Текст книги "Дело генерала Раевского"

Автор книги: Юрий Куранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

8

   – А через две недели на работе мне сообщили, что я должен подать документы для оформления на пенсию. Оформили меня быстро, почти мгновенно. И пенсия у меня получилась крошечная. Я приуныл. Жить на мою пенсию да ещё выпивать – дело безнадёжное. И тут позвонил мне Евгений Петрович, спросил, как мои дела, как здоровье. Я ответил, что не очень благополучно. Он пообещал заглянуть ко мне, что-нибудь придумать. Приехал он дня через три.

   – А откуда вы знаете его? – спросил Олег.

   – Я его знаю по лагерю, – сказал Кирилл Маремьянович.

   – За что он сидел?

   – За разбой. Было у него ещё изнасилование. Как говорится, букет. Он попал под амнистию, часть скостили. А потом вышел, решил со всем прошлым завязать. Я с ним встретился после лагеря случайно. Потом он работал, как мне говорил он сам, в социологическом институте каких-то гражданских исследований. Насколько я понял, их интересуют сложившиеся социальные мифологии, тенденция и практика их естественного формирования, возможность их анализа и воздействия на этот процесс. У них есть две тенденции: одна – это нецелесообразность разрушения сложившихся мифов независимо от их правдивого отношения к действительности. Другая – анализ и дискредитация лживых мифов, приближение мифологии к действительности. Первую представляет Евгений Петрович, вторую – Иеремей Викентьевич. Они постоянно конфронтируют. Это я выяснил не сразу, а в процессе знакомства с ними. Они у меня часто бывают как у холостяка. Играют в преферанс, иногда приходят с женщинами. У меня две комнаты, никто никому не мешает.

Кирилл Маремьянович отхлебнул несколько глотков и задумался.

– Я уже затянул свои откровенности, – сказал он наконец, вздохнув тяжело. – Когда Евгений Петрович пришёл ко мне, я рассказал ему о посещении, о разговоре, о моем изгнании с работы. «Надо было мягче, – сказал он, выслушав меня, – ты слишком резко с ним поступил. И при чём тут генерал Раевский? Они этого не прощают. А впрочем!..» Он встал со стула, прошёлся по комнате и вдруг заявил, что у моего посетителя была сама по себе прекрасная идея и я от неё, может быть, даже зря отказался, поскольку они стали теперь такими беззубыми и либеральными, что кроме как бабами их не назовёшь. Поэтому они рано или поздно развалят государство. Их надо заменять какими-то более решительными структурами, может быть, даже полусамодеятельного характера. И так полушутя сказал мне, что ему нравится сама эта идея с аппаратом в стене. Их ассоциации было бы очень полезно перенять. И прямо тут же предложил, не соглашусь ли я сделать то же самое для них за определённую плату. Но никому ни слова, потому что если кто из соответствующих инстанций узнает, что их перехватили, то ему не сдобровать. И я в шутку же ответил, что если он боится, то я уж и подавно.

Кирилл Маремьянович ещё глотнул:

   – Но всё не так-то просто в жизни, как мы часто думаем. Незадолго до наших юбилейных собраний он попросил сделать с ним небольшой суточный обмен. Дело в том, что приходит ко мне играть в преферанс один священник, настоятель одной популярной в Москве церкви. Евгений Петрович сказал, что надо бы оказать этому милому батюшке небольшую услугу. Он хотел бы прийти с женщиной, но не хотел бы, чтобы об этом, кроме Евгения Петровича, кто-то знал. Нельзя ли сделать так, чтобы я переночевал в связи с этим где-то у знакомых, а батюшка у меня. Человек он достойный уважения всяческого очень, помогает бедным, но вот такую имеет слабость. В случае чего и церковную услугу может оказать: кого тайно крестить, кого исповедовать или причастить тайно – всё можно у него. Я согласился. И совсем недавно позвонила мне какая-то женщина, довольно милым голосом она сказала, что хотела бы со мною встретиться по весьма для меня важному поводу. «Где?» – спросил я. «Сама к вам приеду, я знаю, где вы живете. Ночевала у вас». – «Тогда я жду вас». – «Еду», – сказала женщина и положила трубку. Через полчаса появилась довольно милая женщина, которую я как-то видел с Евгением Петровичем. Не снимая пальто, она сказала, что пришла на минутку. «По долгу порядочности», – как она выразилась. Она мне сказала, что как-то ночевала у меня в компании трёх мужчин. То есть не ночевала в полном смысле этого слова, но играла с ними в преферанс. Она и раньше играла, но это была игра не совсем обычная. Дело в том, что с игроками пришли ещё двое. Пока шла игра, они довольно искусно вмонтировали в стену какой-то прибор и ушли. Она показала мне участок стены, подвергшийся операции, и ушла. Если бы она не показала мне участок этот моей стены, я бы никогда сам ничего не заметил, – сказал Кирилл Маремьянович и залпом выпил почти стакан водки.

   – Так вы считаете, что это Безопасность? – спросил я.

   – Не думаю, – спокойно ответил Кирилл Маремьянович. – Таких в Безопасность не берут, там до сих пор строгий отбор, а у них прошлое не весьма благонадёжное у всех.

   – Например? – попросил я.

   – Евгений Петрович, например, в прошлом налётчик как минимум. Иеремей Викентьевич – растратчик.

   – Как? – удивился я.

   – Где-то в конце двадцатых или в начале тридцатых он работал бухгалтером на крупном предприятии. Карманы набивал, как мог. Попался. Должны были судить, богатый срок ему маячил. Таких обычно вербуют, если тип сообразительный. Люди вообще вербуются с удивительной охотностью, особенно у нас. С тех пор он работал на всю катушку, стал асом этого дела. По поводу его работы не одно исследование закрытое у них написано. Ставил даже условия, если что-то не нравилось.

   – Например?

   – Например. Подсаживают его к сложному подследственному. Через день он отказывается. Я, говорит, работать в таких условиях не могу: у сокамерника ноги потеют, воняют. Или: сокамерник громко во сне храпит.

   – Он и теперь там работает?

   – Сейчас он на пенсии. Причём пенсия у него большая, как у хорошего инженера. В качестве консультанта его порой используют в особо важных делах, но он требует, чтобы за это платили сверх пенсии. Человек, надо сказать, умный, предельно сообразительный. Как провокатор личность непревзойдённая. Сейчас он где-то в Марьиной Роще душа одной полудиссидентской компании. Никому и в голову не приходит, что это за птица. Любят и уважают его там с мала до велика.

   – А вы на каком у них счету? – поинтересовался я.

   – Ни на каком. Я счастливый человек, я – алкоголик. И не скрываю этого, – хихикнул Кирилл Маремьянович, – таких приказано не вербовать. Проболтается.

   – А кандидат исторических наук? – спросил я.

   – Этот вербовке тоже не подлежит. Он сидел. Сидел за изнасилование. Там его сделали педерастом. Так себе, как штучник, может быть, он и работает, но без особого доверия.

   – Интересно, священник всё же был у вас? При нём они вмонтировали вам в стену? – Я повертел указательным пальцем вокруг виска.

   – Я спросил её, эту дамочку, когда она уходила, уже в дверях. Она ответила отрицательно: «Никакого батюшки не было». Ну, думаю, врёт. Чем-то он её подвёл, вот она и продала.

   – А чего вы сейчас от меня хотите? – спросил я. – Просто вызвали, чтобы закончить беседу?

   – Не совсем, – Кирилл Маремьянович глянул мне в лицо. – Я считаю, что вашему другу более ко мне лучше не появляться, от греха подальше. Тем более, кажется мне, они за ним давненько приглядывают. – Кирилл Маремьянович посмотрел на Олега. – То есть, вернее так: Евгений Петрович на него какой-то давний зуб имеет. Он злопамятен. Не уверен вполне, но кажется мне, что так. Будьте осторожны, – сказал Кирилл Маремьянович, вставая, чтобы уйти домой.

   – Вам нужно быть тоже осторожным, – сказал я, – мы ведь люди для них посторонние.

   – Видно, не совсем, – задумчиво и обречённо сказал Кирилл Маремьянович. – А что касается меня, то я, если Бог даст, из Москвы уеду. У меня есть одна хорошая женщина. Ещё лагерная знакомая. Она давно меня любит. Я всё не решался на ней жениться. Женюсь и уеду к ней в Сибирь. А квартиру продам. Здесь делать нечего. Здесь жить просто страшно.

   – Страшно жить везде, – сказал я.

   – Это верно, – согласился Кирилл Маремьянович, – особенно когда пьёшь.

   – И когда не пьёшь, – добавил я.

   – Нет. Всё же, когда пьёшь, ещё страшнее. – Кирилл Маремьянович помолчал, о чём-то мучительно задумавшись. – Вот говорят, что верующие ничего не боятся. Стать бы верующим. Но как?

   – Поверить, и всё. Как ребёнок, – сказал я, – как ребёнок верит, что у него есть отец...

   – И мать, – поддержал Кирилл Маремьянович, – это здорово. Но для этого нужно было родиться гораздо раньше и в другой стране.

   – А я думаю, что именно в нашей стране поверить в Бога даже легче, необходимее. Другого выхода у нас просто нет. Генерал Раевский в Бога верил...

   – Вы, пожалуй, правы, спасибо вам, – сказал каким-то сломленным голосом Кирилл Маремьянович, – не проклинайте меня, глупого, спившегося старика.

Он вдруг обнял меня, весь ко мне приник и заплакал. Он плакал, вздрагивая всем телом и всхлипывая, как ребёнок.

9

   – Я не могу туда не пойти, – сказал Олег, шагая по комнате, – не пойти – значит сдаться. Не пойти – значит показать, что я его боюсь. Не пойти – значит залезть в нору. Нужно жить, нужно отстаивать себя, свой мозг, свой талант, свою душу. Человек испугавшийся – это человек побеждённый. Почему проиграли декабристы? Они укрылись в тайные организации – это раз, они решились на мятеж после этого – это два, и они изготовились на убийство. Поэтому они проиграли.

   – Это так, – согласился я.

   – Ты что думаешь, Раевский не видел, что происходит? Что такое Кутузов? Не понимал, что Кутузов опаснее Наполеона? Наполеона можно разгромить. Да он и сам себя разгромил, двинувшись на Россию. Этой войны вообще могло не быть, если бы не бездарная русская дипломатия. Наполеон мог быть положен на лопатки уже под Малоярославцем. Если бы не Кутузов. И Раевский это понимал. Но не бунтовал, ведь Кутузов у нас в России бессмертен. Раевский не принял графский титул, а это тяжкое по тем временам преступление против половины петербургской чиновничьей мафии. Раевский не пошёл с декабристами, это преступление против другой половины чиновников, готовых занять место прежних. Он пошёл против дочери, которая бросила младенца и увлеклась за государственным преступником, потерявшим присутствие духа и умолявшим её бросить сына во имя его, Сергея Волконского. Раевский остался один, но не изменил себе. И я не имею права бояться этой шайки уголовников, иначе я не достоин буду памяти генерала Раевского. Я и так совершил уже трусость, за которую обязан расплачиваться по долгу чести.

   – Какую? – вырвалось у меня.

   – Я скрыл своё имя, – грозно сказал Олег. – Я после детдома скрыл, что я Раевский, и теперь фигурирую под пижонской фамилией – Крылатов. Это что-то вроде Лениных, Сталиных, Свердловых и прочих Кировых да Молотовых... Когда человек отрекается от своего имени, он теряет право на свою достойную судьбу, он хуже обычных животных. Мы не имеем права отрекаться от себя. Эти аферисты не так всесильны, как они хотят нам внушить. Ну самое крайнее, что могут они со мной сделать, это убить. Пусть убивают. Это не так уж и страшно. Страшно жить той животной жизнью, которой живут они сами и принуждают жить нас. Вот это настоящая смерть. Бездарному человеку, дураку жить животной жизнью, сидеть всю жизнь на печке и не глянуть на небо, на икону – это то, что ему и нужно. Ну, ещё водка, бабы туда, прямо на печку, да картошка «в мундире»...

   – Ну, ещё солёный огурец, краюшка чёрного хлеба для занюхивания, – поддержал я.

   – Вот именно, – продолжил Олег, – но человек яркий, человек талантливый, он гибнет от такой жизни, он сгнивает заживо. Он становится чем-то вроде Кутузова. Ведь как Кутузов начинал! Он начинал почти так же, как Скобелев. Умница, красавец, кавалер, ярок, образован! Екатерина сразу его приметила, у этой иезуитствовавшей кобылы глаз был остёр. Молодой, блестящий, живучий, острослов и авантюрист – ещё мгновение – и заставил бы её забыть всех Орловых, Потёмкиных и Зубовых. Но старуху прямо с трона утащила смерть. Нужно всё начинать заново. С Павлом трудно: он самодур и, конечно же, дурак. Умному человеку приноровиться к законченному дураку – дело безнадёжное. Приходится всего себя ломать, уже во второй раз. Только начал приноравливаться, уже подполз к самой царицынской заднице, уже вот-вот и можно оной великодержавной губами коснуться, уже от своего липового православия и даже протестантизма отрёкся, уже пожалован кавалером Большого Креста ордена Иоанна Иерусалимского – вот он! И тут Павел растоптан, кем? Собственным сыном! Этого не обманешь. Этот сам любому даст фору. К тому же сам предельный лицемер. Он прекрасно видит, как опасен любому трону и любой державе этот предельно циничный и всё презирающий тип. Где-нибудь на Западе он мог бы сформироваться в ультра-Талейрана и ультра-Фуше, вместе взятых...

   – И плюс ультра-Меттерниха, – добавил я.

   – Вот-вот, – усмехнулся Олег, – ты уже становишься почти Кутузовым. Но учти! Таково уж наше общество. В России ни одна идея, ни один замысел никогда не доводится до конца, его, этот замысел, срезают на взлёте. Этим Россия принципиально отличается от всех. У нас ничто не получает энтелехии. Так что Евгений Петрович всуе трудится, никому из нас и без него не дадут достичь своего свершения, совершенства. Посмотри, как у нас опошлили такую высокую суть, как Церковь, её превратили в помесь официанта и участкового. Не охнув! Ещё при Петре Первом, а потом её просто гноили да насиловали, водрузив на неё трон. Одним словом, всякий, наделённый дарованием каким-либо, должен своё дарование в нашем обществе скрывать, но от добрых дел не отказываться. У нас всего лишь два упования – Бог и потомство. В нём нужно сберегать наши дарования, а когда им придёт воплощение – одному Богу известно. Но зарывать их нельзя и ни в коем случае от них не отказываться, чем бы это ни грозило. Жлобам их не продавать, они всё равно пропьют их.

   – Всё не пропьёшь, – сказал я.

   – Дело не в том. Дело в том, что дураки по природе своей люди предельно хитрые и умеют ловко прикрываться умными, держа их на цепи с ошейниками разной строгости. Вот этой возможности давать им нельзя. Нужно поступать так, как поступил Раевский: нельзя вливаться в шайку графов либо лауреатов, если они по сути своей обыкновенные дворники.

   – Может быть, ты и прав, – сказал я.

   – Я абсолютно прав, – резко утвердил Олег, – это подтверждает вся история человечества. Более того, весьма и весьма опасно давать им образование. По природе своей высоких истин они понять не могут, они уродуют их. Этому научиться они могут. Образование они используют только для совершенствования своей лживости. А мы должны жить, рожать детей, воспитывать их сами, но дуракам их не отдавать. Пусть все видят дурака, какой он есть. Не будет иллюзий.

Олег сел к столу, глубоко вздохнул, провёл растопыренными пальцами обеих рук по волосам снизу вверх и высоко поднял брови.

   – Ну а теперь, перед отъездом, я тебе прочту кусок из событий под Красным. Чтобы на такой печальной ноте мы не расставались. Ты увидишь, как сам Бог помогает человеку, если тот достоин.

«После того как Наполеон, в русском походе отличавшийся какой-то парализованностью воли, не воспользовался предложением Кутузова уйти в богатые южные губернии, по пути захватить заготовленные там для него русские склады... Надо сказать, что морозов ещё не было, а французская армия уже бежала. Дисциплина была только в гвардии. Если бы не Кутузов, она побежала бы уже после Бородина. Кутузов собирался дать там ещё один декоративный бой, а потом отдать Москву. Но когда ему сообщили, что Наполеон оставил захваченные позиции, испугался и сам дал приказ уходить к Москве, чтобы всё же заставить Наполеона взять её. Паралич воли, поразивший Наполеона после Смоленска, уже передавался и солдатам. Солдаты, а особенно офицеры, поражённые упорством солдат и офицеров российских, приуныли. Многие не только из армейских кругов не понимали, почему Наполеон не воспользовался прекрасным подарком Кутузова, который под предлогом защиты южных губерний ушёл на Тарутино, в сторону от всех стратегических важных путей, и открыл дорогу на Петербург. Придворная знать и высшее чиновничество северной столицы были уже в панике. Бегство с берегов Невы началось. Единственный, кто не поддавался панике, – Александр Первый, как-то сдерживал он беглецов. Но стоило Наполеону просто двинуться из Москвы в сторону Медного всадника, остановить панику было бы уже невозможно. Русскому императору пришлось бы подписать договор с Наполеоном на любых условиях, а последнему даже не пришлось бы вступать на прешпекты Северной Пальмиры. Осталась одна перспектива для Великой армии: успеть убраться восвояси. И всё как будто сопутствовало этому. Бои со стороны русских фактически не велись, они просто шли вдоль Смоленской дороги по дорогам худшим, чем тракт, и потери несли такие же, как и французы. Маячила перспектива, что к приходу на границу русские при таком преследовании окажутся там с такой же ничтожной армией, как и Наполеон. Но французские базы снабжения будут уже рядом. Любая более или менее крупная попытка окружить врага, тем более захватить Наполеона, тут же пресекалась из штаба Кутузова. Денис Давыдов в примечаниях к своей работе «1812 год» пишет: «Ермолов, следуя после Малоярославского сражения с войсками Милорадовича, отдавал именем Кутузова приказы по отряду; отправляя его, Кутузов сказал ему: «Голубчик, не всё можно писать в рапортах, извещая меня о важнейшем записками». Милорадович, имея под своим начальством два пехотных кавалерийских корпуса, мог легко отрезать арьергард или другую часть французской армии». Этот отрывок говорит, что изворотливую лукавость Кутузов сделал правилом, впутывая в него и своих подчинённых, весьма порядочных и храбрых генералов. Особенно забеспокоился Кутузов, когда ему донесли, будто в Вязьме сам Наполеон. Денис Давыдов пишет: «Прибыв из отряда Милорадовича в главную квартиру, находившуюся в Ельне, Ермолов застал Кутузова и Беннигсена за завтраком; он долго и тщетно убеждал князя преследовать неприятеля с большей настойчивостью. При известии о том, что, по донесению партизан, Наполеон с гвардией уже близ Красного, лицо Кутузова просияло от удовольствия, и он сказал ему: «Голубчик, не хочешь ли позавтракать?» – Олег весь как-то вздрогнул, как бы от прикосновения к чему-то мерзкому, и спросил меня:– Что это значит? Это значит, что Наполеон уже далеко, в районе Смоленска, уже ушёл.

По поводу самого сражения под Красным Давыдов пишет так: «Сражение под Красным, носящее у некоторых военных писателей пышное название трёхдневного боя, может быть по всей справедливости названо лишь трёхдневным поиском на голодных, полунагих французов; подобными трофеями могли гордиться ничтожные отряды вроде моего, но не главная армия». Здесь, под Красным, была Раевским предпринята последняя отчаянная попытка пленить если не Наполеона, то хотя бы Нея. Но как под Тарутиным, под Малоярославцем, под Вязьмой, вереницей сбивчивых, противоречивых приказов Кутузов опять запутал свои войска. Солдаты, несмотря на раздетость, порою разутость, плохую еду, рвались в бой. Они знали, что Наполеон ведёт с собою пленных, захваченных под Малоярославцем. Благодаря тому, что французов никто не трогал, они сами решили избавиться от пленных и расстреляли всех их в Дорогобуже. Ней совершенно открыто был выпущен из окружения. А Кутузов якобы по поводу большой победы дал пышное празднество, в результате которого получил титул Смоленского, по своим победным донесениям императору, и огромные деньги от Александра.

В записках же Раевского, не склонного к театральным надувательствам начальства и двора, всё выглядело гораздо прозаичнее и постыднее со стороны командования еле-еле бредущей за умирающими французами армии.

По ту и по эту сторону сражающихся знали о личности прославленного и благородного российского генерала. Здесь, под Красным, это учитывал и Кутузов. И множеством иезуитских, именно иезуитских, уловок он парализовал действия Раевского, да и не только его. Раевскому так и не удалось перекрыть бегство Нея из окружения. Николай Николаевич должен был встать на вынужденный отдых. Ночь была ясной. Кругом стояла тишина. Раевский спал. Но внутреннее напряжение, видимо, не рассеялось. Ему снились огромные табуны лошадей, которые мчались куда-то окровавленные и кем-то гонимые».

   – Это жутко, – сказал я.

Олег прервал чтение и замер, как бы переводя дыхание. Потом спокойно продолжал:

«В это время кто-то окликнул его издали: «Ваше высокопревосходительство! Ваше высокопревосходительство!»– и Раевский вздрогнул во сне.

   – Ваше высокопревосходительство! – громко звал ординарец, рослый, веснушчатый и беловолосый крепыш. – Тама французы...

   – Где? – Раевский резко вскочил с постели.

   – Там, – указал ординарец на выход из палатки.

Раевский быстро оделся и вышел на свежий воздух.

Звёзды меркли уже там, на востоке. Где-то далеко звонил церковный колокол. Звонил медленно и печально. Звон проникал сквозь морозный, чуть приметный ветерок и как бы рассеивался в нём. В забрезжившем рассвете Раевский увидел перед палаткой длинную колонну оборванных и чем попало замотанных людей. Впереди колонны стоял безнадёжно обросший, позеленевший от мороза и закутанный в рваный тулуп француз.

   – Ваше высокопревосходительство, – сказал он знакомым голосом, – в этом жалком бродяге вы не узнаете меня, но ради Бога, прошу вас, сжальтесь над этими несчастными и бесконечно виноватыми перед вами людьми. Примите нас в плен...

Раевский узнал его. Перед его глазами выплыл образ элегантного, великолепно знавшего поэзию и астрономию Колло. Он был несколько лет назад камердинером его сводного брата. То был весёлый и добрый малый. Он женился на дворовой девушке Луше и уехал с нею во Францию. Брат отпустил тогда Лукерью.

   – Сжальтесь над нами, плените нас, – сказал Колло.

   – Что же они делают с нами? – горько подумал Раевский со стыдом за всё, что он видит. – Почему мы должны, как звери, истреблять друг друга во имя дураков, которые сходят с ума?

   – За мною, там, – Колло указал рукою в оборванном рукаве тулупа за спину, – ещё две таких же колонны. Мы во всём отчаялись. Нас бросил маршал Ней. Мы ищем, ищем – кому бы сдаться. Нас убивают крестьяне. Спасите нас... Я знаю, вы человек благородный...

Раевский приказал принять пленных и пригласил Колло в палатку. В палатке при свете свечей он ужаснулся лицу француза. Оно темнело струпьями с волдырями и нарывами... Из носа у Колло струилась зеленоватая сукровица. Колло шагнул в палатку, ещё стараясь держаться. Но тут он упал, он сжался на полу в комок и, весь вздрагивая конвульсивно, заплакал, как ребёнок.

Это был конец тех самых суток, в начале которых генерал Ермолов уже в который раз бросался на колени перед Кутузовым, умоляя его покончить с Наполеоном здесь, не подвергая бессмысленным лишениям и русских, и французов, и наших крестьян. А Кутузов, уже знавший, что не только Бонапарт, но и маршал Ней уже вне опасности, благодушно поднимал Ермолова с колен и умолял совместно потрапезничать.

   – Наши солдаты страдают почти так же, как и ваши, только чуть теплее одеты да получше едят. Все несчастны в этой странной войне, – сказал Раевский по-французски, склонившись над Колло и пытаясь поднять его на ноги.

   – В войне дураков, – прошептал Колло белеющими губами.

Позднее Раевский писал об этом эпизоде с горькой усмешкой: «Таким образом я взял в плен 5 тысяч человек, не сходя с постели, и теперь ещё, вспоминая об этом происшествии, не могу воздержаться от смеха, зная, как часто так называемые важные подвиги, имея основанием подобные случаи, гремят в реляциях, будучи в сущности своей не важнее, не отважнее того, для которого мне стоило только приподнять голову с подушки и сказать два слова».

Следовало бы к этим словам добавить, что если бы Кутузову пришло в голову хотя бы один раз внять моленьям Ермолова и многих других русских генералов, то этот дьявольский спектакль прекратился бы задолго до Смоленска и не было бы Бауцена, Кульма, Дрездена, Лейпцига и двенадцатичасового штурма Раевским Парижа, унёсших тысячи человеческих жизней, вместе с агонией коротконогого корсиканца, который незадолго до похода в Россию приказал отлить медаль с изображением Бога и с надписью: «Тебе небо, мне земля».

До этого, вернувшись из поездки в Голландию, Наполеон заявил в 1810 году: «Через пять лет я буду владеть светом... Остаётся только Россия, но я подавлю её».

Но с той злосчастной переправы через Неман он начал понимать, что на самом деле необъятно знаменитый полководец может упасть с лошади в зените своей гордыни от прыжка испуганного зайца под копытами его коня.