Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Пиляр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Едва Евстигнеев положил трубку, как Тонечка со значительным выражением на лице сказала:

– Суздальский здесь. Передаю.– И шепнула:—Командующий…

– Суздальский у телефона,– сказал Евстигнеев, быстро одной рукой расстегивая планшетку и вытаскивая из нее карту.

– Как там у вас, Вазузин взяли? – отчетливо прозвучал в трубке напористый голос генерал-лейтенанта Пасхина.– Взяли или нет?

83

– Пока не взяли, Василий Васильевич,– ответил Евстигнеев.– Очень сложная обстановка. Противник ведет сильный огонь из дотов, а подавить его из-за отсутствия необходимых средств не можем. Люди почти сутки в снегу на двадцатиградусном морозе. Организация обогрева и горячего питания крайне затруднительна, имеется масса обморожений…

– Постой, постой,– прервал Пасхин,– вы же отбили днем три дота, вы были на окраине… Как с дальнейшим продвижением? Что?

– Войска продвигаются, Василий Васильевич, но очень медленно. По сути, ползут.

– А далеко они сейчас от Вазузина?

– От северно-западной окраины, куда прорывались по оврагу днем, метров восемьсот.

– Приказываю к утру взять город. Поддержим вас огнем,– сказал Пасхин.

– Я доложу Владимирскому.

– Имейте в виду, к утру! – повторил Пасхин.– Понятно? Так и передай своему уважаемому хозяину.

Приказ командующего, четкий и недвусмысленный, существенно менял дело. Евстигнеев немедленно отправился к командиру дивизии.

Намаявшись за день, Хмелев спал. Ветошкин, сидя на кухне, составлял списки политработников, которые должны были на рассвете выйти в поле с оружием в руках. Евстигнеев вполголоса рассказал комиссару о звонке генерал-лейтенанта Пасхина и его категорическом приказе взять город к утру.

– А к какому часу, не уточнил? – усмехнулся Ветошкин.

– И все же придется разбудить комдива, Сергей Константинович. Я обязан немедленно доложить…

Из-за переборки послышался хриплый бас Хмелева:

– Я все слышал, Евстигнеев. Будет еще спрашивать, скажи, что возьмем часам к одиннадцати, если не произойдет чего-нибудь чрезвычайного. Так и скажи.

Евстигнеев ушел.

Ровно через два часа Хмелев без всякого предупреждения появился в штабе. Его одутловатое лицо было чисто выбрито, тщательно промытая кожа лба и щек блестела, из-под ворота шинели выглядывала тонкая полоска свежего подворотничка. Евстигнеев понял, что Хмелев подготовился ко всему.

Он уселся на единственный в комнате стул, разложил карту, жестом позвал Евстигнеева.

– Опять звонил Пасхин. Положение действительно очень серьезное,– урчащим басом сказал Хмелев.– Штаб фронта тре-

84

бует, чтобы Вазузин был взят… На рассвете нас поддержат минометы эрэс. А пока предельная мобилизация всех собственных сил и средств.

– Ясно,– сказал Евстигнеев.

– Смотри,– сказал Хмелев и отчеркнул на карте дугу, середина которой лежала на стыке двух наших полков, а концы проходили: верхний – через один из дотов, отбитых у немцев днем, нижний —через КП Еропкина. Дуга плотно охватывала те три дота, в которых сидели немцы и откуда их надо было до утра во что бы то нн стало выбить.– С рассветом,– продолжал Хмелев,– после артподготовки атака по всему фронту.

– Так,– сказал Евстигнеев.

– Успех дела решат два батальона Степаненко. Один из них совместно с батальонами Еропкина свяжет немца здесь…– Хмелев указал карандашом на центр основной линии немецкой обороны,– а второй оврагами выйдет в район железнодорожного вокзала…

– Все ясно,– сказал Евстигнеев. Тактическая идея комдива ему понравилась, тем более что она были близка к тому, что предлагал штаб.– Зарубина, значит, пока не посылать к Еропкину? – спросил Евстигнеев, всегда страдавший в душе, когда его штабных командиров использовали не по назначению.

– А ты полагаешь, Еропкин сам управится?

– Еропкину, по сути, надо выкурить немца только из одного вот этого дота.– Евстигнеев показал на кружок с точкой и расходящимися стрелками, возле которого протянулась извилистая линия главной дороги.– Если Кузин одновременно ударит по ближнему к нему доту, то из третьего, что стоит между ними и вынесен немного вперед к нашим траншеям, из этого третьего фриц сам драпанет, испугается окружения… К тому же, товарищ комдив, вы знаете, Еропкин старый командир и обижается, когда к нему посылают молодых советчиков.

– Ладно. Я не возражаю,– сказал Хмелев.– Но в таком случае тебе, Михаил Павлович, придется еще разок наведаться к Еропкину, ввести его в курс… Ветошкин, мы условились, пойдет к Кузину, а я после твоего возвращения поеду к Степаненко и там останусь. Сделаем так…

И вновь, но на этот раз без встречных, в сопровождении одного Кривенко шагал Евстигнеев по снежной траншее к доту, где был КП Еропкина. Над головой то и дело взлетали ракеты, проносились огненные светлячки пуль и шелестящие пчелки трассирующих снарядов. Ночной морозный воздух, распарываемый металлом, потрескивал, вспыхивал, мерцал, озаряясь мертвенио-го-лубым сиянием.

85

– Стой! Кто идет? – просипел весь обомшелый от инея часовой.

Евстигнеев вполголоса назвал пропуск, согнувшись, влез в дот и остановился, пораженный.

Посреди дота на бетонном полу, раскинув руки, лежал Еропкин. У стены на брезенте растянулся человек в шинели с поднятым воротником, а возле коптилки сидел старший лейтенант в потертом полушубке и что-то торопливо писал в блокноте.

Евстигнеев приблизился к лежавшему Еропкину. Старший лейтенант – это был начальник штаба полка,– увидев Евстигнеева, встал и сумрачно доложил:

– Командира полка невозможно подмять, товарищ подполковник.

– Как это так? Он что, контужен? Ранен? Что у вас здесь происходит? – спросил Евстигнеев и покосился взглядом на растянувшегося у стены человека в шинели.

– Товарищ подполковник,– помолчав, сказал старший лейтенант, совсем еще юный, с толстыми твердыми губами и измученными глазами.– Командир полка был очень утомлен и поэтому… поэтому сильно захмелел от своей обычной нормы.

– Сколько он выпил?

– Двести граммов.

– Не больше?.. А это кто? – Евстигнеев указал на человека в шинели.

– Наш новый комиссар.

– А где адъютант?

– Убит адъютант, товарищ подполковник. Товарищ майор послал его командовать первым батальоном, и вот с час назад убит, и снова нет комбата один… Двумя другими батальонами командуют лейтенанты, на ротах – старшины и сержанты, только один младший лейтенант. Я как раз об этом пишу рапорт…

– Разбудите комиссара,– приказал Евстигнеев и склонился над Еропкиным.– Иван Капитонович!..– Евстигнеев присел на корточки и стал трясти Еропкина за плечи, потом схватил его за шершавый подбородок.– Майор Еропкин, подъем! Нельзя же так… Проснись! Подъем, подъем, просыпайся Еропкин…

Но Еропкин не просыпался. Встал разбуженный старшим лейтенантом комиссар полка, высокий пожилой старший политрук, и они втроем перетащили Еропкина к стене на свернутый брезент.

– Что же это у вас, товарищ старший политрук, творится? – сдерживая клокочущий гнев, спросил Евстигнеев.

– Это он уже после меня, после того, как я прилег отдох-

86

путь,– сказал тот и сердито глянул на старшего лейтенанта.– Вы же вместе ужинали… Как вы допустили?

– Обычная норма, товарищ комиссар, не мог же я…

– Телефонист, срочно вызовите Московского,– приказал комиссар.

– Обождите,– сказал Евстигнеев.– Я здесь представляю командира дивизии. Не с этого надо начинать, не с жалоб, товарищ старший политрук.– Евстигнеев еще раз с мучительным чувством взглянул на раскинутые руки Еропкина, на черный спутанный клок волос, выползший из-под его шапки, и перевс глаза на старшего лейтенанта, который всего несколько дней исполнял обязанности начальника штаба полка, а до этого был адъютантом старшим первого батальона.– Вы, старший лейтенант, временно вступите в должность командира полка немедленно, потому что…– Евстигнеев возвысил голос, сдерживая гневное кипение в груди,– потому что, надеюсь, вам понятно, полк ни на минуту не может оставаться неуправляемым… Младшего лейтенанта, который командует у вас ротой, поставьте пока на первый батальон. Вам,– сказал Евстигнеев комиссару полка,– рекомендую в течение ближайшего часа собрать здесь всех политработников перед завтрашним решающим боем, чтобы до утра успели побеседовать со всеми коммунистами. Заодно почистите свои тылы и поставьте под ружье все, что возможно. Это приказ комиссара дивизии. Вы поняли меня? – Евстигнеев придвинулся к коптилке.– Теперь достаньте карту и выслушайте ближайшую задачу…

И Евстигнеев, ссылаясь на опыт дивизионных разведчиков, рассказал, каким способом можно подобраться за ночь к соседнему доту и вытурить оттуда немцев.

Он еще раз отчаянно потряс за плечи Еропкина и, убедившись, что его не добудишься, пожал руку комиссару, потом старшему лейтенанту и, пообещав помощь, ушел.

Когда он возвратился на КП дивизии, Хмелева там уже не было, но собрались все ведущие командиры штаба. По их тягостному молчанию Евстигнеев понял, что о Еропкине все известно: очевидно, телефонный звонок с КП полка опередил его…

– Комдив тоже знает? – спросил он Полянова.

– К сожалению, знает. Просил вас, товарищ подполковник, как вернетесь, зайти к нему. Но вначале, может, Аракеляна выслушаете?

– А он уже здесь?

– Нехорошие он принес новости, товарищ подполковник. Налет на полевой аэродром не удался. Будневич ранен. Но даже не это главная неприятность. Разведгруппе все же удалось взять

87

«языка», эсэсовца. И этот эсэсовец показал, что прибыл в Вазузин со своим полком несколько часов назад…

– Полк танковый?

– Пехотный, товарищ начальник,– сказал Зарубин.– Эго небезызвестный эсэсовский полк «Германия». Числился до сих пор в резерве…

– Значит, успели с резервами, подтянули… душеньку твою мать! – не сдержался Евстигнеев.

Зазуммерили сразу два телефона. Евстигнеев взял одну трубку, Полянов – другую.

– Товарищ Суздальский?.. Сейчас с вами будет говорить Василий Васильевич,– узнал Евстигнеев ровный голос адъютанта командующего.

– Слушаю! – сказал Евстигнеев и оглянулся на Полянова, который тронул его за локоть.

– Товарищ начальник, у комдива плохо с сердцем, а комиссар уехал к Кузину,– шепотом доложил Полянов.– Ленька звонит.

– Пошли к нему нашего военфельдшера и отправь Кривенко за врачом в санбат,– зажав ладонью микрофон торопливо сказал Евстигнеев, и только он успел это сказать, как в трубке раздался голос командующего:

– Что у вас там с Еропкиным?..

Поняв, что и командующему уже все известно, Евстигнеев ответил, что Еропкин, сутки находясь на морозе на передовой, крайне переутомился и поэтому так подействовала на него положенная норма спиртного.

– Ты вот что, приведи этого пьяницу в сознание, арестуй и мне доложищь об исполнении! – приказал Пасхин и, не давая Евстигнееву опомниться, спросил: – Какие приняты меры для наведения порядка в полку?

Еще не уразумев как следует, что ему приказано, Евстигнеев доложил о потерях головного полка, зарывшегося в снег, но не отступившего ни на шаг, затем сказал, какие временные меры принял он в пределах своей власти.

– Почему временные? – загремел Пасхин.– Ты что, о субординации больше всего печешься? Кого конкретно предлагаешь на должность командира полка и кого – на должность командира первого стрелкового батальона? Есть в дивизии достойные люди?

Евстигнеев посмотрел долгим глубоким взглядом на Полянова, потом на Зарубина. Где-то в подсознании билась потребность отстранить, замять слова Пасхина о Еропкине, будто этих слов и не было, будто это была случайная оговорка вгорячах, о которой никто никогда не вспомнит.

88

– Достойные люди есть,– ответил Евстигнеев, сжимая телефонную трубку.– Два моих лучших штабных командира. Капитан Полянов – на должность командира полка, старший лейтенант Зарубин – на должность командира первого батальона.

– Утверждаю,– сказал Пасхин.– И чтобы не позже полудня Вазузин был взят.

– Я доложу…

– Послушай,– перебивая, несколько севшим от внутреннего напряжения голосом произнес Пасхин,– мы ведь с тобой вместе вторую войну воюем…– Слышно было, как он дважды чиркнул спичкой по коробку, затем длинно выдохнул: вероятно, закурил.– Скажи мне, что все-таки творится у вас? Только прямо… А^ожешь ты мне прямо?

Необычной для Пасхина была форма постановки вопроса, само его обращение с подобной просьбой к подчиненному. И вдруг у Евстигнеева мелькнуло, что командующего не в меньшей степени, чем командира дивизии, чем его, начштадива, гложет забота, как взять Вазузин; и не одна та забота, а и связанные с ней какие-то принципиальные вопросы, внутренне важные для него как для военачальника и человека.

– Давай пользуйся случаем, выкладывай начистоту.

– Василий Васильевич, личный состав дивизии делает все возможное…

– Может, разуверились в себе? В своей способности бить врага? Забыли об обязанности командиров лично возглавлять атакующие войска, если это необходимо для успеха? Помнишь Суоярви?

– Там было другое, Василий Васильевич,– ответил Евстигнеев, вызвав на секунду в воображении точно отсыревшей солью присыпанные глыбы финских дзотов, лиловый рассвет в бору, багровые пятна лиц бойцов, хриплый веселый бас комбрига Пасхина, который с наганом в руке повел на прорыв неприятельской линии усиленный батальон мотострелков.– В Суоярви отсутствовали условия для маневра, и вообще… не та война.

– Я говорю об обязанности в решающий момент… об обязанности быть героем.

– Мы здесь тоже думаем, Василий Васильевич. У нас героизм повседневный. Но дивизия нуждается в срочном подкреплении.

– Выходит, я не о том… недопонимаю, по-твоему, в чем вы нуждаетесь в первую очередь. Так? Спасибо за откровенность.

В трубке умолкло.

– Вы все поняли? – после продолжительной паузы спросил Евстигнеев.

– Я понял, товарищ подполковник,– сказал Полянов.

89

– Ясно,– сказал Зарубин.

– Приступайте к исполнению, товарищи.– Евстигнеев опустился за стол и закрыл руками лицо.

Полянов и Зарубин в полном безмолвии вышли. Показался Аракелян. Тишков поманил его к себе. Посыльный Юлдашов принес стакан крепкого чая и бумажный кулек, в котором лежали два сухаря и кусок сахару – то, что, уезжая за врачом, Кривенко велел подать подполковнику. Евстигнеев не пошевелился. Прошел час. Евстигнеев сидел, не меняя позы.

Протрещал телефон. Тонечка объявила:

– Просят Суздальского от Еропкина.

Евстигнеев отнял руки и, недоумевая, глянул на телефонистку.

– Слушаю…

– Товарищ Суздальский, Еропкин ранен,– прозвучал в трубке густой голос Полянова.

– Как ранен? Где? Когда? – спросил Евстигнеев.

– Говорят, минут за двадцать до нашего прихода с Зарубиным. Разведчики вытащили его на мороз и вроде крепко помассировали, и он очухался, а когда узнал, что произошло, попросил у своего начштаба роту и повел на соседний дот. Там, говорят, и ранило.

– А дот?

– Взяли дот, товарищ Суздальский.

– Ну спасибо, молодцы ребята! Еропкина срочно, слышишь?– срочно эвакуировать и об исполнении доложить мне. Ты понял меня, друг?

– Абсолютно, товарищ Суздальский.

18

Из всех загадок бытия, вероятно, самая большая загадка – время.

Пять немецких танков, рыча моторами и покачиваясь, ползли на деревню Мукомелино все с той же скоростью, не превышающей скорости пешехода, но не занятому в эти минуты делом ординарцу Кривенко казалось, что танки несутся с сумасшедшей быстротой, и время несется с сумасшедшей%быстротой, и он, Кривенко, обязан немедленно что-то предпринять, чтобы спасти жизнь себе и своему командиру и тем выполнить свой долг. Вот почему на гневный вопрос-предупреждение: «Паника?!» – Кривенко, вполне сознавая, что ему грозит, решился сказать еще раз:

– Надо уходить, товарищ подполковник!..

Телефонистка Тонечка, которая так же, как и Евстигнеев,

90

была поглощена ожиданием разговора с командующим, потому что после этого разговора она могла наконец отключиться, томилась из-за того, что время в ее представлении тянулось ужасно долго. Правда, стоило ей хоть немного отвлечься и подумать о том, каким жестоким показал себя подполковник Евстигнеев, пославший на передовую Зарубина и сделавший такой несчастной ее любимую подругу Инну, стоило Тонечке только об этом подумать, а потом взглянуть на окно, за которым почему-то ползли, приближаясь к деревне, фашистские танки, как сз мгновенно пронизывал удушливый страх и время устремлялось через нее с головокружительной скоростью. Инстинктивно защищаясь, она переключала внимание на механические шумы в телефонной трубке, вновь принималась ждать, и время останавливалось, и страх умерялся, и тогда на ее спокойном бледном лице с острыми карими глазами проступало то чуточку надменное и презрительное выражение, которое так озадачило Евстигнеева.

Сам же Евстигнеев, убежденный, что он сделал все, чтобы не допустить появления здесь, у Мукомелина, контратакующих вражеских танков, уверенный, что от его доклада командующему зависит очень многое, и главное – честь, жизнь, достоинство прекрасных людей, а значит, и успех будущих боев, рассчитавший все, что можно было рассчитать, сам Евстигнеев воспринимал время как вилку, в которой оказалась зажата его жизнь.

Он достал пистолет, чтобы привести в чувство струсившего Кривенко, и ему показалось, что он потратил бездну времени на то, чтобы расстегнуть кобуру, ухватиться за тяжелую холодную рукоять и вытащить свой ТТ-1.

Он доставал пистолет стоя, и только благодаря тому, что стоял, он увидел, как из-под окна метнулась через дорогу навстречу ползущим танкам тонкая фигурка Юлдашова с большой связкой гранат, и вместе с восторгом, сладко кольнувшим его, Евстигнеева, душу, он понял, что никакого времени нет, и страха нет, и смерти нет, а есть эта сосновая, в солнце, потрескивающая невидимыми электрическими разрядами изба, и есть сладкий укол восторга-любви к Юлдашову, и все, что сейчас есть в нем, в Евстигнееве, и вокруг него, пребудет вечно.

Так ему представилось, и в этот момент (на пятой минуте ожидания, в одиннадцать пятьдесят) в трубке щелкнуло и раздался такой неправдоподобно знакомый, только будто чуть поблекший голос командующего:

– Слушаю тебя, Суздальский…

– Василий Васильевич, войска уральцев вынуждены с боем отходить,– затверженно произнес Евстигнеев.– Нам не удалось закрепить первоначальный успех, не удалось потому…– И Ев-

91

стигнеев сжато и точно доложил Пасхину, как протекал бой на протяжении последних двух часов.

Он не знал, что Пасхин, приехавший вместе с представителем Ставки в соседнюю дивизию, неожиданно появился в доте, где был КП Полянова и, понаблюдав оттуда за боем, двинулся со своей охраной в расположение первого стрелкового батальона, который вторично уже поднимался по команде Зарубина в атаку.

Не знал Евстигнеев и того, что Пасхин видел собственными глазами решительный бросок уральцов в центре, отчаянные попытки прорваться на участке городского кладбища, мощный заградительный огонь немецких пушек и, наконец, небывалую по ожесточенности бомбежку двадцати четырех «юнкерсов», сровнявших с землей огневые позиции нашей артиллерии.

– Примерно с полчаса назад,– продолжал Евстигнеев,– мне доложили о геройской смерти в бою командира полка Полянова и командира батальона Зарубина. Тогда же оборвалась связь с Владимирским, и пока неизвестно, где он и что с ним. Сейчас пять немецких танков подходят к моему дому… остается метров четыреста…

– Все ясно,– непривычно глухо прозвучало в трубке.– Могу тебя проинформировать, что Хмелев убит… к несчастью, убиг, пытался увлечь личным примером… Так что принимай хозяйство и чтобы к исходу дня восстановил положение. Помощь получите хорошую… Все?

– Еще два слова,– сняв шапку и став навытяжку, напряженно сказал Евстигнеев.– Позавчера я не вручил вашего письма Владимирскому… об ответственности, если не будет взят Вазузин. Не счел возможным, и, как убеждаюсь, правильно.

– Вот как?! – Чувствовалось, что Пасхин поражен.– Ладно, сейчас будем расстреливать твои танки, а ты уходи на зэкапэ. Это мой тебе последний приказ как Василия Васильевича. Будь здоров, Суздальский. Воюй грамотнее.

– Есть!—ответил Евстигнеев и пожал плечами. Он отдал трубку Тонечке и встретился с ее удивленным испуганным взглядом.

– Отключайся, уходим на запасной капэ,– сказал он ей.– Кривенко! – повысил он голос, потому что рядом в огородах металлически звонко ударили орудийные выстрелы батарей армейского резерва.– Иди верни Юлдашова.

– Слушаюсь,– пролепетал едва живой Кривенко, однако пулей вылетел в дверь.

– Да не надо сматывать провод, отключайся и уходим! – озабоченно и хмуро сказал Евстигнеев Тонечке, взял со столика оставленную Зарубиным заметку и спрятал в полевую сумку.

ПЯТЬ ЧАСОВ ДО БЕССМЕРТИЯ

1

‘ Карбышев стоял в строю таких же, как ои, изможденных людей и медлительно разглядывал темное пятно, проступившее на цементированной стенке над входом в душевую. Кажется, ничего ему так не хотелось, как сойти по истертым ступеням в теплый подвал, сбросить полосатое тряпье и подставить иззябшую спину под горячий дождик.

Он очень устал. Всю минувшую ночь и половину нынешнего дня их везли в скрипучих товарных вагонах, ледяной ветер разгуливал по полу, пронизывал острыми сквозняками, и невозможно было не только заснуть – просто согреться.

Хорошо еще, попался опытный напарник. Когда несколько дней назад в Заксенхаузене сформировали их команду из лазаретных дистрофиков, Николай Трофимович на первой же проверке стал рядом и после уж не отходил. В пути он придумал садиться по пятеро, «звездочкой»– спина к спине, и, обхватив грудь руками и подтянув колени, колотить что есть мочи дерезянными подошвами по полу. Делалось вроде потеплее. Во всяком случае, никто из них, сбившихся в «звездочку», к утру не замерз. На другой половине вагона при выгрузке в Маутхаузене нашли семь окоченевших трупов, а на их с Николаем Трофимовичем стороне – ни одного.

Карбышев неторопливо оглянулся. Красное морозное солнце, прежде чем скрыться за крепостной стеной, очистилось от пелены облаков и осветило розовым светом пестрый изломанный строй новоприбывших. Вся передняя часть лагеря, от массивных вахтенных башен до первого ряда жилых блоков, тоже розово засветилась, и он решил получше рассмотреть, что это такое – Маутхаузен. Не любопытства ради. Чтобы убедиться, что Маутхаузен не исключение. Ну конечно. Вон из угловой башни с застекленным верхом торчит дуло

93

тяжелого пулемета, а под ним на изогнутых кронштейнах ряды колючей проволоки с белыми точками изоляционных катушек; вон тощие фигуры здешних заключенных в полосатых шапках и, как в других концлагерях, рядом – немногие сытые, в теплых пиджаках и фуражках: блоковые, капо, писаря…

Он, если ему суждено выжить, напишет книгу о концентрационных лагерях. Главная мысль ее будет состоять в том, что гитлеровский концлагерь – это прообраз мира, который уготавливал человечеству фашизм. Разогнать людей по национальным загородкам, узаконить культ грубой силы, утвердить на веки вечные социальный порядок, при котором большинство будет работать на износ, а меньшинство поглощать плоды чужого труда,– разве все это не осуществлялось на практике в концентрационных лагерях рейха?

«Непременно напишу такую книгу,– подумал Карбышев.– Если, конечно, суждено. Впрочем, что за мудрая оговорка? Само собой разумеется – если… А пока будем довольны и тем, что ни усталось, ни холод не лишили меня способности размышлять. Сказано же: «Cogito ergo sum» – «Я мыслю, следовательно, я существую». По этим условиям надо бы добавить: «Существую – значит, борюсь, значит, надеюсь».

Он всмотрелся в темное, с расплывающимися краями пятно на цементированной стенке и понял, как оно образовалось. Каждый раз, когда открывают дверь в душевую, изнутри вырывается клубок теплого влажного воздуха. Этот клубок ударяется в стенку и, подобно лопнувшему мыльному пузырю, оставляет после себя мокрый потек. Значит, за дверью обыкновенная душевая– eine Badeanstalt, а не газовая камера, замаскированная под баню.

Он снова почувствовал, что очень устал, замерз, и ему опять нестерпимо захотелось поскорее встать под струю горячей воды.

«В сущности, я старик,– размышлял он.– Мне шестьдесят четыре, а если числить один военный год за два мирных – шестьдесят семь. Даже больше: ведь я побывал не на одной войне! И целый букет болезней: склероз сосудов сердца, хронический бронхит, авитаминоз… всего не упомнишь! Ноги вот распухли, и не слышу на одно ухо после контузии. Дед…– сказал он себе.– Ну и пусть дед. Я хочу быть дедом, хочу увидеть свою бабку, хочу увидеть сына, дочек, внучат. Я и есть самый натуральный дед… Милая Ляля, дорогой друг мой, как же я соскучился по тебе, девочка моя!»

Не было еще случая, чтобы воспоминание о старшей дочери не взволновало его. Она была его повторением: по складу ума, по горячности характера, даже внешне – в чертах лица; особен-

94

но радостно сдружились они в последние предвоенные годы, когда, окончив школу, дочка решила идти по стопам отца и поступила в Военно-инженерную академию. «Девочка моя!..» Он начал быстро покашливать, одновременно торопливо смаргивал слезу.

Лагерь между тем исподволь погружался в пепельные сумерки. Розовой оставалась только застекленная верхушка угловой башни, да и то морозный закатный свет на стеклах быстро тускнел. Даль делалась зыбкой, границы предметов стушевывались, решетки на узких окнах вахтенной башни и массивное, грубой ковки железное кольцо на стене представлялись чем-то мучительно-нереальным, как в тифозном бреду.

2

– Ахтунг!

– Ахтунг!.. Внимание!.. Увага!.. Силянс!..– напряженно побежало по рядам заключенных, выстроенных на площадке между сложенной из дикого камня лагерной стеной и зеленым зданием бани-прачечной.

– Товарищ генерал, идут…

– Что?

– Мютцен аб!

«Мютцен аб» – Карбышев расслышал и снял полосатую шап-ку-блин.

Против него остановился крепкого сложения оберштурмфюрер с серебряным изображением человеческого черепа на околыше фуражки. У оберштурмфюрера были круглые, как у птицы, глаза и маленький аккуратный рот. В некотором отдалении стали три эсэсовских унтера.

– Карбишефф?

– Генерал Карбышев,– поправил он.

Он привык к этому вопросу, привык, что в каждом новом лагере, куда его привозили, возле него останавливались немецкие офицеры и, кто вежливо, кто бесцеремонно, кто туповато-почтительно, разглядывали его.

– Генерал-лейтенант?

– Да.

– Меня поражает его дерзость, оберштурмфюрер! – издали сказал по-немецки один из унтеров.– Позвольте напомнить этому наглецу, как он обязан вести себя…

– Спокойствие, Пеппи.—Оберштурмфюрер продолжал рассматривать Карбышева цепким птичьим взглядом.– Люди всю жизнь делают разные глупости, мой добрый Пеппи, но я не

95

знаю ни одного, кто не раскаивался бы в свою последнюю минуту… Вы того же мнения, генерал?

Карбышев не ответил.

– По моим сведениям, вы владеете немецким и французским… Но, может быть, вы считаете ниже своего достоинства разговаривать с простым эсэс-оберштурмфюрером после того, как с вами беседовали высшие чины рейха? – Офицер вдруг пристукнул каблуками.– О, смею вас уверить, экселенц1, я не столь дурно воспитан, чтобы без надобности докучать вопросами такому ученому господину, как вы…

– Я не говорю по-немецки,– сказал по-немецки Карбышев.

– Вы стесняетесь дефектов произношения. Как это трогательно!– продолжал оберштурмфюрер.– А я лелеял надежду, что вы снизойдёте до простого солдата – вы ведь всегда были снисходительны к простым солдатам, господин генерал, и согласитесь ответить на несколько вопросов…

Надо было понять, что кроется за развязной болтовней эсэсовца, и Карбышев сказал:

– Задавайте ваши вопросы.

– Оберштурмфюрер, это невыносимо! Разрешите уйти, или я немедленно сверну ему шею,– мрачно пробормотал тот, кого офицер называл ласкательным именем Пеппи,– широкий, почти квадратный детина с серым лицом.

– Совсем наоборот, мой милый,– слегка оживился оберштурмфюрер.– Тебе следует внимательно смотреть и слушать… и запоминать, не правда ли? Вполне вероятно, что нам не представится другой возможности побеседовать со столь выдающейся личностью, как его превосходительство профессор, доктор Дмитрий Карбышев… Итак, господин генерал, с вашего разрешения ставлю первый вопрос. Не считаете ли вы, что самым дорогим для каждого смертного является его собственная жизнь?

– Считаю.

– Благодарю. Я почти не сомневался, что вы ответите именно так… Соблаговолите, экселенц, ответить на второй вопрос. Если самое дорогое – собственная жизнь, то как надо расценивать тех, кто жертвует ею во имя умозрительных абстракций?

– Смотря по тому, какой смысл вкладывать в понятие «умозрительные абстракции»,– сказал Карбышев.– Великие идеи неотделимы от жизни. Служить им – и значит жить…

– Следовательно – я ставлю третий вопрос,– с вашей точки зрения, нельзя назвать безумцами или глупцами людей, которые сознательно отдают жизнь за то, что им представляется великой идеей?.. Да или нет?

1 Ваше превосходительство.

96

– За то, что на самом деле великая идея,– да.

Оберштурмфюрер повернулся к квадратному унтеру, вероятно своему помощнику.

– Запомни этот ответ, Пеппи. Это сказал один из самых храбрых и образованных русских генералов, к тому же убежденный коммунист и большевик. И все же… И все же он не будет исключением… Ты понял меня, малыш, ты, счастливчик Пеппи?

Оберштурмфюрер еле заметно усмехнулся и, вежливо приложив два пальца к козырьку, легко понес свое плотное сытое тело вдоль строя на правый фланг, скрывавшийся за углом бани-прачечной. Трое унтеров в ногу зашагали за ним.

Карбышев проводил их взглядом, задумался. На что намекал офицер? Кто он и какое имеет отношение к дальнейшей судьбе его, Карбышева, и всей команды?..

Опять шевельнулось тягостное предчувствие. И как несколько дней назад, когда его внезапно и как будто без особых оснований включили в команду дистрофиков, Карбышев усилием воли подавил тревогу… Должно быть, этот оберштурмфюрер – офицер здешней комендатуры, и он успел полистать личные дела новеньких. Возможно, ему хотелось блеснуть своей осведомленностью перед подчиненными. Может быть, так. А может…

– Ахтунг!

– Ахтунг!.. Внимание!.. Увага!.. Силянс!..– побежало с правого фланга на левый.

Это означало, что эсэсовцы удалились.

– Что же в душ не ведут? Кажись, пора бы,– сказал Николай Трофимович, стоявший рядом с Карбышевым в первой шеренге.

– Сейчас попробуем выяснить, попытаемся,– ответил Карбышев.– Поговорим с кем-нибудь из здешних… Эй, тс-с, камерад! – увидев поднимавшегося из подвала человека в синей спецовке, негромко произнес он.– Sind Sie Deutscher?.. Polak?.. France?..1 Русский?..

Человек боязливо оглянулся и распустил завязку шнурка на башмаке.

– Что с нами собираются делать? – спросил Карбышев по-немецки.– Почему не ведут в душ?

– Эй! – донеслось угрожающе с правого фланга.

– Пока ничего не известно. Наберитесь терпения до аппе-ля,– ответил человек в синей спецовке, затянул шнурок узлом и поспешил к проходной. Это был старый заключенный – старый хефтлинг, обслуживавший душевую эсэсовцев.