Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Пиляр
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
7
Журчит вода, сбегающая из душевых рожков. Кафельные стены отпотели. Двенадцать старых, а потому всеми своими собратьями уважаемых хефтлингов, пользуясь воскресным днем, решили помыться. Кому это может показаться подозрительным?
В предбаннике сидят еще двенадцать человек. Они ждут своей очереди. Собственно, никакой очереди нет. Эти люди охраняют нас, находящихся сейчас в душевой.
Генрих говорит:
– Чрезвычайное заседание интернационального комитета объявляю открытым.
Мы стоим в одном нижнем белье в глубине зала, отгороженные от входа двумя рядами бегущей сверху воды и готовые в любую минуту, как только вспыхнет лампочка над дверью, раздеться и встать под душ.
– Повестка дня: первое – инструктивный доклад начальника штаба полковника Ивана Кукушкина; второе – сообщение секретарей национальных комитетов; третье – организационные вопросы. Предоставляю слово товарищу Кукушкину.
Рядом с Генрихом становится Иван Михайлович. Я выхожу вперед, моя обязанность – переводить с русского на немецкий.
– Товарищи,– начинает Иван Михайлович.
Это слово не нуждается в переводе. Я смотрю на лица людей, собравшихся в полукруг…
Передо мной Вислоцкий, Шлегель, Штыхлер, явившиеся из лазарета в лагерь на воскресенье; Валентин, Антонио, наш блокфризер; красивый немолодой француз, по соседству с которым я лежал когда-то на карантине; Джованни, вошедший недавно в состав интернационального комитета.., Думал ли я, сталкиваясь
276
в разное время с этими людьми, что они составляют ядро того стального союза, который, оставаясь незримым, наносит серьезные удары врагу? Не думал. Тем большее уважение я испытываю сейчас к ним.
– Товарищи,– повторяет Иван Михайлович.– Установлено, что секретный приказ Гиммлера о поголовном уничтожении политических заключенных Брукхаузена имеется, установлена и дата исполнения этого приказа…
Я перевожу. Кукушкин продолжает:
– В приказе сказано: акция должна быть совершена не позднее того дня, как русские начнут штурмовать Вену.
Перевожу. Слышно, как плещется вода.
– По нашим сведениям, советские войска подходят к Вене. Сегодня из лагеря изъяты уголовники. Батальон охраны получил сильное подкрепление: надо помнить, что типы, подобные Лизнеру и Фарембе, кровно заинтересованы в уничтожении свидетелей их зверств – нас с вами. Так называемые пожарники, тоже наши злейшие враги, приступают к несению полицейской службы в лагере. Такова обстановка. И обстановка показывает, что время решительных действий наступило.
Перевожу волнуясь. Докладчик говорит:
– С сегодняшнего дня, с этой минуты, мы – штаб самоосвобождения, то есть боевых действий во имя спасения многих тысяч человеческих жизней. Каковы наши возможности?
Тихонько прошу Ивана Михайловича не спешить. Он кивает головой.
– Мы имеем,—продолжает он,– двенадцать национальных боевых групп общей численностью около двух тысяч человек. У нас есть шестнадцать револьверов, двести патронов к ним, восемь гранат по числу сторожевых башен, сорок пять бутылок с бензином. Кроме того, мы сделали из котельной подкоп под центральную сторожевую башню и минировали ее. Среди солдат гарнизона, как вы знаете, есть наши люди. В политическом отделе комендатуры тоже есть наш человек. Мы будем заблаговременно предупреждены о начале акции.
Изумленный, воспрянувший духом, перевожу. Кукушкин, откашлявшись, говорит:
– Предлагается следующий порядок действий: по получении предупреждения командиры боевых групп поднимают своих людей. Группы, вооруженные гранатами и бутылками с горючим, занимают места у окон напротив сторожевых башен/ Ударная группа котельной с тремя револьверами и бутылками выходит на лестницу. Сигнал к атаке – взрыв центральной сторожевой башни.
277
Перевожу торжествуя.
– Группы с гранатами подавляют часовых на вышках. Советская группа через пролом в стене атакует охрану цейхгаузов. Эту группу поддерживают чехи. Поляки атакуют охрану крематория. Испанцы во главе с ударной группой атакуют противника на вахте и распахивают ворота. За ними французы, немцы и австрийцы, вырвавшись за ворота, образуют цепь, преграждающую путь эсэсовцам к гаражу и цейхгаузам. Все остальные боевые группы устремляются на склад оружия, вооружаются и немедленно вступают в бой с гарнизоном,.сменяя испанцев, французов, немцев, австрийцев. Одновременно на захваченных в гараже машинах выезжают наши посыльные с задачей любыми средствами добраться до союзных войск и просить помощи. Продолжая вести бой объединенными силами всех групп, мы оттесняем эсэсовцев за пределы внешней зоны оцепления и выводим всех больных лазарета и медперсонал под прикрытие лагерной стены. Затем занимаем круговую оборону. Таков наш план.
– Таков наш план,– повторяю я по-немецки.
Иван Михайлович вытирает рукавом мокрое лицо. Пальцы его дрожат.
– Какие вопросы к полковнику? – спрашивает Генрих.
Следует масса вопросов. Иван Михайлович дает быстрые и
обстоятельные ответы. Я едва успеваю переводить.
Во мне крепнет чувство восхищения и гордости. Вот, оказывается, что могут сделать люди, объединенные одним благородным стремлением и крепко-накрепко связанные организационно, вот что могут сделать коммунисты даже в лагере смерти!
После коротких сообщений секретарей национальных комитетов принимается решение о слиянии всех боевых групп на правах батальонов в одну интернациональную бригаду. Командиром бригады назначается Иван Михайлович, комиссаром – Генрих, командирами батальонов – члены интернационального комитета, имеющие военную подготовку.
Интернациональный комитет самораспускается. Отныне мы все настоящие солдаты. Вступает в силу непреложное воинское правило: приказ – закон.
Иван Михайлович, красный, распаренный, отдает последние распоряжения. Все, что он приказывает, я, как будущий его связной, стараюсь как можно лучше запомнить: и распределение батальонов по блокам, и порядок круглосуточных дежурств, и фамилии командиров подразделений, и еще многое другое.
Потом, приняв душ, мы по одному выходим на аппельплац. Я смотрю на каменные стены и башни, на часовых, на крематорий с вызовом: что, взяли? Теперь я абсолютно уверен в нашей побе-
278
де. О самом же себе, о своей жизни, о том, уцелею ли я в предстоящей смертной схватке, просто не думается. Видимо, это не так уж важно для того общего, что снова подарило мне радость.
8
Я ворочаюсь с боку на бок на своей койке. Воскресенье еще продолжается – сейчас, вероятно, часа четыре, и мне надо поспать, чтобы ночью не клевать носом. Так приказал Иван Михайлович, а его приказ – закон, и это очень хорошо. Ночью я вместе с ним буду бодрствовать в котельной, а сейчас я должен уснуть. Надо выбросить из головы все мысли и уснуть – ведь это приказ, первый приказ мне как настоящему солдату.
В двадцатый раз закрываю глаза и мысленно принимаюсь считать: «Раз, два, три, четыре…»
«Раз, два, три, четыре…» – раздаются тяжелые, громыхающие шаги рядом, в пустой штубе.
Я сдергиваю с себя одеяло. Распахивается дверь – эсэсовцы…
– Ауф!
Хватаюсь за куртку. Эсэсовцы бросаются ко мне. Удар в голову – и я на полу. Удары сапогами в грудь, в лицо, в живот, и снова злорадствующее:
– Ауф!
Мы провалились! Нас кто-то предал!!
Я встаю. Кровь холодными струйками сбегает по лицу, падает на пол; на языке – выбитые зубы и солоноватый вкус крови. Я смотрю на рослых сытых людей, окруживших меня, на их лица и понимаю: это конец. Спокойствие возвращается ко мне, спокойствие человека, которому нечего больше терять.
Я выпрямляюсь.
– Выходи!
Я бью ближнего эсэсовца в челюсть и через минуту оказываюсь в каком-то пестром фантастическом мире. В этом мире нет живых людей и нет ничего предметного. В нем только удары, скрежет, крики, мелькание чего-то блестящего и пестрый, скручивающий меня клубок из дикой, рвущей, режущей боли.
Я, наверно, теряю сознание, потому что меня обливают водой. Я облизываю губы – мне хочется пить,– они соленые. Я начинаю опять видеть, и то, что я вижу, удивляет меня. Я вижу мокрый каменный пол. Почему каменный? В спальне всегда был деревянный пол. Но, может быть, я уже умер?
– Ауф!
Нет, не умер. Очень плохо, что я не умер. Мне страшно, что я не умер. Опять этот клубок?
– Ауф!
Я хочу уснуть. Я смыкаю веки. Я хочу проснуться и увидеть себя в знакомой комнате, увидеть папино лицо и рассказать маме
об этом затянувшемся страшном сне. Разве со мной так уже не бывало? Сколько раз во сне меня убивали разбойник», сколько раз я срывался с высоких крыш и падал, но не разбивался, а, подхваченный чьей-то рукой, только глубоко, свободно вздыхал и просыпался.
Снова вода. Что это?
– Разбудите же меня! – кричу я и сам слышу свой крик: я кричу, конечно, во сне.
– Ауф!
Опять вода. Меня хватают чьи-то жесткие руки, сильно встряхивают и куда-то несут. Я снова чувствую боль и ощущаю острый, холодящий запах нашатырного спирта.
Открываю глаза. Как в тумане, вижу зарешеченное окно, стол, револьвер на столе и светлые беспокойно настороженные глаза человека с черными усиками. Этого человека я где-то встречал очень, очень давно. Глаза у человека теплеют. Он спрашивает:
– Пить хочешь?
Да, конечно, я очень хочу пить. Но мне трудно ворочать языком. Человек с усиками ставит передо мной стакан с водой. Он улыбается, он чему-то рад. Он радуется, он так же радовался когда-то. Теперь я узнаю его. Это гестаповский офицер, который вез нас в Брукхаузен. Я тоже улыбаюсь. Я пью воду и щвыряю пустой стакан в лицо гестаповцу: меня сейчас ничего не страшит.
На минуту я снова попадаю в фантастический мир, но только на одну минуту. До меня доносится испуганный крик офицера:
– Оставьте, вы его убьете!
Зарешеченное окно, полетевшее было в сторону, возвращается на место. Опять вижу стол, на столе револьвера нет, глаза у гестаповца злы.
– Покатилов, вы ведете себя, как мальчишка. Вы идиот!
– Сам идиот! – кричу я.
Я радуюсь, что у меня совершенно пропал страх, я не боюсь даже пестрого клубка. Я уверен, что бы со мной сейчас ни делали, я все равно проснусь, потому что то, что со мной делают, в действительности не бывает.
– Ты сволочь,– хриплю я. Мне хочется встать и задушить его, но мои руки теперь заломлены назад и привязаны к спинке железного кресла.
Гестаповец вынимает револьвер и отходит к окну, Черная дырочка дула глядит мне в глаза.
280
– Я пристрелю тебя, как собаку, если ты не перестанешь буйствовать,– шипит он.
– Дурак,– отвечаю я. Мне смешно. Я как раз и хочу того, чем он меня пытается испугать: умереть и проснуться.
Я начинаю рваться изо всех сил. Мне удается ударом ноги опрокинуть стол. Меня хватают за ноги и привязывают их к ножкам кресла. Я устаю, и мне опять хочется пить. Выжидаю, пока от меня отойдут. Пробую опрокинуться вместе с креслом – не удается: очевидно, ножки кресла вделаны в пол. Что же предпринять еще, чтобы заставить гестаповца сделать выстрел?
– Дай воды,– прошу его.
Он быстро подходит и отвешивает мне оплеуху. Я презираю его за этот удар. Я плюю, стараясь угодить ему в лицо, и ругаюсь. *
Гестаповец вытирает платочком подбородок и, зеленый от бешенства, садится за стол.
– Приготовить иглы,– кидает он в сторону.
Сейчас я в третий раз попаду в чудовищный мир, сотканный из одной боли. Что же… Я познакомлюсь с настоящими пытками. Зарезаться мне не удалось. Умереть от зверских побоев не пришлось. Может быть, сердце само догадается разорваться?..
Сердце, сердце, зачем ты такое сильное? Все говорили, что ты даешь людям счастье. Какое счастье ты даешь? Что ты дало мне в мои двадцать лет?
Я проклинаю тебя, мое сердце! Я не хочу больше думать о тебе. Я буду думать о смерти и счастье, для которого нет смерти.
Я стискиваю зубы. Я смотрю на окно, на равнодушно-голубое небо. Я готов на все.
– Готово,– произносит кто-то за моей спиной.
– Благодарю,– отвечает сидящий за столом мой враг.
Он тушит одну сигарету и закуривает вторую. Его голова плавает в облаке дыма. Сквозь дым видны светлые льдинки глаз.
– Покатилов,– говорит он.– Предлагаю честную игру. Отвечай на вопросы, и тогда ты не будешь проклинать своих родителей.
Он смотрит на часы. Любопытно, что он называет честной игрой. Нет, мне даже нравится – поиграть в последний раз.
‘ – Хорошо, давай поиграем. Я слушаю.
Гестаповец-тупица торжествующе улыбается. Он кладет сигарету на край пепельницы. От нее вьется-бежит синий дымок.
– Вопрос первый,– произносит он.– Кто тебя рекомендовал на пост контролера в мастерские Мессершмитта?
‘ – Контролера? В мастерские?
Светлая догадка озаряет меня. Волна радости вливается в
281
мое избитое тело. Я почти с благодарностью смотрю на офицера. Я вздыхаю облегченно.
– Простите,– тихо говорю я,– вы разве следователь?
– Следователь,– сухо произносит он.– Отвечай на вопрос.
Мне очень хорошо. Голова моя приходит в порядок, мысли
тоже. Наверно, раскрыта наша диверсия. Это определенно так. Значит, Иван Михайлович, Генрих и все остальные тут ни при чем, они на свободе, то есть в лагере. Они, конечно, уже узнали, что я арестован. Я один. А они нет…
Надежда, надежда, умершая уже, из каких-то неведомых глубин воскресает во мне. Я могу еще остаться жив, я должен только выиграть время, меня еще могут освободить товарищи, они меня обязательно освободят, если я выиграю время.
Надежда воскресла. И сразу я начинаю чувствовать тупую ноющую боль в голове, в груди, в руках и в ногах. Я осматриваюсь. Мне делается жутко.
– Я жду,– громко произносит офицер.
– Я не знаю, кто меня рекомендовал,– отвечаю я; я этого действительно не знаю.
– Хорошо,– говорит гестаповец.– Вопрос второй: каковы были взаимоотношения капо Зумпфа и обер-мастера Флинка?
– Плохие.
– То есть?
– Обер-мастер бил заключенных за плохую работу, а капо Зумпф пытался доказать ему, что бить может только он и командофюрер.
Следователь недоуменно морщит лоб, заглядывая в блокнот.
– Разве Флинк бил хефтлингов?
– Бил.
– Ты врешь. Сколько тебе лет?
– Двадцать, господин следователь.
– Сколько марок ты получил от Флинка за пропуск недоброкачественных деталей?
– Каких деталей?
– Следователю вопросов не задают… Отвечай.
– Мне не ясен смысл вопроса.
– Повторяю: сколько марок дал тебе Флинк за то, что ты как контролер пропускал испорченные детали?
– Я испорченных деталей не пропускал.
– Не пропускал?
– Нет.
Гестаповец, встав, подходит к большому железному шкафу и достает из него носовую нервюру номер три. Я издали вижу, что передняя часть ее разорвана, накладка прикреплена к нервюре
282
несколькими проволочками с пломбами на концах. На накладке видна моя подпись синим мелом по-немецки.
– Твоя работа? – кладя обломки на стол, спрашивает он.
– Не понимаю.
– Что ты опять не понимаешь?!
– Что вы называете работой.
– Я спрашиваю: это твоя подпись?
Вытягиваю шею, делая вид, что стараюсь разглядеть накладку.
– Подпись моя.
– И тебе, конечно, известно, что контролер несет всю ответственность за качество проверенной им детали?
– Известно.
– Вы умышленно выпускали негодные части, вы вредили. У нас скопилось таких вот изломанных железок тридцать штук!
Он опять закуривает. Мне очень хочется спросить, разбились ли самолеты, в которых были эти части. Судя по первой нервюре с разорванным носом, они разбились. Дух гордости поднимается во мне. Я говорю:
– Господин следователь, когда я проверял детали, они были в полном порядке. После меня нервюры смотрел также обер-контролер Штайгер, и он их тоже находил в порядке.
– Ты и его посадил,– бурчит гестаповец.
– Посадил? Я? Почему я?
Следователь бьет ладонью по столу.
– Довольно дурацких вопросов, довольно наивности. Или ты сам сейчас же расскажешь всю правду, или я выжму ее из тебя капля за каплей. Слышишь?
– Слушаюсь.
– Гляди сюда. Что ты скажешь про эти отверстия для заклепок? Каковы они?
Я смотрю на искореженную нервюру, на стальную изогнутую накладку и молчу. Прикидываться дурачком или просто все отрицать – этого я еще не решил.
– Ну?
– Господин следователь, прикажите развязать мне руки, я ничего не вижу издали. Потом я боюсь, что опять будет обморок: я плохо себя чувствую.
– Отвечай: сколько тебе заплатил Флинк?
– Развяжите мне руки.
– Отвечай! – вопит гестаповец.
– Освободи руки.
– Иглы!
Я на самом деле плохо себя чувствую: голова, руки, грудь
283
горят/ во всем теле слабость, во рту пересохло. В таком состоянии пробовать уколы иглой рискованно.
– Не надо игл,– говорю я.
– Отвечай!
– Поднесите поближе нервюру.
Гестаповец берет со стола деталь и бьет ею меня по лицу. Меня охватывает бешенство.
– Ты сволочь! – ору я.
– Иглы! – повторяет он.
Кто-то стискивает мне кисти рук. Я сжимаю пальцы в кулак. Я начинаю опять вырываться. Я что-то кричу. А в голове одно: «Иван Михайлович, выручайте! Виктор, Олег, где вы? Помогите мне, спасите меня, спасайте!..»
Я рвусь. Кисти мои трещат. Что они со мной делают? Какое они имеют право?!
– Папа! – безумея, кричу я.
Пальцы мои разжимаются. Я слабну. Я чувствую острый удар в мозг и длинную испепеляющую боль. Что-то черное, удушливое наваливается на меня и стирает во мне все ощущения..
9
Чернота. Чернота кругом, но в центре ее голубой небесный квадрат. У голубизны есть свои оттенки: она может быть зеленоватой, стальной и даже золотистой. Сейчас она белесая. Она белесая, эта голубизна в просторном небесном квадрате…
Голубизна. Квадрат. Что это? Что это все? Где я? И неужели есть все еще это мое «я»? Неужели я все еще жив?
Я пробую пошевелиться. Мне больно? Да, я жив. Чудо!
Я приподнимаюсь, но голова бессильно падает вниз. Тогда я осторожно переворачиваюсь на живот – от боли мутится в глазах. Я отжимаюсь тяжелыми руками от чего-то мягкого и подтягиваю под себя колени. Отдыхаю, опять отжимаюсь —и я на четвереньках. Это уже хорошо. Кошусь налево. Белое, а на белом красное, и оно хрипит. Что это?
Внезапно вверху надо мной что-то грохочет. В грохот тотчас вплетаются частые сухие хлопки. Что-то защелкало, посыпалось дробью, забило… Это выстрелы! Это, конечно, выстрелы!.. Откуда выстрелы? Где я?!
Снова поворачиваюсь налево. Вглядываюсь. Белое с красным оказывается забинтованной головой: белое – марля, красное – просочившаяся кровь. Вижу еще головы, носы, уши, стены полутемного помещения и лежащих на полу людей. Кошусь направо.
284
Опять забинтованные головы… За ними стоит человек в белом, дальше дверь. Я смотрю на человека. Он на меня. В руках у него блестящая коробка. Он идет ко мне. Неужели это Богдан?
– Богдан! – кричу я и валюсь на одеяло.
Я ничего не понимаю. В голове горячий туман, и слышно, как стучит сердце.
– Богдан,– повторяю я.
– Тихо, тихо, спокуй,– шелестят рядом слова.
– Богдан, где мы?
– Зараз, зараз, чекай-но.– Холодные пальцы касаются моего лба.
– Пить!
К моим губам прикладывают что-то холодное – я пью. Потом глотаю таблетку. Над головой лопаются выстрелы, доносятся крики.
– Богдан…
– Тебе не можно говорить, спи, ты ест в угольном складе, в котельной. Слышишь?
– Выстрелы..,
– Выстрелы, другой день идет вальке с теми эсэсманами.
– С эсэсманами?.. Наши?.. Второй день?
– Так. Ты спи, Костя, нимам часу размовлять.
Он отходит. Стрельба гремит совсем рядом. Теперь мне все ясно. Это сражается наша интернациональная бригада. Товарищи выручили меня.
Я снова приподнимаюсь. Закусив губу, я ползу к выходу. Я ложусь на пол, отдыхаю и опять ползу. Раненые стонут. Умирающие хрипят. Сверху грохочут выстрелы.
Вот дверь. Берусь за косяк. Неожиданно дверь распахивается – я вижу Вислоцкого и Штыхлера, поддерживающих за руки сгорбленного человека в разорванной куртке.
– Пустите меня! – вскрикивает по-немецки человек. Его грудь в белом – это бинт – Пустите, я еще жив, я должен стрелять, я…
Вислоцкий и Штыхлер безмолвно увлекают его за собой. Хлопает дверь. Раненый сопротивляется. Врачи насильно укладывают его на одеяло. Человек скрипит зубами и йорывается встать.
– Сделали перевязку и… довольно, довольно! – задыхаясь, твердит он.
– Богдан,– произносит Вислоцкий щурясь.– Богдан, присмотрите тут.
На другом конце склада мелькает белое пятно халата.
Врачи поворачиваются к выходу. Штыхлер глядит на меня:
– Кто вы?
285
– Кто это? Почему на ногах? – сердито спрашивает Вислоцкий, останавливаясь.
– Это я, Покатилов. Я поправился.
– Покатилов?
Вислоцкий дотрагивается до моего плеча. Штыхлер приближает ко мне лицо – на нем смятение.
– Езус коханый! – вырывается у Вислоцкого.
Штыхлер берет меня за руки. Дикая боль пронзает меня. Я стискиваю челюсти.
Опять хлопает дверь. Снова слышится крик:
– Пустите, они прорываются! – На этот раз кричат по-польски.
– Богдан, займись тут,– доносится сквозь грохот выстрелов голос Вислоцкого.
– Они не пройдут, лежи,– горячо шепчет мне в лицо Штыхлер и исчезает.
Я поднимаюсь вновь. Я вижу, как мечется между ранеными Богдан. Медленно встаю. Пошатываясь, подхожу к санитару. Он удерживает раненого немца, который порывается вскочить. Я его понимаю: стрелять – счастье, но это счастье уже не для нас.
– Гляди за другими, я побуду здесь,– говорю Богдану.
Богдан отодвигается. Раненый скрипит зубами. Над головой начинают гулко ударять взрывы. С потолка сыплется песок. Помещение дрожит. Очевидно, лагерь обстреливают из пушек.
– Проклятые свиньи,– лихорадочно бормочет немец.– Они перебили мне ногу и продырявили бок… Этот рапортфюрер… Я видел, как он метнул гранату. Его убил испанец… Помоги мне встать, товарищ.
– Вы должны лежать.
Опять утихают взрывы и сыплется песок. Раненый дышит часто и хрипло. Голос его слабеет. Он говорит:
– Я отомстил им. Это я проносил под одеждой взрывчатку… Цивильный мастер, австриец, ты знаешь его?.. Он настоящий человек, он отличный товарищ. Найди потом его, его зовут Шустер, Карл Шустер… Он работал в каменоломне подрывником, я был у него подручным. Он давал тол, он достал пять револьверов и патроны… Мы взорвали башню.
Хлопает дверь. Вижу Вислоцкого и человека с окровавленным лицом.
– Они не прорвутся! – по-чешски восклицает раненый.
– Богдан, прими.
286
– Не прорвутся! – с силой повторяет чех.– Мне некогда, дайте воды, я вернусь…
Его голос покрывает гул разрывов. Неужели прорвутся?
– Нет,– хрипит немец,– никогда… пить… все вместе… мы.
В его груди клокочет. Через минуту он стихает – перестает
дышать.
Я переползаю к чеху, даю ему из фляжки воды. Опять открывается дверь. Вверху грохочет.
– Богдан!
– Отпустите меня!
– Богдан, прими.
У меня кружится голова, и я слабну. Я едва разбираю дрожащий голос чеха:
– Цейхгаузы, Валентин… забрали вшицко… хорошо, Валентин.
Неужели и он умрет? Нет, он не должен умереть, мы больше не должны умирать… Где Валентин? Где Иван Михайлович?
Мне плохо. Я, кажется, снова куда-то проваливаюсь. Опять чернота.
Прихожу в себя от боли. Рядом луч фонарика, и в нем поблескивающий шприц.
– Очнулся,– произносит голос Штыхлера.
– Отбили? – спрашиваю я.
– Отбили, отбили, молчи, Костя.– Я узнаю голос Виктора.
– Виктор!
– Молчи, Костя!
– Спокойно, друзья. Спокойствие, и до завтра,– говорит Штыхлер.
Фонарик, щелкнув, гаснет. Холодная шершавая ладонь Виктора ложится мне на лоб. Я сжимаю его пальцы.
– Олег где?
– Он… он в окопе.
– Его убили?
– Он в окопе.
– Что… мы?
Голос Виктора беззвучен и ровен. Он словно поблек от усталости. Он говорит, что все хорошо, что эсэсовцев отогнали, что у нас еще много патронов и что штабу удалось связаться по радио с советскими войсками. Все хорошо, уверяет Виктор, но меня сейчас невозможно обмануть, и я знаю – нам очень плохо.
Виктор засыпает. Он не спал двое суток, но пришел проведать меня. Он участвовал в штурме крематория, нес меня в ко-
287
тельную, потом дрался за лагерем. Дрались все: и с оружием и безоружные. У нас много убитых. Наши врачи сами выносят раненых. Олег убит. Нам плохо…
Я просыпаюсь от чудовищного грохота. Виктора уже нет. Космы света, падающие сквозь щель закрытого люка, наливаются синевой и колеблются. Вверху рокочут моторы, это самолеты– они сбросили бомбу! Я слышу крик.
Я поднимаюсь. Кругом стонут. Богдана нет. Врачей нет. Я слышу треск автоматов и протяжное нечеловеческое «а-а-а». Это наверху. Это эсэсовцы. Они атакуют. Неужели все?
«А-а-а!» – торжествующе ревет надвигаясь. С нашей стороны– одиночные выстрелы. Неужели конец? И вдруг… Что такое? Почему обрывается? Что гремит? Почему стихло? Что за крик, радостный, светлый, как вздох облегчения?
Я пробиваюсь к выходу. От волнения мне трудно дышать. Я спешу к двери. Дверь распахивается – Вислоцкий…
– Танки! Танки! – срывающимся голосом выкрикивает он.– Прибыли советские танки, мы спасены!
Он пошатывается. Я хватаю его за руки. На его дряблых щеках слезы. Мы оба оседаем вниз.
– Шлюс1,—чуть внятно и всхлипывая» как ребенок, произносит он.
*
Над нами большое весеннее солнце. Алеют, трепеща, флажки, которыми украшена высокая трибуна, обтянутая красным полотнищем. На трибуне советский офицер-танкист, Иван Михайлович, Генрих, Вислоцкий, Штыхлер, Гардебуа, Джованни, Антонио. За ними серая стена крематория, выше плоский четырехугольник трубы и белое облачко, повисшее в сверкающем небе.
Перед трибуной, на изрытом снарядами аппельплаце, мы, бывшие хефтлинги. Мы построились побатальонно – немцы, французы, чехи, русские, югославы, поляки. У многих за плечами винтовки. Мы стоим с обнаженными головами. Между батальонами интервал в два шага, но мы можем все, не сходя с места, в любой момент взяться за руки. За нами полуразрушенные бараки. Они за нашей спиной.
Мы ждем, когда из крематория вынесут урну с пеплом. Вот ее выносят – темную банку, обвитую крепом. Урна ставится на перила трибуны. Воцаряется тишина.
1 Конец.
288
У меня почему-то дрожат колени. Я опираюсь на руку Виктора. Я гляжу на трибуну. К урне подходит Иван Михайлович. Лицо его бледно.
– Товарищи! – произносит он и смотрит на нас.– Товарищи, камрады! Война еще не кончилась. Советские войска и наши союзники еще ведут бои. Гитлер еще жив… Поклянемся же здесь над прахом погибших товарищей, что мы не покинем строя и не прекратим борьбы, пока не очистим землю от фашизма… Клянемся, советские люди!
– Клянемся! – словно мощное эхо, звучит в ответ.
Мой голос слаб, но, сливаясь с голосом сотен, он становится огромным.
К урне приближается Генрих. Его щека, изуродованная шрамом, подергивается.
– Клянемся, немцы и австрийцы! – произносит он по-немецки.
– Мы клянемся! – торжественно гремит на площади.
У урны Анри Гардебуа:
– Клянемся, французы!
И снова по аппельплацу прокатывается мощное «клянемся».
Так, сменяя друг друга, к урне подходят все члены бывшего интернационального комитета. Над лагерной площадью двенадцать раз на разных языках проносится .слово «клянемся».
– Мы клянемся тебе, Олег, Степан Иванович, Игнат, Валентин, Шурка,– словно в полузабытьи, произносит Виктор.– Мы не забудем вас, мы не прекратим борьбу, мы не допустим, чтобы это когда-нибудь повторилось.
Да, мы этого не допустим.
В глазах у меня рябит. Я стискиваю пальцы Виктора. Он отвечает мне рукопожатием.
19 Ю. Пиляр
РОМАН
ЗАБЫТЬ ПРОШЛОЕ Глава перва я
1
Второй час шло заседание, выступал третий или четвертый оратор, а Покатилов никак не мог избавиться от ощущения нереальности происходящего. Он – в Брукхаузене, в конференц-зале бывшей комендатуры концлагеря, он на очередной сессии Международного коми-
290
тета бывших узников, здесь, в предгорьях Альп, на том самом месте…
– Спасибо. Мерси.
Он взял чашечку кофе, затянулся сигаретой. Самым поразительным было то, что бывшие смертники, братья по совместным страданиям и борьбе в годы войны, кажется, разучились понимать друг друга. Собственно, затем он, Константин Николаевич Покатилов, в прошлом тоже узник Брукхаузена, и приехал сюда, чтобы попытаться выяснить, из-за чего несогласие в Международном комитете. Старые антифашисты, многие из которых были участниками Сопротивления в оккупированных странах, а потом членами подпольной интернациональной организации в концлагере, теперь, двадцать лет спустя, длинно и не очень вразумительно дискутировали по вопросу, который вроде ничего дискуссионного не содержал.
– Нет, пока все понимаю. Спасибо, Галя.
Переводчица, похоже, волновалась не меньше его. Когда он
прилетел в Вену, в аэропорту его встречали советник по вопросам культуры из советского посольства и эта синеглазая девушка с коротким прямым носиком, практикантка Института иностранных языков. Работа с профессором Покатиловым на сессии – ее первая самостоятельная работа, а она, по ее словам, не совсем готова, не знает специфической терминологии.
– Я хорошо знаю эту терминологию, не беспокойтесь. Советую кратко конспектировать выступления, вообразите, что вы на лекции.
Он попробовал ободряюще улыбнуться ей, но улыбки не получилось. Ладно, сказал он себе, не в том суть. Неужели этот седой краснолицый человек за столом президиума, Генрих Дамбахер,– это тот Генрих? Шрам на правой щеке – от того Генриха. Острого разреза черные глаза – от того. Только полноват для того Генриха. И белые волосы…
Они не поспели к открытию сессии. Вошли в зал, когда аплодисментами провожали с трибуны тучного господина в зеленой тужурке, украшенной какими-то значками. Худенькая женщина, вероятно служащая секретариата, бесшумно провела их за столик, на котором стояла плексигласовая табличка – «UdSSR». Заглянув в программу, Покатилов узнал, что сессию приветствовал от имени провинциальных властей ландесрат доктор-инженер Ганс Хюбель. Они поаплодировали тучному ландесрату и стали слушать доклад генерального секретаря Международного комитета доктора Дамбахера, в программе почему-то означенный рефератом. После Дамбахера выступил представитель Франции, фамилии его Покатилов не разобрал, а в лицо не помнил, воз-
291
можно, никогда и не видел его – невысокий, черный, большеголовый. Теперь речь держал представитель чехословацкого объединения брукхаузенцев Вальтер Урбанек, он говорил по-немецки с характерным чешским акцентом: тянул гласные. Его Покатилов тоже не помнил.
Неужели все-таки пет старых знакомых? Покатилов украдкой поглядывал то на соседей, то на сидящих в президиуме. Генрих– это все же, наверно, тот Генрих, хотя и снежно-белые волосы. Рядом с ним за председательским столом большеголовый француз и еще один, немец или австриец, предоставлявший Генриху слово для доклада: лицо знакомо, видел его когда-то, а кто ом и где видел? Лицо крупное, несколько женственное. Разве сразу вспомнишь?
И вообще, разве можно вот так, как они? Из машины и прямо в зал заседания. Он, запыхавшись, успел только подбежать к лагерным воротам, над которыми некогда висел каменный орел со свастикой в когтях… Аппельплац был пуст. Уцелевшие кое-где зеленые бараки потемнели и будто сжались. Серое здание крематория с зарешеченными окнами и плоской массивной трубой, казалось, наполовину ушло в землю… Они и так крепко запаздывали, и переводчица смотрела на него сердитыми глазами. Посольская машина, развернувшись у ворот и прощально посигналив, покатила с их чемоданами в городок, в гастхауз, а они скорым шагом устремились в помещение бывшей лагерной комендатуры…
