Текст книги "Дело генерала Раевского"

Автор книги: Юрий Куранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)

5

«Записанный с младенчества в лейб-гвардии Семёновский полк, Николай рос вяло, здоровьем был не отмечен и у матери, ещё до рождения сына потерявшей мужа, израненного турками, вызывал невесёлые чувства. Мать души не чаяла в ребёнке и старалась много гулять на воздухе, что и предпринимала, почасту навещая петербургские храмы и берега полноводной реки столичной в окрестностях Петропавловской крепости.

На всю жизнь маленькому Николя запомнилась одна прогулка раннего детства. То был какой-то праздничный день, и мама разбудила Николя ещё затемно. И они пошли пешком. И светило ясное солнце. И птицы пели среди домов. И по небу летела какая-то длинная стая. И звала оттуда, из-под солнца, всех. Куда? Наверное, в небо, к солнцу, где широко были распластаны прекрасные крылья птиц.

Пришли они в храм. Там ароматно и прохладно пахло. Там, в храме, было просторно и было тоже высокое небо. И в синем небе там сияли золотые звёзды. А среди звёзд высился, раскинув руки, бородатый Бог, который возносился куда-то выше звёзд, и выше облаков, и выше золочёных голубей, которые сверкали здесь и там под высоким сводом, по которому летел Бог. И у Бога было бесконечно доброе, прекрасное лицо, тело его и белые одежды на нём светились. А вокруг все пели и плакали, плакали и пели. Наверное, это пели ангелы, о которых мама рассказывала Николя почему-то на другом языке, чем пели здесь. Сердцу в груди Николя становилось всё сладостней и сладостней, словно оно было не совсем его, а кто-то другой внутри него, бесконечно ласковый и добрый, там светился. И Николя тоже плакал и крестился, как крестились все вокруг. И пробовал он петь. И кто-то добрый внутри него помогал Николя петь, и даже голоса какие-то несказанно чудные пели там внутри него, как бы поднимая его от земли и унося куда-то в небо. И он смотрел снизу на лицо своей матери, освещённое многими горящими свечами, такое прекрасное и доброе, почти совсем такое, какое светилось рядом в большой золотой раме.

Так продолжалось очень долго, но это долго не казалось долгим, оно казалось как бы навсегда светящимся и бесконечным. Потом мама подводила Николя первым к высокому старому человеку с длинной белой бородой и в золотой шапке. Тот подавал Николя в золотой ложечке что-то ароматное, красное и светящееся. Этот человек с белой бородой попросил его раскрыть рот, попросил очень ласково и строго в то же время. Наполненную светом ложечку он медленно и драгоценно пролил Николя в рот и опустил на язык. И Николя начал ощущать, как свет озаряет ему изнутри весь рот, а старик в золотой шапке положил золотую ложечку на язык ему. Николя сам не чувствовал, как он глотает с маленькой ложечки, и закрыл глаза. И свет разливался по всему его существу, так что он даже не чувствовал рук мама, лежащих у него на плечах. И слёзы заливали всё его лицо. Мама бережно отводила его в сторону и вытирала сыну щёки и губы душистым кружевным платочком.

И потом берег реки такой широкой, что другого берега не видно. На другом берегу видна только серая высокая башня с длинным золотым шпицем. И Ангел золотом горит там на шпице среди неба, по которому летают чайки.

Он, Николя, стоит на песчаном берегу реки. Песок мелкий, сыпучий, и красные башмачки его с голубыми бантиками в песке утопают. Мама тоже ходит по песку, и сапожки её, чёрные, с острыми носами, такие красивые, тоже утопают в песке на каждом шагу. Она придерживает широкую синюю шляпу пальцами правой руки, смотрит на реку, так быстро текущую. А совсем рядом с берегом стоит небольшая лодка под парусом высоким, косым и длинным. Мама смотрит на парус, а тот вздрагивает от ветра и блещет.

И мальчик в чёрном камзольчике, как маленький артист, какие пляшут порою на площади невдалеке от дома. Мальчик гоняется по песку за птенцом и всё хочет схватить его. Но впустую хлопает он по песку руками. Мальчик злится и шипит. Мальчик падает на бегу, но быстро вскакивает. И Николя видит, кого именно мальчик ловит. Это голубоватый птенец, который, прихрамывая и покачиваясь, увёртывается от преследователя. Но преследователь птенца догоняет и бежит с ним к серой крепостной стене. Возле стены он останавливается, это почти рядом с Николя. Мальчик останавливается и торжествующе с размаху швыряет птенца прямо в каменную стену.

Резко брошенный птенец пытается взмахнуть в воздухе крыльями, но только кувыркается в воздухе. Он шлёпается о каменную стену и падает на песок. Птенец лежит на песке безжизненно. А преследователь вновь бросается к птенцу. Тогда Николя тоже к птенцу бросается и падает на песок, накрывая птенца ладонями, даже всем телом. А мальчик в чёрном камзоле и в красной матросской шапочке с малиновым помпоном подбегает, шипит и бьёт Николя ногами, своими башмаками с кривыми, как лодочка, подошвами.

Николя вскакивает и, прижимая птенца к животу, громко зовёт:

   – Мама! Мама!

Мама подбегает к Николя, и он отдаёт птенца ей, в тёплые ладони, в такие тёплые на холодном речном ветру.

Птенец не шелохнувшись лежит на ладони у мама, а та долгим взглядом на птенца смотрит. Птенец кажется безжизненным, но всё-таки он чуть приметно дышит. Мама приближает к птенцу раскрасневшееся от ветра лицо и принимается дышать на него. Она дышит бережно и сильно и что-то шепчет над птенцом. Сквозь ветер Николя различает только одно, постоянно среди других повторяемое слово:

   – Боже!.. О, Боже...

Мама так долго дышит на птенца, что тот оживает под её дыханием. Он открывает глаз, потом второй, голубоватая плёнка сползает с чёрного зрачка его. Потом птенец вдруг встаёт на ладони мама и начинает смотреть ей в лицо. Он смотрит с удивлением и вдруг взлетает.

Он улетает к лодке, он садится на мачту, над парусом, он прижимается к мачте.

Лодка, до того как бы кружившаяся на месте, начинает удаляться от берега. Она плывёт по реке, плывёт сначала медленно, потом быстрее, потом опять медленно. Река уносит лодку от берега. Река уносит лодку туда, где река сливается с небом. И там, где течение реки сливается с небом, парусник медленно поднимается на воздух и, как маленькое облачко, уплывает в синеву.

Мама смотрит вслед паруснику, на чаек, и по щекам её текут слёзы. Лодка уплывает туда, где вода сливается с небом и облака плывут по глади реки, так что трудно понять, где небо, а где вода. Именно там парус поднимается на воздух и сам превращается в птицу».

6

Олег перестал читать. И долго стоял посреди комнаты, залитой ярким светом свечей. Слышалось, как по крыше сыплются отяжелевшие осенние листья. Потом Олег вернулся к столу и сел на своё место. А Наташа перестала перелистывать страницы рукописи.

Свечи на тёмном подоконнике сами горели, как три золотых осенних листа берёзы, прозрачные и трепетные. В свете этих свечей высокая стопка ровно испечатанных машинкой листов сияла на столе плотно и одновременно невесомо. Над рукописью сидела, огненно горя густыми распущенными волосами, Наташа. Она сидела, положив руки на рукопись, как бы замыкая её. И ладони её были крупными, с длинными крепкими исстиранными пальцами и с ногтями, накругло обточенными домашними усердиями.

   – И это столько у вас написано? – спросил я после длительного молчания.

   – Да, это часть того, что я к сегодняшнему дню написал, – кивнул Олег.

   – У него это только начало, – сказала Наташа с достоинством.

   – Но что же так много можно написать о Николае Николаевиче? – озадачился я.

   – Вот в том-то и дело, – грустно сказал Олег, – что мы ничего, почти ничего, не знаем об этом замечательном человеке. А он представляет собою как раз ту самую струю российского общества, в полном смысле слова передового, это не какие-то там авантюристы, самозванцы или прихвостни, а люди, которые должны были удержать Россию в числе стран, определяющих положительный ход истории человечества. Вскормленные на лучших традициях нашего передового сословия. Во времена европейского похода против Наполеона они восприняли лучшие их традиции и готовы были обновить выдыхающееся русское общество. Но встретили такое противодействие яростных слоёв своего же сословия, что сначала стали отторгаемы на периферию, а потом выродились в пестелевщину, которая, собственно, и стала фундаментом февральского и октябрьского переворотов одновременно.

   – По существу, с дворянством, – заметила Наташа и осторожно глянула на Олега, – случилось то же, что сейчас происходит с большевиками.

   – Дворяне выродились в семнадцатом году, как вот в наше время выродились большевики, – поддержал Олег, – только дворяне были носителями довольно самобытной культуры, они ведь тоже, как и большевики, вышли из народа. Поэтому для вырождения им понадобилось триста лет. А большевики как отрицатели культуры вообще и не имеющие никакого духовного истока, кроме примитивного сатанизма, вырождаться стали сразу и за пятьдесят лет всего лишь исчерпали свой ресурс.

   – Партии фактически уже нет, она выродилась в примитивных хищников-однодневок. А у дворян была мощная традиция, – поддержала Наташа и снова посмотрела на Олега, как бы издали оглянулась на него.

   – Если же верх взяла бы вот эта струя, которую представлял Николай Николаевич, то мы опасности семнадцатого года миновали бы спокойно и Россия была бы сейчас действительно величайшим государством в мире. Она процветала бы, – сказал спокойно Олег.

   – Америка была бы в сравнении с нами выдающейся провинцией, – подтвердила Наташа.

   – Но, к сожалению, верх взяла глубоко антипатриотическая линия Кутузова, ученика реакционной военной системы, которую он воспринял в Пруссии лично, посланный туда Екатериной после первого ранения.

   – Он там встречался с Фридрихом Вторым, – добавила Наташа.

   – Да, – кивнул Олег, – по стечению обстоятельств получалось так, что, усвоив фридриховскую систему, Кутузов вернулся в Петербург, написал о фридриховской системе и отправился по воле императрицы в Крым к Суворову. Тот как бы хотел сразу избавить даровитого военачальника с недюжинным умом от влияния хиреющей военной теории и практики. Но Кутузов систему Фридриха Второго впитал всей своей натурой, до конца жизни. Как военачальник он был хорош только под озарением гения Суворова. Без Суворова он мог воевать только с турками. Наполеон его громил всюду, Аустерлиц же позор наш на все века. После Аустерлица Кутузов только то и делал, что ускользал от Наполеона, стараясь близко к нему не подходить. Но фридриховской системе он остался верен и при Бородине. Это одна из причин, по которой Кутузов проиграл сражение под Москвой и лишь благодаря стойкости невероятной посылаемых на смерть русских солдат и офицеров не был разбит наголову. В этом отношении Кутузов – родоначальник всех бездарных советских полководцев. Жуков – прямой последователь фридриховской системы в исполнении Кутузова, правда, уступающий тому и другому в уме и образованности.

   – А какова вторая причина поражения Кутузова при Бородине? – поинтересовался я.

   – Это особый разговор, – вздохнул Олег, – разговор длинный и опасный. В наше время за такой разговор и в сумасшедший дом посадить могут, – Олег немного помолчал и, пожав плечами, добавил: – Дело в том, что Кутузов и не собирался выигрывать Бородино. Ко времени этого сражения они с Ростопчиным уже приготовили Москву к сожжению. Вся внешняя сторона деятельности Кутузова в этот период – сплошной театр, уступка общественному мнению, вплоть до молебна перед иконой Смоленской Божией Матери. – Олег снова задумался. – Я вообще сомневаюсь в том, что Кутузов был человеком верующим. Верил ли он в Бога? Такой тотальный бабник, такой циник, такой попечитель всяческих мистических обществ и сеансов не мог быть верующим. Суеверен он был. Да. Как всякий мистик, как Пушкин, например, как тот же Александр Первый...

Олег закрыл глаза и долго сидел молча, не поднимая век. При свете тускнеющих свечей лицо его казалось в этот момент выплавленным из тёмной меди, тускло мерцающей.

Наташа взяла длинные чёрные ножницы старинной работы и принялась счищать нагар и подрезать фитили свечей.

   – А что это за чёрный мальчик? – спросил я нерешительно.

   – Такой чёрный мальчик есть у каждого человека, который хотя бы что-то ценное из себя представляет, – ответил Олег, не поднимая век, – особенно у нас в России.

   – Что-то вроде рока? – поинтересовался я.

   – Нет, вполне конкретный и совершенно реальный человек из рода дворян Пологовых, как бы из дружеской семьи.

   – Без всякой мистики?

   – Можно сказать, без всякой, – усмехнулся Олег. – За исключением того, что у нас в России всякого рода двойственные личности вроде Кутузова или так называемого Дмитрия Самозванца приобретают порою мистический оттенок. Это делается или руками тёмных интеллектов, как со Степаном Разиным и Пугачёвым, либо руками изворотливых ловкачей, как в случае со Сталиным.

   – Но этот чёрный мальчик всю жизнь пройдёт рядом с Николаем Николаевичем, – сказала Наташа.

   – А впервые даст себя знать к концу Персидского похода под командованием генерала Зубова Валериана Александровича. Но об этом в следующий раз. Сегодня хватит.

Олег встал, осторожно снял с рукописи руку Наташи, поднял эту стопку весьма увесистую на воздух, пораскачивал её на весу, как бы примеривая на тяжесть в этом бронзовом свете свечей, и унёс куда-то вглубь житницы.

7

Мы бредём пустынной улицей Вереи. Темно. Звёзды ясные. Где-то вдали за лесом отдалённо грохочет электричка. Олег и Наташа провожают меня до автобуса.

Городок словно вымер.

   – Это интересно, что ты рассказываешь про ваши заседания, – говорит Олег, – может быть, это и очень интересно. И этот тип, который за тобой приехал за десятки вёрст в милицейский участок... Это, конечно, не просто выпивохи.

   – Сначала я решил, что это просто пижоны, – говорю я, – но теперь я думаю, это что-то посложней.

   – В этот раз я приехать к вам не смогу, – говорит Олег, – на это воскресенье мы планируем поход за поздними волнушками. Рыжики последние сейчас. А вот на следующий раз, может быть, я и подъеду... Всякое бывает. Может, и там какой-то бисер промелькнёт. Ну, а тебя мы ждём всегда.

Ночь прохладная и ароматная, леса ещё дышат всей глубиною своей чистоты. Даже грибами холодновато отдаёт сентябрь в дыхании березняков. Дыхания эти прохладные витают над городком. Здесь и там светятся голубизною окна горожан из неказистых домиков.

   – У телевизоров сидят, – говорит Олег, – сегодня какой-то матч хоккейный из-за океана.

   – Неутомимые, – говорит Наташа.

Проходим низкий дом тяжёлой кладки. Чуть блещут из-за тяжких штор полоски света. И какое-то пение однообразное доносится оттуда, как бы из-под земли.

   – Сектанты? – спрашиваю я.

   – Нет, – отрицает Наташа.

   – Сектанты тут есть, а это – катакомбники.

   – А что такое катакомбники? – спрашиваю я.

   – Это те, кто не признал советскую Церковь, – отвечает Наташа, – они со времён Декларации Сергия, советского митрополита, остались в прежней вере и молятся теперь тайно, как ранние христиане.

   – И их не трогают?

   – Трогают, – вздыхает Олег, – ещё как, не столько органы, сколько церковная номенклатура. Органы по наводке номенклатуры этой работают.

   – Ну значит, они всё же сектанты, – размышляю я вслух.

   – Формально – да. Но, по сути дела, сектанты это и есть церковная советская номенклатура, они полуобновленцы-полупровокаторы-полуцерковники.

   – Три «полу», – усмехаюсь я. – Одним словом – схизматики.

   – «Схизма» – греческое слово, что значит «расщепление», – говорит Олег, – по отношению к Русской Православной Церкви теперешние советские церковники – «схизматики», как отпавшие от истинной под водительством митрополита Сергия Старгородского. Ну а Русскую Православную Церковь схизматиками считают католики, веками борются за то, чтобы её поглотить. Это хорошо понимал ещё Александр Невский, который считал, что Римский Папа опаснее татарского хана. Татары тогда принципов религиозных не имели. В политических целях они даже поддерживали русское священство, чтобы оно не давало народу подняться против ига. Да и у Римского Папы то же самое, он ведь не столько религиозный, сколько политический деятель.

Вот война с поляками – Папа благословил нашествие Речи Посполитой. Наполеон – то же самое. По благословению Папы на нас тогда вся Европа пошла, и не случайно маршал Даву поставил своих коней в Успенском соборе.

   – Наш предок так всю жизнь казнился за то, что поддержал Кутузова тогда в Филях, – сказала Наташа.

Из-за спины прошелестели шины автобуса. Скрипнули тормоза. Раскрылись механические двери. В салоне автобуса было пусто. Только один какой-то пьяный дремал на заднем сидении, нахлобучив кожаную крошечную кепочку на лоб...

Мы обнялись все трое разом, и я вскочил в автобус. Пока дверца не захлопнулась, Наташа успела крикнуть мне вдогонку:

   – Поосторожнее держитесь: сейчас всякое бывает.

ВТОРОЕ ВЫСОКОЕ СОБРАНИЕ

1

И вот мы снова в той же гостиной, за тем же столом, под той же большой фотографией лошади с удивительно красивым и умным взглядом. Стол наш дубовый на вздутых ножках опять по-холостяцки – без скатерти. Опять на нём по-холостяцки безболезненно и даже как-то горделиво сверкают несколько бутылок водки – высокие бутылки белого стекла и с пробками под белым сургучом, который сразу вызывает удивление и вопросы.

   – Где вы достали эти чудные изделия? – спрашивает многозначительно некий откормленный гражданин с любовно выхоженными усами и бородой ala Наполеон Третий. Он театральным жестом протягивает руку в сторону бутылок.

   – А что вас, собственно, в этом удивляет? – спрашивает мой друг и хозяин квартиры, человек, как я уже отмечал, необычной судьбы.

   – Разумеется, белый сургуч поверх натуральной пробки, – отвечает театрально человек a la Наполеон Третий, – это признаки того, что изделие изготовляли, как у нас говорится, на зарубеж. Такие бутылки к нам попадают чисто случайно.

   – Никак нет, – категорически возражает мой друг, – отнюдь не случайно. За квартал от нас день и ночь функционирует завод, производящий водку. И там действительно делают товар для буржуев проклятых, чтобы они нам подбрасывали валюту. Но к концу месяца завод почти всегда недовыполняет план. И тогда...

   – Тогда совершается чудо! – восклицает, прерывая хозяина, гость с бородой и усами Наполеона Третьего.

   – Да! – восклицает хозяин квартиры, как мы знаем, человек типа осовременного на советский лад Дон Кихота, – тогда в наш магазин выбрасывают этот чарующий эликсир, которого для торговли хватает часа лишь на два.

   – Вся округа сбегается за этим зелием и, прошу прощения, эликсиром Парацельса наших дней, – подхватывает автор темы разговора и громко хлопает в ладоши.

Евгений Петрович опять молча сидит чуть поодаль от стола и смотрит на всё несколько отстранённым взглядом. Он, правда, успел мне дружески кивнуть издали, когда я появился в гостиной, ничуть не всколыхнув свой кок надо лбом с еле приметным шрамом поперёк переносицы вниз.

Народу сегодня определённо больше. Народ оживлённый. Некоторые уже немного выпившие, чуть раскрасневшиеся и такие по-осеннему оживлённые. Они, эти люди в пиджаках, пуловерах и каких-то модных куртках заморской замши, сгрудившись вокруг стола, как вокруг центра мироздания, напоминают сейчас возбуждённых предстоящим полётом птиц. И если бы у них были крылья, они наверняка ими похлопывали бы.

   – Как жаль, что у нас нет крыльев, – громко сожалеет кто-то из гостей.

   – А в чём дело?

   – К чему сейчас такая надобность?

Спрашивают его с разных сторон.

   – Мы бы сейчас поднялись и отправились стаей в те времена, о которых собираемся рассуждать, – отвечает патетично сожалетель.

   – Такие крылья у нас есть, – говорит уже знакомый многим субъект, низвергатель с пьедестала Кутузова, – стоит только открыть для начала хотя бы одну из этих таинственных бутылок, этих поистине сосудов от чародеев и алхимиков.

   – К делу, – поднимается со стула хозяин и берёт со стола прямо за горло бутылку и поднимает над ней сверкающий штопор.

Прошло всего немного торжественных мгновений, и можно было убедиться в правоте субъекта, провозгласившего истину, что, когда есть водка и рюмка, крылья не нужны.

   – Вы правы, – подтверждает эту мысль выступавший на предыдущем диспуте кандидат исторических наук, – когда есть водка, а рюмки звенят, все исторические эпохи становятся доступнее и проще...

   – Как женщины, – добавляет мужчина с бородкой Наполеона Третьего.

   – Что нам и продемонстрирует сейчас кандидат искусствоведческих наук, большой специалист по эпохе фельдмаршала Кутузова Иеремей Викентьевич Столбов, – сказал интригующе Евгений Петрович, глядя на субъекта.

Под звон рюмок, под запах в мундире сваренной картошки, клубящей пар из кастрюли прямо в потолок, заговорил субъект.