Текст книги "Дело генерала Раевского"

Автор книги: Юрий Куранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

5

   – Вы спрашиваете, как я тут оказался? – засмеялся Евгений Петрович, не снижая скорости, так что пешеходы по краям дороги, велосипедисты, мотоциклисты, путевые всякие знаки, а особенно встречный транспорт мелькали как в калейдоскопе. Так, наверное, бывает в психике человека, не просто теряющего сознание, но прикоснувшегося к смерти. Тогда перед ним вдруг всплывает вся прошлая жизнь, с необычайной скоростью проносятся былые мгновения, дни, события, люди... Внешне этот человек как бы вовсе не реагировал на всё, что появляется, нарастает и проносится мимо него, однако сознание его всё чётко фиксировало. – Это предельно просто, – говорил Евгений Петрович, как бы пожимая плечами, но плечи его в это время не двигались, – вы дали телефон Кирилла Маремьяныча, где все мы три дня назад собрались. И в этом нет ничего удивительного, вы ведь за собой никакого криминала не знаете. Они связались с ним. Для этого нет необходимости вызывать куда-то на спецбеседу ни в чём не подозреваемого человека. Тем более известного. К нему пришёл на работу очень и очень деликатный человек, побеседовал за чашкой чая у него же в кабинете. Кирилл Маремьянович всё объяснил и рассказал. Назвал всех, кто был у него в то воскресенье, кто где работает. Позвонили, в том числе, и мне. Объяснили, в чём дело, извинившись, конечно. Я попросил кого-нибудь прислать, чтобы он мне всё изложил поточнее, сказал, что пропуск я ему закажу. Ну, тот очень скоро пришёл ко мне. Мы коротко побеседовали.

Евгений Петрович задумчиво вздохнул и ловко обошёл бежевую «Волгу». Некоторое время ехал с почти закрытыми глазами. Потом продолжил:

   – Этот таксист ранее был судим. Из блатных. Отсидел два года. Вышел раньше срока. Сел по пьянке, не по серьёзному делу. Выйдя, не мог устроиться на работу. Стал поворовывать. Но сам пришёл, во всём признался. Говорит, что гибнет, водка заедает его, боится снова сесть. Его подлечили. Поставили на ноги. Даже поручились за него. Ну и помогли устроиться на работу. Он уже начал думать, что с питейной опасностью покончено. А с ней так просто не покончишь: держать себя надо после этого всю жизнь. Начал понемножку выпивать. Ну вот. Итог. Врезался в машину. Его засекли. ГАИ. Хотел откупиться, денег у него с собой было много. Гаишники, может быть, и взяли бы деньги да оставили бы его в покое, но он был очень пьян. До дома он мог бы и на покалеченной машине добраться. Но могли его такого ограбить. Прямо тут, при дороге, в лесочке. Привезли его в Горки. А он спьяну да и со страху начал врать. Такое стал плести! Ну, решили проверить. Вы им и попались. Шли вы с человеком, за которым здесь давно присматривают, что-то вроде шизофреника. Знаете, есть такая болезнь – вяло текущая шизофрения... Ну вот. Видят, что вы – человек в порядке. Я им тут же посоветовал не заводить никакое дело, но в таксомоторный парк просил сообщить. Относительно вас я сказал, что за вами приеду сам, что мы с вами близкие люди, знаю вас давно... Да и на поле славы нужно побывать...

   – Солгали, – сказал я, улыбаясь.

   – Солгал в какой-то степени, – засмеялся Евгений Петрович, – как говорится, ложь – во спасение. На поле я заехал, кстати.

   – Ой, не знаю, так ли, – усомнился я, – кажется мне, что во спасение лжи быть не может. Всякая ложь – в погибель.

   – А что, у таксиста действительно было много денег? – спросил Евгений Петрович.

   – Ну как много, – ответил я, – мне трудно сказать. Когда я понял, что он забегает на всяких остановках выпить, он был уже фактически пьян. Ехать с ним было уже просто опасно. А потом он вообще заснул. На руле. Я оставил ему на сиденье двадцать пять рублей. Это была удвоенная цифра счётчика. И вышел.

   – Опасно его, конечно, было так оставлять, – заметил Евгений Петрович, – но что делать.

   – Действительно, что делать. Не мог же я сидеть с ним, пока он проспится. Да и проспится ли он? Он был уже неуправляем, им управляла водка. Бутылка торчала из кармана. Его было не удержать. Да и моё ли это дело? Каждый человек сам отвечает за свои поступки, тем более – на работе.

   – Да, каждый сам отвечает за себя, – согласился Евгений Петрович и быстро отметил промелькнувший дорожный указатель: – Верея. Чудесный городок. История. Наполеон этой дорогой уходил, когда его не выпустил Кутузов. Малоярославец. Слава! Чудесный городок.

Я вспомнил, что именно Верею вписал в свою бумажку, отдавая мне листочек с адресом, Олег, и хотел было предложить Евгению Петровичу завернуть по пути в этот городок чудесный.

   – Впрочем, через воскресенье у нас новая встреча у Кирилла Маремьяновича. Тема та же, но докладчик новый. И будут новые интересные люди. Прошу к нашему тёплому шалашу, – Евгений Петрович вежливо поклонился в мою сторону, – теперь вы уже наш. Как бы доверенное лицо. Мы вроде бы уже все свои.

   – Спасибо, как говорится, за доверие, – поблагодарил я, а сам подумал, что до этого времени нужно побывать у Олега обязательно.

ВЕЧЕРНЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

1

Приехал я в этот маленький городок воскресным днём, солнечным, прозрачным и таким безветренным, что даже осенние паутины просто висели в воздухе, никуда никак не спеша. В трёх десятках километров от старого Смоленского тракта, городок этот жил своею тихой жизнью, не особенно навязчивой, но для москвичей приметной. Московские поэты и особенно художники, из людей, как правило, непритязательных, но с достатком, снимали здесь дачи у общительных местных жителей на летнее время, а некоторые и на весь год. Для людей художественного склада особенно привлекательны здесь весна и осень. И те, кто продолжает прислушиваться к отзвукам растоптанной, разграбленной и покалеченной памяти о старине, тут чувствуют себя уютно. На всего лишь всхолмлённой местности стоя, Верея кажется порою каким-то чудесным во времени ущельем, глубокой долиной, где оседали и каменели столетия размашистой и тяжкой поступи нашей истории со времён угров, булгар, хазар, татар и французов. Память о них как бы ещё висит в воздухе. В небе над тесовыми и железными крышами городка, поблескивает на солнце, летит у всех на глазах с пауком, раскинувшим лапы вдоль паутинчатой листвы бузин, сверкает невесомым липовым листом золотой поры Подмосковья.

Нашёл я домик одноэтажный, указанный мне Олегом на бородинской бумажке, из записной книжки вырванной. То было не в центре, но и не на самой окраине. Как бы в тупике травянистой лощинки, замыкающей по-деревенски простенькую улицу. По улице ходили куры, горя на солнце багровым роскошным оперением. Багровый петух, большой и общительный, с малиновым хохлом на голове и жирным свисающим гребнем, надзирательно ходил среди кур, как некий своеобразный участковый, с помощью которого горкинский майор Бородинского поля, может быть, и присматривает за потоком боевого древнего рода российских дворян на таком расстоянии.

Петух боком-боком подходил к какой-нибудь из хохлаток, пощёлкивал крылом по шпоре и быстро гортанно выкрикивал:

«Хочешь-хочешь, поговорю! Хочешь-хочешь, пососедствуемся».

Хохлатка вскидывала крыльями и высоким голосом перед кем-то оправдывалась:

«Ах, матушки мои, чего это он?»

И отбегала в сторону.

За сомкнутыми рейками охрой крашенного заборчика стоял деревянный одноэтажный дом, вагонкой обшитый и охрой же крашенный. Два небольших окна, раскрытых в белый свет и на рамах распахнутых поблескивающих синевой небес, дышали навстречу мне таким российским запахом провариваемых опят. По двору тоже ходили куры, чёрные и сытые. Я тут же подумал, что хозяева, должно быть, знают, как особо питательны и даже целебны яйца таких кур. Двор, как в стену, глухо упирался в высокие стволы черёмух и бузин, мощных и упрямо выгнутых. Стояла и берёза, уже во всю облетающая. Прямо к берёзе был приставлен небольшой бревенчатый домик типа сарайчика, под крышей драночной, с одной толстой дверью из двух мощных досок. Вместо крыльца к двери положен толстый камень, может быть, даже жёрнов от какой-нибудь погубленной мельницы. А может быть, это последок того тяжёлого ледника, который тысячеголовым змеем ползал здесь, стирая и сглаживая холмы да взгорища задолго до хазарского, татарского и французского нашествия. Окно в домике тоже было приоткрыто. За простенькой некрашеной и потому серебристой рамой окна виднелся массивный кованый подсвечник на три свечи. Три толстых свечи на подсвечнике. Стояла невдалеке от домика собачья будка, сколоченная из брёвен, а вместо крыши лежала на брёвнах полусгнившая крышка от колодца. Колодец был вырыт среди двора, и крышка на нём лежала новенькая. Над крышкою свисало пустое деревянное ведро, что-то вроде небольшой кадушки.

Я подошёл к калитке. Выбежала из будки пёстренькая, кособоко подпрыгивающая собачонка с мохнатым коротким хвостом. Собачонка пристально глянула мне в глаза и побежала к раскрытым окнам дома с весёлым лаем. Лай этот раздавался по двору среди высоких деревьев, как в теснине.

– Лепка! Тихо ты! – раздался слева из густых кустов малины женский низкий голос. И вышла из кустов женщина, крепкая женщина в чёрной просторной юбке и в красной ковбойке навыпуск, с высоко закатанными широкими рукавами. Женщина вышла из кустов, смахивая с рук белые хлопья стиральной пены. Женщина остановилась, широко расставив ноги, разглядывая меня издали да потряхивая рыжими, густо лежащими на плечах волосами.

Лепка лаяла под окнами, на женщину внимания не обращая. На деревянном, в три ступеньки, крыльце дома появился Олег, в холщовой косоворотке, широко расстёгнутой, в чёрных узких брюках, давно не глаженных, и босиком. Лепка завертелась перед ним, приседая и подпрыгивая. Она показывала на меня головой, но лаять не переставала. Олег издали, с крыльца, поднял руку, раскрыв её ладонью в мою сторону, и коротко взмахнул этой ладонью в воздухе над головой.

Я раскрыл калитку и шагнул во двор. Над крыльцом возле дома прозвенел какой-то колокольчик. А Олег спустился с крыльца и, раскинув руки, зашагал ко мне широкими шагами.

Не целуясь, мы обнялись и в обнимку пошли к дому.

– Дело в том, – обратился ко мне Олег, словно мы лишь минуту назад прервали разговор, – что я не могу понять человека, который на Бородинском поле в юбилей сражения поёт во всё горло:

 
Эх, и кто бы нас задел,
мы б того задели бы —
от Москвы до Сталинграда
скулы полетели бы.
 

Правда, сейчас нужно петь до «Волгограда». Ведь это самое Бородинское сражение было в своё время величайшей трагедией для русских и французов, для всех народов Европы вообще. В один день, это только представить, было убито и покалечено более ста тысяч человек. Почти столько, сколько было уничтожено в Нагасаки атомной бомбой. Убиты были эти десятки тысяч людей не каким-то там нажатием кнопки, а врукопашную. Озверевшие люди в течение двенадцати часов у всего мира на глазах убивали друг друга самым зверским образом... И мы, вместо того чтобы рвать на себе волосы, горько плакать и просить у Бога прощения, уже вторую сотню лет хвастаемся этим массовым преступлением на весь свет. Обе армии были обескровлены так, что физически не могли продолжать сражение. Иначе они друг друга убивали бы и на другой день, и на третий... Русская же армия была ещё и дезорганизована. Французы, как люди более впечатлительные, были просто подавлены. Когда русские стали отступать, французы их и не преследовали. Где такое бывало?! Мой прапрадед – может быть, порядочнейший человек того времени, идеальнейший гражданин вообще, может быть, всей Европы, о других странах я не говорю, – самым ужасным днём в жизни считал два зрелища – Бородинскую битву и сожжение Москвы. Правда, сожжение Москвы было для него ужаснее, ведь это было самосожжение. В сущности-то! Самосожжение от бессилия. Причём самосожжение, не имеющее себе названия. Кутузов и Ростопчин сжигали не себя, а свой собственный народ, который они не могли и, главное, не хотели защитить. Мы этим хвастаемся, а их надо было судить! Мой прапрадед плакал, как ребёнок, когда увидел позади себя горящую Москву. Он чувствовал себя Иудой! Он этот грех свой чувствовал до самой смерти... Он говорил, что, знай он, какое сожжение Москвы уготовили Кутузов и Ростопчин, какую всенародную трагедию, он в Филях ни за что бы не поддержал Кутузова...

Мы уже не шли, а стояли посреди двора. Лепка сидела на траве и восторженно слушала речь своего хозяина. У неё даже слёзы умиления появились на глазах. Она только била ещё по земле хвостом.

Рыжая женщина в ковбойке стояла рядом на траве. Босые пальцы ног её перебирали травинки, подминаемые ступней. Она улучила минуту и взяла Олега за руку:

   – Ты остановись. Подожди, дай ему вздохнуть, дай прийти в себя, ведь он с дороги. – Снисходительно улыбаясь, она обернулась ко мне: – Вы уж его простите. Он тут насидится один, как в берлоге, и на каждого человека нового кидается «аки лев».

   – Ты уж меня прости, я действительно зарвался, – сказал Олег смущённо, – действительно, если есть с кем поговорить, так кидаешься, как саблезубый тигр... Народ здесь вокруг неплохой, но поговорить по делу не с кем. А ей я уже поднадоедаю. Слушать, слушать все эти разговоры о Мюратах, Багратионах да Скобелевых, в конце концов, тяжко...

   – Пойдёмте в избу, – продолжала женщина и взяла меня за кисть руки.

Рука у неё была сильная и плотная.

   – Да и разуйся, снимай свои полуботы, – глянул Олег на мои полуботинки, – пусть ноги отдохнут. Походи босиком, как должен ходить всякий здоровый и нормальный человек.

   – У него нормальные люди в основном те, кто ходит босиком, всех остальных он считает закованными, – улыбнулась женщина, показав крупные ровные зубы, с посиневшим от дупла передним зубом под верхней губой.

   – Да чего в избу, – сказал Олег тихо женщине, – там у тебя и бельё и приборка, прямо ко мне пойдём, в житницу. Там почаёвничаем.

2

Мы сидели за деревянным, грубо сколоченным столом, на самодельных табуретках, сколоченных тоже грубо, с грубостью, быть может, несколько нарочитой. Сидели Наташа, жена Олега, Олег и я. Правда, на полу ещё сидела собачонка. Но Лепка не всегда сидела, она то сидела, то лежала, судя по всему, в соответствии со своим настроением. Стол, узкий и длинный, стоял перед раскрытым окном, на подоконнике которого высился подсвечник с тремя горящими, по случаю гостя, свечами.

Как удивительны свечи, горящие осенним ненастным вечером, когда тени сидящих за столом прихотливо вычерчены по бревенчатым стенам, по крыше глухо барабанит дождь, а за окном время от времени вспыхивают отдалённые молнии. Но сколь прекрасны горящие свечи средь бела дня, когда они сияют белым, почти нездешним светом и на лицах людей, сидящих за столом, не отражаются совершенно, лишь беловатым золотом отсвечивают на выпуклостях лба и щёк и подбородке. Нужно иметь особый какой-то вкус, чтобы отважиться на такое предприятие – взять да зажечь свечи средь бела дня, и сидеть при них, и говорить при них на любую тему, какую тебе заблагорассудится.

Я даже как-то без свечей заговорил в одной компании на тему, какая мне пришла в голову, в столице нашей родины Москве, отнюдь не в пригороде. Так гости мои сидели, сидели, молчали, молчали утомительно, никак хозяину не возражая, то есть соблюдая всякую благовоспитанность, а потом... А потом по одному, по одному, один то есть за другим, потянулись в соседнюю комнату к моему телефону, чтобы позвонить куда следует. Один из них, особо ревностный звонарь, даже попросил учреждение, в которое звонил, немедленно прислать сюда своего представителя, прекратить не соответствующий духу времени разговор, меня, хозяина квартиры и автора сего несоответствующего разговора, выселить, а этого самого автора сообщительного звонка вселить в мою квартиру как гражданина особо высокого статуса и бдительности. А говорил-то я всего лишь о том, что граф Шувалов, а не царь Пётр, был великим полководцем.

Но здесь мы сидели не в моей квартире, телефона поблизости не было, и посему хозяин говорил что ему вздумается. Мы сидели перед высоким статным самоваром, яростно светящимся медью своей начищенной, с большим, карикатурно выступающим вперёд краном, а на кране – с литым, тоже медным гусаром давних времён. Служил он регулятором кипятка для наливания в чайнушки современного фарфора. Перекинуться двумя-тремя словами о том, как мы живём да поживаем, наскоро мы успели, не столько из любопытства в этом вопросе, сколько из уважения к сему поместью подмосковному. Сама хозяйка сидела с достоинством, со вниманием и снисхождением нам внимала, иногда вставляла для приличия одно или другое слово, а сама, и без того румяная, наливалась и наливалась чайной алостью, словно какая-нибудь кустодиевская купчиха, чудом избегнувшая погрома, изнасилования, ссылки, расстрела либо бегства со своей счастливой родины. А Олег, не менее счастливый по тем же причинам, отпрыск своего рода знатного, говорил действительно о чём ему заблагорассудится.

В левом углу житницы, подвешенный на гвоздь, в простой, некрашеной и нелакированной раме висел портрет генерала Раевского, старая потрескавшаяся цветная литография. То был портрет полководца уже в зрелом возрасте: тонкое, красивое и в то же время чем-то озабоченное лицо мужественного человека со вскинутым открытым взглядом, приподнятым от земли. Лоб высокий, длинные, высоко поднятые брови, нос крупный, острый, но прямой, с плотными, скульптурно обозначенными ноздрями. Лёгкие стремительные бакенбарды. И если бы не военный мундир, то можно было бы сказать, что это лицо поэта, поэта большого и стоически-трагического. Ах, если бы такое лицо было у Наполеона Бонапарта! Оно таким и могло бы быть у корсиканца, если бы он не был просто великий полководец, но и ещё великий злодей. Если бы на лице Наполеона не было той болезненной одутловатости, которая свидетельствует не о силе воли, а и о духовной окраденности. Если бы на лице Наполеона не было следов капризности, придающей ему такое выражение, которое на простонародном языке определяется словосочетанием «бабье лицо». Если бы в чертах лица Наполеона не проступала та изнурительная самовлюблённость, обезображивающая его и так и не нашедшая утоления в жизни. Глядя на портреты Наполеона, можно заметить: «Этот человек способен плакать по ночам...» Способен, когда его никто не видит.

Глядя здесь, в житнице, на портрет генерала Раевского-старшего, достойно подумать: «Этот человек мог плакать только два раза в жизни, при виде брошенной на произвол победителя Москвы и вспоминая дочь свою Марию, уехавшую на дикие сибирские рудники, вспоминая её перед смертью».

И ещё следовало бы положить одно утверждение, глядя на этот замечательный портрет Раевского: есть всё же что-то до странности общее в лицах Раевского и Наполеона. Словно Творец сначала создал лицо корсиканца, потом, увидевши все возможности его поругания хозяином, создал лицо российского генерала, из которого в благоприятных обстоятельствах мог бы получиться маршал, более того – великий полководец.

– В сущности, что такое «генерал»? С латыни «generalis» означает «общий», «главный». По сути дела, это слово в переводе с латыни нам ничего ещё не говорит. По Владимиру Далю, этому человеку с подвижническим крестьянским лицом и пальцами великого пианиста, «генерал» – военный четвёртого класса и выше, начиная от генерал-майора. Великий современник Пушкина, Раевского и Кутузова, морской офицер и военный врач, чиновник в высочайшем смысле этого благородного слова, варварски униженного ныне, писал, что были полные генералы от кавалерии, инженер-генералы, генералы отставные, приглашаемые для почёту на купеческие пиры и свадьбы, были генеральши, были генерал-фельдмаршалы. Фельдмаршал – старший военный сан в чине первого класса, а генералиссимус – это уже главнокомандующий, начальник всей военной силы государства. Но, по сути дела, генералы были двух родов: генералы-полководцы и генералы-чиновники.

Блестящим примером генерала-полководца был Александр Васильевич Суворов. Достаточно его положить в могилу, а сверху просто написать: «Здесь лежит Суворов». И всем ясно, кто это. Но был генерал-чиновник Михаил Илларионович Кутузов. Его статую нужно было поставить перед Казанской иконой Божией Матери в Петербурге, хотя православная традиция запрещает испокон веков скульптурные изображения в храмах и при храмах даже святым и лицам Троицы. Кутузов совмещал в себе не только полководца, чиновника, но и царедворца, поэтому ему позволено положить сердце в соборе, что не вяжется ни с какими православными традициями да и в принципе осуждается даже католиками. Хотя в поздней традиции, уже явно нехристианской, в костёле Святого Креста краковского предместья Варшавы одна из колонн приютила сердце Шопена, вторая – генерала Сикорского.

Я смотрел на Олега и видел, как явно был он рад найти себе аудиторию для разговора на торжествующую за столом тему, а сам думал об ещё одном странном сходстве. Мне приходилось видеть портреты Кутузова времён его воинской молодости. Это был красивый статный человек с необычайно умным лицом. Его даже можно было назвать красавцем. И если внимательно присмотреться, можно заметить странное сходство с поздним Наполеоном. Молодого Кутузова и зрелого Наполеона! В лице Кутузова была та же целеустремлённость. Но было и различие: в облике Михаила Илларионовича позднего уже явственно проступало некоторое слабоволие, своеобразная сломленность, в Наполеоне эта черта начала обозначаться только со вступления в Россию.

Размышляя на тему о характерах троих великих солдат полуторастолетней давности, я не заметил, как исчезла из-за стола Наташа. А когда я это заметил, то, глянув в окно, обнаружил, что она опять в малиннике и старательно там перестирывает груду белья в большом деревянном корыте. Стол был заставлен перед нами всяческими витыми печеностями, вареньями, явно собственного изготовления, рассыпчатой варёной картошкой и ароматно пахнущей специями квашеной капустой.

Между тем, всё более увлекаясь, как человек, не очень избалованный аудиторией, Олег продолжал. Указывая поднятой над столом чайнушкой на портрет своего знаменитого предка, он утверждал:

– Эти два типа генералов, полководец и чиновник, наличествовали всегда в армиях всех крупных государств европейского типа. Они были во всех, конечно, армиях всегда, но в азиатских армиях военные чиновники настолько были раздавлены безмерной властью хана, что о них можно и не говорить как о личностях в историческом плане. Типа полководцев при азиатских властелинах даже и быть не могло, их убивали явно или тайно. Особенно наглядно это, кстати, повторилось в нашей Красной, а потом Советской Армии.

Первое время Красной Армией руководил вообще невоенный человек, но яркий талант. Военных он фактически презирал. Да и было их за что презирать. Но Троцкий не истреблял их просто так, он им просто не давал развернуться как политическим персонажам. Он превращал их в чиновников так называемой революции. Сталин же, будучи личностью вообще невоенной, талантливых людей всех родов человеческой деятельности ненавидел и боялся, особенно военных. Открыто он этой своей черты не проявлял, он давал человеку проявить свой талант. И как только человек заявлял себя как талантливая личность, песенку его можно было считать спетой. Или Сталин превращал его в ничтожество, типа Ворошилова, или стремительно уничтожал. Этой тактики придерживаются – не в столь, правда, дьявольской форме – и все другие наши партийные руководители. Они довели основную линию развития армии в России, начиная с Ивана Грозного, до абсолюта. Наша страна со времён Октябрьского переворота имеет армию без полководцев и даже без крупных военных специалистов.

Но я не совсем об этом. Я отвлёкся в сторону. Я говорю-то о своём, как теперь выражаются, предке. Но, говоря о нём, невозможно обойти Наполеона и Кутузова. В нашей армии, как и во всём обществе, не терпят талантливости, её подавляют в самом начале, ещё на школьной скамье. Нет ничего страшнее наших школьных учителей. Правда, иногда и у нас выдерживают людей талантливых или весьма интеллигентных, но только в одном случае, а именно, если человек из себя абсолютно ничего не представляет как личность. И это тенденция не просто сегодняшнего дня, эта тенденция тянется в России из глубины веков, а в яростном темпе пошла нарастать со времён Ивана Грозного. У нас тенденция эта всего лишь доведена до абсурда.

День заметно клонился к вечеру. В житнице, среди пепельности её бревенчатых стен, как бы сгущался туман. А Олег немного облегчался в своём накале.

   – Что-то мы с тобой про чай забыли, – очнулся он, налил по полной чайнушке и пристально посмотрел на своего прапрадеда.

   – Изумительный портрет! – сказал я, тоже глядя на волевое, умное и необычайно красивое лицо Раевского-старшего. – Что-то трагическое есть в этом лице. Он как бы великий актёр на подмостках провинциальной сцены.

   – Это не совсем так. Хотя и очень близко к истине. В России это частое явление, по крайней мере повсеместное. Ведь он вообще-то был поставлен перед этими двумя гигантами: Наполеоном и Кутузовым. Причём Наполеон был враг, но именно он давал возможность раскрыться его личности. Кутузов был свой, но ничего не давал делать. Кутузов вообще русской армии воевать не давал. А потом эти жуткие декабристы – бездари, честолюбцы, истерики... Барклай – понятно: он ярко выраженный классический чиновник. Попадись он Наполеону где-нибудь в Германии, был бы разбит за неделю. Но Кутузов! Кутузов вообще никому ничего не давал делать. Он не давал воевать ни Наполеону, ни своим генералам. Это своего рода Сталин, только блестяще образованный и не кровопийца.

Олег посмотрел на меня снисходительно, как на какого-нибудь шалопая, словно похлопал меня по плечу. И продолжал:

   – Наполеон был младенец в сравнении с Кутузовым. Он не понимал, в какую кашу влез: мудрейший Кутузов прекрасно всё видел. Он понимал, что Наполеон воюет даже не с Россией, а с совершенно особым миропорядком на планете, на колоссальном пространстве, где можно делать всё, что угодно, и можно вообще ничего не делать: что бы ты здесь ни делал, ты всё равно ничего не сделаешь. Ни одного человеческого замысла здесь воплотить невозможно. Без Божьей помощи. Но поскольку здесь мало кто, за исключением подвижников, на которых всё и держится, мало кто всерьёз верит в Бога, то здесь можно ничего не делать, предоставив всё собственному течению. Талантливые люди здесь не являются предметом первой необходимости, пак где-нибудь в Бельгии или Швейцарии, здесь просторы необъятны, а ресурсы людские, да и всякие прочие, неисчерпаемы... Здесь можно разорить десяток губерний – никто и не удивится, можно сжечь столицу – никто не заметит, можно проиграть сколько угодно сражений – но выиграть войну. По сути дела, Кутузов явил собою в законченном виде новый тип русского человека, который, ничего не делая, вроде бы творит великие дела. И потому всем угоден – Кутузов. Он предварил собою вот этого сегодняшнего, так называемого советского человека. Почему его у нас так все и любят. Его сегодня любят больше, чем Суворова. Он есть наша сегодняшняя физиономия в зеркале, только эполеты убери. А этот несчастный Наполеон идёт в Россию, хочет её победить, а в Петербурге у Александра Первого в кармане сидит Кутузов. Ведь Коленкуру в Петербурге Александр ещё до войны сказал всё, что нужно делать было потом Кутузову. Коленкур запугивал Александра войной, а тот ему ответил: «Я знаю, что ваш император – великий полководец, но я буду отступать до Камчатки». А в другом кармане у российского императора был генерал Раевский, которого одного можно выставить против всей армии Наполеона. И будет стоять, не дрогнет. Пока не контузят. А контузят Раевского – из третьего кармана русский царь вытащит Ермолова, который Раевского заменит и в трудную минуту рискнёт своей жизнью да и жизнями ещё тысяч солдат, что под Бородином, что на Кавказе. А там ещё есть Милорадович. Чуть чего, вмиг протрезвеет и пойдёт в атаку, о себе не задумавшись.

В окне появились рыжие волосы и снисходительно улыбающееся лицо Наташи.

   – Вы тут не задохнулись от разговоров?

   – Ничего страшного, – махнул рукой Олег.

   – Наоборот, – возразил я и не солгал. – Я давно не ощущал на сердце такого праздника.

   – Ну и прекрасно! – вспыхнул Олег. – Вообще-то очень интересно сравнить этих двух таких талантливых и таких разных персонажей европейской сцены – Наполеона и Раевского. Один являет западную ветвь европейской аристократии, другой – восточную. Один – объединяющая фигура западной деятельной энергии, другой – тоже энергии, но менее авантюрной, тоже пылкой. Один находит отклик и поддержку даже у черни; другой встречает глухое неприятие фактически всего российского общества, хотя и формальное уважение. Один дважды проигрывал своим противникам, но народ с восторгом принимал его и побеждённого; второй в блеске своей воинской доблести дважды изгонялся своими императорами, народ же ничего этого просто не знал и не знает до сих пор. Один, вернувшись с Ватерлоо, измождённый, с осунувшимся лицом, вышел вечерком в сад Елисейского дворца. Он был со своим братом Люсьеном. От улицы их отделяла невысокая полуразваленная стена. За стеной шумел Париж, горланил измотанный революциями, войнами и поражениями народ. «Да здравствует император! – кричали люди. – Виват! К оружию! Мы победим!» «Это народ! – сказал брату Люсьена. – Вот он. Скажи одно слово! И такое по всей Франции. Не отдавай их изменникам и игрокам».

Олег помолчал.

   – Наполеон сочувственно, надменно и брезгливо смотрел из-за стенки на бушевавшую толпу. Он долго смотрел на них и, казалось, думал совсем о другом. «О чём они кричат? – сказал он наконец. – Что им от меня нужно? Я нашёл их нищими, нищими оставляю. Не их я осыпал золотом и орденами. Какие странные существа! Они живут инстинктом, а инстинкт требует крови. Если бы я захотел, уже через час они смели бы этих крикунов в Палате. Но человеческие жизни, они не стоят такой цены. – Он широко раскрыл глаза и как бы на мгновение вышел из состояния какого-то жуткого сна и уже голосом глухим и решительным вдруг спросил кого-то: – Быть царём сволочи? Нет. Я вернулся с Эльбы не для того, чтобы залить Париж кровью».

Олег прервался и тяжело дышал, как бы кем-то загнанный.

   – Какое счастье, что он хотя бы в последний момент проснулся. В нём заговорил голос человека. Хотя бы на мгновение. Но это мгновение, когда всемирный горделивец во имя спасения своей столицы складывает оружие и решается просить защиты, приюта у своего заклятого врага, это мгновение выше того, которое испытал Руже де Лиль в ночь, когда написал «Марсельезу»...