Текст книги "Дело генерала Раевского"

Автор книги: Юрий Куранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

8

   – К заключению нашего сегодняшнего бдения, – сказал Олег, – завершу слова свои тем, что и сам Наполеон, со свойственными ему фанфаронством, хвастливостью, стоя на краю гибели, развивал прожекты в стиле умалишённого. Видя разложение своей армии, он всё проектировал присоединение к Франции всей русской части Польши, всей Курляндии. После этого намеревался он перевести войска в земли потеплее, а именно – в Молдавию и Валахию. Весной он собирался вместе с русскими уже идти на турок, чтобы освободить христиан от ига мусульман, а самих мусульман просветить. Потом тех и других поставить под режим угнетения, после чего двинуться в Малую Азию, вторгнуться оттуда в Индию, чтобы навсегда подорвать торговые возможности англичан. «Наполеон всё более и более впадал в состояние слабоволия и слабоумия. От его прежней чёткости действий, трезвости и решительности суждений и предприятий почти ничего не осталось. Однажды, отходя ко сну в Кремлёвском дворце, он тщательно приказал осмотреть все окрестные помещения и выглядел очень встревоженным. Он явно стал бояться измены. В эту ночь у дверей спальни он поставил мамелюков. И заснув, он видит как бы совершенно наяву всех, кого обездолил, предал, убил, всех, кто погиб от его бесчисленных кровопролитий. Все они молча стали вздыматься на огромном чёрном пространстве из мест, куда их определила смерть. Кто из гробницы, кто из гроба, кто из могил. Они поднимаются и смотрят со всех сторон на виновника их гибели и страшными взглядами пожирают его. И грозят. Среди них Наполеон видит герцога Энгиенского. Это был Луи Антуан Анри де Бурбон, из боковой ветви Бурбонов. С началом революции он уехал из Франции с отцом и дедом.

Он сражался против революционеров. Потом он отказался от всякой военной карьеры и жил в Баденском герцогстве на пенсию, которую ему выплачивала Англия. По наущению Талейрана император заподозрил его в заговоре. 15 марта по новому стилю 1804 года он был схвачен взводом драгун и вывезен во Францию. Здесь его торопливо осудили в Венсенском замке и расстреляли в тридцатидвухлетнем возрасте на рассвете. Теперь в сердце России окровавленный этот человек предсказывает Наполеону результат похода в Россию. И Наполеон в страхе просыпается. Сначала он не может вспомнить, где находится. Он резко выходит к страже и спрашивает:

   – Кто входил сюда?

   – Никто, – ему отвечает стража.

Стоило идти в Россию, чтобы увидеть этот призрак!» И вообще, – Олег оборачивается ко мне, разглаживая обеими руками на голове свои длинные волосы, – вообще надо сказать, что не было, может быть, ничего более грандиозно-бездарного и жестокого, чем эта глупая война, которую мы так холуйски воспеваем. И самыми бездарными в этой войне оказались Наполеон и Кутузов. Каждый из них несказанно виноват перед своими солдатами и офицерами, не говоря уже о народах, ими преданных.

9

Олег уходил от меня утром. Я проводил его до метро. Вставляя ключ в дверь своей квартиры, я услышал из-за двери настойчивый телефонный звонок. Не снимая пальто, я прошёл к телефону. В трубке послышался вежливый до изысканности баритон хозяина квартиры наших собраний:

   – Это я! Кирилл Маремьянович.

   – Весьма рад слышать, – ответил я.

   – Как ваши дела? – спросил Кирилл Маремьянович.

   – Спасибо! Всё в порядке.

   – Все живы и здоровы? – уточнил мой друг.

   – Конечно, – ответил я. – Что может случиться с нами?

   – О! такие времена, что с каждым может случиться что угодно, – вздохнул мой друг.

   – Но ведь не война же, – обобщил я, – пока же войны нет, жить можно. Так ведь?

   – Так-то это так, но иногда и без войны хватает неприятностей.

   – А что-нибудь случилось?

   – Нельзя сказать, что случилось. Лучше сказать: произошло.

   – А что именно?

   – Ты знаешь, – каким-то виноватым голосом начал мой друг, – как бы тебе сказать... Действительно произошло нечто неприятное. Ты, конечно, помнишь Мефодия Эммануиловича?

   – Да, помню.

   – Впрочем, почему бы тебе не помнить? – как-то необычно усмехнулся в трубку Кирилл Маремьянович. – Ты его видел не позднее чем вчера.

   – Конечно, – согласился я.

   – Ну да. Это так. Дело в том, что он попал в автомобильную катастрофу. Его сшибла встречная машина.

   – Да-а? – удивился я.

   – Да, – подтвердил мой друг. – Тут удивляться нечему, в Москве ежедневно десятки, вернее, сотни катастроф. Но эта особенно неприятная.

   – А что с ним?

   – В больнице, в Склифосовского.

   – Для него что-то нужно сделать?

   – Думаю, что уже поздно, – вздохнул мой друг, – он в реанимации. И сколько это продлится, трудно сказать.

   – И что же теперь делать?

   – Что можно теперь делать? Мы ничего не можем сделать. Единственное разве из всего возможного... – мой собеседник на другом конце провода замолк, и слышно было, как он размеренно дышит, – единственное, что нам доступно, это проявить некоторое благоразумие и добропорядочность по отношению друг к другу...

   – Что вы имеете в виду?

   – Многое имею я в виду, – сказал мой друг со вздохом, – нам надо бы встретиться.

   – Когда?

   – Да хоть сейчас.

   – Сейчас я не могу.

   – А когда ты можешь?

   – У меня уже взят билет, и я с часу на час уезжаю в командировку. За мной должны заехать. Напарник заедет. Мы вылетаем самолётом.

   – А когда ты вернёшься?

   – Точно к следующему воскресенью. К очередному нашему заседанию.

   – Я хотел бы встретиться до заседания этого так называехмого, – задумчиво сказал Кирилл Маремьянович – до заседания...

   – Не в состоянии, – вздохнул я.

   – А когда ты прилетаешь назад?

   – Рано утром. По расписанию в шесть утра по Москве, как ты понимаешь.

   – Конечно, по Москве, – согласился мой друг, – хотя, как ты видишь сам, уже не первую сотню лет обращаемся с ней по-варварски.

   – Хуже, Кирилл Маремьянович.

   – Да, хуже, – согласился он. – Ну ладно. Давай договоримся так: ты прилетаешь – и ко мне как можно скорее.

   – Хорошо, – согласился я, – возьму такси.

   – Да. Это очень важно сейчас. А пока до встречи. Храни тебя Бог да друга твоего.

Кирилл Маремьянович положил трубку, и быстренькие, такие равнодушно бегущие куда-то послышались в трубке гудки.

МАНЕВРИРОВАНИЯ

1

Самолёт мой обратный вылетел с большим опозданием и прибыл в Москву соответственно. Выйдя из аэровокзала, я увидел огромную очередь на такси. И на случайные машины тоже была давка. Шофёры заламывали немыслимые цены. Я выхватил машину и попросил шофёра гнать в Москву как можно быстрее.

   – К сожалению, ты очень опоздал, – сказал мне с укоризной Кирилл Маремьянович.

   – Самолёт подвёл, – пожал я виновато плечами, – вернее, Аэрофлот.

   – Как всегда, – грустно согласился Кирилл Маремьянович, – у нас всегда кто-нибудь виноват.

   – Что-то терпит крушение? – встревожился я.

   – Не совсем, – вздохнул мой старый друг, – но ваш товарищ уже взял слово.

   – Это и хорошо, – обрадовался я.

   – Вот это-то и плохо, – ещё раз вздохнул Кирилл Маремьянович. – Но что теперь поделаешь? Чему быть суждено, то и сбудется. Но после собрания должен я с вами поговорить. Это обязательно.

   – Что надо, то и будет сделано, – согласился я. – Со мною одним?

   – К концу собрания я это решу, – строго сказал хозяин квартиры, – в зависимости от хода событий.

2

   – Кто-нибудь когда-нибудь отмечал для себя такой факт, – вопрошал Олег в момент, когда я входил в гостиную, – тот именно факт, что при отступлении из Смоленска были брошены на произвол судьбы, вернее, на верную смерть от истребления, голода и огня двадцать семь тысяч русских раненых, раненных в героическом, именно героическом, противостоянии врагу лучше вооружённому, лучше организованному, чем мы? Кто-нибудь и когда-нибудь дал себе труд понять, что это было не просто разгильдяйство и безответственность со стороны русского командования, а настоящее предательство? Двадцать семь тысяч! Это значительно больше, чем русские потеряли при позорном разгроме под Аустерлицем, при сражении, которое, по словам самого Кутузова, определило судьбу Европы. Хотел бы при этом заметить, когда Наполеон бросал своих солдат в Египте, в Испании или в России, он бросал не соотечественников, он французом не был, как нам всем известно, Наполеон лишь разыгрывал из себя патриота француза, а наши поэты типа Пушкина и Лермонтова по-юношески покупались на эту дохлую муху.

Увидев меня, Олег поклонился мне издали и продолжал:

   – Поверхностно рассматривая этот факт и многие другие, ему подобные, можно не обращать на это внимания. Можно объявить нерусским Остермана-Толстого или Витгенштейна, который, кстати, остановил корпус Удино в направлении на Петербург. Можно обвинять Кутузова в цинизме и даже в пособничестве Наполеону. Нужно признать, что упрёк в адрес Кутузова вполне имеет и должен иметь место. Кутузов действительно уклонялся на всём протяжении войны от всякого серьёзного сопротивления французам, как это имело место в Тарутинском сражении: когда разгром корпуса Мюрата был, как теперь говорят, лишь делом техники, Михаил Илларионович приказал Дорохову и Фигнеру отступить. Как это было при Малоярославце: когда солдаты Раевского выбили французов из города и уже нельзя было им приказать просто так уходить из города, тогда Кутузов под предлогом отправления их на отдых заменил корпус солдатами Бороздина. И уже Бороздину, фактически не изведавшему боя, предложил уйти из Малоярославца. Так было под Красным, когда Кутузов не дал завершить окружение Нея и выпустил маршала на волю с еле живыми его солдатами, многие из которых сами рвались в плен. Так было и на Березине, и под Вильно. Всё это настолько явно, что не видеть этого можно, только закрыв глаза на все известные факты. Россия – классическая страна подавленного общественного мнения. Но я хочу говорить не об этом. Я хочу говорить о ещё более глубинном характере общественной, не только государственной жизни. Я имею в виду знаменитую тенденцию, которая целиком выражается у нас в одной короткой фразе: дурак умнее умного.

Все сидевшие в гостиной притихли. Я глянул на Кирилла Маремьяновича. Он сидел мрачный.

– Да, знаменитый наш лозунг до сегодняшней минуты: дурак умнее умного, – подтвердил Олег, а все, за исключением Евгения Петровича, с интересом на него взглянули, каждый со своего места. – Это было основное и главное противоречие между тогдашним, уже побеждающим Россию петербургским обществом и передовыми людьми России, ярчайшим представителем которых был герой Бородина, Малоярославца, Красного, Лейпцига и Парижа, так и оставшийся генералом от кавалерии Николай Николаевич Раевский. Эта удивительная поросль наиболее даровитых и честных детей России, по натуре своей нечестолюбивых в силу причин, сложившихся в империи после победы над Бонапартом, оказалась зажатой, а потом оттёртой начисто от государственной жизни.

   – Интересно... – протянул кто-то за столом.

   – Да. Это очень интересно. Тем более что это и трагично для России, – согласился Олег, – я имею в виду паразитическую, не российскую и не интернациональную, а просто паразитическую бюрократию Петербурга. Я имею в виду интеллектуальную, но излишне честолюбивую и злокачественно-притязательную аристократию, представленную позднее декабристами. Я имею в виду обывательское и безответственное дворянство Москвы как олицетворение всего подобного ей провинциального дворянства России, во всей красе нам явленного Гоголем и Салтыковым-Щедриным. И вот тут, – Олег окинул взглядом всех сидящих в гостиной, – ответ на страшный вопрос, почему никому не было дела до оставления врагам двадцати семи тысяч раненых соотечественников, оставления без боя и сожжения Москвы, трёхсоттысячного города и сердца России, всеобщего вспомоществования Наполеону при его отступлении из России, нежелания пленить его. Отсюда и позднее поражение в Крымской войне, в войне с японцами и в разгроме России при помощи Октябрьского переворота.

Все притихли. Я бы даже сказал, всё притихло в этой гостиной. Кто-то встал и торопливо вышел в прихожую и там хлопнул дверью. Я глянул на Евгения Петровича. Он сидел совершенно спокойно и только очень внимательно смотрел на Олега. Тонкий белёсый шрам его наискось переносицы медленно наливался багровостью.

   – Вообще нужно сказать, что так старательно округляющаяся нами Аустерлицкая катастрофа имела определяющее значение не только для Европы. Ещё большее значение, причём трагическое, она имела для России. Дело в том, что естественные союзники России Австрия и Пруссия в силу их полного разгрома и подавления как великих держав стали союзниками Наполеона. Они влились в ту огромную армаду, которая пришла вместе с корсиканцем подавлять, грабить и развращать Россию. Бывший союзник Шварценберг теперь воевал с нами, и в очень ответственный момент его корпус тяжко сковывал войска южной группировки, то есть три пехотных, один кавалерийский корпус и крупный казачий отряд. Всего около пятидесяти тысяч солдат и офицеров при полуторастах орудиях.

Армия Александра Петровича Тормасова превосходила всю Вторую армию Багратиона. Надо сказать, что Тормасов был одним из выдающихся по тем временам полководцев России. Родившийся в 1752 году, на службе военной он с двадцатилетнего возраста. Боевой опыт он получил уже в турецкой войне. Против Наполеона действовал он со стабильной успешностью: разгромил французский корпус под Кобрином, а в начале августа с восемнадцатью тысячами разбил при Городечнах Шварценберга вместе с таким же бывшим союзником Репье, командовавшим саксонцами. Оба вместе они имели более сорока тысяч. Армия Тормасова вообще сковала, а в сентябре и громила войска Наполеона, пока Кутузов не затребовал Тормасова с театра военных действий на тыловые работы к себе. Вообще нужно признать, что всякого талантливого военачальника Кутузов ставил под неминуемое истребление далеко превосходящего силами врага, как это было с Багратионом при Шенграбене или на Семёновских флешах. Непосредственно перед Аустерлицем он буквально хотел погубить лучшую часть русской армии под командованием Багратиона, талантливейшего российского генерала и любимца Суворова. Вот его слова после Шенграбена: «Хотя и видел неминуемую гибель, которой подвергался корпус Багратиона, не менее того я должен был считать себя счастливым пожертвованием оного армии».

Олег молча и внимательно посмотрел на всех, потом на каждого, как бы взвешивая, стоит ли вообще говорить о том, что его волнует, этим людям.

   – Может быть, уважаемому собранию хочется выпить? – спросил он и окинул рукой стол с бутылками и рюмками. – Тем более что выпить есть за что, корпус Багратиона с честью вышел из дела и достойно спасал преданную главнокомандующим армию под Аустерлицем.

На предложение Олега никто не откликнулся.

   – Тогда я продолжу свои недоумения, – сказал Олег, – а меня действительно вводит в недоумение неистребимое желание нашего великого полководца обязательно приносить жертвы, кого-нибудь обязательно подставить под гибель, то Багратиона, то Вену, то Раевского, то Москву. А жалеет он почему-то лишь противников. Когда, например, до него донёсся слух, что в окружении под Красным сам Наполеон, он фактически прекратил сражение и выпустил хотя бы тех, кто уцелел. Бедным французам пришлось искать русских генералов, чтобы сдаться им. Не менее удивительна страсть Кутузова сдавать столицы, защищать которые ему приказано. Поразительна сдача Вены. Кутузов, вызванный в Австрию для того, чтобы защитить Вену, её сдаёт для начала. А потом не выступает против очевидной порочности плана сражения. На прямой вопрос императора Александра, поддерживает ли он этот план, заявляет, что вполне уверен в завтрашней виктории, то есть в победе при Аустерлице. Говорят, что у главнокомандующего-де не хватило гражданского мужества. Это мягко сказано. Именно гражданское мужество должно быть у такого человека в первую очередь. А честь оружия русского? Багратиону с его шестью тысячами великолепных воинов удалось уйти от гибели, тогда Кутузов подставляет ещё восемьдесят тысяч. Но главная мотивировка: сдать столицу, чтобы спасти армию. Ну хорошо, австрийцы перед тем понесли ряд тяжких поражений. Но ведь ни одного поражения не потерпела русская армия. Смоленск – это не поражение. Это скорее – победа, стратегическая. Но Москва! Москва – своя собственная столица. Это – сердце народа. Не шесть тысяч корпуса Багратиона. Не какая-то там Вена! Но с первых дней, как теперь уже ясно, Кутузов не собирался её отстаивать. Барклай готовил для генерального сражения Царёво Займище, работы велись не первый день. Главное Барклаем было сделано: перейдя Неман с шестьюстами тысячами человек, Наполеон после Смоленска имел уже немногим более ста тридцати. Кавалерия его знаменитая уже была подорвана: падёж в русских условиях и при высоком темпе погони за русскими, невозможность прокормить такую массу лошадей привели к катастрофической гибели коней. Артиллерия ослабла, поредела. С этой армией Наполеона уже можно было сражаться на равных на своей земле под высочайшим боевым духом солдат. И что же? Кутузов прибывает к армии, сразу же приказывает продолжать укреплять позиции, а на следующий день повелевает отступать к Бородину, которое никто и никак не готовил к боевым действиям и которое многие считают гораздо менее подходящим для принятия генерального сражения. На Бородино происходит то же самое, что и при Царёвом Займище. Вечером поздравляет всех с победой, даёт царю сообщение о победе и скором приступании к изгнанию Наполеона, приказывает Барклаю укреплять позиции, а через полтора часа отдаёт приказ об отступлении к Можайску. Под Москвою повторяется всё, что было в Австрии. Багратион и Раевский, вся Вторая армия ставится флангом ко всей махине Наполеона на совершенно неукреплённых позициях. Менее тридцати тысяч подставляется ста тысячам. Багратион сражён, Раевский контужен, и его заставляют оправдываться. Перед боем – никакой разведки. В сражении резервы не использованы, их пускают в бой или помимо воли Кутузова, или под огромным давлением снизу. Захваченную Бонами батарею Раевского оставляют без помощи, а отряд Ермолова посылают на Багратионовы флеши, которые давно захвачены, и отряду этому там грозит просто уничтожение. Случайно, следуя мимо Курганной, Ермолов видит торжество французов и по собственной инициативе отбивает её. Огромное количество спрятанной Кутузовым вдали от сражения артиллерии вообще не принимает в деле участия. И вновь разыгрывается трафарет, сконструированный под Веной. В центре собственной страны перед ослабленной армией Наполеона, фактически оставшегося без кавалерии, предлагается сдать трёхсоттысячный город, чтобы якобы спасти армию от неимоверно ослабленного противника. До последнего дня при этом обманывают нагло все население столицы.

   – Вы как-то нас вгоняете в ужас, – заметил кандидат исторических наук.

   – Что делать, – развёл руками Олег, – это не моя работа. Благодарите Кутузова. Ведь это после сражения, которое нельзя назвать проигранным начисто, несмотря на разгром всего левого фланга, который нужно целиком оставить на совести Михаила Илларионовича. Правда, говорят некоторые, ещё и маркиза Сен-Жермена, который якобы вместо престарелого Кутузова руководил русскими войсками. Если это даже было так, то, простите меня, дело выглядит ещё отвратительнее: куда смотрело всё окружение главнокомандующего, эти замечательные патриоты? Где их любовь к родине, если всеевропейский проходимец делает заложниками аферистов целую армию и население огромной столицы. Но, я повторяю, сражение вообще могло бы окончиться для Наполеона катастрофой... Все современники, в том числе сами французы, говорят о панике, когда по тылам Наполеона пошли всадники Уварова и Платова, как содрогалась земля под копытами их коней! Какой ужас охватил завоевателей и смятение! Откладывается третий штурм Курганной высоты, отзывается от Семёновского дивизия Молодой гвардии, Богарнэ и Груши направляются в район сельца Бородино. Сам Наполеон готовится броситься туда же, на левый свой фланг. И лишь отмена рейда восстанавливает равновесие, а потом даёт возможность покончить с Багратионовыми флешами и с батареей Раевского. Но хватит об этом. Самое, конечно, удивительное в том, что для сдачи Москвы Кутузов использует всё тот же предлог, что и для сдачи Вены, как будто армия сама по себе является самодовлеющей ценностью, но не народ, не страна, не население – я имею в виду их бедствия. Хотя, кстати, для сохранения трона, главное – обступившей трон челяди, как теперь бы сказали, номенклатуры армия имеет значение первостепенное. И тайная полиция, – добавил Олег и глянул в сторону Евгения Петровича, который никак на взгляд его не отреагировал. – Я в своём сообщении поднимаю этот вопрос не для того, чтобы упрекнуть или разоблачить кого-то, скажем, Кутузова. Кутузов, если вдуматься, фигура трагическая. Это – плод своего времени, времени, когда общество начало задумываться над смыслом своего существования и человек осознал в себе необходимость как можно более полно реализовать в своей жизни этой то, что Бог заложил в него для жизни будущей.

Олег паузой отметил этот вывод.

– Беда в том, что все общества во всех странах во всём человечестве до этой эпохи жили в сознании полнейшей необходимости подавления всех личностей во имя одной, во имя князя, царя, императора. И там, где эти тиранические либо деспотические личности превращались в кумиров или обожествлялись, все силы государства и даже Церковь мобилизовывались на подавление самосознания общества и всех классов его во имя одной личности и кучки тех, о ком поэт сказал: «...вы, жадною толпой стоящие у трона». Вы знаете, как поэт поплатился за эти слова. Дело в том, что в России, стране классического презрения к закону и повсеместно пронизанной привычкой, а то и приверженностью к произволу, такие слова произносить опасно до сих пор. Жадною толпой стоящие у трона были в то время дворяне, которые прямым путём вели Россию к гибели. Бесконечных нравственных, естественных и экономических дарований этой страны хватило до февраля 1917 года, когда дворяне совершили то, что хотели совершить в декабре 1825 года. Эго был логический конец всего общества, промотанного выродившимся дворянством, и многие этот конец предвидели. Одни предвидели и пользовались ситуацией, сибаритствуя лукаво, как Кутузов. Другие страдали, понимая, что надо что-то делать, но сделать было ничего невозможно, поскольку они зажаты были, с одной стороны, отменно изворотливым петербургским чиновничеством всех уровней и авантюрным дворянством типа декабристов, с другой стороны, привыкшим к варварским методам взаимодействия внутри русского общества. Наиболее агрессивные из них призывали даже к террору. Что касается декабристов, то истинными творцами этого движения были злобно-дальновидные петербургские чиновники, искусственно создавшие в империи такие условия, при которых наиболее талантливые молодые офицеры, умудрённые и быстро созревшие в условиях войны с Наполеоном и отторгнутые от серьёзной государственной деятельности, не могли не образовать того или иного антиправительственного общества. Тайная полиция, уже тогда пронзавшая всё русское общество, подталкивала их к этому. И ждала. Александр Первый был осведомлён о каждом шаге и Северного и Южного общества. Петербург просто ждал, когда же они созреют и проявят себя, чтобы можно было их одним махом прихлопнуть. Тогда нельзя было человека просто так взять и посадить, нужны были основания для этого. Все истинные патриоты, настоящие герои войны с Наполеоном, были искуснейшим образом отстранены от государственной машины. Я имею в виду Дохтурова, который подал рапорт об отставке, и с 1 января 1816 года Александр убрал его из армии, одного из талантливейших учеников Суворова. Дохтуров не выдержал издевательств «экзер-цицмейстеров», прибывших из северной столицы обучать освободителей России и Европы балетным тонкостям парадов. Последние дни свои Дохтуров провёл на Пречистенке в Москве. А ведь именно Дохтуров и Раевский остановили Наполеона перед Малоярославцем, несмотря на приказ Кутузова сдать город. Был отстранён от армии и принуждён эмигрировать талантливейший и честнейший патриот Остерман-Толстой, которому 19 декабря 1825 года Николай Первый внезапно приказал сдать шефство над Павловским гренадерским полком своему семилетнему сыну.

   – Ну, этого немца я не причислял бы к таким уж патриотам, – заметил кандидат исторических наук.

   – Прошу прощения, – обернулся в его сторону Олег, – Остерман-Толстой древностью и знатностью предков не уступал царской фамилии. Он родился в семье достойного человека, сановника времён Екатерины Второй, презиравшего рвачей «новой волны» – выскочек типа Меншиковых, Орловых, Безбородко... Его мать – Аграфена Ильинична Бибикова. Воспитывался Александр Иванович достойнейшим образом. Блестяще изучив несколько европейских языков, на французском говорил, как истинный француз, Толстой поражал всех тем, что прекрасно знал русский. Дворянство тех времён изъяснялось на родном языке еле-еле.

   – Откуда же у него эта странная приставка «Остерман»? – поинтересовался кандидат.

   – Дело в том, к вашему просвященному мнению, – пояснил Олег, – что отец Александра Ивановича был человеком самостоятельным, строгим в отношении к себе и к другим. Иван Матвеевич в силу своего характера не мог да и не хотел пресмыкаться в придворных интригах, дабы занять подобающее роду его положение. Он презирал околоекатерининскую знать, сплотившуюся вокруг трона в низменной борьбе за титулы, поместья, за крепостных, раздаваемых на завоёванных землях. Он гнушался интриганов и проходимцев типа Меншиковых и Орловых. Сыну своему он мог дать только блестящее воспитание, чувство собственного достоинства и воинского долга. В этом отношении сын его вырос человеком очень близким по натуре Николаю Николаевичу Раевскому. Сам Иван Матвеевич был героем Семилетней войны. Александр Иванович начал службу в полку с четырнадцати лет. Прапорщиком он подал рапорт о зачислении его в волонтёрский полк, который по приказу императрицы сформировали из гвардейцев. Он прошёл на турецкой войне большую школу в екатеринославской армии. Он сражался на реке Сальче, брал Бендеры, не один раз участвовал в штурмах неприступного Измаила, воевал в гребной флотилии Иосифа Де Рибаса, очищая от турок Дунай, брал с ним крепости Тульчу, Исакчу Килию и под командованием Суворова взял-таки Измаил. Там он встречался и с Кутузовым, который был женат на сводной сестре матери Толстого. Вернулся в Петербург Александр Иванович героем, но столь же бедным, как его оставил. В 1796 году он встретил бездетных родственников графов Остерманов. Пожилые люди полюбили дальнего родственника да избрали его «преемником» их фамилии и просили государыню, чтобы он мог «уже при жизни их считаться их наследником, именуясь графом Остерманом». Так он стал обладателем трёх больших имений в Петербургской, Московской и Могилёвской губерниях. Хочу подчеркнуть, что два этих выдающихся русских полководца в войне с Наполеоном имели одного не вовсе явного противника – Кутузова. Они хотели завершить войну полным поражением Бонапарта ещё во глубине России.

   – Это как же, – воинственно вопросил кандидат исторических наук, – позвольте вас спросить?

   – Очень просто, – ответствовал Олег, – всего о двух-трёх конкретных примерах недопустимого расположения войск под Бородином здесь, как я знаю, говорилось уже. Хочу обратить ваше внимание на повсюду разрекламированную так называемую победу гения Кутузова над гением Наполеона под Тарутино, Тарутинскую победу, как её именуют. Хотел бы я вам в этой связи процитировать самый проверенный на сегодняшний день источник, а именно «Советскую историческую энциклопедию», том четырнадцатый – «Тарутино». Дословно я не помню, но за верность смысла статьи ручаюсь: по плану русского командования войска были разделены на два крыла: Милорадович – левое и Беннигсен – правое, который должен был нанести главный удар силами трёх колонн конницы Орлова-Денисова, пехотного корпуса Багговута и пехотного корпуса Остермана-Толстого. Из-за несогласованности и несвоевременности их прибытия к месту боя наступление было спутано. С блеском провели атаку Орлов-Денисов и пехота Остермана-Толстого и конница Милорадовича. Французы понесли большие потери, а Кутузов отказался от развития успеха. В статье из «Советской исторической энциклопедии», кстати, сказано об этом сражении скупо, но нет той ликующей интонации, которая бродит по нашим ширпотребным брошюркам, именующим его победой. Но вот в энциклопедии Брокгауза и Ефрона есть некоторые уточнения.

   – То есть? – спросил кто-то из присутствующих.

   – То есть – вот что французский авангард Мюрата численностью в двадцать шесть тысяч стоял там с 22 сентября две недели, так что французы уже предались беспечностям. Но вот Кутузов решил возобновить боевые действия. Уже после посещения его Лористаном. Сначала отметим, что категорически запрещены были Кутузову любые сношения и переговоры с Наполеоном Александром Первым. Стало быть, командующий совершает недопустимое действие. Потом обратим внимание на то, кто же такой Лористан. Соученик Бонапарта по военной школе, с 1800 года его адъютант, потом ответственный дипломат, участник переговоров двух императоров в Эрфурте, в 1811 году посол в Петербурге. Направленный Наполеоном из Москвы, он был принят Кутузовым прямо в лагере. Переговоры шли с глазу на глаз. Тогда, 4 октября 1812 года, когда Кутузов нагло нарушил запрещение государя. Нет свидетелей, что именно и как говорили эти два человека, один личный и очень высокопоставленный посланник Наполеона и лукавый петербургский царедворец, начавший обманывать царя ещё накануне Аустерлица и обманывавший его от Царёва Займища до Браунау. Что, кому и как мог передать каждый из них – неизвестно. К характеристике личности Лоринстана можно сказать, что при бегстве армии Наполеона именно Лористан командовал арьергардом, хотя никогда воинскими талантами не отличался и ничем себя на поле боя не проявил. Известно, что он участвовал в переговорах по Амьенскому мирному договору 1802 года, возглавлял нападение французских войск на Антильские острова в 1805 году, губернаторствовал в Венеции – 1807 год, принимал участие в переговорах Наполеона с Александром Первым в Эрфурте, командовал артиллерией в битве при Ваграме, в сражении при Лейпциге, был пленён и предал Наполеона. Глядя на все его дальнейшие поступки, можно сказать, что это был весьма ловкий политический проходимец. Надо вспомнить ещё, что в кругах русского офицерства долго распространялись разговоры о том, что именно Лористан самым примитивным образом купил Кутузова, который с этого момента действовал по разработанному Лористаном плану, спасая французскую армию от разгрома, а Наполеону предоставляя возможность не попасть в плен.