Текст книги "Дело генерала Раевского"

Автор книги: Юрий Куранов

   – Вы понимаете, что вы говорите? – внушительно спросил один из вновь пришедших.

   – Если бы я не понимал, я бы не говорил здесь этого, – заметил Олег и продолжал: – К сожалению, многие факты заставляют нас задуматься.

   – Например? – бросил Евгений Петрович.

   – Пожалуйста. Лористан прибыл к Кутузову 4 октября, а 6 октября Наполеон вышел из Москвы. К этому времени в Тарутино неоднократно приходили известия от самодеятельных разведчиков и от партизан, что французы готовы покинуть Москву. Император Александр ещё 2 октября прислал Кутузову приказ наступать. Зная, что в Тарутинском лагере все недовольны бездействием Кутузова и начинается ропот, он писал: «Вспомните, что вы ещё обязаны ответом оскорблённому отечеству в потере Москвы». Вместо того Кутузов принимает Лористана и ведёт с ним переговоры. Сталин такого Кутузова расстрелял бы сразу. Прибывает летун-курьер в Тарутино с извещением, что французы намерены выступить из Москвы, чтобы тайно пробраться в хлебородные губернии. Всем и всюду было ясно, что путь здесь один: через Малоярославец в Калугу. И тут, после совещания с Лористаном, Кутузов оживляется. Он появляется среди лагеря, лицо его непривычно и явно вдохновенно, он объявляет всем, что наступает решительная битва. Лагерь встрепенулся, всё оживилось, офицеры и солдаты, кстати, плохо одетые и плохо вооружённые, поздравляют друг друга с от самого Смоленска ожидаемым решительным отпором завоевателям. Силу этого отпора они показали при Бородине, но не дано было им воспользоваться плодами его. Начались в Тарутине наши знаменитые пиршества, как это вспоминают современники. На бивуаке к ночи перед выступлением на французов среди огней бивачных и восторга читали только что написанные стихи Жуковского «Певец во стане русских воинов».

 
Хвала вам, чада прежних лет,
хвала вам, чада славы!
Дружиной смелой, вам вослед,
Бежим на пир кровавый;
Да мчится наш победный строй
Пред нашими орлами,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

Но всё это произошло, уже когда Наполеон из Москвы ушёл, выйдя 6 октября и уже пять дней находясь в следовании к Малоярославцу. До этого никакие сообщения о выходе французов из Москвы не действовали. Например, Сеславин, знаменитый наш партизан, тотчас же обнаружил выступление французов на Фоминское и сообщил Дохтурову, но Дохтуров не поверил. Это тот самый Дмитрий Сергеевич Дохтуров, после переговоров с глазу на глаз с которым по окончании Бородинского боя был Кутузовым отменен приказ Барклаю готовиться к новой битве. Дохтуров не поверил. Тогда Сеславин сам со своим отрядом бросается на французов возле Боровска, захватывает пленных и пред очи Дохтурова представляет офицера французской гвардии. Офицер показал, что Сеславин прав. Делать нечего, и Дохтуров отправил к главнокомандующему начальника своего штаба Болотовского. Вот тогда возбуждённый Кутузов, уже знающий, правда, о неудаче нападения на авангард Мюрата, появился среди лагеря. Многие источники, в том числе совершенно официальные, рассказывают о Тарутинском сражении несколько больше, чем «Советская историческая энциклопедия». Они говорят, что именно в день выступления Наполеона из Москвы Кутузов срочно предпринял крупными силами атаку в стороне от главного направления отступления всех французских войск. Одни рассматривают это как бездарность Кутузова, другие – как отвлечение русских от стратегического замысла корсиканца и пособничество ему. Во всяком случае французские исследования воспевают этот манёвр Наполеона как новое проявление гения императора и блестящую победу над Кутузовым, для которого, как считали тогда некоторые в России, «деньги не пахнут». Итак. «Составленный на б октября план атаки обещал, при успешном выполнении, совершенное уничтожение войск Мюрата. Недостаток этого плана состоял в сложности его и в том, что русские колонны были должны двинуться вперёд в ночное время, дабы на самом рассвете атаковать противника. Ночной марш и неправильный расчёт движения обходных колонн повели к таким замедлениям, что войска не успели своевременно подойти к неприятелю. Только граф Орлов-Денисов, командовавший крайнею правою колонной, состоявшею преимущественно из казаков, ещё до рассвета достиг села Дмитровского, за левым флангом французов. Когда рассвело, он, не выждав других колонн, пустил своих казаков в атаку. Стоявшие на левом фланге французские кирасиры, захваченные врасплох, обратились в бегство, оставив 38 орудий; но казаки увлеклись грабежом бивака и дали противнику время оправиться. Французы, встревоженные этою атакою, успели изготовиться к бою и встретить головы других наших колонн артиллерийским огнём, причём одним из первых выстрелов был убит корпусной командир генерал Багговут. Вероятно, вследствие неудачи наших обходных колонн Кутузов приказал остановить и те войска, которые наступали с фронта, хотя французы находились уже в полном отступлении. Цель Тарутинского боя не была достигнута...» – Олег молча и долго смотрел на всех по очереди, как бы ожидая вопроса.

Но вопроса не последовало.

Тогда Олег продолжал:

– Если быть строгим или обвинённым в предвзятости, нужно сказать, что цель, наоборот, была достигнута. Внимание от выхода французов из Москвы было отвлечено частной и ничего не решающей операцией, которую задумали да и провели разгильдяйски либо преступно. Видно, что Кутузов действовал стереотипно не только со сдачей Вены в 1805 году, но и со сдачей Москвы, которую вообще можно было не сдавать. Так же он действует под Тарутино, под Малоярославцем, под Вязьмой, под Красным, на Березине, а на последнем этапе вообще выступая против продолжения войны за русскими границами. Между тем выпущенный из России Наполеон не скрывал, что готов воевать бесконечно, и активнейшим образом создавал новую армию. Солдаты русской армии пришли в Вильно чуть менее обмороженными, разутыми и раздетыми, чем французы. А через два месяца, даже три после своего подвига под Смоленском солдаты дивизии Неверовского под Малоярославцем сражались босиком и полуодетые. Деньги же на войну с Наполеоном тратились колоссальные. Почему нашего гениального Кутузова это не интересовало? Мы же до сих пор с лёгкой руки петербургских чиновников, которые, пользуясь трагедией народа, разворовывали всё, что можно, провозглашаем Кутузова гениальным учеником и продолжателем дела Суворова.

   – Однако! – заметил кто-то за столом.

   – Блестящим подтверждением стратегической и тактической лукавости Кутузова может служить знаменитое сражение, которое вообще решало бы судьбу не только зимней кампании Наполеона в России, но и судьбу французского трона. Как мы знаем, французы вышли из Москвы шестого октября, то есть почти сразу после встречи Кутузова с Лористаном в день атаки Кутузова на Мюрата, перекрытой сразу же после первых успехов. Лагерь Тарутинский снялся 11 октября. К Малоярославцу шла вся армия Наполеона и вступила в Боровск в день, когда Дохтуров только получил приказ идти с пехотой на Спасское, кавалерии же было приказано просто стеречь Боровскую дорогу... По странной причине русская армия почему-то пошла дорогой более длинной и менее удобной. Сделано это было, как и под Тарутино, по приказу Кутузова. Против всей армии Наполеона, как и в случае с Багратионовыми флешами и батареей Раевского, был пущен всего лишь десятитысячный отряд конницы Милорадовича. Прибыв к Малоярославцу, Милорадович нашёл в городе французов, а вблизи – Платова с отрядом казаков. В 5 часов утра Дохтуров начал атаку. Конница Милорадовича не могла иметь успех, поскольку бой принял уличный характер. Зная это, находившийся при Кутузове генерал Раевский просился со своим корпусом туда, на берега Протвы. Сначала он просился, потом требовал. Тогда Кутузов отправил его одного без корпуса наблюдать за ходом сражения. Сражение с самого начала приняло такой кровавый характер, что даже после Бородина это озадачило французов. Город не менее пяти раз переходил из рук в руки. Наполеон бросал в бой явно превосходящие силы. Кутузов подбрасывал свои понемногу. Главные силы русских шли таким путаным путём по знакомым и родным местам, что среди солдат начался ропот. Некоторые говорили, что их ведут в другую сторону. Только корпус Раевского прибыл всё же быстро к городу и выбил французов, за которыми остался только монастырь и несколько крайних домов при Луже... Дальше бой шёл с переменным успехом, но Раевский одолевал. И к вечеру большая часть города осталась за Раевским и Дохтуровым, уже в седьмой раз. Фактически преграждён был путь армии Наполеона. Перестрелка кончилась с сумерками. Потери были большими. Наполеон потерял более пяти тысяч солдат и двух генералов, три генерала были ранены. Русские потеряли тоже около пяти тысяч, и получил ранение в пятку Дохтуров.

В ночь корсиканец приказал Даву взять командование над авангардом и ожидать его утром с гвардией. Нею было повелено с двумя дивизиями идти к Малоярославцу. Войска свои Кутузов с места не трогал, они весь день простояли без действия. Однако успешно действовавший корпус Раевского главнокомандующий приказал убрать из Малоярославца, и на его место был прислан Бороздин. К ночи всё стихло. Солдаты и офицеры русской армии, настроенные на победу, не подозревали о каких-либо странностях. Но в ночь корпус Бороздина был снят и город был отдан французам.

   – Слышу это впервые, – заметил хихикнувший.

   – Казалось, всё благоприятствовало завоевателям, путь в хлебородные губернии России был открыт. Лористан, как рассказывают, был в приподнятом настроении. В пятом часу утра из своей ставки в Городпе Наполеон выехал в сопровождении только трёх взводов кавалерии. «Неманский заяц», сваливший летом императора с коня и все эти месяцы преследовавший Наполеона во сне, был вроде бы забыт. И вдруг вокруг эскорта императора в такое благостное утро всё наполнилось казаками. Наполеон не знал, что это три отряда Платова, направленные генералом ночью к Боровской дороге для поисков, столь им свойственных. Осторожно перебравшись через Лужу, донцы обнаружили артиллерию французов, рванулись на неё и захватили более полусотни пушек! Увидев императорский конвой, они приняли его за обоз, решили пограбить его. Наполеон выхватил шпагу, приказал занять оборону. Ему показалось, что на него напала целая армия. И где-то в стороне среди росистой травы помчался испуганный криками и пальбой заяц.

   – Вы нам читаете целое художественное произведение, – заметил со стороны Евгений Петрович с какой-то странной ноткой в голосе.

   – Но казаки, – продолжал Олег, – увлеклись грабежом того, что сопровождало императора, и не поняли, что перед ними отборная кавалерия. Тут показались мчавшиеся следом из Городни драгуны и конные гренадеры. Вместе со свитой Бонапарта они атаковали донцов и погнали их. Уходя через Лужу, казаки всё же увели с собой одиннадцать пушек. Потрясённый случившимся император продолжал путь к Малоярославцу, где к его прибытию Кутузов уже приказал Милорадовичу вернуться к основной армии. Путь завоевателю был открыт, но, подавленный утренним происшествием, Бонапарт вернулся в Городню. Он не посмел двинуться дальше, хотя ему сообщили вскоре, что русский главнокомандующий начал со своею армией отступать от Малоярославца к Гончарову. Лористан помрачнел. Русские вновь, отступая, роптали...

   – А что вы этим хотите сказать? – спросил задумчиво субъект.

   – Я знаю, что я хочу по этому поводу сказать, и знаю давно, – устало ответил Олег, – но мне кажется, что я многих уже утомил своим однообразным выступлением. Люди притомились: уже давно никто ничего не пьёт. Никто не курит.

   – Это показательность интереса к вашему выступлению, – заметил Евгений Петрович.

   – Тем не менее моё выступление затянулось...

   – По-своему вы правы, – поддержал субъект, на мгновение задумался и предложил: – А что, если на следующем заседании, через две недели, вы продолжите ваши факты событий той грандиозной и по сегодняшним измерениям войны?

   – Это вполне возможно, – согласился Олег, – я мог бы высказать и некоторые выводы, последствия тех событий для судеб России, для её сословий и классов, для судеб целых поколений, отдельных личностей, как для культуры вообще, так и для науки, искусств, военного искусства в частности...

   – Это весьма и весьма интересно, – согласился субъект.

   – Ну а теперь понемногу выпьем, – предложил кандидат исторических наук.

А хозяин квартиры Кирилл Маремьянович смотрел на Олега невесёлыми тревожными глазами.

3

Когда мы с Олегом выходили на лестничную площадку, появился Кирилл Маремьянович и негромко сказал, что ему необходимо поговорить со мной и чтобы я подождал его возле подъезда. Уходили мы опять небольшой группой, чуть впереди спускались кандидат исторических наук и Евгений Петрович, позади них шёл субъект. О чём-то негромко переговаривались они. И опять проскользнуло то самое вроде бы латинское слово на «э». Но разобрать я его не смог. Зато скользнуло ещё одно слово, близкое первому по звучанию. Его я расслышал. Его я несколько раз встречал в газетах, но никогда не привлекало оно моего внимания. Слово мне въелось в память: «эвтаназия». «Какие они любители слов, начинающихся с буквы «э», – с внутренней усмешкой подумал я, – что бы это значило?» И какая-то тревога безотчётная шевельнулась во мне.

Вечерняя улица была полупустынна. Лёгкий снежок вился в воздухе витиеватыми струйками. Все разошлись. Остались на бетонном крыльце подъезда только мы с Олегом. Вдали у своей «Волги» что-то просматривал Евгений Петрович, приоткрыв крышку радиатора. Кирилл Маремьянович не появлялся.

   – Подвезти не нужно? – крикнул Евгений Петрович, захлопывая крышку радиатора.

   – Спасибо, нам на метро. Тут рядом, – отозвался издали я.

Евгений Петрович помахал нам рукой и забрался в машину, громко хлопнув дверцей. Дверцу он захлопнул, но машина не двинулась. Я вышел на середину двора, отыскивая глазами окно Кирилла Маремьяновича. Нашёл его. Кирилл Маремьянович стоял у окна. Он смотрел вниз, напряжение чувствовалось в его позе. Я помахал ему рукой. Кирилл Маремьянович не ответил мне. Я вернулся к подъезду. «Волга» Евгения Петровича медленно двинулась из двора и скрылась в глубине узкой улицы. Немного погодя вышел Кирилл Маремьянович в бараньей толстой ушанке и в полушубке деревенского покроя.

   – Мне бы хотелось кое о чём побеседовать, – озабоченно сказал он.

   – Пожалуйста, – согласился я, – можем вернуться и побеседовать.

   – Я бы хотел побеседовать где-то в другом месте, – сказал Кирилл Маремьянович, как-то вроде бы поёжившись.

   – Ну а где мы можем это сделать? – спросил я.

   – Ну хотя бы у тебя. Проводим твоего друга, – Кирилл Маремьянович глянул на Олега, – и поедем к тебе. Я даже могу заночевать у тебя.

И мы двинулись к метро. Подходя к метро, я увидел, что невдалеке от входа стоит «Волга» Евгения Петровича. Заметил это и Кирилл Маремьянович. Он прошёл с нами до самых дверей станции, из которых валил пар. Там он остановился, хотел было попрощаться почему-то, но не стал, а сказал, что ему нужно зайти и взять себе где-то выпивку, которую теперь в этот час добыть не очень просто.

   – Вы идите, а я пробегусь по магазинам и приеду, – сказал он каким-то натянутым голосом и, поглядывая искоса на «Волгу» Евгения Петровича, вдруг добавил, глядя в лицо Олега каким-то бегающим взглядом: – Вас я тоже попрошу поехать с нами. Вы мне тоже нужны. Поймите меня правильно. Я скоро появлюсь.

4

Примерно через час после нашего приезда домой ко мне в мою квартиру позвонили.

   – Кто там? – спросил я, подойдя к двери.

   – Ваш покорный слуга, – раздался за дверью голос Кирилла Маремьяновича.

Я открыл ему.

   – Правильно делаете, что спрашиваете, – похвалил он меня, – тем более в поздний час. Да и вообще в такое время. В такое время нашей жизни.

Кирилл Маремьянович, не раздеваясь, прошёл в комнату, поставил, вынув из кармана полушубка, поллитровку на стол.

   – Закусить что-нибудь найдётся? – поинтересовался он, внимательным взглядом окинув стены моей гостиной.

   – Конечно, – успокоил я, – правда, у меня нет картошки в «мундире»...

   – А стаканы?

   – Тоже есть, хотя я и непьющий.

   – То-то, – сказал с деланной игривостью Кирилл Маремьянович и предупредил: – Нигде не афишируйте это своё благородное качество. По мнению некоторых лиц, непьющие – это самые опасные люди. Им есть что скрывать. Это раз. И у них есть сила воли. И то и другое для государства опасно.

   – Они произносят порой это слово, – дополнил Олег, – с несколько иным ударением. Они говорят «опасно».

   – Абсолютно верно, – согласился Кирилл Маремьянович.

Налил он себе полстакана, выпил одним глотком, занюхал куском чёрного хлеба, помолчал и сказал:

   – Итак. Мефодий Эммануилович погиб в автомобильной катастрофе.

   – Погиб или убит? – спросил Олег.

   – Убит, – ответил Кирилл Маремьянович без интонации какой бы то ни было.

   – Как? – спросил я.

   – Столкнулся на шоссе с легковой машиной. Обстоятельства выясняются.

   – Собрание наше почему-то не отреагировало, – заметил я.

   – Никак, – подтвердил Кирилл Маремьянович.

Олег молчал.

   – Это что-нибудь значит? – спросил я.

   – Да, – ответил Кирилл Маремьянович.

   – А что именно? – Я посмотрел на лысое темя склонённой головы Кирилла Маремьяновича.

   – Вот для этого я и хочу поговорить с вами, – Кирилл Маремьянович грустно и как-то виновато посмотрел на нас обоих. – Но, чтобы вам всё было ясно, я должен начать издали, как говорится, излить душу. – Кирилл Маремьянович поднял голову и посмотрел мне в глаза: – Но поскольку твой товарищ...

   – Олег Николаевич, – вставил я.

   – Да, Олег Николаевич, – согласился невесело Кирилл Маремьянович, – поскольку он тоже попал в эту мышеловку, я считаю, что моя вина и перед ним есть. Исповедываться мне больше некому. Да и со мной трудно сказать, что и когда произойдёт. Со мной тоже любое может случиться. Он меня уже, как у них говорится, посадил под банку... Я родился здесь, в Москве, до Октябрьского переворота. Мой отец был пехотным офицером. Погиб в Добровольческой армии. Об этом никто не знает. Кроме, может быть, одного человека, которого вы знаете и которого зовут Евгений Петрович.

5

   – Жека, – поправил Олег.

   – Евгений Петрович, – повторил Кирилл Маремьянович.

   – Его зовут Жека, – сказал Олег.

   – Вы его знаете? – удивился Кирилл Маремьянович.

   – Знаю, – сказал Олег.

   – Давно? – спросил Кирилл Маремьянович.

   – Давно.

   – Тогда другое дело, – пожал плечами Кирилл Маремьянович. – Впрочем, дело не в этом.

   – И в этом, – сказал Олег.

   – Сам я боевой офицер, – начал Кирилл Маремьянович. – Прошёл войну. С первого дня до последнего. Дважды был ранен. В плен не попадал. После второго ранения меня направили преподавать в военное училище на Волге, в небольшой городок. Служил я, то есть преподавал там, благополучно. Пока не оказался на свадьбе моего товарища, тоже офицера. Всё было бы хорошо. Свадьба начиналась богато, по-военному. В основном были офицеры училища и так кое-кто. Предложен был первый тост. Тост был предложен за Сталина. И дёрнуло меня за язык. Я заметил, что на свадьбе первый тост всегда поднимают за жениха и невесту, потом за родителей, а уж после за людей самых почётных и любимых. Так и сделали. Через полгода меня вызывают в Москву, в Министерство обороны. Я обрадовался, так как подавал рапорт об отставке, хотелось мне работать по научной части. У меня два высших образования, которые я получил до зачисления в армию. Одно из них историческое. И хотя понимал я, что ни о какой исторической науке у нас не может быть и речи, меня привлекала возможность хотя бы для себя лично, для собственного интеллекта иметь доступ к литературе дореволюционной и зарубежной, да и в советских изданиях иногда что-то пробегало, проскальзывало.

Ехал я в Москву, будучи настроен бодро. При выходе из вагона там, на Павелецком вокзале, меня почему-то встретили два человека в кожаных пальто. «Вы такой-то такой-то?» – «Да». – «Мы вас и приехали встречать». И быстро пошли со мною, один справа, другой слева, задавая массу вопросов о погоде, здоровье начальника училища, о моем здоровье. Так мы прошли здание вокзала и вышли на площадь. Подошли к голубенькому «Москвичу», в котором тоже сидел человек в кожаном пальто – на месте шофёра, конечно. Он приветливо мне издали улыбнулся. Один из встречавших зашёл с левой стороны машины и сел. Второй открыл правую дверцу, дружеским жестом пригласил сесть, сам сел за мной. И на моих руках щёлкнули наручники.

Кирилл Маремьянович благодушно рассмеялся, так что на мгновение помолодел. И продолжал:

   – Привезли меня к какой-то школе. Надо сказать, что тогда было время великих строек коммунизма и по всей стране требовались миллионы заключённых. Все тюрьмы были переполнены. Как оказалось, здесь действительно была недавно школа, вернее, общежитие для учителей нескольких интернатов. Учителей куда-то переселили, а может быть, посадили и сделали здесь тюрьму. И вот здесь, именно в этом общежитии, я получил первый и самый поучительный урок о настоящем и будущем нашем. Меня швырнули на пол какой-то комнатушки. И заперли. И, как у нас водится частенько, забыли обо мне. По-моему, это была комната для техничек. Где они были к тому времени, эти технички, на Колыме или на Волго-Доне, я не знаю. Проходит день, проходит два. Я сижу тихо. В комнатушке, к счастью, была раковина с краном. В неё я и мочился. А из-под крана пил и был счастлив, думал, что меня арестовали случайно и теперь разбираются. Может быть, даже отпустят. В это я поверить ещё не мог. Но через два дня я захотел в уборную. Уже по-настоящему. И я очертя голову начал бить в дверь. Никто не обращал на мой стук внимания, хотя шаги проходящих мимо раздавались. Потом кто-то отпер мою дверь и недовольным голосом спросил:

   – Чего тебе?

Я объяснил.

   – А кто ты? Кто такой?

Я тоже объяснил.

Дверь закрылась. Шаги удалились. Потом шаги вернулись. Дверь снова отперли, поставили мне пустое мусорное ведро. И снова заперли, сказав:

   – Дурак.

Утром за мной пришли.

   – А какое это имеет отношение к нашей сегодняшней ситуации? Какое это вообще к нам имеет отношение? – спросил я.

   – Прямое, – сказал Кирилл Маремьянович, снова плеснул в стакан и снова выпил, потом продолжал: – Надо сказать, что пребывание в той школьной комнатке было, пожалуй, самым счастливым временем в моей жизни. Эти три дня был я совершенно один, может быть, впервые в жизни. Оставалась у меня какая-то надежда на то, что всё случившееся какая-то ошибка, что все эти три дня какое-то начальство разбирается в моей судьбе. Но вскоре всё встало на своё место. Я, дурачок, всю жизнь любивший Данте и время от времени перечитывавший его, забыл главное: «Оставь надежды – всяк сюда входящий». Я, в сущности своей человек не такой уж глупый, должен был давным-давно понять, что самое прямое отношение эти слова имеют ко всякому, кто родился в нашем обществе. Особенно же они применимы к тем, кто наделён хотя бы каким-то умом или талантом.

Кирилл Маремьянович глубоко вздохнул, глянул на бутылку и на стакан и продолжал:

   – Вот мы сейчас уже четыре месяца разглагольствуем о Бородинском сражении. Да это самое Бородинское сражение и вся кампания по изгнанию Наполеона – ярчайшее свидетельство этого. Почему мы так единодушно воспеваем Кутузова, этого последнего фаворита одряхлевшей под своими гвардейскими жеребцами Екатерины, нашей матушки любимой, подложившей под Россию такую мину замедленного действия, которая будет взрываться и взрываться ещё из века в век? А самые драматические фигуры – это герои Отечественной войны, которые, несмотря на иезуитство Кутузова, всё же спасли Россию. Сразу после окончания войны всех их Александр отстранит от государственных дел, одних, как Ермолова, загнал на Кавказ завоёвывать народы, которые никогда не будут нашими друзьями, а навсегда останутся врагами открытыми, как Джугашвили, другие скрытыми, как Микоян, мстителями нам. Других сослал в Малороссию командовать в глуши каким-то второстепенным корпусом, как Раевского. Третьих, великолепных армейских офицеров, заблокировав со всех сторон, заставил сбиться в эти глупые тайные общества. Следил за ними целое десятилетие, а потом, сбежав с трона, предоставил своему братцу загнать их в Сибирь. Вот когда произошёл главный и определяющий разгром русского общества на целые века. Вот когда воинствующая посредственность уселась в России вокруг трона навсегда и началось гниение нашей Родины. Это гниение не смогли остановить три наши революции, а только всё усиливали, всё усиливали его. Вплоть до наших дней, когда общества фактически нет.

   – Ну а чем же кончилось дело у следователя? – спросил Олег.

   – Кончилось оно примитивно просто, – усмехнулся Кирилл Маремьянович, скривив болезненно губы, – в конечном итоге мне дали двадцать пять лет за организацию покушения на Сталина.

   – А вы его когда-нибудь видели? – спросил Олег.

   – Не только не видел, но видеть и не мог, и не хотел.

   – А вы подписали показания на себя?

   – Конечно, – покрутил головой Кирилл Маремьянович, как бы освобождаясь от какой-то невидимой петли. – Конечно же, и подписал охотно.

   – Почему? – поразился я.

   – Ради этого я и завёл этот разговор. Следователь сразу же начал на меня кричать. Он, внешне совершенно милый русский парень, весьма похожий, кстати, на Теркина, весь побагровел, стал размахивать руками, обзывая меня гнидой, врагом народа. Он кричал о том, что не даст мне убить великого вождя всех народов и что меня, предателя Родины, сотрут в порошок. Когда он прервался, я ему как можно деликатнее сообщил, что я живу в советской стране, самой демократической, самой свободной и самой счастливой в мире. В этой стране есть уголовно-процессуальный кодекс, по которому назвать человека можно преступником или предателем только тогда, особенно официальному лицу, когда суд его признает таковым. Майор НКВД посмотрел на меня, побелел лицом и зачем-то полез под стол. А сидел он напротив меня, но по ту сторону стола школьного, за которым на занятиях обычно сидит учитель. Он почти весь склонился под стол, и спина его как-то странно вздрагивала. Не то ему стало плохо и он задыхался, не то он смеялся там или плакал – понять было трудно. Наконец он поднялся над столом, и в правой руке его взвился сапог. Там, под столом, он с усилием снимал его. Из сапога над столом пахнуло потной портянкой, и со всего размаху майор шарахнул меня сапогом, задником его в лоб. Это был простой советский аргумент, которого мне хватило на всю жизнь, до сегодняшнего дня.

   – Этот аргумент ещё дореволюционного происхождения, – вздохнул Олег, – хотя лучшие люди России всегда придерживались правила: лучше оправдать десяток виноватых, чем осудить одного невиновного. К сожалению, таких людей в России со времён именно Александра Первого становилось всё меньше и меньше.

   – Пока не грянул Октябрьский переворот, вернее, январский, потому что настоящий переворот произошёл тогда, когда большевики разогнали Учредительное собрание.

   – Всё это так, но в чём суть вашего выступления? – спросил Олег.

   – Суть в том, что убит, хотя умер в больнице Склифосовского, Мефодий Эммануилович.

Олег вскинул брови и с любопытством посмотрел на Кирилла Маремьяновича.

   – Жаль, что я его не видел, – сказал он.

   – Это был замечательный человек, – сказал Кирилл Маремьянович, – потому его и убили.

   – Это уже интересно, – опустил Олег брови, – это уже ближе к теме, ближе к катастрофе на поле Бородинском и к судьбе генерала Раевского.

   – Именно так, – согласился Кирилл Маремьянович.