Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Пиляр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

375

В доме на Ломоносовском Покатиловы занимали двухкомнатную квартиру. Окна в обеих комнатах выходили во двор, где беспрерывно шли какие-то земляные работы. Целые дни с утра до вечера стучали отбойные молотки, и посреди двора вырастали бровки черно-рыжей земли. Затем земля исчезала и появ^ лялись оранжевые машины, которые разглаживали огромными железными барабанами-катками мерцавшую на солнце и отдававшую нефтью свежую полосу асфальта. И не успевала затвердеть эта полоса, похожая па черную бархатную заплату, как вновь показывались рабочие в брезентовых куртках с отбойными молотками, снова металлический треск и грохот компрессорной машины, подававшей молоткам сжатый воздух, снова вырастали бровки земли и опять через некоторое время начинали бегать взад-вперед оранжевые машины, разглаживая новую свежую полосу асфальта.

Как-то, не выдержав шума, длившегося с короткими перерывами сутки, Покатилов пошел в ЖЭК и спросил начальника конторы давнего своего знакомого Василия Степановича Снегирева, почему, ремонтируя, например, трубу теплоэлектроцентрали, нельзя заодно проверить и, если необходимо, починить расположенную рядом водопроводную трубу или, скажем, прокладку телефонного кабеля. Василий Степанович, всегда почитавший себя в известном смысле начальником своих жильцов, слегка обиделся на кандидата наук Покатилова за этот вопрос и разъяснил, что каждое ведомство, будь то связисты, водопроводчики, электрики или газовики, производят профилактические осмотры и ремонт соответствующих объектов согласно своему графику, к которому ЖЭК не причастен. Тогда Покатилов прямо пожаловался, что из-за непрекращающегося грохота и треска под окнами невозможно ни работать, ни отдыхать; он уже не говорит о том, что пускаются на ветер государственные средства. Снегирев, копя обиду в душе, возразил, что государственные средства – это, дескать, забота самих ведомств, поскольку у них своя смета и свои ревизоры; а вообще—можете, мол, написать, Константин Николаевич, в Моссовет, ваше полное право.

Василий Степанович тем более был задет этой, по его мнению, несправедливой претензией, короче – придиркой, что его бывший студент Покатилов словно бы выговаривал ему, руководителю конторы, в присутствии подчиненной, молодой, недавно разведенной бухгалтерши, с которой Василий Степанович собирался закрутить роман. Покатилов, которому через несколько дней предстояла защита докторской диссертации, ушел, в серд-

376

цах хлопнув дверью, а Василий Степанович, усмехаясь и глядя иа бухгалтершу печальными глазами, сказал, что всю жизнь делает людям добро, но благодарности пе видит; забывают люди хорошее, забывают, как, случалось, кормил и поил их комендант студенческого общежития Василий Степанович…

Вернувшись из военкомата домой, Покатилов увидел в окно черную квадратную вывеску ЖЭКа, вспомнил о том инциденте со Снегиревым, и его внезапно поразила вроде бы сторонняя мысль, что, очутись Снегирев на оккупированной территории, он легко мог бы сделаться полицаем или власовцем. Война доказала, что подлец в мелочах, как правило, становится подлецом и по крупному счету. Отчего же, вооруженные таким опытом, мы не делаем из него выводов? Лжецам, подхалимам, клеветникам нельзя доверять работу с людьми. Клеветников-рецидиви-стов следовало бы изолировать от общества, как прокаженных. Похоже, что Снегирев своим заявлением в военкомат не только вымогал награду, но и мстил ему, Покатилову, за тот неприятный разговор в ЖЭКе.

Он позвонил в поликлинику, где работала жена. Ему ответили, что Вера Всеволодовна на приеме, освободится через час. Он налил себе из термоса кофе, закурил, пытаясь собраться с мыслями. К сожалению, математическая логика имела весьма отдаленное отношение к логике житейской. Житейское, как он не раз убеждался, сложнее абстрактного. К тому же он взбудоражен. И все-таки ему надо безотлагательно вникнуть в ситуацию и наметить правильную последовательность действий.

Прежде всего попробуем отбросить эмоции. Попробуем абстрагироваться. Человек А сказал человеку Б, что я, Константин Николаевич Покатилов, вел себя, мягко выражаясь, недостойно во время войны. Человек Б просит опровергнуть сказанное про меня человеком А, причем я пока не должен обращаться за помощью в специальные организации, и я согласился с этим, чтобы не нанести морального ущерба человеку Б. Опровергнуть сказанное человеком А в заданных условиях я могу только посредством свидетельских показаний в первую очередь человека К и человека В… Да, в этом все дело, подумал он. Очень неловко просить помощи у Ивана Михайловича, после того как я даже не пригласил его на защиту докторской. Тем более что оп уже писал обо мне в горвоенкомат, и то что меня наградили боевым орденом, я в основном ему обязан. С Виктором проще: он – сверстник, он скорее простит. А перед Иваном Михайловичем стыдно. Подумаешь, замотался, подумаешь, головные боли, у кого их нет, подумаешь!.. Стыдно, стыдно. Нет уж, лучше пусть подполковнику сделают внушение (а за что, собственно? Не за

377

что, но это другой вопрос), так пусть уж лучше он немного пострадает, чем позориться перед Иваном Михайловичем. Нет, негоже. Я забыл прошлое, я и должен за это расплачиваться. Я, а не тот подполковник. Пусть мне будет стыдно перед друзьями. Виноват перед ними – значит, виноват. Надо об этом честно сказать им… Вот тебе и без эмоций. Тем житейское и сложно, что оно все сплетено из эмоций.

В передней зазвонил телефон.

– Слушаю,– сказал Покатилов.

– Костя, ты звонил мне? – У жены был искусно поставленный голос врача, умеющего воздействовать словом.– Плохо себя чувствуешь?

– Получил из военкомата задание написать о прошлом.

– Кляуза?

– Нет, а в общем – да. Когда приедешь?

– Сейчас.

Он немедленно успокоился. В сущности, ему и не следовало так волноваться. Никто же пе выражает сомнений, что он был узником Брукхаузена. А раз так – значит, исключается домысел, что он в это же время будто по своей воле «…работал в Германии на заводе Мессершмитта, занимая высокий пост контролера», как написал Снегирев. Он сам, Покатилов, был неправ, когда сказал военкоматскому подполковнику, что это не доказательство. Это как раз доказательство. Другое дело – и тут нужны подтверждения,– что я по заданию Ивана Михайловича использовал должность низового технического контролера, по сути, бракера-приемщика, для организации выпуска деталей со скрытым браком. Ведь как мы решили портить носовую нервюру номер три со стальной накладкой?.. Все подробности этого отлично знает Виктор. Если бы еще можно было раздобыть свидетельство Анри Гардебуа или Джованни Готта! А Иван Михайлович как член интернационального комитета и военный руководитель подполья потом утвердил наше решение. Об этом – правда, кратко —он упоминал в письме горвоенкому, своему бывшему сослуживцу. А тот факт, что я был арестован и подвергнут пыткам? Иван Михайлович и об этом написал, назвав мое поведение геройским. Геройское не геройское, а ведь никто из подпольщиков тогда не был арестован, никто не пострадал: ни Виктор, ни Гардебуа, ни Готта… Это разве не доказательство?

Он вздохнул и лег ничком на кушетку. Что же, в крайнем случае напишу во Францию, в Париж. Попрошу французскую организацию бывших узников разыскать Анри Гардебуа и передать ему мое письмо. Лишь бы он был жив. Потом напишу в

378

Рим и попрошу итальянцев поискать Джованни Готта… То же и с нашей борьбой в лагерном лазарете. Напишу в Чехословакию Зденеку Штыхлеру —его имя как заместителя министра здравоохранения иногда мелькает в газетах,– напишу в Польшу Вислоцкому – тоже, кажется, вице-министр – и Богдану, если жив… А как фамилия Богдана? Не помню. Ну, все равно, обращусь к Штыхлеру и Вислоцкому, никто меня за это не убьет.

4

Вера Всеволодовна прошла вначале на кухню – он это слышал,—разгрузила хозяйственную сумку, спрятала в холодильник масло и молоко, затем долго, как это умеют делать только врачи, мыла теплой водой с мылом руки в ванной и лишь после этого появилась в комнате мужа. В свои тридцать лет Вера Всеволодовна сохранила девичью стать, однако лицо с черточками морщин возле глаз и немного повядшими губами выдавало возраст. Ипполит Петрович, единственная ее родня, усиленно рекомендовал племяннице есть натощак сырую морковь и умываться па ночь снятым молоком. Подруги недвусмысленно намекали, что пора к косметологу. Один Покатилов не видел никаких перемен в наружности жены и, как прежде, считал ее красавицей. Она неизменно оказывала на него умиротворяющее, седативное, как она выражалась, действие.

Вера Всеволодовна присела к мужу на кушетку бочком – опять так, как это делают только врачи,– свежая, спокойная, и сказала:

– Ну?

Он ей передал в лицах разговор с подполковником, пересказал дословно, в чем его обвинили и какова была реакция подполковника, когда он, Покатилов, сообщил, что был в Брукхаузене и санитаром и контролером. Не назвал жене только имени обвинителя.

Она тотчас это заметила.

– Кто написал телегу, Костя?

– Разве так уж важно – кто?

– Зная, кто – легче бороться. Если это твой солагерник – большего подонка нельзя представить.

– Почему?

– Да потому что он пытается сыграть на том, что работники военкомата не знают и не обязаны знать всех тонкостей вашего концлагерного существования. «Контролер завода Мессершмитта» – ведь это звучит бог знает как грозно! Так и видится некто с моноклем или в черном мундире со свастикой. Или эта

379

фраза; «…находясь па излечении в немецком лазарете, помогал ставить медицинские опыты на живых людях, военнопленных разных наций». Да будь это правдой, тебя как военного преступника повесить мало!

– А если это писал человек, не имеющий никакого отношения к Брукхаузену?

– Все равно подлец, потому что в формулировках чувствуется предвзятость… Кто-нибудь из однокурсников, с которыми ты откровенничал? Черная зависть?

– У нас на мехмате таких не было.

– На тебя написал Снегирев, бывший твой комендант. Ты делился с ним воспоминаниями. А это такой тип!.. Я тебе не говорила, не хотела расстраивать. Он мне еще тогда предлагал стать его любовницей, называл себя вторым Распутиным…

Как ни удручен был Покатилов – рассмеялся.

– Снегирев – Распутин. Это, конечно, здорово… Но что посоветуешь, Вера?

– А что сам решил?

Он сказал, что, с его точки зрения, лучше бы всего обратиться к товарищам по Брукхаузену из Франции и Италии, попросить их написать воспоминания, как они вредили врагу в лагерных мастерских Мессершмитта и кто был главным организатором этого вредительства. Польские и чешские товарищи могли бы рассказать, как мешал опытам эсэсовского врача – изувера Трюбера политзаключенный профессор Решин, член подпольной организации лазарета, и как он погиб, защищая больных. Что до него, Покатилова, то он помогал Решину, чем мог, пока не перевели работать в мертвецкую, где он, между прочим, тоже выполнял задания подпольщиков. Кроме чехов и поляков, об этом знает старый немецкий коммунист Шлегель.

Вера Всеволодовна, подумав, ласково сказала:

– Надо было тебе, Костя, послушаться Ипполита Петровича и написать обо всем этом еще десять лет назад. Теперь он мог бы продемонстрировать твои записки как документ… Но чего нет, того нет. Ты напишешь очень спокойно подробные воспоминания о своей работе в концлагерных мастерских и в концлагерном лазарете и назовешь свидетелей, советских граждан.

– Но многих уже нет в живых. О других вообще не знаю ничего.

– Твое дело – объективно рассказать о прошлом и назвать людей. Кукушкина и Переходько, конечно, первыми. На заграничных антифашистов я бы пока не ссылалась.

– А это почему?

380

– Откуда ты знаешь, чем они занимались после войны и кто они теперь?

– Вера, честные, мужественные люди, какими они были в войну, в концлагере, не могут стать бесчестными в мирное время.

– Ты сам не раз говорил, что тогда люди были дружнее…

– Нет, нет, Вера, тут ты ошибаешься.– Покатилов замахал руками и сел, спустив ноги с кушетки.

– Хорошо, Котя,– тихо сказала она, назвав его так, как говорила ему в минуты душевной близости.– Они остались благородными и мужественными – так по крайней мере должно быть. Но тем более не следует обращаться к ним за помощью. Во-первых, они могут подумать совсем неладное… что тебя кто-то преследует, а во-вторых, и необходимости-то особой нет в зарубежных свидетельствах. Достаточно, я убеждена, назвать наших, своих товарищей. Ведь ты, проходя госпроверку, говорил обо всем этом?

– Понимаешь, военкомату нужно иметь свою информацию. Работники райвоенкомата должны доказать, что представляли меня не с бухты-барахты.

– Напиши, как я сказала, и все будет в порядке… Но до чего же грязный тип этот Снегирев!

Вера Всеволодовна энергично поднялась и отправилась на кухию готовить ужин, а Покатилов зажег настольную лампу с зеленым абажуром.

Он писал до ужина и после ужина и потом до утра пе сомкнул глаз, несмотря на сильное снотворное, которое дала на ночь жена.

5

Ночью он опять думал о том, как нехорошо обошелся с Ива-.ном Михайловичем, не пригласив его на свое торжество – защиту докторской диссертации, как вообще нехорошо, некрасиво вел себя все последние годы, став ученым, хотя именно в эти годы товарищи хлопотали, чтобы он был отмечен боевой наградой, и как особенно стыдно, что вспомнил о друзьях лишь тогда, когда пришла беда. В сущности, он забыл прошлое, отступился от самого высокого, и клевета Снегирева дала ему это отчетливо ощутить. Нет, за себя лично он мало беспокрился: все-таки в свое время прошел проверку по первой категории. Но сумеет ли он теперь постоять за их общую правду, он, отступник… Вот отчего мутит душу и ломит в висках и затылке.

Так он размышлял, ворочаясь с богу на бок ночь напролет,

381

а утром в половине восьмого – было воскресенье – раздался длинный, прерывистый телефонный звонок.

– Это Иван Михайлович,– сказал он жене.

Действительно, звонил Иван Михайлович Кукушкин. Звучащий издалека, из механических глубин дальней проводной связи, голос его тем не менее был чистым, а по тону – приветливым и чуточку шутливым, как всегда, когда они разговаривали наедине.

– Не удивляешься моему звонку? – спросил он, поздоровавшись и посетовав на стариковскую бессонницу, которая не щадит даже в выходные дни.

– Удивляюсь. Только что думал о тебе, и вот…

– Телепатия. Как здоровье?

– Хорошо. А у тебя?

– Тоже хорошо… Знаешь, что предлагаю? Возьми на недельку отпуск за свой счет и приезжай ко мне на поздние сорта винограда. Я тебя вмиг поправлю…

– Не отпустят.

– Сообрази. Не розумишь? Пусть жена-врач выпишет бюллетень. Передай ей трубочку.

– Погоди, Иван Михайлович.

– Приказываю…

И хотя «приказываю» было, конечно же, шутливым, Покатилов немедля передал трубку Вере Всеволодовне, которая стояла рядом в накинутом на плечи халатике.

Поразительные все-таки отношения были у них, у бывших хефтлингов! Минуло тринадцать с лишним лет, как кончилась война, тринадцать с лишним лет они жили, что называется, мирной жизнью, а отношения по главному счету у них не изменились. Как был полковник Кукушкин с середины 1944 года по апрель 1945 года для девятнадцатилетнего Покатилова командиром, так по внутренней сути им и остался…

Вера Всеволодовна, отчасти по женской своей природе, отчасти оттого, что в глубине души чувствовала себя виноватой перед товарищами мужа, разговаривала с Кукушкиным ненатуральным, искусственно оживленным тоном, смеялась, кокетничала и звала его в Москву в гости. Он, очевидно, в свою очередь, старался быть любезным, шутил и звал ее вместе с «богоданным супругом» к себе на Херсонщину, на берег моря. Телефонистка дважды прерывала их, напоминая о времени, Кукушкин дважды продлял разговор, но вот, попрощавшись, Вера Всеволодовна отдала трубку мужу.

– Слушай, Костя,– сказал Кукушкин,– мне кажется, что у тебя что-то неблагополучно. Только говори правду.

382

Покатилов не ответил.

– Алё!

– Один сукин сын настрочил кляузу в военкомат. В связи с моим наградным делом. Я вчера писал объяснение.

– Я это чувствовал. Так что – приехать?

– Ради одного этого дела не надо. Пока не вижу необходимости. А вообще можешь?

– Зовешь?

– Хочу видеть.

– Вот рассчитается совхоз с государством – приеду. Недели две дело терпит?

– Думаю, да. А главное – просто хочу видеть.

– На душе у тебя должно быть обязательно спокойно.

– Есть.

– Что Виктор? Молчит?

– Была поздравительная телеграмма. Тебе тоже редко пишет?

– Не часто. Реже, чем хотелось бы. Значит, Костя, буду у тебя не позже чем через две недели.

Целый день он был под впечатлением этого звонка. Воскресные дни Покатилов проводил, по обыкновению, дома, читал «Иностранную литературу» или вырезал из березовых чурбачков шахматные фигуры. И сегодня – было последнее воскресенье сентября – он дважды принимался за «Триумфальную арку» Эриха Мариа Ремарка (его раздражало, что переводчик нерусское имя «Maria» перевел как русское «Мария»; «…не пишем же мы,– думал он,– Иван Вольфганг Гете?»), проглатывал по полсотни страниц, после чего отправлялся в ванную и помогал Вере Всеволодовне, затеявшей стирку, выжимать белье; снова уходил в свою комнату, усаживался на раскладной стульчик к окну и начинал править косоугольный, с кожаной рукояткой нож, которым резал по дереву, нюхал золотистые, пахнувшие июньским лугом березовые колодочки и думал о том, что для них, брукхаузенцев, не забывать прошлое – это значит прежде всего быть верными дружбе, родившейся там. «Чем объяснить,– размышлял он,– тот проявлявшийся у подпольщиков душевный подъем, готовность пожертвовать собой во имя спасения товарища, как не обострившимся до предела чувством любви к себе подобным, чувством, которое соединяло в себе ощущение причастности к общей борьбе против фашизма и такую естественную потребность протянуть руку погибающему и чистую горячую радость, когда удавалось спасти человека от смерти… Ивану Михайловичу я по гроб буду благодарен, что там, в Брукхаузене, на виду у эсэсовских постов он вернул мне гордое ощу-

383

щение принадлежности к справедливому миру – назвал меня «товарищ Покатилов», с этой минуты я вновь стал членом кол-лектива, вновь почувствовал себя солдатом своей Родины, и я никогда пе должен забывать, как остро пронзило меня в тот момент ощущение счастья, хотя и чадил, распространяя окрест удушливый запах смерти, крематорий – зловещая каменная коробка, где мне еще предстояло пережить то».

Глава седьмая

I

В конце обеда, проходившего необычайно шумно и весело, Яначек объявил, что в соответствии с культур-программой сессии делегаты приглашены в варьете Ромашер на праздничное представление «Звезды со всего света» – интернациональный хоровод муз, в котором принимают участие артисты десяти стран.

– Надо иметь в виду, что мы не только общественные деятели, полномочные представители объединений и ассоциаций, по и просто люди,– многозначительно добавил Яиачек под общие одобрительные возгласы.

Покатилов условился с Галей, что будет ждать ее в автобусе и что дорогой она расскажет ему о работе молодежной комиссии, возглавляемой Мари ван Стейн. Он был несколько подавлен тупиком, в который завела редакционную комиссию позиция Насье, поэтому уклонился от дружеской болтовни за чашкой кофе, переоделся в своей комнате и тотчас сошел вниз, прихватив с собой технический журнал на немецком языке. К его некоторому удивлению, в автобусе на предпоследнем диванчике слева – обычном его месте – сидела Мари.

– Ты не против, Констант? – Она указала ему на кресло подле себя. Пахло хорошими духами – речной кувшинкой.

Он молча поклонился и сел рядом с ней.

– Дай мне, пожалуйста, московскую сигарету.

Она уцепила длинными, перламутрово поблескивающими ногтями сигарету из его коробки. Оп зажег спичку. Она прикурила и задула огонь, хотя заметила, что он тоже собирается прикурить. -s

– Я суеверна.

– Ты хорошо говоришь по-немецки.

– Я преподаю немецкий в университете. Мы в известной степени коллеги, правда, я филолог.– Она кинула на него взгляд

384

исподлобья.– Я хотела бы о многом с тобой говорить, очень о многом. Мне доводилось беседовать с советскими музыкантами и учеными в Брюсселе, но, сам понимаешь, когда с человеком знакома несколько часов – это один разговор, и совсем другое, когда так, как с тобой…

– Тебя в Брукхаузен привезли в январе сорок пятого? С транспортом из Аушвица?

– Из Равенсбрюка. Нас было восемьдесят француженок и бельгиек. Тогда мне было восемнадцать.

– Вас первое время держали на карантине, на шестнадцатом блоке. Так ведь? Мы, русские, каждый вечер ходили смотреть на вас. Мне-то было уже двадцать.

Кажется, она оценила его доверительность.

– Слушай, я знаю, что у вас в политической комиссии возникли трудности. Если хочешь, я поговорю с Шарлем.

– А что может Шарль?

– О, оп может многое! Наша ассоциация действует в тесном контакте с французами, кое в чем французы зависят от нас.

– Видишь ли, Мари, как бывший узник я, конечно, очень хочу, чтобы наш Международный комитет был активнее в общей борьбе… Но как представитель советской ветеранской организации я не имею соответствующих полномочий, я только наблюдатель и не собираюсь никак влиять на позицию товарищей. Верно, от их решения будет зависеть…

– Участие или неучастие русских в деятельности Международного комитета?

– В общем да. Очевидно, да. Но не одно это… Я все время пытаюсь понять, что за метаморфоза произошла со взглядами и поведением старых друзей.

Мари постучала твердым перламутровым ногтем по сигарете, стряхивая пепел.

– Вы, русские, меряете других, как у вас говорят, на свой аршин. Нация, давшая миру Рублева и Достоевского, иначе воспринимает мир, чем нации Рабле и Костера. Французы и бельгийцы рационалисты, вы идеалисты.

– У нас пользуются другой шкалой оценок.

– Мне это известно. Грубо говоря, на поведение делегатов западных стран влияет то, что наши страны связаны североатлантическим пактом. Федеративная Республика Германии – наш союзник по этому пакту. Понимаешь?

– Меньше прежнего понимаю. Разве наши товарищи, брукхаузенцы, представляют здесь официальные инстанции?

– Разумеется, нет. Но…

В эту минуту в автобус ввалился дородный Яначек, впрыгнул

25 Ю. Пиляр

385

Шарль, за ним поднялась Галя, служащая Цецилия, Дамбахер, Богдан и все остальные.

– О-о! – возопил, сияя всем своим белым женственным лицом, Яначек.– Шарль, Генрих, внимание! Мадмуазель Виноградова, также внимание! Если мне не изменяют глаза – я вижу мадам ван Стейн вместе с господином профессором Покатиловым. Они были здесь одни. Они взволнованы и смущены…

– Заткнись, Яначек,– сказала Мари (она выразилась по-лагерному: «Halte Maul…»).– Вечно встреваешь не в свои дела. Папа Шарль позволил мне посидеть рядом с Константом.

– Ты в этом уверена? – робко спросил Шарль.

Яначек загоготал и, подпрыгивая ногами с толстыми ляжками, прошел в конец салона, ущипнул Мари за плечо и очень довольный возвратился на передний диванчик.

– Я тоже хочу сидеть с красивой женщиной! – закричал, мешая немецкие и французские слова, Насье, влезший в автобус последним.– Прошу вас, мадмуазель, же ву при…– И ринулся к Гале, которая растерянно топталась в проходе, но был остановлен мускулистой рукой ван Стейна.

– Пардон, камрад Насье. Я беру мадмуазель в качестве заложницы, пока этот хищный скиф, этот неотесанный славянин не вернет мне в целости и невредимости мою крошку Мари.– Шарль взял Галю за руку и увлек за собой на задний диванчик.

– Как в целости? – хохотал Яначек.– Степные кочевники всегда были охочи до латинянок…

– Франц,– вдруг нежно пропела Мари,– пожалуйста, не делайте столько шума, мы с мсье профессором ведем идеологический диспут.

– Это правда, камрад Покатилов?

– Я думал, представители нейтральных государств менее мнительны,– сказал Покатилов.

– И более щедры на деньги,– мрачно вставил Сандерс, видимо, вновь мучимый «жаждой».

Автобус неслышно тронулся и покатил по брусчатой, отполированной дождем мостовой.

Мари задумчиво улыбалась.

– Франц – отличный парень, но повторяется. Кстати говоря, у него как у представителя нейтральной страны еще более трудное положение, чем у нас.

– Почему?

– Государственный служащий,– уклончиво ответила она.

– Я допускаю, что кое-кому из местных деятелей небезразлична позиция нашего комитета в отношении политики соседней страны, им не хотелось бы раздражать соседа…

386

– В особенности учитывая размер инвестиций некоторых частных фирм в здешнюю экономику.

– Вот вам и ваша хваленая свобода! – не сдержался Покатилов.

– Свободы у нас нет,– спокойно согласилась Мари.– Точнее, она существует в известных пределах. Однако не будем упрощать наших брукхаузенских проблем. Все мы обязаны помнить прошлое, и мы помним прошлое. Ты думаешь, почему Сандерс пьет? Он не может себе простить, что не пошел вместе с братом на часового.

– Когда?

– В апреле сорок третьего. Тебя когда привезли в лагерь?

– В июле.

– На третий день по прибытии Сандерса в Брукхаузен голландских заложников и английских парашютистов погнали в штайнбрух таскать камни, чтобы за этой работой их убить. Старший брат Ханса, военнопленный офицер,– они с Хансом одновременно попали в лагерь – после двухчасовой гонки, когда половина группы была истреблена, сбросил полосатую шапку, куртку и объявил, что пойдет на часового. Эсэсовцы, как помнишь, любили этот способ самоубийства заключенных. Он предложил товарищам и брату последовать его примеру. Несколько англичан и голландцев обнялись и пошли на проволоку под автоматные очереди часового…

– Я знаю несколько подобных историй,– вполголоса сказал Покатилов.– На месте Ханса я был бы теперь особенно непримирим.

– Он тоже государственный служащий, и у него семья,– ответила Мари.

2

Точно в 15.30 желтый бархатный занавес, подсвеченный так, что он производил впечатление колышущейся золотистой листвы, раздвинулся. На чистенькой сцене с блестящими полами сидели музыканты в коричневых бархатных куртках, белых брюках, белых туфлях и играли что-то мягкое, убаюкивающее. Мягко поблескивало лакированное тело контрабаса, мягко светилась лысина музыканта в очках, который стоял вполоборота к залу и играл на трубе и, очевидно, управлял оркестром, матово желтел кожаный круг барабана, как будто вздыхавший, когда по нему били полированными колотушками.

И вдруг на авансцене возник огромный, пышущий здоровьем человек в элегантном светлом костюме, в очках, в фиолетовом

387

галстуке-бабочке. Он улыбался столь широко, что были видны, казалось, все его тридцать два зуба. Оркестранты, пе прекращая играть, встали, ведущий музыкант, с лысиной и в очках, повернулся в его сторону, прижимая к губам латунный цветок трубы.

Огромный человек, смеясь чему-то, ему одному известному, поклонился, повел снизу вверх толстой рукой и указал на лысого музыканта в очках, сказал что-то и снова засмеялся. В зале захлопали, и теперь публике поклонился ведущий музыкант.

– Это шеф оркестра Рольф Мерц. Его представил директор варьете Бернард Форманек, он пожелал нам приятного вечера,– сказал Богдан на ухо склонившемуся к нему Покатилову. Покатилов кивнул и стал смотреть в лицо пышущему здоровьем директору, который, по-видимому, выполнял и обязанности конферансье.

– Англия. Боб Брамсон,– объявил тот.– Несмотря на юность, Боб в своем деле один из великих. Он демонстрирует традиционное зрелое жонглерское искусство, обогащенное новыми, необыкновенно сложными нюансами.

Сказав это быстро и весело, огромный Форманек удалился за кулисы в одну сторону, оркестр уплыл в другую. На сцену выбежал молодой человек, смахивающий на конторского служащего, в застегнутом на все пуговицы пиджаке, в темном галстуке, и стал ловко подбрасывать в воздух и ловить разноцветные кольца разных размеров. Эффект усилился, когда на сцену направили яркий сноп белого света, отчего на полотне задника выросла тень жонглера и число летающих в воздухе колец словно удвоилось.

– Шён, шён!1 – восхищенно повторял Яначек, сидевший по левую руку от Покатилова. Яначек был старый венец, обожавший, по словам Богдана, эстраду и каждый год угощавший зарубежных гостей – брукхаузенцев подобными развлечениями.– На, Покатилов?

– Гут,– сказал Покатилов, хотя никаких «новых, необыкновенно сложных нюансов» в работе английского жонглера не заметил. Откровенно, он вообще недолюбливал это искусство, находил его монотонным, несмотря на внешнюю пестроту; кроме того, всегда побаивался неудачи: а вдруг уронит, вдруг не получится. Это действовало на нервы.

Боб исподволь ускорял темп движения и завершил номер тем, что, вращая по кольцу каждой ногой и держа в воздухе одновременно не менее трех колец, начал еще подкидывать головой полосатый мячик.

1 Прекрасно!

388

– Чудесно! – улыбался Яначек и опять посмотрел па Покатилова, как бы приглашая разделить свое восхищение.

В зале аплодировали, и под общие аплодисменты перед зрителями вновь возник шустрый здоровяк директор Бернард Форманек. Он снова интригующе посмеивался и говорил что-то недоступное для Покатилова, который не успевал схватывать смысл его слишком быстрой немецкой речи.

– О, он так шутит, ничего интересантного,– сказал Богдан, когда Покатилов очередной раз наклонил к нему голову.

– А, Покатилов? – радостно вопрошал Яначек.

Чеканя слова, Форманек объявил следующий номер:

– Парагвай. Дино Гарсиа со своими прославленными парагвайцами. Этот всемирно известный экзотический квартет представляет из себя единственное в своем роде зрелище, полное движения и песен в южноамериканском ритме.

«До чего ж похож на разъевшуюся щуку»,– мимолетно отметил Покатилов, увидев, как у директора варьете хитро поблескивают за стеклами очков небольшие глаза.

Парагвайцы, в национальных костюмах, с красочными шарфами, перекинутыми через плечо, все с черными усиками, невысокие, востроглазые, живо и очень громко спели несколько песен, причем трое держали в руках гитары, а четвертый подыгрывал себе на каком-то струнном инструменте, напоминающем арфу.

Богдан от души хлопал им после каждой песни, Яначек отлично поставленным голосом выкрикивал «браво» и поглядывал на Покатилова, Покатилов же начинал тяготиться тем, что должен хотя бы из вежливости выражать какие-то знаки одобрения, невзирая на то что и квартет парагвайцев он нашел весьма посредственным. У него даже мелькнула мысль, а не разыгрывает ли его Яначек, когда жирный Форманек, блестя зубами и похохатывая, объявил, что сцена отдается в распоряжение Дании: дескать, выступают удивительно многосторонние эквилибристы, ироничные, остроумные, которые, мол, покажут тяжелейшие акробатические трюки, сервированные почти без усилий («…fast muhelos servirt»).

Это «сервирт» доканало Покатилова. Ему остро захотелось курить, захотелось выйти из нарядного, как бонбоньерка, зальца в прохладное фойе и отдышаться. Как-то очень не вязалось сегодняшнее представление с общей серьезной настроенностью, которая, по убеждению Покатилова, владела большинством делегатов. Сдерживаясь, он краем глаза посмотрел на Богдана, сидевшего по правую руку от него. Худенькое, побитое оспой лицо Богдана излучало радость. Опять загадка… Акробаты весьма ординарно прыгали, кувыркались, делали из разных положе-