355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Лубченков » Семилетняя война » Текст книги (страница 34)
Семилетняя война
  • Текст добавлен: 9 февраля 2018, 16:30

Текст книги "Семилетняя война"


Автор книги: Юрий Лубченков


Соавторы: Константин Осипов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

Глава I

Я так живо помню вступление Русских, как будто сейчас глядел на них из окна. Я сладко спал, уставши от дороги; вдруг страшный шум и крики испуга на улицах разбудили меня. Бегу к окну, узнать причину этой суматохи. Никогда ещё не видели мы Русских, а подавно казаков; их появление изумило мирных граждан Мариенвердера, привыкших к спокойствию и тишине. Сидеть покойно в креслах и читать известия о войне – совсем не то, что очутиться лицом к лицу с войной.

Несколько тысяч казаков и калмыков, с длинными бородами, суровым взглядом, невиданным вооружением – луками, стрелами, пиками – проходили по улице. Вид их был страшен и вместе величествен. Они тихо и в порядке прошли город и разместились по деревням, где ещё прежде им отведены были квартиры.

Но ко всему можно привыкнуть; и нам не так страшны казалось уже другие войска, проходившие Мариенвердер. Да они и не подали нам никакого повода жаловаться, потому что порядок у них был образцовый. Более восьми дней проходила кавалерия, пехота и артиллерия через мой родной город. Всего войска было по крайней мере сорок с лишком полков. Они не останавливались в городе, но размещались по окрестностям.

Когда прошло войско, прибыл и остановился в городе сам главнокомандующий граф Фермор, со своим штабом. Для него и для штаба тотчас разбили палатки в большом лагере, где начальники ежедневно должны были находиться для смотров и распоряжений.

В эту первую неделю моей новой жизни в Мариенвердере, я получил приказание от магистрата исправлять должность дьякона: это дозволялось нерукоположенным, хотя не во всех частях. По этому случаю, когда я в первый раз говорил проповедь, граф Фермор приехал в церковь со всем своим штабом. После этого мои проповеди продолжались до Вознесения Господня, и всякий раз в присутствии русского генералитета.

В этот же день только что я сел обедать по окончании моих занятий, как вошёл русский офицер от графа Фермора с приказанием, чтобы я тотчас явился к нему. Каково мне было, можно себе представить; я и приблизительно не мог догадываться, зачем меня требовали. Родные мои перепугались, и я со страхом отправился.

Казаки отворили обе половинки дверей, и я увидел длинный стол; за столом генералов, в лентах и крестах, а на первом месте графа Фермора. Он важно, но милостиво кивнул мне головой. Я почтительно приблизился. Глубокая тишина в зале.

   – Кто вы такой? – спрашивает главнокомандующий.

Я назвал своё имя, родителей, происхождение, место рождения, занятия и т.д. Граф важно сидел между тем и играл вилкой по серебряной тарелке.

Когда я кончил, он сказал мне отрывисто:

   – Вы будете нашим полковым пастором, и отправитесь с нами в поход.

Тут-то я упал с неба на землю. Ничего подобного не входило мне в голову. В душе моей слишком укоренилась надежда получить покойное пасторское место, и вдруг я должен был отказаться от этой надежды. Жить в армии, о которой ходило столько ужасных слухов, и сделаться врагом своего отечества! Мысль эта, как молния, блеснула в голове моей.

   – Я не могу, ваше превосходительство, – отвечал я скоро и решительно.

   – Отчего же? – спросил он, устремив на меня очень спокойный и в то же время строгий и пристальный взгляд.

Я представил ему своё положение в выражениях, сколько мог, сильных и трогательных, – мою надежду быть дьяконом и справедливое нежелание служить против моего доброго государя.

Граф Фермор в это время смотрел в тарелку и концом вилки играл по ней.

   – Знаете, – сказал он, – что я генерал-губернатор Пруссии и что если я прикажу, то сам придворный пастор Ованд отправится за мной в поход?

Против этого, конечно, сказать было нечего. Я почтительно поклонился и просил позволения посоветоваться с моим отцом и испросить его благословения.

   – Через полчаса я вас ожидаю, – сказал он, кивнув мне головой.

Возвратясь домой, я нашёл у отца многих друзей, с любопытством ожидавших, чем кончится дело. После разных толков, мы сочли благоразумным повиноваться. У нас жива была старая добрая вера в Божий промысел, которому мы и приписали это внезапное назначение. Посоветовавшись со своими, я возвратился к графу.

У него обед ещё не кончился. Я доложил ему, что согласен исполнить его волю; он принял это, по-видимому, равнодушно; потом я попросил позволения съездить в Кёнигсберг для экзамена и рукоположения. “Это можно исполнить, не выезжая отсюда”. Я попросил денег вперёд для пасторской одежды. “Вы их получите”, – и, кивнув головой, он велел мне идти.

Не зная, когда графу угодно будет назначить мой экзамен, я день и ночь сидел над своими книгами, чтоб быть готовым всякую минуту. Через неделю, поздно вечером, я получил приказание находиться в главной церкви на следующий день, в 9 часов.

Общество офицеров проводило меня к алтарю и там поместилось полукругом, а я посредине. Графа Фермора при этом не было. Главный пастор приступил к экзамену, продолжавшемуся полчаса; потом без дальних околичностей началось рукоположение, и ещё через полчаса я уже был полковым пастором.

Глава II

Несколько дней спустя мне приказано было говорить назавтра вступительную проповедь. Вместе с приказанием прислан был и текст для проповеди, выбранный самим графом: “Се скипия Божия с человеки, и вселится с ними, и тии людие Его будут, и сам Бог будет с ними, Бог их (Апокал. XXI, 3).

Не тогда, но впоследствии увидел я, что в выборе этого текста выразился характер графа. Он был очень благочестив и строго смотрел, чтобы в армии соблюдались, хотя внешние, обряды веры. Каждый полк имел своего священника, начальником их был протопоп. В армии до сих пор не было только пастора, а между тем сам граф, многие генералы и некоторые штаб– и обер-офицеры исповедовали лютеранскую веру. Вышеозначенным текстом граф хотел показать свою радость о том, что нашёл себе проповедника.

На следующее утро, в почётном сопровождении, поехал я в лагерь. Меня ввели в большую зелёную палатку 120 футов длинной, подаренную графу Фермору городом Кёнигсбергом. С противоположного конца её была перегородка; пространство, находившееся за ней, служило вместо сакристии. Впереди стоял стол, покрытый алым бархатом, с императорским гербом, шитым золотом. Я произнёс проповедь в присутствии всего генералитета и всех офицеров, и по окончании её мне положили на стол значительный подарок в несколько сот рублей. Тут в первый раз приказано мне явиться к графскому столу, и потом являться к нему в известный час ежедневно.

Возвратясь от обеда, я нашёл у себя императорского сержанта, который ждал меня. По приказанию графа он должен был находиться при мне безотлучно и служить моим проводником. Объявляя об этом, сержант просил меня выйти на двор посмотреть, что граф присылал мне.

Я увидел крытую повозку, запряжённую тройкой лошадей, и кучера в придворной одежде, то есть в красной шапке с императорским гербом, из жёлтой меди. Сержант прибавил, что граф предоставляет мне этот экипаж, бывший до сих пор в распоряжении одного капитана при тайной канцелярии, который застрелился несколько дней тому назад (он застрелился, потому что обойдён был чином при общем производстве).

Я не смею не сознаться, что в тогдашнем моём возрасте эти милости несколько вскружили мне голову. Я мечтал о самой счастливой будущности и самой лучшей жизни, и ночь, после вступления моего в должность полкового пастора, прошла для меня в сладких ощущениях и ожиданиях.

Но едва стало рассветать, как сержант разбудил меня: “Вставайте! Вас требуют. Казаки и калмыки идут сегодня в поход за Вислу передовым отрядом. Гетман хочет, чтоб вы благословили их перед переправой”.

   – Я, лютеранский пастор, буду благословлять солдат греческой веры?

   – Гетман говорит, что мы все христиане, что ваше благословение такое же, как протопопово; протопопу бы следовало благословлять солдат, но он ещё не воротился из Кёнигсберга.

   – Да я не знаю ни слова по-русски.

   – Не беда, если никто вас и не поймёт. Русский уважает всякого священника, про которого знает, что он поставлен законной властью. Говорите только по правде и чувствительно, и осмелюсь вам посоветовать, упоминайте почаще имена Авраама, Исаака и Якова, так и будет хорошо.

Добрый сержант, конечно, не подозревал, что вместе с этим советом он давал мне и содержание для напутственной проповеди. И в самом деле кстати было напомнить передовым войскам о древних патриархах, которым было так трудно переселяться из одних мест в другие, неизвестные. Может быть, некоторые из слушателей и поняли меня. Я говорил, стоя у самого берега Вислы, на небольшом возвышении. Начальники, как мне показалось, были тронуты; солдаты же, по крайней мере, крестились всякий раз при имени Иисуса, Авраама и т.д. Да и сам я растрогался, оканчивая свою речь. Мне тоже предстояло идти в поход, и мрачные события грозили в будущем.

Когда я кончил, гетман, с выражением чувства на лице, которого никогда не забуду, сунул мне в руку 40 рублей. Войско двинулось, и в рядах его я видел многих последний раз.

Несколько дней спустя случилось мне приобщать Св. Таин полкового коновала, лютеранина, который в ночь после того умер. Я узнал на другой день, что умерший отказал мне крытую повозку с двумя лошадьми. Этот подарок был мне вдвойне приятен; во-первых, как доказательство, что меня любят; во-вторых, он был полезен в моём хозяйстве. Я мог уложить мои вещи на двух повозках, и обзавестись, как должно, всем нужным. К каждой повозке взял я по одному человеку прислуги и покойно ждал приказа к выступлению.

Через несколько дней армия перешла Вислу.

Глава III

Прежде чем приступлю к описанию дальнейших событий, расскажу, что мне известно о русской армии, находившейся под начальством графа Фермора, и остановлюсь особенно на изображении самого главнокомандующего. О нём шла и хорошая, и дурная слава. Ещё очень недавно, г. де ла Мессельер очернил его в статье своей, помещённой в прошлогодней июльской книжке Минервы, издаваемой Архенгольцом. В этой статье (на с. 94) сказано, будто Фермор действовал заодно с королём прусским, и был им даже подкуплен, что Фермор, хороший интендант армии, был однако же плохой боевой генерал. Кроме измены в этой статье приписываются ему еде другие низкие дела.

Правда, что де ла Мессельер – современник графа; но ведь и я также его современник. Де ла Мессельер наблюдал издали за действиями Фермора; судил об них по известиям, которые сообщались, может быть, людьми подкупными, я же был очевидец описываемых событий, и очевидец, которого никто не подкупал; и потому мне нечего скрывать истину; а что я имел всю возможность наблюдать, в этом, я думаю, никто не будет сомневаться. Интриги были в то время при каждом почти дворе; с помощью их придворные обыкновенно избавлялись от врагов своих. Кто знает эти интриги и знает свет и людей, тот не поверит безусловно какому-нибудь Мессельеру.

Тайны графа Фермора мне неизвестны, никогда я не писал для него ни частных писем, ни деловых бумаг. Но среди армии, наполненной его врагами, мне легко было бы услышать толки о сомнительной преданности его русскому правительству, в чём его обвиняет де ла Мессельер. Тем не менее я не слыхал ничего подобного. Не знаю также, какими доводами французская партия в Петербурге умела привлечь графа Фермора к ответственности за Цорндорфское сражение; по всем вероятиям, благодаря её внушениям, и я был заключён в крепость. Несмотря на то, мы с графом – si licet parvis componere magna (Если осмелюсь сравнивать себя с этим большим человеком) – вышли чисты из испытания, которому подверглись, по милости Франции, а де ла Мессельер пал ещё прежде окончания нашего дела.

Граф Фермор, лифляндец по происхождению, отличился в 1734 году при осаде Данцига, где был флигель-адъютантом при генерал-фельдмаршале Минихе. Высших степеней достиг он своей рассудительностью и преданностью русскому престолу; при императрице Елизавете получил он главное начальство в войне против Пруссии.

Когда я узнал Фермора, ему было около 50 лет; он был среднего роста, лицо имел красивое, но несколько бледное. Всегда держал себя очень важно в обхождении с людьми знатными и со своим штабом. Зато низших умел привлекать к себе кротостью и приветливостью. Он был очень благочестив и, соблюдая в точности все постановления лютеранской веры, никогда не пропускал воскресного богослужения. Накануне всякой днёвки, которая обыкновенно бывала на третьи сутки, я получал приказание назавтра говорить проповедь. Граф приобщался Св. Таин только однажды в год, в день Вознесения Господня. Он был чрезвычайно милосерден к бедным и притеснённым. Просители, хотя бы подданные неприятельского государства, никогда не уходили от графа без удовлетворения. Он безотлагательно исследовал жалобу, и строго наказывал виновного. Вот один из многих случаев, показывающих всегдашнюю готовность графа помогать обиженному. Несколько недель после перехода армии через Вислу мы стояли под Кюстрином. Ко мне, как пастору, обращались по большей части лютеране, пострадавшие каким бы ни было образом от казаков и калмыков, рыскавших по окрестностям. Обиженные искали у меня совета, утешения и помощи. Так в одно утро явился ко мне главный арендатор бывших в той стороне дворянских имений. Гусары и казаки напали ночью на его дом, нанесли ему побои и взяли лучшие его пожитки. Он просил помочь ему в отыскании имущества. Я всегда был готов пособлять несчастным и советом, и делом; но тут страдал соотечественник, и потому я принял в нём особенное участие. Я спросил его, не может ли он распознать в лице хоть одного из грабителей. Он уверял, что может. Тогда мы пошли к графу и были приняты. Я рассказал ему дело, а огорчённый вид арендатора доказывал, что оно заслуживало внимания. Граф был разгневан этим происшествием; он тотчас велел выстроиться всему полку синих гусар, к которому, по словам арендатора, принадлежал один из виновных в грабеже; арендатору велено было пройтись по рядам и указать, кто его грабил; но он никого не мог опознать; так что граф начинал уже на него сердиться. Тогда один из офицеров объявил, что полк не весь, несколько человек отряжены в команду, и что может быть виновный окажется между ними. Тотчас послали и за теми, и когда они через несколько часов возвратились, виновные и соучастники были открыты, признались в преступлении, были наказаны кнутом и отправлены в Рогервик арестантами. “Я должен, – сказал граф, – очищать армию от людей, не умеющих во время войны быть человеколюбивыми и не дающих пощады безоружному неприятелю”.

Сколько я знал графа, он всегда держался такого образа мыслей, по его распоряжению лёгкие команды всякий раз предшествовали армии для охранения тех деревень, через которые она должна была следовать. Эта предосторожность употреблялась особенно против казаков и калмыков, потому что регулярные войска были приучены к самому строгому повиновению, и провинившийся гусар верно был позван на грабёж казаками. Если же и случалось, что регулярные войска обижали жителей, то в этом сами жители были виноваты, раздражая солдат необдуманным сопротивлением или стреляя в них из-за заборов. Война всегда большое зло, но для русской армии то уже служит немалой похвалой, что другие государства показали себя гораздо хуже в этом отношении.

Глава IV

Граф Фермор всегда носил голубой кафтан с красными отворотами. Кавалер многих орденов, он даже в большие государственные праздники являлся в одной голубой ленте; зато носил её всегда. Как все знатные люди, он привык к удобствам жизни, но, будучи главнокомандующим, не хотел служить примером изнеженности, и потому во время похода никогда не садился в карету, хотя у него было их много; но ехал верхом, какова бы ни была погода и как бы долог ни был переход. В городах и деревнях он никогда не занимал квартиры, разве останавливаясь на продолжительное время, как, например, в Мариенвердере, но всегда располагался в своей палатке, которую разбивали посреди лагеря.

При всём том нельзя сказать, чтобы жизнь его была чужда пышности, и верно в этом отношении ни одна из союзных армий не могла бы поспорить с русской. Багаж с прикрытием всегда шёл впереди; графские палатки и вещи везлись на верблюдах. В известном от них расстоянии следовал сам главнокомандующий. Но каким образом? Сперва ехали две тысячи казаков и калмыков, в самом лучшем порядке, составляя стражу главнокомандующего; за ними рота кирасир, с литаврами, которые, как и остальная музыка, никогда не умолкали. За музыкой ехали два адъютанта, давая знать о близости главнокомандующего. За адъютантами – генерал-адъютант; наконец сам Фермор, в кругу генералов, а за ними бесчисленное множество слуг, под прикрытием нескольких тысяч лейб казаков.

Часто случалось, что во время похода нельзя было сыскать помещения, где бы главнокомандующий мог расположиться пообедать. Тогда он приказывал останавливаться возле леса или в поле. Повара являлись с холодными, а иногда и с горячими кушаньями. Генералы садились на коврах, а казаки и калмыки ели из своих сумок.

Вечером разбивался лагерь. Генерал-квартирмейстер, ехавший впереди армии со своими подчинёнными, заготовлял всё нужное для войска. Я сказал уже, что граф Фермор всегда останавливался в лагере; несмотря на то, ему отводилась лучшая квартира в городе или деревне, близ которых мы останавливались, у этой квартиры становились часовые, и граф всегда уступал её мне. Палатка его была круглая, турецкая, освещавшаяся сверху; она раскидывалась на деревянной решётке и украшалась внутри белой и голубой парчой; снаружи была обита очень крепким и ослепительно-белым сукном. Мебель, очень простая и вместе очень богатая, состояла из кровати, большого стола и нескольких стульев. Вся эта роскошь и удвоенные часовые давали знать о присутствии главнокомандующего.

Большая зелёная палатка, о которой я говорил выше, стояла неподалёку; в ней совершали богослужение и обедали. Вблизи раскидывался ещё шатёр, менее великолепный, – для богослужений греческой церкви. Протопоп, о котором буду говорить ниже, никогда не жил в лагере, но так как и я останавливался в городах и деревнях.

За столом графа соблюдалась пышная торжественность. Он никогда не обедал иначе как на серебре, а суповые чашки были внутри позолочены. Граф садился на первом месте и всегда назначал сам, кому сидеть рядом с ним по правую и по левую сторону (я помню, что удостоился этой чести два раза). Прочих же размещал церемониймейстер, в парадной одежде; в его распоряжении находились гренадеры, разносившие кушанья. Ликёры перед обедом и вина за столом подавались в изобилии, но никогда не пили чьё-нибудь здоровье, кроме больших царских праздников. В эти дни граф провозглашал тосты, и при имени императрицы гремел сто один выстрел; – пятьдесят один при имени великого князя и столько же в честь союзных государей. Пальба эта бывала и во время богослужения, если оно совершалось по какому-либо особенному торжеству.

После обеда граф шёл в свою палатку с двумя тайными секретарями и занимался с ними до позднего вечера.

При армии находился волонтёром королевско-польский или саксонский принц Карл, которого императрица Елизавета прочила в герцоги Курляндские, но известно, что это не состоялось. Де ла Мессельер говорит, будто граф Фермор оклеветал его перед императрицей. Я не могу ни опровергнуть, ни подтвердить этого обвинения, не состоя в близких сношениях с этими господами. Но, сколько мне известно, принц не был близок с графом. Редко я видел, чтобы они говорили друг с другом, и никогда не видел, чтобы принц обедал у графа. Многое можно бы сказать об этих отношениях, если бы целью моих записок было опровержение старых предубеждений.

Образ жизни принца соответствовал его сану. У него был свой двор, церковь, кухня и т.д. Во время похода он всегда ехал верхом, окружённый значительной свитой. Чтобы дать маленькое понятие о его пышности, перечислю его обоз: 10 великолепно одетых конюхов вели один за другим 10 больших мулов, украшенных перьями с серебряными подобранными колокольчиками, издававшими приятный звон; мулы были навьючены и покрыты жёлтыми покрывалами с королевским курфиршеским гербом, шитым золотом на голубом поле. За мулами следовали попарно 38 слуг верхами, однообразно и чисто одетых; обер-шталмейстер, с 30 верховыми лошадьми принца, под прекрасными попонами; каждую лошадь по одиночке вёл чрезвычайно красиво одетый конюх. Затем две великолепные кареты для принца или важнейших лиц его свиты, на случай нездоровья или дурной погоды. Потом особенный экипаж для духовника, ещё один для лейб-медика, ещё один с двумя дамами, и потом множество повозок с кухней и вещами, и этим заключался обоз.

Надо сказать ещё, что каждый полк имел по телеге с провиантом, значит, во всей армии было 4000 таких телег. Каков был обоз, можно себе представить!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю