Текст книги "Дело генерала Раевского"

Автор книги: Юрий Куранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

2

Мы ходили не дорогой, а полем от Бородино к Семёновскому, от Семёновского к Бородино и обратно, не замечая вокруг ни холмов, ни павильонов, ни надгробий. Лицо, которым обернулся ко мне человек этот, теперь я не забуду никогда. Выражение серых глаз его было удивительным, оно было одновременно снисходительное и доверчиво-детское, оно производило впечатление целеустремлённости и грустной растерянности. Белесоватые и не поддающиеся гребню волосы его торчали во все стороны головы. А длинные узкие губы постоянно как бы готовились что-то сказать.

Да он и говорил, говорил, как человек, долго ни с кем не беседовавший, по беседе истосковавшийся, но опасающийся показаться надоедливым.

   – Я не знаю почему, – говорил он, как бы подвижно обрабатывая слово в процессе его произношения, – но мне временами казалось, что мы обязательно встретимся. Мы ведь не были какими-то большими приятелями, но в той сибирской пустыне, где все боялись всех – я имею в виду не тех местных жителей, а детдомовскую обстановку, – дети вырастали волчатами.

   – Чьи же на самом деле были дети в этих тарских детдомах? – спросил я.

   – В большинстве своём, – ответил Олег, – это были действительно дети высших военных командиров. Их отцов, золотой запас РККА, теперь уже никто не помнит. Их как и не было на свете. Многие из нас помнили своих отцов, гордились ими и этого не скрывали. Тот факт, что почти все наши родители сидели под странным грифом «без права переписки», придавал некую особую таинственность родителям. Все мы были уверены, что это знак их особой секретности, особой важности. Многие из наших родителей до того шпионили по всему миру, воевали в Китае, в Испании, с финнами... Ведь война с так называемыми белофиннами началась не в тридцать девятом году – с двадцатых годов мы с ними воевали. То не позволял нам захватить Финляндию Запад, то армия оказывалась не столь боеспособной, чтобы захватить соседа. Не то, что при Александре Первом. И только когда Гитлер разделил Европу со Сталиным и признал наше право на приобретения, мы на Финляндию бросились открыто. Кстати, это был тот же самый крючок, какой проглотил у Наполеона Александр. Тогда, готовясь к войне, Наполеон отдал нам Финляндию и Бессарабию. Мы проглотили наживку, наделали себе врагов по границам и распылили армию перед его вторжением. Только, в отличие от Ворошилова и Тимошенко, Барклай и Багратион Финляндию оккупировали, вышли аж под Стокгольм. Своим знаменитым Ледовым походом русские на многих тогда нагнали страху, и дух боевой русской армии не чета был духу предвоенной армии Красной. Мой славный предок, кстати, тоже приложил руку к Финской кампании да и к Бессарабской. Но я отклонился... – Олег прикрыл глаза рукой и устало наклонил голову.

Было видно, что весь он чем-то измотан. Я шагал с ним рядом и не говорил ни слова.

   – Ну вот... – продолжал он после некоторого молчания, – на самом-то деле этот гриф означал только одно. Что бы мы по-детски наивно ни выдумывали: мол, они на специальных заданиях, отцы наши, фамилии их изменены, они победят, и мы к ним вернёмся, этот гриф означал, что все они давно расстреляны...

Олег опять смолк и долго шёл в молчании, как бы в полузабытьи, а я не вызывал его из этого забытья. Я сам вспоминал тот полуголодный сибирский городок на берегу Иртыша, с крепкими тесовыми оградами, с могучими пятистенниками, с непролазной грязью улиц, с постоянными драками мальчишек в каждом переулке, драками без всякого повода, с побоищами до крови в городском парке. Там сытое местное хулиганье и воры дрались с тощими, вечно голодными курсантами Ленинградского военно-морского училища. Этих интеллигентных тощих и умных ребят фиксатые блатные презрительно называли ракушниками, били их с особым почему-то ожесточением. Видимо, зуб имели на них за интеллигентность.

   – Ну так вот, – снова заговорил Олег, – лагерь, где уничтожали наших отцов, оказывается, был неподалёку от нас. Это был лагерь особого назначения. В ста сорока километрах от Омска, в Дзенском районе. Его построили ещё в 1927 году, когда Сталин готовился завершить свой переворот. Лагерь предназначался для уничтожения партийной верхушки, а особенно военной. За всё время людоедствования там проглочено больше двенадцати тысяч. Да не кого-нибудь... Кулик, Маршал Советского Союза, умер там уже после войны, секретарь Ленинградского обкома Никитин, знаменитый Подвойский десять лет отсидел, там его и убили. Щаденко, бывший друг Ворошилова, особоуполномоченный под Царицыном, лихой советский генерал...

Я слушал Олега Раевского, а сам чувствовал, что за спинами у нас кто-то есть. Я чуть повернул голову и глянул назад. За нами шли двое. Два крепыша в спортивных серых пиджаках шагали, беспечно глядя по сторонам, почти на расстоянии прыжка от нас.

   – Кого там только не перемалывали, – продолжал Олег, – наши детдомовские «командармы» выдумывали сказки о своих отцах, а тех уже и на свете не было. Да и самих-то этих сорванцов тоже ждало такое...

   – Кстати, а ты не слышал, что с ними случилось? – спросил я, чтобы как-то увести разговор в сторону.

   – Один из них смылся с этапа, когда их увозили в Омск. Я его там как-то видел, потом на городском базаре среди уголовников. По карманам лазил, а остальных...

   – У вас не найдётся закурить? – спросил меня сзади молодой вежливый голос. Спросил без нахальства.

   – Да я не курю, – обернулся я в сторону двух парней в спортивных пиджаках.

Они были уже совсем рядом.

   – Очень жаль, – вздохнул один из них, продолжая следовать за нами, – простите великодушно.

   – ...а оставшихся увезли в Северный Казахстан. Там были жуткие лагеря для подростков, детей командиров высшего эшелона. Из этих лагерей почти никто не выходил живым... – ответил Олег.

А я сделал ещё одну попытку разговор увести в сторону:

   – А где ты сейчас живёшь? Как ты сюда попал?

   – Да я каждую осень в этот день сюда приезжаю. А живу в Верее, – специально там поселился, чтобы поближе быть к родному полю. Здесь ведь и Багратион лежит, поблизости от этой несуразицы, – кивнул Олег в сторону Батареи Раевского и обернулся назад.

Он обернулся и встретился глазами с двумя спортивными парнями. Он никак на них не отреагировал. Но потускнел. Что-то потухло в лице его. Он сделал несколько шагов, остановился и зачем-то полез во внутренний карман пиджака. В тот самый, где у него лежал прежде Архангельский собор. Он вынул записную книжку, маленькую, чёрную и затасканную. И карандаш он вынул оттуда же. Он принялся что-то записывать в книжку, остановившись. Я остановился тоже. А те двое парней обогнули нас с двух сторон и очень медленно, совсем лениво пошли вперёд.

Олег что-то вписал в свою записную книжку, размашисто в ней расписался, вырвал исписанный листок и протянул мне.

   – Это, видимо, за мной, – сказал он, кивнув по направлению парней. – Но я думаю, это ненадолго: всё же сейчас не тридцать седьмой. Заглядывай через недельку, поговорим. Есть о чём погутарить да и вспомнить есть что.

Он застегнул пиджак, подтянулся и двумя-тремя шагами поравнялся с парнями.

   – Вы ко мне? – спросил он деловито.

   – Нет, – ответили два голоса. – Мы вот с вашим другом хотели б побеседовать.

   – Не со мною? – растерянно пожал плечами Олег.

Он посмотрел в мою сторону. На лице его изобразилось растерянное удивление.

   – Нам со спутником вашим пока что интересней побеседовать, – сказал один.

   – А потом, может быть, и с вами, – сказал второй. – Вы же ему оставили свой адрес.

   – Так что не заблудимся, – сказал первый, направился ко мне и полез в карман. Он полез в свой внутренний карман профессиональным движением человека, которому есть что показать.

3

Мой таксист сидел в кабинете милицейского следователя и обиженно жестикулировал. Он не был пьян, но личность его, как в таких случаях говорят, была помята. Увидев меня в дверях, он яростно блеснул своим золотым зубом и воскликнул:

   – Это он. Это он, тот самый.

Таксист даже приподнялся с места от вожделения. Следователь смотрел на меня внимательно. На таксиста не смотрел. Следователь смотрел на меня внимательно и с интересом, но «снимать допрос», как говорили в нашей молодости уголовники, не торопился. Потом он посмотрел на таксиста, посмотрел снисходительно, и сказал:

   – Ну, теперь повторите, как всё случилось.

   – Так и случилось, как я сказал, – ответил таксист, не глядя в мою сторону.

   – Впрочем, – побарабанил следователь по столу, – впрочем, расскажите, как здесь оказались.

Следователь сидел в мундире с лейтенантскими погонами, он барабанил по столу задумчиво и как-то отрешённо, словно то, что он услышит, его не интересовало. Это был один из двух, что следовали за нами некоторое время по Бородинскому полю. Так что следователем он был в полном смысле этого слова и тогда и теперь.

   – Вы понимаете, гражданин начальник, – начал таксист, приняв неприступный вид.

   – Вы ведь ещё не осуждённый, – поправил таксиста следователь, – вы всего лишь потерпевший...

   – Так оно и есть, так оно и есть, – засеменил словечками таксист, – но всё же вроде как-то бы так привычней. Как это в кино обыкновенно к вам обращаются.

   – Так в кино к нам обращаются только бывалые уголовники, – усмехнулся следователь, – обыкновенные же законопослушные граждане обращаются к нам иначе.

И лейтенант опять побарабанил пальцами по крышке своего стола, обыкновенного, плохо склеенного, обшарпанного и следователю изрядно надоевшего. И было ещё ощущение, что лейтенант куда-то торопится, думает о чём-то своём, о другом.

   – Значит быть, товарищ гражданин лейтенант, – начал таксист задумчиво, – вызвали меня из парка до Можайска...

   – До Бородинского поля, – поправил следователь.

   – До Бородинского поля, гражданин товарищ лейтенант, – поправился таксист, – я прибыл на вызов. По адресу. Жду, жду, жду... Никто не выходит. Пошёл по номеру квартиры. Поднялся на этаж. Позвонил. Мама родная! – таксист схватился за голову. – Дым коромыслом. Шумят. Кричат. Ругаются. Мат до потолка. Смотрю, двое в углу друг друга шахматной доской утюжат. Аж доска лопается. Я испугался, но спрашиваю: «Вы такси вызывали?» Они со мной и говорить не хотят. О каком-то маршале спорят или о принцессе какой-то. А сами всё матом, матом. Да друг друга за волосья. «Иди, – говорит хозяин, – отсюдова, пока душа жива. Я сам не знаю, жив ли сегодня останусь». А этого самого, гляжу, на диване какой-то мужик в галстуке форменным манером – душит за самую глотку, аж пена у него изо рта течёт. Ну, думаю, он ему здеся карачун сделает. – Таксист всё более и более входил в раж, из него неслось всё это как бы без усилия. Он говорил и явно верил во все свои слова. – Я этак из-за спины хозяина вывернулся, в комнату проскользнул и – к дивану. Схватил его за ноги да из-под удушителя тащу, вытаскиваю за ноги. А сам думаю: хучь бы он не задохнулся, хучь бы жив остался в берлоге этой дикой. Как в лесу каком.

Таксист говорил, нет, даже он не говорил, а пел, пел как петух, вдруг ставший соловьём и влюбившийся в это новое своё состояние. Лейтенант с явным вниманием смотрел на таксиста и всё более и более приходил в изумление.

   – Я ему кричу: «Беги, спасайся из этой могилы!» – всё громче и громче возглашал таксист. – А сам за ноги с дивана стаскиваю. А он, бедолага, пьяный весь, только и шепчет мне, обессилевший: «Утащи меня отсюда, дорогой товарищ. Век помнить буду. Всего озолочу. Только высвободи меня от етого Кучума – императора Наполеона етова.

«Почему же он, следователь, начинает с этого прохиндея? – подумал я. – Ведь показания должен давать я, и совершенно не в присутствии потерпевшего». Я сразу понял, что этот пройдоха что-то натворил или попал в какую-то нелепость. Если бы он попал в катастрофу, его не было бы сейчас в участке или же он был бы в больнице. Может быть, его, опившегося, ограбили, просто забрали все заработанные деньги. Но в этом случае он, будучи очень выпившим, в милицию обращаться не стал бы. Правда, тот факт, что его уже третьи сутки держат в предварительном заключении, говорит о чём-то более серьёзном, чем простое задержание. Показания предварительные, правда, я вчера дал и сообщил, в какой компании я был, кто вызывал такси, дал телефон и адрес места нашего собрания... Но что-то странное было в этом полуофициальном пребывании моем здесь, в милицейском участке, почти на самом Бородинском поле. Размышляя и плохо понимая, что происходит, я даже уклонился от слушания моего злосчастного таксиста, который выступал так браво и так сверкал своим золотым зубом, что всё это начинало походить на какое-то дикое представление. Мне даже стало казаться, что таксист снова пьян или же не выходил из этого состояния.

   – Вы понимаете, дорогие товарищи, – почти кричал он, театрально размахивая руками, – ён ко мне из-за спины в полной темноте лезет и за волосья тянет. А потом прямо за горло ухватил и душит. Я ему кричу: «Ты штё ето, салатан проклятый, меня убить хочешь? Да я тебя самого в Могилёвскую губернию спроважу! Я тебе!» Короче говоря, я его ухватил за шиворот, дверца на ходу сама по себе приоткрылась – она слабая, подремонтировать не успел, – да и выкинул на дорогу етого гадёныша. Ну а машина, конечно, в етот момент у меня без рук была оставлена, ну и в берёзу-то и угодила на скорости. С дороги-то сошла. А у меня выбора не было. – Таксист как-то враз успокоился и вдруг насторожился за столом.

Дело в том, что резко зазвонил телефон. Следователь слушал молча, иногда кивал головой в такт размеренным словам, в чёрной трубке клокочущим. Лицо у следователя было совершенно спокойным.

   – Гражданин начальник, вы сами посудите, что мне одному беззащитному было делать при грабеже на ночной дороге...

Таксист просительно протянул руки к следователю.

   – Пройдёмте, – сказал следователь, поднимаясь из-за стола и одёргивая китель да застёгивая вылезшую было из петли верхнюю пуговицу. Он прошёл к двери, приоткрыл её и крикнул:

   – Дежурный! Уведите задержанного.

Таксист грозно глянул на меня, высоко и почти надменно поднял брови и блеснул своим золотым зубом в многозначительной улыбке.

Я вышел за следователем, прошёл вдоль густо пахнущего застарелой уборной коридора и по старчески охающей деревянной лестнице поднялся на второй этаж. Следователь подвёл меня к двери, обитой коричневым дерматином. Ручка на двери была старинная, бронзовая, мутно сияющая. Заметив мой внимательный взгляд, скользнувший по ручке такой внушительной, следователь пояснил:

   – Ручка из усадьбы, из дома Петра Тимофеевича Савёлова, владевшего лет двести назад здесь неподалёку сельцом Бородино. Майор Ряшенцев Василий Васильевич, сам отменный краевед и любитель старины, весьма неравнодушен к подобным примечательностям.

Следователь открыл дверь с тяжёлой ручкой от стольника Петра Тимофеевича Савёлова и пропустил меня вперёд предупредительным жестом правой руки:

   – Прошу вас.

Я шагнул вперёд и увидел перед собой средних лет мужчину, в слегка пообвисшем на животе мундире, с погонами майора. Склонив голову и свесив низко над столом гриву серых рассыпчатых волос, майор что-то писал и потряхивал головой, как в лёгком тике. И какой-то мужчина среднего роста в сером, хорошо сшитом спортивном пиджаке и в брюках умеренной, но элегантной ширины стоял лицом к раскрытому двустворчатому окну, спиной к двери.

Майор сидел фактически за двумя столами, они составлены были буквой «Т».

   – Прошу вас, присаживайтесь, – продолжая писать, указал левой рукою майор на стул по левую от него сторону продольного стола.

Я присел.

Следователь сел на стул, стоящий рядом. Он сел и опустил веки, высоко подняв брови.

   – Будьте как дома, – добавил майор, продолжая писать.

Я осмотрелся. Было здесь всё так, как бывает во всех кабинетах начальников всех провинциальных отделений милиции нашей страны от Балтики до Тихого океана. За окном шумела и с блеском летела по ветру осенняя листва. Синее небо сияло в раскрытые рамы двустворчатого окна. И что-то странное было во всей этой ситуации.

   – Вот здесь, – продолжая писать и перелистывая какие-то бумаги, сказал майор, – некогда, точнее говоря, чуть более полутора столетий назад сидел на своём стульчике великий русский полководец под защитою почти что целой сотни прекрасных русских пушек. Наполеон сидел напротив, – майор махнул той же левой рукой в левую сторону, – тоже на стульчике и в треуголочке, сидел со знаменитым своим насморком и в ожидании «солнца Аустерлица». Но, как вы знаете, солнца Аустерлица не получилось. – Майор поднял голову и синими весёлыми глазами посмотрел мне в лицо.

   – Но, к сожалению, Москва была сдана, – вздохнул я.

   – Да, к большому нашему сожалению, – согласился майор и продолжал: – А вот здесь, гораздо ближе, Шевардино, почти на расстоянии вытянутой руки стояла батарея Раевского, великого российского воина, здесь и получившего вторую свою контузию. Если бы не эта контузия, удалось ли бы дивизии Брусье захватить Курганную высоту...

Майор посмотрел в окно и с некоторым сожалением сказал:

   – Жаль, что вы на такое короткое время к нам заглянули да по такому курьёзному поводу. Но закон есть закон. Мы должны действовать в соответствии с нашими обязанностями и указаниями.

   – Как скажете, – ответил я неопределённо, пытаясь понять, что же тут происходит.

   – Заглядывайте к нам, – продолжал майор, – мы всегда рады всем, кто к нам приходит с чистым сердцем и искренней любознательностью. Сейчас, к сожалению, мы должны расстаться, у меня и у вас, как водится, дела.

   – Спасибо, – сказал я, совсем не понимая, что же всё-таки за действо здесь разворачивается.

   – А вы давно знакомы с этим товарищем? – майор кивнул головой несколько назад, в сторону Батареи Раевского и музея Бородинского сражения. – Вашим спутником.

   – Мы знакомы очень давно, – сказал я, – но и очень давно не виделись.

   – Мой вам дружеский совет, – майор учтиво улыбнулся одними синими своими глазами, – будьте с ним поосторожнее. Это странный человек. Мы давно его здесь все знаем. Он заслуживает особого внимания...

Майор поднялся со своего деревянного стула с высокой обшарпанной спинкой и сказал в сторону мужчины, стоящего у окна:

   – Евгений Петрович, задержанный по недоразумению в вашем распоряжении.

Человек, стоящий у окна, всем плотным телом повернулся к нам, и я увидел того самого человека с тонким шрамом наискось лба и переносицы. Но шрам этот сейчас был почти неразличим. Евгений Петрович улыбнулся, подошёл ко мне и протянул для рукопожатия руку. Рукопожатие Евгения Петровича было лёгким, но очень крепким. А лицом он был в это время, здесь, на окраине поля Бородинского, похож на графа Аракчеева во времена молодости его и силы.

4

   – Вы понимаете, мы всегда и во всём должны поддерживать друг друга, кроме нас, никто нас не поддержит, – говорил Евгений Петрович, выезжая на широкое прямое и, казалось, бесконечное шоссе.

   – Вы конечно же правы, – согласился я, – мы порою так ведём себя, будто мы все люди каких-то тайных преступных группировок и находимся друг к другу в состоянии по крайней мере конфронтации...

   – Мы порою действительно находимся в состоянии конфронтации. Да не порою, а всегда, – подчеркнул мою дорожную мысль Евгений Петрович. – По сути дела, всемирное значение и, теперь это уже всем ясно, всемирная мощь России никому не даёт спокойно спать. Ведь борьбу с Россией все её соседи начали давно. Особенно ярко это проявилось во времена татарского нашествия и нашествия двунадесяти языков при Наполеоне. Ведь против России Наполеон объединил всех, и объединил без всякого усилия. Конфронтация против России, страх перед ней объединили всех. Даже сорокатысячный корпус Шварценберга стоял против нас. А ведь Австрия, эта вечная европейская куртизанка, всё последнее время перед нашествием на нас Наполеона ограждалась от него нашими штыками. Но и Суворова в Италии они подвели, а по сути дела предали, подставили его Массене. И если бы то был не Суворов, то этот талантливый виноторговец мог бы составить серьёзную конкуренцию Бонапарту. В сущности, у нас не могло да и сейчас не может быть друзей, потому что мы вечно всем мешаем, нас вечно или опасаются, или боятся.

   – Я думаю, нас вечно боятся потому, что мы вечно стараемся перейти за свои естественные границы, – подчеркнул я, глядя, как мелькают по правую и по левую руку от шоссе небольшие города и посёлки.

   – А почему мы постоянно переступаем свои границы? – спросил Евгений Петрович строго и ответил сам: – Потому мы переступаем свои границы, что сильнее всех, кто нас окружает непосредственно. И сила наша постоянно возрастает, поскольку мы присоединяем к себе силы всех, кого присоединить необходимо.

   – Но мы довольно часто подминаем под себя эти присоединяемые народы, и они с нами не хотят поэтому соединяться, а некоторые не смирятся с нами никогда. Такие, например, как поляки и украинцы, – сказал я.

   – Подавляющее большинство присоединяемых народов всё равно смирятся, – сказал Евгений Петрович, – но такие, как поляки, – да, сопротивляются. Они очень спесивы, потому что самобытны, как они думают. Но их самобытность поверхностна, они либо неудавшиеся европейцы, либо неполучившиеся азиаты.

   – То же самое можно сказать и о нас, – возразил я, – мы ведь тоже ни те и ни другие.

   – Мы такими навсегда и останемся, – твёрдо сказал Евгений Петрович, – потому что мы третьи.

   – Ведь Польша была великой страной, – продолжал я своё, – и народ этот тоже великий, со второстепенной ролью в истории они не смирятся никогда. Ведь довольно долго они были крупнейшим государством в Центральной Европе, от Курляндии до Таврии, от Вроцлава до Можайска. Более половины русского боярства, наиболее, кстати, образованного, служили польскому королю. От Ивана Грозного Курбский, талантливейший русский полководец, блестящий писатель и патриот, от этого бесноватого самодура вынужден был бежать к полякам. Ведь он из древнего рода смоленских и ярославских князей, а Иван-то Грозный сам с литовской кровью. Отсюда, может быть, и его тяга к государственному варианту инквизиции.

   – Иван Грозный был патриот, а не Курбский, – строго поправил меня Евгений Петрович. – Иван Васильевич был ближе нашему национальному, от века сложившемуся характеру, а не чистоплюй на цыпочках Андрей Михайлович, который предал Русь...

   – Кто предал Русь – ещё надо разобраться, – возразил я, чувствуя, что зря развиваю эту неожиданную дорожную тему, – разгромил татар и взял Казань именно Курбский, а не Грозный. Удачно вёл войну в Ливонии Курбский, а не Грозный. Вокруг Андрея Курбского группировалась тогдашняя культурная Русь. Иван Грозный завидовал Курбскому, как Наполеон генералу Моро. Курбский блестяще знал грамматику, философию, риторику, астрономию...

   – Но он не был русским человеком в духовном понимании этого слова, – как бы вскользь бросил Евгений Петрович.

   – Прошу прощения, – сказал я, – он знал великолепно Священное Писание, был как бы учеником Максима Грека, ныне общепризнанного всюду и выдающегося православного богослова...

   – Это ещё не всё – быть православным богословом в России, – внушительно бросил Евгений Петрович.

   – Да, в России быть православным, к сожалению, ещё не достаточно, – согласился я, – в России прежде всего нужно быть холуём, а всё остальное к тебе приложится, будешь и великим учёным, и великим художником, и великим в наши же дни живописцем... Но я не об этом, я хочу обратить ваше внимание на тот факт, что не татары разгромили Русь, татары только её завоевали и ушли к себе в Сарай, не тронув главного на Руси, а именно её церкви, они в религии были беспринципны.

   – Вроде нынешних экуменистов, – вставил Евгений Петрович, круто выворачивая из-под самого носа прямо на нас мчавшегося самосвала и не дрогнув ни одним даже мускулом окаменевшего мгновенно лица.

   – И это не так, – снова возразил я, – татары были язычники, они чтили все религии. Экуменисты же – скрытые сатанисты, они презирают все религии. Но не об этом речь. Такого погрома, какой на Руси учинил Иван Грозный, Русь не переживала никогда до той поры. Даже Пётр Первый просто юноша в сравнении с ним. Иван Грозный разгромил все древнейшие и крупнейшие центры тогдашней Руси, сжёг и вырезал Новгород...

   – И переселил его, – поддержал меня Евгений Петрович.

   – И расселил... – поддержал его я, – расселил и духовно парализовал Псков, задушил Владимир, Вологду... Слава Богу, Смоленск уцелел, поляки были тоньше, чем он. Он буквально вырезал и выжег калёным железом драгоценнейший, многовековой чернозём Древней Руси – боярство, удельных князей, которые на самом деле ему и не сопротивлялись. Их преступление перед этим бесноватым фюрером Древней Руси заключалось только в том, что у князей удельных была гражданская удаль. И когда Грозный их всех истребил, некому стало защищать Русь от самозванца и его прихлебателей.

   – Это не так уж плохо сказано – «бесноватый фюрер Древней Руси», – одобрительно улыбнувшись, сказал Евгений Петрович.

   – И это не всё, – распалялся я, – он искалечил величайшую драгоценность – Церковь Московскую, на ней всегда держалась русская государственность.

Евгений Петрович кивнул в ответ одобрительно.

   – Он резал, как потом Стенька Разин и Пугачёв, духовенство направо и налево. Именно Андрей Курбский перевёл «Житие» Иоанна Златоуста с латыни на русский язык и там, на Западе, сражался за православие, как ранее под Казанью – против любых отклонений от православия, в том числе против знаменитой ереси Феодосия Башкина, которая подрывала дух высокого христианства именно в народе, в народе простом, в самом его душехранилище...

   – «Душехранилище», – поддержал Евгений Петрович, – это хорошо сказано.

   – Да, – согласился я, – если учесть, что там, за границей западной, фактически, хоть и временно, в Западной Руси разъедал крестьян бежавший туда этот очень крупный ересиарх. Ведь он подрывал основы учения о Божестве Иисуса Христа, об искуплении им грешников своей добровольной жертвой на Кресте и открытии пути к спасению, о воскресении из мёртвых...

   – Теперь я вижу, что не зря с вами познакомился, – задумчиво произнёс Евгений Петрович, – нас, можно сказать, свела судьба. Надо с вами работать. Главное, что у вас есть мозги и они работают, работают с полуоборота. Работают не вхолостую, а это ныне большая редкость...

   – Редкость не редкость, но я совершенно не верю в патриотизм Ивана Грозного, он был патриотом самого себя, как и не верю в патриотизм Кутузова, – завершил было я разговор, видя, что распалился слишком.

   – Ну об этом нужно ещё подумать и поговорить, может быть не раз, – вздохнул задумчиво Евгений Петрович, – но это дело наживное. Главное, что есть мозги, они налицо. Им нужно придать нужный ход. Не зря я за вами съездил.