Текст книги "Дело генерала Раевского"

Автор книги: Юрий Куранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

10

Сразу после сражения Кутузов отправил Александру Первому сообщение об одержанной полной победе и вследствие этого начале изгнания Наполеона из России. В первые же часы ночи Кутузов не только отправил царю донесение о победе, но и держался победителем. И все вокруг полководцы были в состоянии воодушевления. И всем главнокомандующий, осведомлённый о ходе сражения до последних минут, говорил о возобновлении сражения утром же. Он даже отправился к Барклаю в Татариново и при нём собственноручно написал распоряжение о немедленном начале выполнения всех для этого нужных работ. Он собирался дать новое сражение на том же самом месте, которое оставил по линии фронта Бонапарт из-за полной разрушенности укреплений и невиданного повсюду количества трупов. Французы, как донесла разведка, батарею Раевского «до одного солдата оставили». Здесь Кутузовым было повелено вновь укрепиться. Работы повсюду закипели.

Но перед полуночью прибыл ко главнокомандующему Дохтуров, который принял от Коновницына командование над всем, что осталось на левом фланге от армии Багратиона. Произошла при этом достойнейшая всех наиболее патетических сцен мира знаменательная мизансцена. Надо сказать, что, восприняв командование, Дохтуров так и не отступил перед противником. Ни на шаг. Престарелый полководец теперь грузно поднялся и торжественно направился навстречу статному большеносому, с высоким умным лбом, безмерно уставшему генералу от инфантерии. Кутузов шёл к нему с широко раскинутыми перед собой руками, подойдя, обнял и громко вымолвил: «Поди ко мне, мой герой, и обними меня. Чем может государь вознаградить тебя?» Они вдвоём немедленно уединились в отдельной комнате и долго там беседовали.

А выйдя из отдельной комнаты, главнокомандующий, ко всеобщему удивлению, все приготовления к намеченному продолжению сражения отменил. Получив от Кутузова такое повеление, Барклай немедленно прекратил все работы по сооружению нового сомкнутого люнета вроде батареи на Курганной высоте. А высоту, поименованную Батареей Раевского, русские начали было укреплять уже через полтора часа после того, как французы её покинули. Всю эту ночь подавленный Наполеон, отведя войска с занятых было высот, напряжённо ждал, как ответит на его жест Кутузов. Корсиканец был встревожен оживлением и как бы победоносным воодушевлением русских там, во тьме. Он тревожно смотрел, как неповерженный противник готовился к новому, может быть, более ужасному противостоянию за свою столицу. Позднее генерал Фецензак писал, что «никогда дух армии не был так сражён». А генерал французов Лежен вспоминал: «Я участвовал не в одной кампании, но никогда ещё не участвовал в таком кровопролитном деле и с такими выносливыми солдатами, как русские».

Русские же поголовно готовились к новой битве, и готовились они с великим воодушевлением. Меж тем престарелый полководец посылает Александру Первому новое послание, по содержанию своему совершенно иного свойства, чем предыдущее: «После кровопролитнейшего и 15 часов продолжавшегося сражения наша и неприятельская армии не могли не расстроиться, и за потерею сей день сделанного позиция, прежде занимаемая, естественно, стала обширнее и войскам невместною, а потому, когда дело идёт не о словах выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, ночевав на месте сражения, я взял намерение отступить 6 вёрст, что будет за Можайском...»

Это были совсем иные слова по сравнению с теми, которыми возразил Кутузов на мнение одного из своих подчинённых, когда тот обратил внимание на тяжёлое состояние русской армии. А говорил Кутузов так: «Что касается сражения, то ход его известен мне самому как нельзя лучше. Неприятель отражён на всех пунктах; завтра погоним его из священной русской земли». Адъютант генерала Ермолова Граббе тогда же объявил войскам от имени светлейшего князя о предстоящем новом сражении. Был он встречен необычайным воодушевлением. И отправился уже на Поклонную гору генерал Ермолов, там встретил графа Ростопчина, губернатора Москвы, выслушав от него слова весьма неожиданные: «Алексей Петрович, зачем усиливаетесь вы убеждать князя защищать Москву, из которой уже всё вывезено, лишь только вы её оставите, она, по моему распоряжению, запылает позади вас».

11

Звёзды высоко рассыпались над всем Бородинским полем. В ночном небе осени стояла глубокая и звонкая синева, свойственная именно этой поре и ей придающая особое звучание. Осень в природе и осень в человеческой жизни как бы созвучные состояния, отмечающие ту замкнутую цикличность, что присуща природе, а может быть, и мирозданию. Есть особое понятие, с древних времён вошедшее в употребление у разных народов – «осень человеческой души». В детстве душа человека существеннее и чище человеческого тела. Человеческое тело хотя уже и приспособлено к жизни, но ничего ещё не освоило, ничего не умеет и как бы обучается владеть собою. Душа же как бы что-то уже затаила в себе, что-то ей известно, многое она уже ощущает тонко и прозорливо. Ощущение младенческою душою жизни ещё лишено влияний и наслоений от низменных впечатлений и сторон действительности. Она почти не подвластна её низменным влияниям. Душа младенца, как некий кристалл, из которого образуется бутон, завязь таинственного цветка, стремящегося в высоту.

В юности цветок этот, уже превратившийся в бутон, всё более и более наполняется жизнью, её полупроснувшейся силой. И сама юность – это тот бутон, чуть приоткрывшийся к свету. Он как бы приоткрыл губы навстречу солнцу и готовится к поцелую, которого свет солнца вот-вот коснётся. Молодость – это время, когда юноша превратился в мужчину, все силы его тела и души объединены и равнозначны, они как братья идут, обнявшись, по жизни, им кажется все доступным и возможным, когда они вместе. Это как бы один стебель с двумя прекрасными цветками.

И вот она, зрелость. В эту пору человеческое тело уже расцвело во всю свою мощь, уже проявило всё, на что оно способно. Цветок же души человеческой только ещё начинает цвести. В нём ещё всё впереди, и красота его только наливается. Именно здесь, в зрелости, человек начинает не просто ощущать, как в молодости, что есть в нём не только то хорошее, но чувствует уже и что-то ещё, что даёт о себе знать не всегда, не каждую минуту, но всё более и более властно начинает повелевать. Теперь, в зрелости, это порою становится властью совершенно чужой. Иногда человек приходит в смятение и даже порою в ужас от этой чуждой власти, которая всё время хочет сделать жизнь лишь своей принадлежностью. В смятении человек ищет опоры, просит помощи, чувствуя, что эта третья сила порою неодолима, если никто не поможет. И вот тут он, человек, начинает осознавать, что за пределами – так ему пока чудится – есть эта спасительная сила, которую он ощущал младенцем в глазах матери, а позднее во взгляде отца. Но сила эта вроде бы далеко, она только иногда касается души. Это Бог. И есть ещё один свет, который он с детства воспринимал от прикосновения матери. Это Родина. Это земля, и воздух, и река, блещущая солнцем на перекатах, это бабочка, летящая по воздуху, это облако, это ель, это крыша избы, потолок и своды твоего дома, это купол церкви, в которую тебя ведут за руку или сам ты ходишь по воскресеньям. Это конь, на котором ты едешь по полю и похлопываешь его тёплый круп ласковой рукой, и это поляна, либо дорога, либо степь, по которой несёт тебя конь, ставший как бы добрым твоим родственником...

Я молча шагал под звёздами по холмам того страшного поля, по которому некие странные существа разбрелись туда и сюда – памятники былой славы. Вот на скале пригнулся в темноте под звёздным тусклым светом тревожно поднявший крылья орёл, двуглавый, с короной на каждой из голов. Головы орлов напряжённо вытянуты вперёд, их клювы приоткрыты, когтистые лапы вцепились в гранит и держат скрещённые древки знамён, свисают вниз из-под орла большие колокольцы на шнурах. И впаяна в скалу гранитная плита. Перед плитою внизу кто-то поставил и зажёг церковную свечу. В воздухе движения нет, и свеча горит спокойно. Под ровным светом свечи можно прочесть шлифованные каменные буквы:

ПОДВИГАМЪ

ПРЕДКОВЪ

КАВАЛЕРГАРДЫ

КОННАЯ ГВАРДИЯ

1812—1912

«Успели поставить, – подумал я, – теперь им самим надо бы ставить памятник. Но где его поставишь?»

Где сами они? И где, в какой земле зарыты? Но – чу! Кто зажёг эту свечу? Значит, есть ещё люди, способные возжигать предкам свечи... Может быть, за них не только пьют, но и кто-то молится, за эти давно поднявшиеся в небеса души.

Я окинул взглядом поле. Вдали справа горели ещё два огонька. Быть может, это тоже свечи?

Я двинулся дальше. Туда. В сторону огоньков, пока они не погасли. Вот треугольный грубый камень. По восточной стороне гладко отшлифованный. Он стоит на двух бетонных ступенях. При тусклом, но ровном горении свечи на отшлифованной стороне камня можно прочесть золотые буквы. С трудом... Не все... Но понять можно.

КАПИТАНЪ

Л.Г. ФИНЛЯНДСКОГО ПОЛКА

АЛЕКСАНДР ГАВРИЛОВИЧЪ ОГАРЁВЪ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Над надписью выбит Георгиевский крест.

А вон далее ещё одна вспыхнула свеча. Сама собой? Кто ходит здесь и зажигает свечи? Быть может, сами собой они возжигаются здесь в эту ночь?..

Памятник Нежинскому драгунскому полку. Латинский крест, и знамя у основания креста. И ядро – мутно блещет, как голый череп, возле знамени.

И снова вдалеке у какой-то отмеченной надгробием могилы вспыхивает свеча.

А вот на плоском толстом камне стоит другой высокий, чуть сужающийся к небу обелиск. Венок чугунный, а в основании, над дубовыми листьями, – простая солдатская каска. И здесь написано: это воинам, погибшим на Утицком кургане при обороне Москвы в 1941 году.

Значит, это и Косте, Константину Воробьёву, который умер гораздо позднее, и друзьям его, преданным вместе с ним командирам, его соратникам. Их предали все, кто забыл о них, в том числе и тот майор НКВД.

Я медленно побрёл на огонёк. На дальний огонь, в конце поля. Свеча там стояла на земле. Кто-то насыпал маленькую горку песка и воткнул её. И возжёг. У меня перехватило дыхание. Кому же поставлена здесь эта небольшая церковная свечка под синим дочерна небом с осенними спелыми звёздами, с тёплым не по-осеннему, чуть слышным ветерком, с каким-то странным стуком в земле, словно кто-то на большом и тяжком костыле время от времени прыгает куда-то в темноту?

Эту свечку поставили здесь тем людям, которые практически не имели никакого отношения к ссоре двух императоров, Наполеона и Александра. К козням всех других императоров, королей и принцев, к орденам и медалям генералов и офицеров. Или тем, кто никогда ранее не видел русских или французских знамён, но по избам, стогам, сараям и животам которых прошли с пушками и ружьями, никого из них ни о чём не спрашивая, всё у них забрали, всё вытоптали, всё сожгли, а этих бедных, ни на что не претендующих крестьян даже не заметили. Пришло в голову инженеру Богданову разобрать на редут избы – разобрали. Пришло в голову капитану, скажем, Шавырину поставить пушку возле избы – поставили. А офицеру Ля Молету заголить на девке Марфутке подол – он заголил его... И никакой царь Александр, собиравшийся отступать до Камчатки, никакой князь Голенищев-Кутузов, отдавший грабителям Москву и открывший дорогу на Петербург, никакой граф Ростопчин, замысливший в своей усадьбе Вороново под Москвою соорудить воздушный шар, поднять на нём пушки да оттуда громить с высоты французов, – никто из них никогда не собирался подумать ни о Марфутке, ни о Стёпке, ни о Меланье. И вот кто-то через полторы с лишним сотни лет взял здесь ночью и поставил прямо на землю за них свечу.

Быть может, только генерал Раевский впервые прослезился, глядя, как солдаты разбирают крестьянские избы. И трясущиеся дети в лапоточках жмутся по сараю к бревенчатой стенке, хватаются друг за друга и не понимают, свои это солдаты или чужие и вообще, что на свете делается.

Я медленно побрёл в сторону, изредка поглядывая в ночь, и видел, как слева, в стороне Батареи Раевского, и ближе к Горкам время от времени зажигались маленькие живые огоньки. Может быть, это были человеческие судьбы, которые в эту ночь кто-то где-то вспоминал. Вдруг впереди я различил какое-то шумное дыхание. Оно было ровное и сильное, но временами болезненно покашливающее. Кто-то прыгал глухо и тяжко, так что отдавалось в земле. И кто-то наконец шумно фыркнул. Я понял, что это конь.

Конь бродил под звёздами. Я стал различать его, сначала смутно, пятном, потом определённей. Это фыркал конь со спутанными передними ногами. И я подошёл к нему. То был красавец с длинной гривой, немолодой, но ещё не старый. Белая спина его чуть лоснилась от звёздного света. Глаза блестели в темноте умно и доверчиво. И весь он был спокойный, свыкшийся со своей спутанностью.

Я подошёл близко и остановился. Конь обернул ко мне голову и посмотрел на меня. Сколько тишины светилось в его тёмных глазах, спокойных и мудрых! Он смотрел на меня не мигая и вроде что-то читал в моем взгляде. А на мои глаза навёртывались слёзы. Конь почувствовал это, он спутанными ногами шагнул мне навстречу. «Кто же нас с тобой так спутал?» – подумалось мне. А конь положил мне голову на плечо. И закрыл глаза.

Мы долго так стояли в темноте под звёздами, и вскоре я почувствовал, что он тоже бесшумно и доверчиво плачет.

ВСТРЕЧА

1

Осеннее солнце встаёт всегда резво. Оно ещё не показалось, но кажется, что оно уже взошло. На душе легко. И хочется крылато думать, идти, со всеми здороваться и перебрасываться на ходу приветствиями, даже порою петь. Хотя туман ещё стелется по ложбинам, но он светлый, приветствующий всех и поднимающийся в небо. Холмы высятся над океаном тумана, выступают на солнце, и памятники, обелиски на холмах куда-то как бы движутся и блещут в лучах встающего солнца, словно бы осыпанные мелкой зернью бисера. Вдали, на Батарее Раевского, я заметил какую-то небольшую коленопреклонённую фигурку. Она стояла перед недавно здесь поставленным памятником. Я видел это типовое претенциозное и невыразительное сооружение из серого полированного камня. На полированную серую плиту поставлен горизонтально вытянутый серый же и тоже полированный четырёхугольник, по которому золотыми буквами выбит торжественный текст, – что-то вроде доски почёта провинциального посёлка при важном военном заводе. Но коленопреклонённой фигуры при нём я ранее не замечал, хотя бывал здесь не раз.

И я направился в сторону Батареи Раевского, нырнув с головой в полупрозрачную толщу тумана. Нет, в глубине своей туман уже не производил впечатление сплошного океана, это была река. Даже не одна река, много. Они текли то на расстоянии друг от друга, то сливались, то расходились в стороны и уходили каждая своей дорогой. Куда-то вдаль. «Может быть, в века», – подумалось мне, и не только подумалось во глубине течений этих, мне как бы стали слышаться отдалённые звуки некогда здесь происходившего. Какие-то возгласы, крики, слова команды, обрывавшиеся на полуслове, стоны, какой-то отдалённый плач. То плач женщины, то рыдание ребёнка, то предсмертное хрипение коня, который как бы захлёбывался в этом тумане. И в тумане этом бесшумно проносились мимо меня неуловимо видимые табуны лошадей, таких же серых, как этот туман, и от тумана почти не отличимых. Табуны... Табуны... Табуны... Быть может, это были души лошадей, погибших на этом страшном поле. Такие бессловесные души, но такие прекрасные! Пролетая мимо, они на глазах улетучивались, поднимаясь вместе с туманом в небо. В это синее небо осени.

Туман поднялся, и я увидел прямо перед собою Батарею Раевского. Весь холм усыпан был росою, как алмазами. Алмазы горели по всему полю полированного серого камня и по цветам, наваленным вокруг. Гладиолусы, георгины и пионы сплошь блистали росой. А несколько в стороне от каменного памятника стоял на коленях мужчина в сером, просторном для него костюме, пиджак на нём был расстегнут. Полы провинциально сшитого пиджака свешивались до земли, словно края знамён, пообтрёпанных ветром. Мужчина был светловолос, не очень росл, худощав. Лица его видно не было. Мужчина держал перед собою в руке горящую свечу.

Нет, он не молился. Он просто держал перед собою горящую свечу и смотрел в небо. Уловив шаги, он чуть повернул голову в мою сторону и глянул на меня искоса. Но не оглянулся. Рядом с ним на траве лежала большая ветка рябины с большой, до алости налившейся гроздью. Я замер. Человек этот, стриженный коротко, продолжал стоять. И только над ушными раковинами, деловито изогнувшись золотом, блестели дужки его очков. Потом он медленно поднялся, отряхнул брюки и, не оглядываясь, тихо сказал мне с такой интонацией, словно мы уже тысячу лет знакомы:

   – Подойдите сюда.

Я приблизился.

   – Они здесь соорудили эту дуру, – он протянул в сторону квадратного памятника длинную худую руку и вытянул в его направлении длинный костистый палец, – они её поставили так, чтобы не было никаких признаков того времени да и нынешнего. Вот мы ей сейчас предадим некоторый признак того грустного времени – значимость.

Человек направился к четырёхугольнику, деловито позвав меня жестом костистых пальцев последовать за ним. И я последовал. Он перешагнул цветы, лежащие кучей, потом перешагнул большой казённый венок из магазина похоронных принадлежностей и остановился перед типовым этим сооружением, как перед стеной.

   – Сейчас мы кое-что здесь поправим, – сказал он высоким, чуть дребезжащим голосом и полез свободной правой рукой во внутренний карман пиджака. Оттуда извлёк он небольшую бронзовую отливку и поставил её на ладонь, держа горящую свечу двумя пальцами, большим и указательным.

Я узнал сразу эту маленькую сувенирную отливку, каких уже много продавалось в те времена в ГУМе, ЦУМе и в магазинах подарков.

   – Это Архангельский собор Московского Кремля, – пояснил человек в золотых очках и в поношенном костюме.

   – Я узнаю, – сказал я.

   – Я понимаю, – согласился он и как-то мимоходом кивнул в мою сторону, – иначе и быть не могло. Конечно же всем известно, что здесь покоятся останки великих князей и царей московских от Ивана Калиты до Ивана Пятого, последнего русского царя. Мы сейчас этот собор водрузим туда, где он должен быть. Иди сюда.

После всего, что мне приходилось видеть в жизни, этот прямой и какой-то полудомашний тон общения не удивил меня. Но мне показалась знакомой чем-то манера произношения слов. И что-то было в интонации не просто доверительное, но тоже знакомое.

Я подошёл к памятнику, человек в золотых очках поставил меня лицом к стене, как это делают все убийцы, перед тем как прикончить человека, и вскарабкался мне на плечо. Вскарабкался он довольно ловко. Поставил отливку на верхнее ребро памятника и спрыгнул весьма пружинисто.

   – Два года назад я сюда поставил просто крест. Даже не православный, а латинский, – сказал он, застёгивая пиджак, – православный крест просто взять было негде. Так они меня потом по судам затаскали.

   – За что?

   – За осквернение памятного да ещё монументального сооружения, – пояснил человек в очках.

   – А как они вас поймали?

   – Меня не надо было ловить, я сделал эго среди бела дня. А тут всё время бродят разные типы, приглядывающие за благополучием.

   – В чём вас обвинили?

   – Ха-ха! – ответил человек в очках. – Надругательство. Я нечаянно наступил на засохший георгин, который валялся в стороне. Они предъявили этот георгин как вещественное доказательство.

   – И что вам пришили?

   – Ничего, – ответил человек в очках равнодушно, – они пришивать ничего и не собирались, им просто нужно, чтобы все были припугнуты. Вообще-то они меня обвинили ещё в использовании культового знака для антинародной агитации.

   – Ну теперь вам ничего уже не пришьёшь, – успокоил я человека в золотых очках, – теперь простой советский сувенир вы оставляете здесь.

   – Как вы знаете, у нас любому человеку пришить можно что угодно. Один священник построил новый храм, а храмы строить негласно запрещено. Так ему дали срок за то, что нашли у него томик Бунина. Но дело не в этом. Теперь я прихожу сюда заранее. Они ещё не протрезвели со вчерашней пьянки, а собор с крестом уже стоит...

   – Только бы ребятишки не стащили, – предупредил я.

   – Ребятишки ничего здесь не трогают, – возразил человек в очках. – Ребятишки здесь порядочные.

   – Непорядочные сюда просто не ходят? – предположил я.

   – Да. Непорядочные дети да и взрослые непорядочные сюда не пойдут. Непорядочные взрослые лучше напьются дома под высокие тосты да лозунги. А сюда пришлют наёмных соглядатаев.

   – Блюстителей порядка, – уточнил я.

   – Блюстителей беспорядка, – уточнил человек в золотых очках, – беспорядка многовекового происхождения.

   – Начавшегося ещё до революции, – подтвердил я.

   – Не начавшегося, – грустно вздохнул мой собеседник, заминая в пальцах догоревшую свечу, – беспорядка, зародившегося ещё задолго до всякой Бородинской битвы. 1917 год только узаконил этот беспорядок и напрочь смел те остатки порядка, что прозябали ещё при троне, до падения Зимнего, который на самом-то деле никто никогда не штурмовал. После революции этот беспорядок только узаконили, причём с помощью лиц того же старого порядка, случайно уцелевших. Ну ладно, – повернулся ко мне лицом этот утренний мой собеседник. – Не в том дело. Сегодня действительно знаменательный день: ведь мы давно не виделись.

Я смотрел на исхудавшее, но деловито молодое лицо этого человека и не находил в себе доводов к тому, что мы действительно давно знакомы.