Текст книги "Семилетняя война"

Автор книги: Юрий Лубченков

Соавторы: Константин Осипов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)

Глава шестая
Покушение

Известие о сражении под Пальцигом очень взволновало Фридриха. Рухнула надежда на то, что его любимцу Веделю удастся оттеснить русских. Салтыков мало того, что соединился с Дауном, но энергично стремился пожать плоды пальцигского успеха. Двадцать второго июля русские гренадеры подошли к Франкфурту на Одере. Прорвавшись через завалы, они прошли в форштадт, и немедленно доставленные орудия начали обстрел города. После первых же выстрелов магистрат известил о капитуляции, добавив, что гарнизон, не надеявшийся устоять, ещё ночью ушёл из Франкфурта. Отряд гусаров во главе с полковником Зоричем был послан вдогонку за отступавшими и вскоре настиг их. Не оказав серьёзной попытки сопротивления, весь гарнизон – 20 офицеров и 500 рядовых – сложил оружие. Со взятием Франкфурта открывался прямой путь на Берлин, и, по всем данным, Салтыков действительно готовился к походу на прусскую столицу.

Король нервничал, злобно бранил генералов, избивал тростью ни в чём не повинных камердинеров и жаловался, что не может ни на кого положиться. Впрочем, принимая иностранных послов, он был по-прежнему самонадеян, делал вид, что больше всего озабочен разучиванием новой пьесы на флейте, и водил всех смотреть танцы Барберины. По просьбе короля она недавно приехала в его штаб-квартиру, тотчас оборудовала уютное гнёздышко в отведённом ей небольшом домике и объявила вторники и субботы, попасть на которые удавалось не каждому министру.

Однажды к ней заехала жена генерала Зейдлица, графиня Сузанна Гаке. Гостья, откусывая перламутровыми зубками сочное мясо персика, говорила:

– С тех пор, как его величество получил это злополучное известие о походе русских на Франкфурт, он просто несносен. Мой муж уверяет, что причиной наших неудач является пожилой возраст солдат: у нас в армии половине – солдат больше тридцати лет, многим же пятьдесят и даже шестьдесят лет.

– А мне говорили, – возразила Барберина, – что дело в другом: в армии чересчур много наёмных иностранных солдат. Кейт рассказывал мне, что недавно в одной роте произвели опрос, и оказалось, что из ста двадцати служивших там иностранцев девяносто уже сражались прежде в рядах другой армии. Завтра французы или австрийцы заплатят им больше, и они постараются убежать к ним. Посудите, дорогая, куда же годятся такие солдаты?

– Вы, как всегда, рассуждаете слишком серьёзно для меня, милая Барберина. У меня болит голова от такой премудрости. Может быть, вы и правы, хотя принц Вюртембергский заявляет, что виной всему плохое уменье стрелять. Он говорит, что ещё сто лет назад в Бранденбурге была отменена учебная стрельба, чтобы не напугать женщин, находящихся в интересном положении. Получается, что во всём виноваты в конце концов мы, бедные женщины.

Высокий лакей в малиновой ливрее вошёл, неслышно ступая, в комнату, поставил новую вазу с ломтиками ананаса и так же неслышно удалился.

Графиня вздёрнула брови и повела взглядом на свою приятельницу.

– Что это за лакей у вас?

– Глазау… Он служил когда-то у короля, но после одного случая я попросила его величество уступить мне его.

– Ага! Какой он красивый, однако.

– Вы находите? Я, признаться, никогда не замечала наружности лакеев. Кстати, душенька, я всё хотела спросить вас: как это случилось, что ваш нынешний супруг порвал со своей первой невестой? Они казались такой нежной парой.

– О, это давно забытая история! Вставая от клавесин, она однажды упала, и так неудачно, что охромела после итого. Разумеется, брак сорвался. Не станет же мой Фридрих ходить с хромой женой… О, да вот и он сам! Является, когда его вспоминают. Говорят, что это признак злобности. Ну, как сегодня король?

Генерал-лейтенант Фридрих-Вильгельм Зейдлиц поцеловал почтительно руку у Барберины, потом небрежно у своей жены и, усаживаясь поудобнее в кресло, ответил:

– Никто никогда не может быть уверен, что прямо из королевского кабинета его не отправят в Шверин[12]12
  В Шверине помещалась тюрьма для государственных преступников.


[Закрыть]. А теперь тем более.

– Ах, как это ужасно! Бедный король! – Графиня возвела очи к потолку. – Мы беседовали здесь с Барбериной о том, почему у наших войск бывают неуспехи. Не объяснишь ли ты нам?

– Это очень просто, – авторитетно сказал Зейдлиц, смакуя ананас. – Почти все прусские офицеры невежественны. Отцы наши полагали, что страх перед розгой учителя помешает мальчику стать хорошим солдатом. Принц Леопольд фон Дессау рассказывал при мне, что он запрещал сыну учиться, желая посмотреть, каков получится результат, если предоставить дело одной природе. И что же получилось? Пфуй! Офицеры наши неспособны понять основного закона войны: побеждает уверенность в себе, напор.

– Нахальство, – подсказала Барберина.

– Если угодно, – поклонился в её сторону Зейдлиц. – Во всяком случае кавалерия побеждает не саблей, а хлыстом.

Довольный своим афоризмом, он поправил висевший у него на груди орден Чёрного орла и, поклонившись в сторону дам, выпил стоявший перед ним бокал лафита.

Барберина пристально смотрела на него. Вот уж про кого можно сказать, что родился в сорочке! В битве при Коллине заслужил чин генерал-майора, при Росбахе – генерал-лейтенанта. И в то же время первый жуир и ловелас в королевстве. Привил во всей кавалерии щегольство, особенно эту глупую моду на узкие мундиры. Зейдлиц попадает в подброшенный на другом конце комнаты талер, простреливает из своего дома верёвки колоколов, и подражания ради офицеры калечат друг друга, соревнуясь в нелепейшей стрельбе. А его обращение с пленными! Барберина съёживается. Говорят, что однажды Зейдлиц велел закопать пленных живьём.

– О чём вы задумались, мадам? – Зейдлиц, не обращая внимания на присутствие жены, наклоняется к Барберине так близко, что она откидывает голову и лёгким движением корпуса слегка отодвигается. – Я хочу рассказать вам очаровательную историю. Вчера король увидел в своей передней тёплую муфту. Так как я только что вышел от него, он решил, что муфта принадлежит мне, и, желая отучить меня от неги, швырнул её в камин. А муфту забыл испанский посол, который по вечерам всегда зябнет. Теперь король посылает в Берлин за новой муфтой.

С улицы донёсся стук колёс, из-за угла показалась просторная открытая коляска и остановилась у подъезда.

– Его величество, – встала Барберина.

Зейдлиц вынул изо рта трубку и отошёл в угол.

Фридрих, едва появившись на пороге, потянул носом воздух и проворчал:

– Как вы накурили, генерал!

У него был жёлтый, нездоровый цвет лица. Неподвижные, более обычного, выпученные глаза придавали ему сходство с совою.

Так как Зейдлиц ничего не ответил, король брезгливо добавил:

– Когда-нибудь я велю вас повесить на балконе, чтобы из вас выветрился табачный запах.

Зейдлиц засмеялся.

– Я бывший корнет, ваше величество. А корнета и кошку можно сбросить с балкона, не причинив им вреда.

Фридрих улыбнулся уголком рта и потрепал по плечу своего любимца.

– Что вы скажете об этом дураке Веделе? – сказал он, располагаясь в кресле. – Русские водили за нос Дона, а Веделя они просто побили.

– Наверное, у этого ужасного Салтыкова огромное войско, – прощебетала графиня.

– Что? Что? – вскинулся Фридрих. – Чушь… Простите меня, графиня. Его побили, потому что он полез в рукопашный бой. А я всегда твержу моим генералам, что нужно избегать рукопашной, потому что там решает дело рядовой, – а именно на рядового я не могу положиться.

– У русских, как я слышала, хорошая артиллерия, – сказала Барберина.

– Гм… Это верно, но ведь и я довёл число пушек с двух до пяти на каждую тысячу солдат.

– Как бы там ни было, – со вздохом сказал Зейдлиц, – Веделя здорово побили. Хорошо ещё, что русские дали ему уйти, почти не преследуя его.

Фридрих пожал плечами.

– Что касается моей армии, самый опасный момент – это первый момент после победы. Все потеряли голову от радости, что избежали опасности, и никто не хочет снова подставлять лоб. Поэтому преследующий легко может оказаться в очень незавидном положении.

Король нахмурился и повернулся к Барберине.

– Я вижу подле вас книги, мадам. Что вы читаете?

– Это – Лессинг, это – Клейст, а это – Виланд.

– Виланд, Лессинг, Клейст… Чёрт возьми, откуда они взялись?

– Это немецкие поэты, ваше величество…

– Гм… Я предпочитаю классиков или французов. Я не читаю поэтов, пишущих по-немецки. Я не верю в то, что мы уже обзавелись своей литературой.

Королю, по-видимому, было неприятно, что ему, хвалившемуся познаниями в области словесности, неизвестны поэты, появившиеся на литературном горизонте Германии.

Он встал и принялся рассматривать гравюры, развешанные по стенам.

В комнату вошёл Глазау с громадным серебряным подносом и стал осторожно расставлять на столе напитки и яства. Король скорчил гримасу.

– Глазау всё ещё у вас? – пробормотал он. – Вы очень терпеливы, мадам, что держите таких строптивых лакеев. Впрочем, вкусы женщин мне всегда были непонятны.

– Прошу вас отведать вина, ваше величество. Отличная малага. Мне подарил её испанский посол. Господин генерал-лейтенант! Прошу вас и милую Сузанну.

Глазау наполнил бокалы. Зейдлиц залпом выпил своё вино; король, напротив, медленно тянул его, с видом знатока пробовал на язык и наконец сказал:

– Да… Превосходное. Вы бы, Зейдлиц, вместо того, чтобы подсовывать мне муфту этого сеньора, постарались раздобыть у него и для меня ящик такой малаги. Если я сам обращусь к нему, мне это обойдётся в уступку целой провинции.

– Я укажу вам человека, который пригодится вам для этой цели, – расхохотался Зейдлиц. – Это – Шметтау. Они с послом по целым дням сражаются в экарте́.

– Шметтау? – изумился Фридрих. – Не знал… Я вызвал его из Саксонии, потому что тамошнее население так ненавидело его, что в конце концов, наверное, дело плохо кончилось бы. Взяв Дрезден, я назначил туда Шметтау комендантом. В прошлом году, когда Даун подошёл к Дрездену. Шметтау, не надеявшийся отстоять город, послал сказать Дауну, что сожжёт его. И действительно, в лучших зданиях разложили удобозагорающиеся вещества, и при первых австрийских выстрелах Шметтау велел поджечь их. Даун прекратил приступ и послал спросить у Шметтау, по приказанию ли своего короля он решился на такое дело.

Глазау снова наполнил бокалы. Острый взгляд Барберины подметил, что рука его дрожала. Почему-то это вдруг обеспокоило её.

– Ну что, приятель, – добродушно обратился к Глазау король, – понравились тебе мои фухтвли? Небось, в Шотландии таких нет. Сколько времени у тебя чесался после них?

Лакей мучительно покраснел, губы его задёргались, казалось, что он вот-вот разрыдается. Даже Зейдлицу стало жаль его, и, желая вернуть короля к прежней теме, он сказал:

– На свой вопрос Даун получил недавно ответ от вас самих, ваше величество. Вы показали ему, что шутить не любите. Осаждая тот же Дрезден, вы велели учинить столь страшный обстрел города, что все главные улицы были разрушены.

– Война! – пожал плечами Фридрих. – Чем более устрашено население, тем скорее страна изъявит покорность, так как растерянность обывателей передаётся правительству и армии.

– Только великим людям дано так рассуждать, – сказала Барберина. – Мы, простые смертные, никогда не можем отделаться от жалости и сострадания.

– Это предрассудок, – галантно склонился к Барберине Зейдлиц. – Вам следует поговорить на тему о жалости с полковником Шицем.

– С командиром полка белых гусар? О нет, увольте! Я слышала, что он предаёт пыткам мирных жителей.

Эта фраза была ошибкой. Король остановил на Барберине тяжёлый взгляд и раздельно произнёс:

– Шиц – начальник моей разведывательной полиции. Он наказывает и ведёт расследование моей властью.

Фридрих всё больше мрачнел.

– Вы – француженка, мадам, и, значит, белоручка, – сказал он грубо. – Только нам, потомкам Нибелунгов, дано шагать по крови, не замочив себе даже ног.

Барберина, потупив голову, молчала. Вдруг Фридрих покачнулся.

– Parbleu! Я совсем разболелся. В ушах точно барабаны бьют… Глазау, налей мне ещё вина!

Никто не отозвался. Оказалось, что лакей, никем не замеченный, вышел из комнаты.

Барберина проворно наполнила бокал и поставила перед королём. Она с трудом сохраняла самообладание. Исчезновение Глазау внушало ей смутную тревогу.

– К чёрту жалость! – выкрикнул Фридрих. – Надо ломать хребет каждому, кто не немец. Вот я не сумел сломать русских при Цорндорф и теперь они угрожают Берлину. Я не боюсь французов, которые даже на войне не могут расстаться со своими метрессами. Ещё того меньше опасаюсь Дауна, который воюет со мной так, точно нам с ним суждено прожить, по крайней мере, сто лет. Но русские – это страшный противник. Они становятся сильнее с каждым годом, с каждым месяцем. Они уже теперь душат меня…

Он схватился за ворот мундира и рванул его так что посыпались пуговицы. Опершись обеими руками о стол, он тяжело поднялся.

– Мои генералы хороши только на плац-парадах. Не им совладать с этим северным медведем, которого мы сами раздразнили и выманили из берлоги. К чёрту Веделя! К чёрту всех! Я сам пойду на русских. Я возьму с собой больше войск, чем когда бы то ни было. Я возьму сорок, пятьдесят тысяч.

Он еле держался на ногах. Его била лихорадка. Зейдлиц пытался осторожно усадить, его. Барберина трясущимися руками наливала в стакан воду. Графиня забилась в угол и, прижимая руки к груди, всхлипывала.

– К чёрту! – хрипел король, отталкивая Зейдлица. – Сейчас война – это русские! Если я не сокрушу их, они сокрушат меня. Но я разобью их. Разве может эта дикая орда московитов противостоять моему благоустроенному войску? И, разбив, я ошеломлю их моей расправой. Я велю зарывать их живьём в землю. Я…

Внезапно он умолк. Глаза его, казалось, были готовы вылезти из орбит. Он судорожно глотнул воздух и всем телом опрокинулся навзничь на руки едва успевшего подхватить его Зейдлица.

– Врача! Скорее врача! – повелительно крикнул Зейдлиц.

Но Барберина уже сама бежала к двери. Отдав приказание, она вернулась в комнату и вместе с Зейдлицем склонилась над королём. Он был в беспамятстве. Грудь его бурно вздымалась. На губах пузырилась пена. Барбври на стала тихонько смачивать ему виски. Графиня Сюзанна обмахивала короля веером. Никто не проронил им слова.

Наконец раздался стук кареты, и в комнату вбежал придворный врач. Следом за ним вошёл незнакомый Барберине человек в мундире гусарского полковника. Он тотчас подошёл к Зейдлицу и стал о чём-то расспрашивать его.

Короля подняли и перенесли на диван. Доктор влил ему в рот какую-то жидкость и медленно поднялся. Все смотрели на него.

– Его величество отравили, – медленно выговорил врач.

Барберина с невольным криком ужаса вытянула перед собой руки, словно отстраняя эту страшную весть. Зейдлиц подошёл к ней.

– Мадам, – сказал он сухо, – полковник Шиц интересуется, куда девался лакей, прислуживавший нам за столом.

– Не знаю. Клянусь честью, я ничего не знаю, – пролепетала Барберина. Мужество покинуло её. Не в силах стоять, она опустилась на стул.

Гусарский полковник выглянул за дверь и резким голосом отдал приказание. Затем он обратился к Барберине:

– Я попрошу вас проехать со мной. Вы сами понимаете, что мне необходимо задать вам ряд вопросов.

Барберина безвольно поднялась и прошла к выходу. Всё происходящее казалось ей страшным, нелепым сном, и она безотчётно надеялась, что вдруг проснётся. Шиц, звеня шпорами, шёл за нею. Выходя из комнаты, Барберина обернулась. Врач, хлопотавший подле уже пришедшего в чувство короля, Зейдлиц, писавший что-то на согнутом колене, графиня, смотревшая, поджав губы, ей вслед, – все они показались ей людьми из далёкого, прежнего мира, с которым она уже безвозвратно рассталась и никогда в него не вернётся.

Она безучастно прошла мимо столпившихся испуганных слуг, окружённых солдатами полевой жандармерии, и села в карету.

Глава седьмая
Кунерсдорф1

Ивонин быстро оправился от раны, и только подвязанная рука да большая, чем обычно, бледность свидетельствовали о происшедшем. Когда он явился в главную квартиру, там царило лихорадочное оживление. Салтыков считал момент благоприятным для того, чтобы начать подготовку похода на Берлин. Однако Даун по-прежнему стремился перенести центр операций в Силезию. Вскоре после Пальцигской битвы к Салтыкову присоединился австрийский корпус Лаудона в 18 500 человек. Через некоторое время состоялась встреча обоих полководцев. Ивонин, хорошо знавший немецкий язык, служил переводчиком во время их беседы.

Салтыков вёл переговоры сухо и не скрывая раздражения.

– Я намеревался, прикрываясь Одером, направить свою операционную линию через Франкфурт на Берлин, вы же тянете меня совсем в другую сторону. Я преследую общие интересы, ибо надеюсь поразить неприятеля в самое чувствительное место, а вы преследуете свои частные цели, желая лишь прочно занять Силезию.

– Фельдмаршал Даун, – почтительно, но упрямо возразил Лаудон, – поручил мне изложить перед вашим сиятельством такой план. Российская армия, а с ней и мой корпус отступают обратно в направлении на Кроссен, затем переходят на левый берег Одера и там соединяются с главными австрийскими силами. В этом случае фельдмаршал Даун берёт на себя продовольствовать ваши войска.

Салтыков тяжело вздохнул и, кряхтя, стал перелистывать лежащие перед ним бумаги. Лаудон бесстрастно сидел, поставив перед собой шпагу. Ивонин украдкой рассматривал его. Лаудону было на вид лет сорок пять; среднего роста, статный, он держался очень важно, почти никогда не улыбался. У него были серые глаза и красноватые волосы. Ивонин старался припомнить ходившие о нём толки. Шотландец родом, Лаудон двадцати пяти лет отроду поступил на службу в русскую армию и участвовал под начальством Миниха в войне с турками. Однако карьера его здесь не удалась, и в 1741 году он уехал в Пруссию. Там он предлагал свои услуги Фридриху, но тот отклонил его предложение. «Физиономия его не нравится мне», выразился король. Из Пруссии Лаудон поехал в Вену, был здесь принят на службу и вскоре стяжал себе славу первоклассного военачальника. Солдаты любили его за храбрость. С подчинёнными Лаудон был очень строг, о войне без нужды никогда не разговаривал, предпочитая играть в шахматы или заниматься стрельбой в цель.

Размышления Ивонина были прерваны голосом Салтыкова:

– Хорошо! Я велю отходить на Кроссен, а тем временем испрошу повелений Конференции.

Лаудон поклонился в знак согласия и встал. Салтыков, кряхтя, тоже поднялся. Церемонно раскланявшись, генералы расстались.

– Секунд-майор, – обратился к Ивонину главнокомандующий, – наши разъезды обнаружили прусские форпосты у Лебуса. Всем известная скоропостижность Фридерика наводит на мысль о намерении его атаковать нас, пока мы не ушли ещё с правого берега Одера. Посему отдай в приказе, чтобы наблюдали недреманным оком неприятельское движение. Особенно же пусть бдят за переправами ниже Франкфурта.

Ивонин удалился.

Предположения Салтыкова скоро оправдались. Пруссаки навели ниже Лебуса пять понтонных мостов и начали переправлять пехоту и артиллерию. Конница перешла Одер вброд. Сомнений больше не оставалось: Фридрих решил атаковать всеми своими силами русских.

Уходить было уже поздно, да Салтыков и не ушёл бы. Он верил в стойкость русских солдат, он знал мощь своей артиллерии и бестрепетно ждал битвы. Он решился принять бой на той позиции, которую занимала русская армия, – у деревни Кунерсдорф, и тотчас начал инженерные работы. Тяжёлые обозы были переправлены на левый берег Одера, в то же время особым приказом были задержаны в пути все обозы, шедшие к армии.

Вдоль всего Кунерсдорфского поля тянется с запада на восток цепь возвышенностей. Поперечными оврагами она разделяется на три отдельные возвышенности: Мюльберг, самую низкую из всех, Большой Шпиц и, наконец, Юденберг, командующую над всей местностью.

Армия Салтыкова расположилась на высотах, фронтом к Одеру; правый фланг её был расположен на Мюльберге, левый – на Юденберге. Эта позиция была очень надёжна; от фронтальной атаки защищал Одер, обход левого фланга был мало вероятен, так как здесь неприятелю приходилось сразу атаковать наименее доступный участок; обход же правого фланга хотя и был возможен, но в случае неудачи пруссаки могли быть отброшены в непроходимые болота.

И всё же Фридрих, стремившийся одним ударом разрубить гордиев узел, уничтожить, если не совсем, то хоть надолго, «русскую угрозу», решился на обход правого фланга.

Первым узнал об этом Шатилов. Он был прикомандирован к Обсервационному корпусу князя Голицына, стоявшему подле Мюльберга, и, выехав в разведку, увидел, как текли полки Фридриха, заходя в тыл русской армии. Через час он прискакал с донесением в главную квартиру. Там находился в это время командующий войсками центра, генерал-поручик граф Румянцев.

Выслушав Шатилова, он тотчас поднялся.

– Хорошо, что не помешкали, капитан. Идёмте со мной к главнокомандующему.

Салтыков выслушал новость также серьёзно, но ничуть не встревожился и даже зевнул несколько раз, пока Шатилов делал доклад.

– Фридерик, вопреки собственным правилам, хочет играть азартно, – сказал он. – Он не верит, что мы побьём его козыри: ими он считает собственное искусство и обученность своих войск. А я так полагаю, что ему невдомёк, сколь сильна русская армия в дефензиве и сколь опасна она тогда для нападающего.

Помолчав немного, он спросил:

– Пётр Александрович! Как исчисляются силы наши и неприятельские?

– У него числим сорок восемь тысяч, у нас же сорок одну тысячу при двухстах орудиях, да ещё Лаудонов корпус, восемнадцать тысяч с сорока восемью орудиями.

– Да, Лаудон… Что, по-твоему, делать, граф?

Румянцев встал и подошёл к карте.

– Думается мне, ваше сиятельство, что у нас три выхода: либо самим атаковать неприятеля, либо немедленно отступать к Кроссену или к Познани, либо же – и это самое лучшее – дать бой здесь, где мы стоим.

– Хорошо, граф, – с улыбкой сказал Салтыков. – Надлежит только решить, какой ордер-де-баталии надлежит нам избрать. На новой позиции гора Юденберг особое значение получает: кто ею владеет, тот над всею округой властвует. Пусть неприятелю удастся захватить Мюльберг и Большой Шпиц, он всё-таки не завладеет сей главной горой, ежели только мы сами не растратим силы наши в боях за второстепенные позиции. Посему…

Салтыков выпрямился, голос его звучал повелительно. Шатилов не верил глазам: неужто это тот же старик, который просил его однажды растирать ему больную ногу?

– Посему, – отчеканил Салтыков, – должно все войска держать вкупе на Юденберге и б меру надобности подкреплять оттуда гарнизон Большого Шпица. Мюльберг же я Фридерику после короткого боя уступлю. Как судишь, граф?

– Во всём согласен. И позволю присовокупить: надобно сей же час позаботиться о фортификационном укреплении позиций…

– Вели на Юденберге пять батарей возвести да на Большом Шпице одну и поставь туда самые дальние гаубицы. Пущай выроют всюду траншеи и сделают земляные закрытия, но чтобы профиль их не препятствовал действию поверх бруствера даже полковых пушек. Ступай, Пётр Александрыч. Ни минуты терять нельзя.

Румянцев вышел. Салтыков взял стоявший подле него маленький серебряный колокольчик и позвонил. Вошёл ординарец.

– Позови, братец, дежурного адъютанта, – приказал Салтыков.

Через минуту в дверях показался Ивонин. Шатилов не сумел сдержать движения радости. Главнокомандующий заметил это и усмехнулся.

– Дружки? Вот и встретились ещё разок перед боем-то. А завтра будем ли все живы о сю пору, про то один господь ведает. – Он размашисто, истово перекрестился и тем начальническим тоном, которым говорил при Румянцеве, казал: – Пиши, секунд-майор. На правый фланг, на Юденберг, поставить отборные полки, поручив командование ими генералу Фермеру; сюда же поставить корпус Лаудона. Центр позиции – Большой Шпиц – будут защищать семнадцать пехотных полков под командованием графа Румянцева и генерала Вильбуа. На левый фланг поставьте Обсервационный корпус под начальством князя Голицына. Обоз постройте в двух вагенбургах под прикрытием Черниговского и Вятского полков.

– А кавалерия? – спросил Ивонин.

– Всю кавалерию, регулярную и нерегулярную, русскую и австрийскую, пущай поставят за правым флангом. Сие как бы общим резервом нашим послужит. Иди, дружок! Завтра цельный день при мне будешь. А ты, – он повернулся к Шатилову, – оставайся в Обсервационном корпусе; ежели же оный в негодность приведён будет, то поступи в распоряжение графа Румянцева. Ступайте оба теперь…

– Ну, вот и бой, – сказал Шатилов, когда они вышли. – На сей раз рука твоя не мешает тебе участвовать в нём. И, видно, отчаянная баталия предстоит нам.

– Да, завтра или мы Фридерика, или он нас. Решится, русский ли, прусс ли. Попрощаемся, Алёша!

Они обнялись и поцеловались.