Текст книги "Дело генерала Раевского"

Автор книги: Юрий Куранов

8

Крепость Георгиевская была основана в 1777 году при слиянии рек Подкумка и Кумы как один из передовых постов южной русской границы, где с древних времён пребывало русское население, усиленное свежим притоком казачьих сил из Малороссии, с Дона. Здесь лежал давний боевой рубеж между разрозненными, искровавленными в междоусобицах войн племенами. Немногочисленные каждый в отдельности, но многочисленные в количестве своём, эти племена издавна жили во взаимной вражде, которая здесь и там прерывалась недолговечными коварными союзами и одним объединением народностей против других. Союзы эти как возникали, так и распадались на следующий день. Большинство этих народностей формально были объединены верой в Аллаха. Аллах объединял приверженцев своих главным образом фанатичной ненавистью к другим народам, Магомета не исповедующим. А всякий, кто Магомета не исповедует, по категоричным законам гор, полноценным человеком не считался и против него за пределами собственного жилища, которое являлось очагом формальной гостеприимности, могло быть применено любое коварство. Женщина в горах, как правило, рассматривалась в качестве особого вида животного, обязанного обслуживать все бытовые, в том числе и самые низменные, прихоти мужчины.

Считалось само собой разумеющимся, что и после земной жизни правоверный мусульманин, попадая в рай, вступал опять-таки в абсолютное обслуживание женщинами, причём девственницами. Обязательной особенностью райского обслуживания мужчины райской красавицей, гурией по названию, было именно то, что гурия чудесным образом не теряла своей плотской девственности. Всю жизнь проводящие на коне в междоусобных войнах и грабежах, кавказцы были, как правило, великолепными наездниками, прекрасно владели оружием. Оружие из глубины веков было истинной и единственной серьёзной страстью наездников этих гор. Хорошая шашка ценилась гораздо дороже, чем стадо баранов или женщина. В результате презрения к женщине, относительной малочисленности женщин в результате их глубоко приниженного состояния здесь и там процветало мужеложство, не считавшееся с ещё домусульманских времён пороком.

Несмотря на природную воинственность, смелость, боевитость кавказцев, здесь никогда не удавалось никому из них создать стойкое государственное объединение. Этому мешали примитивный личный эгоизм, мелочность общественных интересов и оторванность от главных потоков развития мировых цивилизаций. Только два народа Кавказа создали в среде своих культурных слоёв идею национальной государственности. Это грузины и армяне, два христианских народа, отмеченных необычайной древностью культурных и религиозных традиций. Из них наиболее устойчивыми оказывались армяне.

Потомки современников Ниневии и Вавилона, Мемфиса и Тира, Рамзеса и Хамураппи, эти ловкие огневзорные поэты и всадники, купцы и звездочёты, одинаково стройные, что мужчины, что женщины, они веками сражались против греков, против римлян, против мидян и персов, против иудеев и арабов. Они побеждали их, сами терпели от них поражения, но никогда не презирали культуры нападающих на них народов. Даже в порабощении они мудро усиливались брать от всякого народа всё, что есть в нём ценного, пользоваться этим приобретением в полной мере, но не давать ему возможности стать своей природной особенностью.

Даже в христианстве, которое они восприняли сразу после его расцвета, армяне в противовес постановлениям Семи Вселенских Соборов признали наиболее еретическую часть его, получившую название монофизитства.

Второй великий и наиболее самобытный народ Кавказа – грузины. Это народ рослый, широкоплечий и при необходимости отчаянный. Эти широкобровые огнеглазые красавцы в лучшем проявлении их издавна слыли людьми поэзии и вдохновения. Древние греки, ещё они стремились к их снежным вершинам Кавказа. Египетские фараоны, вавилонские цари, арабские халифы, вплоть до гениального корсиканца мечтали заполучить их юношей для личной охраны и конной гвардии. Грузинами и славянами для этих целей торговали купцы-иудеи Константинополя, Венеции и Генуи. Иверия была страною самого раннего христианства, она по жребию от Господа дана была в удел Божией Матери.

Не так уж давно в знаменитой битве при Басиани грузинское войско наголову разбило совместные войска мусульман под водительством румского султана Руки-эд-Дина, потребовавшего подчинения Грузии исламу. Вот отзвуки каких кровей пели в сердце знаменитого князя Петра, как любил называть его Суворов. При виде озаряемых в солнечные дни снегами Эльбруса, Казбека и Ушбы вот что вставало в памяти молодого полководца, выросшего в строгих и чинных кварталах Петербурга.

Штаб-квартира же Нижегородского драгунского полка находилась в крепости Георгиевской.

9

Георгиевск, возникший в 1777 году как крепость, уже в 1786 году стал уездным городком. Это был заштатный городишко в предгорной степи. Насчитывалось в нём немногим более двухсот разного рода и вида строений. Неброская деревенская церковь на небольшой центральной площади с земляным валом вокруг и глубокий, хорошо выкопанный ров. Казармы располагались рядом с крепостью, которую, как видел всякий, назвать крепостью можно было только с большой натяжкой. Здесь укоренилось южнорусское и казачье население. Сюда съезжались для торговли и покупок из многих ближних аулов горцы. Пролегал через городок тракт из Ставрополя в Екатериноградскую, которая сама была казачьей станицей возле одноимённой крепости, основанной в том же году, что и Георгиевская, при слиянии рек Терека и Малки. Станица знаменита кирпичными триумфальными воротами, на которых написано: «Дорога в Грузию». Не знал тогда полковник Николай Раевский, что дорогой в Грузию ему придётся пойти с боями, изведать на ней немало тяжких впечатлений, которые завершатся унизительным изгнанием из армии.

Общества в Георгиевске, конечно, не было, за исключением Алексея Пологова, родители которого находились в зависимом положении перед графом Самойловым. Было между ними какое-то дальнее родство, которое с величайшей услужливостью они использовали. Алексей Пологов, юноша невысокого роста, крепко сложенный и неутомимо действовавший в каких-то никому не известных сферах, закрепился в окружении графа Потёмкина, правда, на большом от него расстоянии. Он умело и усердно пользовался своей близостью к близким графу людям, но выше майора подняться к середине девяностых годов не смог. Говорят, что он играл в карты, и даже играл не весьма чисто. Однажды вроде бы при каких-то обстоятельствах его за это били, так как он отказался от дачи объяснений, угрожал своими петербургскими связями. Пологов увлекался женщинами, но никогда не сходился с ними на длительное время. Поговаривали, что был он одно время болен дурной болезнью, но возможно, что это были просто слухи. А в обществе молодых людей армейских, воспитанность которых всё более и более начинала хромать на обе ноги, такие слухи только окружали предмет их ореолом интереса и таинственности, как, скажем, разговоры о том, что тот-то или та-то посещает мистические собрания либо занимается разного рода изобретением эликсиров, приносящих успех или дающих возможность из тех или других предметов делать алмазы. В Георгиевске, известном скудостью ярких личностей, получилось так, что Раевский и Пологов оказались близкими друг другу личностями. Раевский, будучи человеком строгим в выборе знакомств, тем не менее был общителен и прост в общении. Полковые дела занимали его целиком, но всё оставалось какое-то пустое место в досуге, что-то поднималось на душе тревожное в виду этих гигантских ледяных глыб на горизонте. В ясные часы южных ночей осыпаемы были они какими-то допотопными россыпями звёзд, мерцающих равнодушно, грозно и таинственно. В такие мгновения где-то на окраинах души Раевского поднимались какие-то непонятные и уносящие куда-то в неземные пространства состояния. Но что эти состояния означали, Раевский не понимал. Как будто кто-то медленно играл там на каком-то звучном инструменте вроде клавесина, но что за инструмент, Раевский понять или осмыслить не мог. Рука почему-то тянулась к перу. Но перо в такие мгновения тоже начинало представляться чем-то таинственным и почти одушевлённым. Раевский робел перед ним. Он оставался в оцепенении и начинал себе казаться человеком стареющим преждевременно. Тогда ему вспоминались волнообразные слова стихов одного, по его мнению, из величайших поэтов прошлого, которого любила его мать и даже что-то переводила из него для себя с греческого. С того греческого языка, на котором говорили древние стихотворцы и великие учителя Церкви: «Изнурённый болезнью, я в стихах нахожу отраду, как престарелый лебедь, внимаю звуку собственных крыльев, рассекающих ветер». Вспомнив эти стихи, он вспомнил и об одной книжице, которую вручил ему на дорогу тогда, в Киевской Лавре, игумен, проведший его по пещерам святых древних подвижников. Обращаясь памятью к этому посещению, Николай Раевский всё более и более подтверждался в выводе, что мужчине нужно быть либо монахом, либо твёрдым семьянином. Военный, считал Раевский, монахом быть не может. Пересвет и Ослябя, два инока, оставившие поле брани да ушедшие на подвиг молитвы к преподобному Сергию, в обратном его не убеждали: это было исключением. Но в миру, в миру военный человек, особенно командир, должен иметь семью, должен иметь точку душевной опоры: домашнее тепло должно препятствовать отвлечению сил и внимания к превратностям случайных связей и накрепко привязывать к земле, к стране, к обществу, к конкретным людям, которых воин должен защищать. Чувство родины для военного человека гораздо конкретнее, когда он внутренне укреплён женою и детьми. Тем более что наблюдательный и от природы склонный к обобщениям молодой полковник довольно быстро приметил, что в армии судьба офицера весьма и весьма переменчива, что многое в ней зависит от случая, от умения приноровиться к начальнику. Это почти всегда принуждает к потере чувства собственного достоинства, необходимости скрывать свои способности, уметь приноравливать их к вульгарной, грубой и порою тёмной в своих прихотях судьбе. Особенно раздражает окружающих ум, и чем выше человек по своему положению, тем больше. Ум вообще опасно проявлять в той среде, к которой Раевский привык, а чувство собственного достоинства нигде не прощают. Иметь своё собственное мнение вообще опасно, особенно высказывать его вслух.

Как-то Раевский и Пологов прогуливались вокруг всей крепости. И говорили о разных незначительных предметах, о том да о сём. И в разговоре Пологов подчеркнул, как он доволен тем обстоятельством, что есть здесь, в пустынности Георгиевска, человек, не только много лет уже знакомый и вследствие этого близкий по духу и уровню интересов, но главное...

   – Вы знаете, Николай Николаевич, я благодарю судьбу, что в вашем лице имею не только доброго друга, но и человека, которому я вполне доверяю. Надеюсь, что и вы питаете ко мне те же чувства.

   – Да. Это весьма важное обстоятельство, – согласился Раевский.

   – Это драгоценное обстоятельство, – вспыхнул Пологов. – Я знаю, что могу вам любое своё размышление или умозаключение открыть с полной откровенностью. Надеясь, конечно, на взаимность.

   – Да, это весьма интересное наблюдение, – согласился Раевский.

Они шли некоторое время молча, в течение которого Пологов быстро, как-то мимолётно даже, коснулся локтя Раевского двумя пальцами и с оттенком благодарности сжал его. Со стороны гор тянуло прохладой. Подкумок внизу неторопливо, но настойчиво шумел. Какая-то сумеречная птица пролетела угловато и бесшумно. Горы заволакивало туманом, но звёзды пробивались уже в небе. Звёзды уже горели ярко там, в стороне великих варварских держав, цепенящих веками Кавказ ужасами своих нашествий.

   – Скажите, Николай Николаевич, – спросил тихо и с оттенком некоторой задумчивости Пологов, – вы участвовали в блистательных делах польских, какое из них произвело на вас наиболее глубокое впечатление?

   – Наиболее глубокое впечатление произвела на меня личность Александра Васильевича Суворова, – так же тихо и так же с оттенком задумчивости ответил Раевский.

   – Ну это разумеется, – согласился Пологов. – Это само по себе естественно. А из дел, боевых подвигов?

   – Наибольшее впечатление произвёл на меня штурм и взятие предместья Варшавы... За Вислой... Праги...

   – А чем, разрешите полюбопытствовать?

   – Безмерностью человеческих страданий.

Пологов дальше расспрашивать не решился. Он понял, о чём идёт речь. Речь шла о том, что многие знали, о чём почти открыто говорили всюду и почти всюду одновременно молчали. Порою спорили. Овладев штурмом Прагой, Суворов отдал её на разграбление и насилие солдат. Впервые тогда у Раевского возникло сомнение в том, что при складывающихся обстоятельствах удастся ему закончить благополучно свою карьеру на воинском поприще. Разговор на этом потух, затух, вернее, как тлеющий костёр при виде звёзд южной ночи. Он затух при шелесте Подкумка и при дальнем лае собак, переговаривающихся друг с другом с одного конца городка на другой. Вернувшись домой, Раевский почему-то обратил внимание на небольшую, побывавшую в руках и пахнущую ладаном книжку, которую вручил ему после поклонения святым отцам в киевских пещерах игумен. Запах ладана при свече и дальнем блистании созвездий за небольшим полуоткрытым окном подействовал на Раевского не совсем обычным образом. Встали в его памяти не те колоссальные звоны над Днепром, не блистания куполов остающегося позади многоглавого Киева, действительно отца городов русских, не дремучих вокруг раскинувшихся лесов, а перед внутренним взором полковника вдруг обозначилась лань со связанными крепко ногами, висящая на шесте и несомая вниз головой. Глаза её, глаза испуганной, ещё совсем не повзрослевшей девочки. И кровь, струящаяся у неё из-за уха. Ухо вздрагивающее. Глаза покорные, не понимающие, что же происходит. Глаза с немым вопросом в больших чёрных глазах: «Что же это? За что?»

Раевский взял книгу в руки, подержал перед глазами, приблизил к ней лицо и долго вдыхал запах благовонной ливанской смолы. Что-то таинственное было в аромате смолы этой. Там, за размашистыми уступами степей, равномерно, как бы гигантским маршем равнина поднималась в горы. Горы темнели в полном блеске звёзд, а степи подступали к ним в неудержимом и равномерном движении к небу.

Что за свет озарял вершины гор над мрачными теснинами, жилищами демонов, которым поклонялись эти суетные жители долин, которых веками оттесняли в горы то те, то эти завоеватели? Не от этих ли демонов получают ярость сии ловкие и злые наездники, которые только до поры до времени скрывают неутомимость свою под кривыми улыбками, в каждой из которых таится кинжал. Как питают их из века в век демоны, которые дают им ярость и самозабвение, но забыли дать умение и желание жить в мире друг с другом и со всеми остальными ближними и дальними народами? Нет у них желания построить своё богатое, своё могучее государство, с которым все бы считались, которое все бы уважали, так чтобы не было у этих самолюбивых, а потому несчастных жителей гор неистребимой потребности всем завидовать и всех ненавидеть. Может быть, Прометей, доселе скованный, по уверениям некоторых, там, в сердце этих огненных гор, время от времени содрогает их своими конвульсиями? Как вот сейчас. Какая-то тень пронеслась в небе от степи, и что-то застонало в глубине ущелий. Колыхнулось пламя свечи. Раевский приоткрыл книгу, возимую им с собой со времён киевского паломничества, но так ни разу им доселе не раскрывавшуюся. Пожелтевший листок выпал из неё на столешницу и слегка встрепенулся под порывом ветра, налетевшего в раскрытое окно. Раевский приблизил листок, подняв его со стола, и прочитал слова, листок наполнявшие:

 
Суета сует, сказал Екклезиаст,
суета сует, – всё суета!
Что пользы человеку от всех трудов его,
которыми трудится он под солнцем?
Род проходит, и род приходит,
а земля пребывает во веки.
Восходит солнце, и заходит солнце,
и спешит к месту своему, где оно восходит.
 

В глубине гор опять что-то не то вздохнуло, не то упало. И гул какой-то пополз там от ущелья к ущелью, от вершины к вершине.

 
Идёт ветер к югу
и переходит к северу,
Кружится, кружится на ходу своём,
и возвращается ветер на круги свои.
 

Свеча опять встрепенулась, и колыхнулась тень Раевского на стене комнаты, как бы на мгновение ожившая.

 
Не наполнится ухо слушанием.
Что было, то и будет;
и что делалось, то и будет делаться,
и нет ничего нового под солнцем.
 

Солнца в небе ночи не было. Но звёзд было много. Звёзд было много до бесчисленности их.

 
Нет памяти о прежнем,
да и о том, что будет,
не останется памяти
у тех, которые будут после.
 

«У тех, которые будут после?» – спросил Раевский сам себя. «У тех, которые будут после нас, – ответил он сам себе и добавил: – Да и у тех, кто будет после них и после, за ними следующих».

Раевский сидел, глядя полуприкрытыми глазами в окно на горы и вдыхая воздух, стлавшийся от гор. И непонятное волнение подступило к душе его. И чтобы унять волнение это, он встал и принялся ходить по комнате. Потом он сел, взял чистый лист бумаги и начал писать. Он писал мелкими ровными буквами. Потом, оборвав перо на полуслове, Раевский отложил перо далеко в сторону и сидел так некоторое время. Потом он поднял лист со стола и, не читая его, поднёс к пламени свечи. Лист налился светом и вздрогнул весь. Пламя коснулось нижнего края его. Медленно забирало пламя слова с исписанного ночными буквами листа, как бы впитывало их в себя.

Потом долго сидел за столом скрестив руки, положив их на плечи. Взял в руки со стола книгу и наугад раскрыл её. И стал читать нечто из раскрытой книги отрывками, негромко, для самого себя: «Ибо что считается в супружестве самым утешительным, то самое растворено горечью. Между благами супружеской жизни почитается неразрывность, по сказанному: «...еща Бог сочета человек да не разлучает, но таким образом и оковы и узы должны почитаться благом, ибо супружество – те же оковы...»

Посидел некоторое время молча и продолжил чтение: «Как бежавшие рабы, кроме того, что скованы каждый порознь, связаны ещё и один с другим, дабы, вместе скованные, они по необходимости следовали друг за другом и не могли отделиться один от другого: так связаны и души супругов, каждый из них, имея заботу о самом себе, в то же время утесняем бывает другою заботою, наложенною на каждого союзом супружества».

Он долго сидел при свече. Он читал про себя, и перелистывал страницы далее, и возвращался вновь на прочитанное. Пока там, в дали ещё более безмерной, чем горы, начал брезжить рассвет. В конце концов он вернулся к страницам первоначального чтения и принялся вновь читать громко с интонацией настойчивой, как бы в память свою внедряя читаемого слова? «...сказала Ставрофила. Но так как эти оковы общие, то супруги взаимно друг другу помогают, и тяжесть, разделённая между двоими, бывает легче».

Этим утром, не взошло ещё солнце, Николай Раевский принял решение жениться.

ИЗГНАНИЕ

1

Ночевать я остался в житнице. Я не поехал домой. У меня было два отгула, и я мог на службу не являться. Домой поехать я, конечно, мог бы. Ничто этому не мешало. Да и дорога в полупустом полуночном автобусе сама по себе тоже была привлекательной. Можно было в одиночестве более часа сидеть у окна и думать, о чём тебе угодно. Смотреть, как мелькают за окном дорожные огни пригородов, дачных посёлков, встречных машин, которые появляются неизвестно откуда и неизвестно куда улетают. Такое пребывание в позднем автобусе всегда успокаивает, отрешает от тьмы забот и житейских обстоятельств, которые в обычное время не дают человеку задуматься над чем-то достойным и несуетным, «Суета сует и томление духа...»

Я остался здесь по настойчивому внутреннему желанию как можно ближе узнать этих странных людей, странных только для нашего, всё поломавшего и всё исказившего времени. Пока с ними ничего не случилось, поближе разглядеть их. Мне стало казаться вдруг, что им что-то угрожает, что-то с ними должно случиться. Само по себе появление в нашем обществе таких людей, безусловно, должно было вызвать праздное внимание. Люди молодые, красивые, дружно живущие, независимо и открыто лелеющие свою независимость. Да ещё и умные! Умные явно и даже, может быть, талантливые. Такие редкие сочетания таких личностей в наше время... Сама ситуация, сам настрой всего течения жизни явно должны, так или иначе, зацепить Олега и Наташу, весь ход жизни нашей не выносит подобных сочетаний. Ещё и умны! Да, судя по всему, талантливы. Живут не нищенствуют! Какие-то библиотекарша и фотограф. Что им надо? Ибо сказано:

 
Надеющиеся на Него познают истину,
и верные в любви пребудут у Него;
Ибо благодать и милость со святыми Его
и промышление об избранных Его.
Нечестивые же, как умствуют, так и понесут наказание.
 

И этот странный Евгений Петрович, так внезапно появившийся в Горках под Бородином и так спокойно привёзший меня прямо к дому Олега и Наташи, словно сюда он уже не раз приезжал запросто.

 
Ибо презирающий мудрость и наставление несчастен,
и надежда их суетна, и труды бесплодны,
и дела их непотребны.
Жены их несмысленны, и дети их злы,
проклят род их.
 

Ничего нельзя сказать плохого об этом Евгении Петровиче. Он ничего плохого не делает. И никому, может быть, не сделал зла. Но что-то от него исходит и заставляет меня сегодня, этой ночью, под этой звучной крышей под ровное, мерное тиканье жука-часовщика в стене тревожиться и ожидать чего-то недоброго.

 
Блаженна неплодная не осквернившаяся,
которая не познала беззаконного ложа;
она получит плод при воздаянии святых душ...
 

Кто же этот странный иудей, за три века до рождения Иисуса Христа писавший эти великолепные слова? Этот, судя по разного рода сопоставлениям, иерусалимец, вкусивший уже эллинской мудрости и шагнувший сквозь неё? Он был весьма и весьма образован, не только умудрён, два персидских слова он употребил на страницах рукописи. Он, может быть, вышел из стоиков?.. Но... Но кто же он на самом деле и почему ему внимают горы и пустыни, моря и озера, города и деревни, пальмы и берёзы?

 
...Плодородное множество нечестивых не принесёт пользы,
и прелюбодейные отрасли не дадут корней в глубину
и не достигнут незыблемого основания;
и хотя на время позеленеют в ветвях,
но, не имея твёрдости, поколеблются от ветра
и порывом ветров искоренятся.
 

А может быть, слова сии принадлежат царю. Именно Соломону? Есть многие и были на свете, кто этому сыну Давида принадлежность их утверждают. Пусть они утверждают. А мы будем в них просто вслушиваться, в слова:

 
Ибо дети, рождаемые от беззаконных сожитии,
суть свидетели разврата против родителей при допросе их.
А праведник, если рановременно умрёт, будет в покое.
Ибо не в долговечности честная старость,
и не числом лет измеряется.
 

И что-то всё же тревожит, хоть ночь тиха, только слышно, как с сосен и берёз на крышу осыпается иней. Но... но всё так шатко и неопределённо, особенно для тех, кто хочет сделать доброе дело, составить честную жизнь, помочь оступившемуся, сохранить чью-то добродетельную для всех память.