Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Пиляр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

– Мне хотелось бы…

– Что?!

– Мне хотелось…

– Прочь, прочь! Подавать нечего.

– Я не прошу подаяния, я хочу только узнать…

– Фриц,– раздается из-за ближнего стола мрачный голос,– дай ему но морде. Одолели проклятые поляки.

Гляжу на говорящего. Тоже с зеленым винкелем. Локти на столе, рукава засучены, на вилке кружок поджаренной колбасы. Вероятно, какой-нибудь капо. Поворачиваюсь и выхожу на крыльцо. Придется ловить Сахнова на улице. Интересно, как мог попасть в такую компанию русский. Кто он?

– Прочь! – слышится снова шипение Фрица.

Я перехожу через двор, чтобы издали следить за входящими и выходящими из второго блока. На окнах правой половины первого блока вижу белые решетки; форточки открыты, в одной из форточек… смазливое женское лицо.

– Подойди поближе,– доносится до меня мелодичный голос.

246

Оглядываюсь. Никого, кроме меня, возле зарешеченных окон нет.

– Ты, ты,– ласкающе звучит из форточки. До чего же я отвык от женского голоса!

Подхожу, странно робея.

– Ты ладный парень, и я с удовольствием бы с тобой поболтала, но у меня дело,– говорит женщина, очевидно, одна из тех, о которых когда-то рассказывал Шурка.– Найди, пожалуйста, Лизнера и передай, что мне надо срочно его видеть. Получишь за это пару сигарет.

Мне кажется, что я ослышался.

– Что вы хотите?

– Лизнера, Пауля Лизнера, капо… Ты не знаешь его?

Нет, не ослышался. Другого капо с тем же именем и с той

же фамилией в лагере нет. Значит, Лизнер тогда остался жив?

Я молча поворачиваюсь и отхожу в противоположный конец двора. Горечь наполняет мое сердце. Ведь мы все были уверены тогда, что Шурке удалось покончить с надсмотрщиком, что Шурка погиб не напрасно. А Лизнер выжил… Да, в одиночку здесь, как видно, много не сделаешь, героизм одиночек ничего изменить не в силах. Собственно, иначе и не могло быть. Теперь, после лазарета, это для меня несомненно. Я снова испытываю острую потребность найти человека, которого мне назвал Шлегель и который, вероятно, должен ввести меня в коллектив.

Останавливаюсь на перекрестке. Отсюда видна часть аппельплаца. Там по двое, по трое прогуливаются хорошо одетые заключенные. Возможно, там и Сахнов. Но как его узнать? Меня разбирает досада. Решаю вернуться к себе на одиннадцатый блок, а во время раздачи обеда еще раз наведаться на второй.

Иду обратно. Около шестого барака встречаюсь с худым сутуловатым человеком. Узнаю в нем Валентина.

– Здравствуй,– говорит он. У него все такое же изможденное лицо.– Про Антона знаешь?

– Нет.

– Антон погиб сегодня утром.– Под желтой кожей на лице Валентина перекатываются желваки.

– Разве он больше не работал на кухне? – помолчав, спрашиваю я.

– А разве это не могло случиться на кухне? У него нашли котелок с маргарином – кстати, маргарин должны были переправить к вам, на спецблок,– ну, и когда пытались его схватить, он оглушил черпаком охранника, заперся в каптерке и, пока выламывали дверь, перерезал себе сонную артерию.

247

Я гляжу на Валентина – Антон был его старым другом. Он смотрит куда-то поверх моей головы острыми, обведенными синеватой каймой глазами. Потом глухо спрашивает:

– Где ты был?

Я знаю теперь, что Валентин, как и покончивший с собой Антон, принадлежит к одному со мной союзу. Скрываться от него особенно нечего.

– Я хотел повидаться с Сахновым. Меня просил об этом один человек из лазарета.

– Я Сахнов, и я ищу тебя уже битый час. Сейчас разговаривать нам не придется, встретимся возле одиннадцатого блока после обеда.

Возвращаюсь к себе в барак. В помещении полно народу – очередь. У окна трудятся два парикмахера: простригают в волосах полосы и бреют. Виктор и Олег сидят за столом. Подсаживаюсь к ним.

– Тебя спрашивал земляк,—сообщает Виктор,

– Я встретился с ним… Очередь заняли?

– Да.

■– Сегодня зарезался Антон.

Друзья придвигаются ближе. Рассказываю им то, что слышал от Валентина.

– И еще новость,– говорю я.– Лизнер, оказывается, выжил.

Является старшина блока. Это суровый на вид человек с

глубоким рваным шрамом на скуле. Зовут его Генрих. Я еще не видел, чтобы он кого-нибудь ударил.

– До поверки все должны побриться,– резким голосом объявляет он.– Антонио!

– Хорошо,– не отрываясь от работы, отвечает один из парикмахеров, он же, видимо, помощник старшины, красивый молодой испанец с ямочкой на подбородке.

– Антонио,– повторяет Генрих,– в шлафзале и тут должна быть идеальная чистота.

Он добавляет несколько слов по-испански, Антонио по-испански что-то быстро отвечает.

Нас, новоприбывших, все еще удивляют порядки в «общем» лагере. Здесь много свободнее, чем на карантине. Там рядовым заключенным не разрешалось даже останавливаться в комнате блокперсонала, а здесь эта комната для всех – со столами и табуретами. Даже шкафы есть, где хранятся миски, ложки, полотенца. В шлафзале – двухъярусные койки. А главное, незаметно пока тех мелких придирок, которыми так досаждали нам на карантине все, начиная с Янека и кончая старшиной лагеря Шнайдером. Очень похоже на то, что мы из глубины ада перемести-

248

лнсь на ступеньку выше, поближе к свету. Правда, еще неизвестно, что нас ждет на работе.

– Насчет работы еще ничего не объявляли?

– Пока нет,– отвечает Олег.– Пойдем, наверно, как и все, в каменоломню.

Часа через полтора, покончив со стрижкой и бритьем, Антонио выпроваживает всех на улицу. Виктора он просит остаться– помочь сделать уборку. Мы с Олегом отправляемся на площадь.

Светит солнце, очень тепло, и ничто не говорит об ужасах, которые мы привыкли видеть в Брукхаузене.

Олег предлагает прогуляться до ворот восемнадцатого блока. Идем туда. Я спрашиваю торвертера-немца, работает ли здесь все еще Виктава.

– Ярослав Виктава? Он работает сейчас в каменоломне помощником Лизнера. Вы его приятели?

– Нет, скорее наоборот. А что делает в каменоломне Лиз-nej>?

– Вы, собственно, откуда, что ничего не знаете?

– Мы вчера вернулись из лазарета.

– Ага… Пауль Лизнер, как и раньше, капо штрафной команды, только в каменоломне.

– И Виктава его помощник?

– Совершенно верно.

Говорю Олегу по-русски:

– Неужели нас опять сунут к Лизнеру?

Олег пожимает плечами.

На обратном пути нас застает заливистый свисток и густой мелодичный звон колокола. Ускоряем шаги. На площади перед бараками люди уже выстраиваются. Присоединяемся к своим. Генрих четко произносит: «Налево!» – и мы идем к центру аппельплаца. Почти одновременно с нами на площадь выходят из проулков другие колонны. Несколько минут спустя весь огромный аппельплац, заставленный прямоугольниками колонн, замирает. Открываются ворота. Гремит «хайль». Перед строем появляются лагерфюрер Майер, какие-то штатские и большая группа эсэсовцев-блокфюреров.

Начинается поверка. Старшины бараков рапортуют эсэсовцам, те пересчитывают заключенных и расписываются в книгах. Все протекает мирно – без крика и зуботычин, прямо не верится глазам. Поверка заканчивается необычайно быстро. Мы строем доходим до своего блока, и здесь нас немедленно отпускают.

Входим по одному в помещение – чисто, светло. Открываем шкаф, чтобы взять миски, и оказывается, что тут появились вил-

249

ки, ножи и даже салфетки. Получаем суп. И какой! Картофельный, пахнущий мясом… Непонятно, что случилось?

Покончив с супом, выхожу на улицу. Сахнова еще нет. Вижу: из переулка, где расположен второй блок, показывается Майер и какие-то штатские. Они останавливаются перед канцелярией. Лагерфюрер что-то говорит им, улыбаясь и указывая пальцем на ту часть первого барака, где живут невольницы. Штатские тоже улыбаются, но сдержанно. Из канцелярии выходят заключенные, держа в руках… книги, настоящие книги! За ними появляются люди, несущие какие-то черные футляры. Еще через некоторое время вижу, как на аппельплаце напротив ворот группа заключенных начинает сооружать что-то напоминающее боксерский ринг. Из футляров извлекаются кларнет и саксофон. Просто чудеса! Майер и штатские наблюдают за приготовлениями музыкантов.

Из переулка выходит Сахнов.

– Что происходит в лагере? – спрашиваю его.

– Очередная комедия по случаю приезда комиссии Международного Красного Креста,– говорит он, болезненно морщась, и тихо добавляет: – Походим по плацу, там удобнее разговаривать.

На площади снова появляются прогуливающиеся хорошо одетые заключенные. Число их растет. Я спрашиваю Валентина, что это за люди.

– Писаря, парикмахеры, портные, сапожники – словом, те, кто не носит камни. Здесь их называют променентами.

– А ты где работаешь, Валентин?

Сахнов опять строит болезненную гримасу.

– Я тоже променент, техник баубюро. Я инженер…

Мы приближаемся к рингу. Еще издали замечаю багровую физиономию Лизнера – он неторопливо расстегивает пиджак. Рядом с ним очень рослый с дряблым телом человек снимает рубашку. Я узнаю его – это Гардебуа. Я и раньше по его расплющенному носу догадывался, что он боксер. Музыканты начинают пробовать инструменты.

– Давай обратно,– предлагает Сахнов.

Когда мы достигаем середины аппельплаца, он говорит:

– Сейчас к нам подойдет один человек – его зовут Иван Михайлович,– он должен говорить с тобой. С ним можешь быть как с Решиным или с Шлегелем – мы все знаем… Лезвие при себе?

– Да.

– А вот и он. Руки ему не подавай. Не надо, чтобы кто-нибудь заметил, Что я вас знакомлю.

260

Я догадываюсь, что Иван Михайлович один из руководителей нашего союза, и с интересом поглядываю на него – он приближается к нам со стороны шестого блока. Ничего героического в его наружности не нахожу: лицо худое, некрасивое, с выступающей немного вперед нижней челюстью; на лбу, возле больших выцветших глаз и рта с темными тонкими губами – резкие морщины. Ему, очевидно, уже за сорок.

– Не останавливайтесь, не останавливайтесь… Здравствуйте,– произносит он, подходя, берет нас с Валентином под руки и добавляет: – Сегодня воскресенье, мы прогуливаемся, так что рекомендую повеселее выглядеть.

Голос у него спокойный, с легкой хрипотцой. Я смотрю на него еще раз и встречаюсь с неторопливым, умным, видящим все насквозь взглядом. Он спрашивает:

– Как самочувствие после лазарета?

– Спасибо, отдохнул.

Он усмехается. Валентин достает сигарету. Иван Михайлович, помолчав, говорит:

– Расскажите нам, пожалуйста, о себе.

Я гляжу на крематорий, на плоскую закопченную трубу с железной лестницей, на колючую проволоку над стенами и думаю: «Что рассказывать? О чем?»

– Об отце, о родных, о том, как жили… Пожалуйста, товарищ Покатилов.

Слово «товарищ» сразу согревает меня – дорогое, не оцененное еще в полной мере слово… Отвечаю, что отец мой был агрономом, потом учителем в сельской семилетке, что он проработал сорок лет и умер еще до войны.

– А ваша мать… получает за него пенсию?

– Получает… Ей помогают и сестры. У меня старшая сестра педагог, я, между прочим, жил у нее до войны. А вторая сестра была ответственным секретарем в районной газете, она старше меня всего на четыре года…

Меня вдруг охватывает сильнейшее желание все вспомнить – вспомнить, чтобы хоть мысленно побыть в том далеком, прекрасном и таком невозможном теперь для меня мире. Я знаю, что потом мне будет очень больно. Я всегда боялся здесь вспоминать прошлую жизнь: боялся возвращения к действительности. Но сейчас мне почему-то не страшно, и я благодарен Ивану Михайловичу за то, что он заставил меня вернуться в светлый мир моего прошлого. Я подробно рассказываю о своем детстве и школьных годах.

– Понятно,– произносит Иван Михайлович, когда я умол-

251

каю. Глаза его сухо блестят.– Ну, что ж… Костя. Остальное нам известно. И последний вопрос: хотел бы ты быть сейчас там… на передовой?

Вздыхаю.

– А тебе не приходило в голову, что у пас здесь тоже передовая?

– Приходило.

Иван Михайлович, не мигая, округлившимися глазами смотрит перед собой:

– Я могу одно обещать тебе… вам, товарищ Покатилов. Мы • не будем безвестными солдатами – это время минуло… Действуйте. Товарищи в вас верят.

Мы идем некоторое время молча. Возле шестого барака Иван Михайлович отделяется от нас. Я только сейчас замечаю, что у пего очень прямая фигура,– по-видимому, он военный. Сахнов, проводив его глазами, говорит:

– Завтра ты пойдешь в каменоломню, в команду Зумпфа. Там помощник капо твой товарищ по лазаретному карантину – Петренко. Он даст тебе подходящую работу, вероятно по уборке, используй ее так, чтобы завоевать уважение иностранцев. Скоро знание немецкого и польского языков тебе пригодится.

– Вопрос можно?.. У меня друзья. Нельзя ли их в одну команду со мной?

– У них будет другая работа. Мы их устроим в лагере, может быть, одного даже на кухню… Нам пора расходиться. Да, связь будешь поддерживать пока только со мной, и, конечно, никому ни о чем ни слова.

Оставшись один, я возвращаюсь к рингу. Лизнер прижимает Гардебуа к канату. Когда француз отскакивает, капо наносит ему сильный удар ниже пояса. Гардебуа, скорчившись, валится на бок. Рефери, косоротый толстый человек, ведет счет. Потом вздергивает руку Лизнера кверху и торжественно произносит:

– Победитель—Германия!

Со стороны ворот – там Майер и штатские в плетеных креслах – аплодируют. Оркестр исполняет туш.

Разыскиваю в толпе Виктора и Олега и предлагаю пойти в баню. Надо встретиться с товарищем Шлегеля – баденмейсте-ром Эмилем; Шлегель говорил, что этот баденмейстер будет нам помогать. Проходя мимо первого блока, вижу в зарешеченном окне лицо моей утренней знакомой – глядя на ринг, она весело улыбается.

252

2

Все лето, осень и начало зимы я работаю в команде Зумпфа уборщиком. Каждое утро, спустившись в каменоломню, я раздаю людям лопаты и кирки, вооружаюсь железными граблями и занимаю свой пост возле больших каменных глыб, отгораживающих нашу площадку от остального карьера. Здесь наш наблюдательный пункт. Если поблизости появляются командофюрер, оберкано Фаремба или главный охранник каменоломни Фогель, я подаю сигнал «агуа». Товарищи, занятые переноской и сортировкой камней, резко ускоряют свои движения.

Наш капо, долговязый, немолодой уже немец-уголовник, не мешает нам. Ои проводит большую часть дня в своей будке и выглядывает по сигналу «агуа» наружу только для того, чтобы доложить начальству, что в его команде сто пятьдесят хефтлингов и все они налицо. Так как оберкапо и эсэсовцы застают нас всегда напряженно работающими, Зумпф у начальства на хорошем счету. Он понимает, что существующий в команде порядок– дело рук Петренко, и никогда не вмешивается в его распоряжения. Я сразу заметил, что он даже как-то особенно расположен к своему помощнику. Потом Зумпф сам сказал мне, что Петер (так называет он Петренко) два года тому назад спас ему в лазарете жизнь.

За полгода работы в каменоломне у меня появляется много новых друзей. Ближе всего я схожусь с итальянцем Джованни Готта, бывшим пилотом, миланцем, и с Анри Гардебуа. Одна из моих обязанностей как члена подпольной организации (теперь это для меня не секрет!) состоит в том, что я рассказываю им о положении на фронтах, а они проводят беседы со своими соотечественниками. Сам я узнаю о продвижении наших войск от Сахнова, связанного через писаря-чеха с лагерной канцелярией, куда поступают два экземпляра газеты «Фелькишер бсобахтер».

Время идет, и иногда уже кажется, что есть надежда продержаться до конца войны, несмотря на массовые истязания в штрафной у Лизнера и каждодневные расправы с провинившимися оберкапо Фарембы.

К середине декабря, однако, положение меняется. В лагере объявляют о формировании новой команды «Рюступг». В псе рекрутируют всех бывших рабочих-металлистов: слесарей, токарей, фрезеровщиков. Они должны будут работать в мастерских, построенных в северо-западном углу каменоломни и предназначенных для сборки частей самолетов. По решению интернационального комитета нашей организации в команду направляется большая группа подпольщиков. Среди них оказываюсь и я, за-

253

писанный как бывший учащийся авиационного техникума. Наступает полоса новых испытаний…

Нас двести пятьдесят пять человек. Мы стоим обособленно, сразу за командой «Штайнбрух». Морозный туман висит над аппельплацем – топаем колодками, трем рваными рукавицами носы и уши.

В первом ряду вместе со мной Петренко, Джованни, Гардебуа. Одно, крайнее, место свободно – это место Зумпфа, вновь назначенного нашим надсмотрщиком.

– Прохладно,– поеживаясь, говорит Петренко,– градусов, видимо, пятнадцать. Как думаешь?

– Градусов восемнадцать, наверно,– отвечаю я и прошу его поменяться со мной местами.

Меняемся. Теперь я рядом с Джованни. Итальянец дрожит, его посиневшее лицо в пупырышках, кончик тонкого носа пунцовый – он его беспрерывно трет.

– Не забывай про уши, Джованни,– советую ему.

Он, благодарно кивнув, сбрасывает рукавицы и зажимает уши ладонями, потом снова хватается за нос.

Джованни Готта и Анри Гардебуа, как мне только что сообщил Валентен, j-тверждены членами руководящей тройки, которой предстоит возглавить деятельность всех подпольщиков на предприятии. От советского отделения организации в эту тройку направлен я. Джованни будет у нас старшим. Задача наша сейчас такова: во-первых, внушить всем товарищам, что они с самого начала должны работать как можно медленнее, но так, чтобы к ним не могли придраться,– никаких отказов от работы, никакого открытого возмущения не должно быть; во-вторых, войти в доверие к гражданским мастерам, которые будут работать на этом предприятии. Кроме того, нам – мне, Джованни и Анри – надо в кратчайший срок выведать, чем будут заниматься мастерские и какова их производственная мощность.

…Трогается последний ряд рабочих «Штайнбруха».

– Марш!

Трогаемся и мы. Заключенные из других команд, стоящие по обе стороны от нашей колонны, смотрят на нас сожалеюще. ААно-гие из наших идут с опущенными головами: ведь мы должны строить самолеты врагу.

– Джованни,– говорю я, когда мы минуем ворота,– мне кажется, что тебе и Анри надо устроиться помощниками капо. Это можно было бы сделать через Петренко. Передай Анри и скажи мне, что он думает на этот счет.

Джованни, медленно ворочая непослушными губами, что-то говорит Гардебуа по-французски. Анри сутулится, но ушей не

254

трет: холод он переносит легче итальянца. Я разбираю два его слова: «капо» и «уй» – «да».

– Анри согласен. Потом он считает, что нам надо как-то попасть в разные цехи и встречаться только во время перерыва на обед. Я разделяю его мнение,– замечает Джованни.

Спускаемся на дно каменоломни. Не останавливаясь, следуем мимо двухтысячного строя команды «Штайнбрух», огибаем заиндевелый холм и входим в ворота предприятия. Во дворе, окруженном колючей проволокой, нас встречают командофюрер и какой-то гражданский мастер с красной повязкой на рукаве пальто. Проверка заканчивается в две минуты, и вот мы в просторном, теплом и светлом цехе.

Мастер, сняв пальто, шляпу и оставшись в темном халате с такой же красной нарукавной повязкой, подходит к нам ближе– -мы стоим полукругом. Зумпф, щелкнув каблуками, называет свою должность и фамилию. Мастер говорит:

– Я обер-м*астер Флинк,– и делает еще шаг нам навстречу.– Кто это, французы или поляки?—быстро спрашивает он Зумпфа, конфузливо улыбаясь и встряхивая ярко-рыжими кудрями.

– И французы, и поляки, и итальянцы, и русские – кто угодно,– радостно отвечает капо.

– Как же я буду с ними объясняться?

– Они почти все хорошо понимают по-немецки.

Флинк смотрит на нас в замешательстве и вдруг дергает плечом.

– Через несколько дней мы с вами начнем собирать детали самолетов, а пока будем устанавливать оборудование,– говорит он, продолжая улыбаться. У него большой рот и редкие желтые зубы.

Мы молчим. Обер-мастер снова спрашивает Зумпфа, понимаем ли мы его. Капо утвердительно кивает головой и, желая, вероятно, объяснить, почему у нас угрюмый вид, заявляет, что мы голодны. Флинк широко открывает рот: «Вот оно что!» – и опять дергает плечом.

– Наша фирма будет давать вам приличный суп, а по четвергам вдобавок гуляш.

– Гуляш? Настоящий гуляш? – с живостью переспрашивает капо.

– Да, то есть немного картофеля, мяса и подливки.

Зумпф мечтательно полузакрывает глаза и глотает слюну – острый кадык его совершает движение вверх и вниз.

– Гуляш,—шепчет он.– Я восемь лет не ел настоящего мяса.

255

Флинк, дернув плечом, отходит в сторону, потом возвращается, смотрит на часы и говорит Зумпфу:

– Через пятнадцать минут прибудет первый состав с оборудованием. Отправьте половину команды к железной дороге, там их будут ждать грузовики и трейлер. Остальные пусть останутся здесь. У вас есть помощник?

Капо указывает на Петренко. Тот вытягивается.

– Прекрасно,– произносит Флинк.– Пусть он и поведет людей к составу, а мы здесь займемся приемкой грузов.

Я прошу Петренко, как это мне было поручено, рекомендовать Зумпфу Джованни и Анри: возможно, ему потребуются новые помощники. Петро обещает сделать все возможное и вскоре подводит к капо француза и итальянца.

Я отправляюсь с группой Петренко в северо-восточный угол котлована. Здесь второй железнодорожный выезд из каменоломни. В ожидании состава рассматриваем большие трехосные автомашины, стоящие подле каменного перрона, широкую низкую платформу на резиновых колесах – трейлер, высокий автокран. Через полчаса мы нагружаем автомашины столами и тяжелыми запечатанными ящиками, автокран переносит на трейлер три клепальных станка; гражданские мастера, приехавшие на поезде, садятся в кабины грузовиков, и мы можем идти обратно.

– Пойдем в обход,– говорит Петренко.– Спешить нам некуда.

Он подает команду строиться и поднимает воротник пиджака. Многие следуют его примеру. Трогаемся по привычке в ногу – раздается гулкий стук деревяшек по замерзшей земле.

Когда приближаемся к огромной овальной яме, где работают штрафники, Петро дергает меня за рукав.

– Глянь наверх, на выступ, туда, выше!

Я поднимаю голову – над самой ямой, наверху, где протянулся ряд заиндевелых кустов, шарахаются от обрыва трое: эсэсовец, Лизнер и еще один с ломом в руке. В ту же секунду от вершины скалы медленно отделяется выпиравшая вперед острая массивная глыба; у меня от волнения спирает дыхание – глыба отваливается и летит, таща за собой серебристый хвост пыли. Внизу, на покатой площадке, где копошатся люди, раздается крик. Глыба грохается, заглушая голоса, медленно, со скрежетом поворачивается па ребро и потом сразу, быстро, со все возрастающей скоростью катится вниз…

Мы торопливо сворачиваем влево. Петренко бледен и смотрит себе под ноги. Теперь я дергаю его за руку – от каменного холма прямо на нас катит на велосипеде главный охранник Фогель. Оп, очевидно, наблюдал за расправой над штрафниками.

256

Петро, опустив воротник, выходит из строя и начинает подсчитывать ногу, а когда эсэсовец равняется с головой колонны, выкрикивает:

– Шапки долой!

Фогель, тормозя, косится на Петренко. Тот старательно печатает шаг. Хауптшарфюрер круто разворачивается и нагоняет его.

– Что за команда? – спрашивает он. На нем тупые, с толстой подошвой альпийские башмаки и меховые перчатки.

– Команда «Рюстунг», сто двадцать хефтлингов! – рапортует Петренко, продолжая шагать.

– Стойте!

Мы останавливаемся.

– Что вы тут делаете? Прогуливаетесь?

– Мы разгружали столы и машины,– с трудом подбирая немецкие слова, отвечает Петро.

– Поляк?

Петренко молчит, потом негромко произносит:

– Украинец.

– Бери камень! Живо! – взвизгивает Фогель и, вихляя передним колесом, выводит велосипед на дорогу.

В каменоломне нет недостатка в камнях. Они всюду. Петренко, наклонившись, отдирает от земли увесистую, пуда на два, плиту. Наши взгляды встречаются. Мы оба знаем, что будет дальше… Прощай, Петро, хороший скромный товарищ, прощай и прости: я ничем не могу тебе помочь, ты это понимаешь. Опускаю глаза и слышу срывающийся, снова переходящий на визг возглас:

– Живее!

Петро выходит с камнем на дорогу. Фогель, кружась в стороне, достает маленький браунинг… Сколько людей было уже тут убито на моих глазах, но на этот раз я не могу смотреть. Я поворачиваюсь лицом к строю – люди стоят с обнаженными головами. Выстрел заглушает мою команду: «Марш!» Эхо воспроизводит выстрел.

Входим в ворота мастерских. Флинк встречает нас у двери, поглядывая на часы. Я прошу товарищей остановиться и докладываю:

– Помощник капо убит.

Обер-мастер личего не понимает.

– Как это убит? – Он дважды дергает плечом.

– Его убил главный охранник каменоломни выстрелом из револьвера.

Флинк, покраснев, отступает к двери. Мы входим в цех.

17 Ю. Пиляр

257

В центре помещения и вдоль стен люди расставляют столы, гражданские мастера возятся со станками. Я иду вслед за Флинком к Зумпфу, который стоит на пустом ящике и наблюдает за работой. Обер-мастер подходит к капо и говорит, вынимая из кармана кронциркуль:

– Господин Зумпф, мне сказали, что ваш помощник, который водил рабочих на разгрузку состава, убит.

Капо соскакивает с ящика – ящик опрокидывается.

– Его застрелил хауптшарфюрер, когда мы приближались к холму,– добавляю я.

Зумпф смотрит на меня пустыми глазами. Его толстая нижняя губа вдруг отваливается и начинает дрожать. Он переводит взгляд на дверь, на окна, отворачивается и молча уходит в соседний цех, длинный, сутулый, с втянутой в плечи головой.

– Господин обер-мастер,– обращаюсь я к Флинку,– сегодня у нас это не единственное убийство. Полчаса назад умышленно раздавлены каменной глыбой многие люди. Вы еще не знаете об этом?

– Молчать! – выкрикивает вдруг, весь побагровев, Флинк.

Я гляжу на него не мигая.

– Передайте Зумпфу, чтобы он нашел себе другого помощника и продолжал наблюдение за работой.

Все так же дергая плечом, Флинк направляется к выходу. Я вижу, что он сует кронциркуль в карман, но никак не может попасть в него.

Через некоторое время я говорю Зумпфу:

– Ты обещал Петру взять себе в помощники итальянца и француза.

Зумпф бормочет:

– Обещал, да, обещал, итальянца возьму, а против француза обер-мастер возражает: плохо владеет немецким; но это ничего, я найду ему хорошую работу… Они были товарищами Петера?

– Да.

– А ты был его друг. Я тебя еще лучше устрою. Пока я капо, тебе будет у меня хорошо.

3

В обеденный перерыв я, Джованни и Анри уединяемся в дальнем углу. Усевшись на стол, медленно едим шпинатовый суп и поглядываем по сторонам. На нас никто не обращает внимания.

– Мы должны немедленно побеседовать с людьми,– гово-

258

рит Джованни.– Убийство Петера произвело на всех гнетущее впечатление. Надо объяснить товарищам, что борьбу мы все равно не прекратим, но нам надо действовать крайне осторожно. Пусть люди пока в точности исполняют распоряжения цивильных мастеров. Нужно добиться их расположения, а может быть, и сочувствия: это облегчит нам работу в будущем… А пока надо осмотреться. Согласны?

Анри и я утвердительно киваем головой.

Во второй половине дня мы распечатываем тяжелые ящики, привинчиваем к столам тиски, раскладываем по рабочим местам инструмент: молотки, зубила, обжимки, электрические дрели. Просторное помещение, разделенное на три секции, приобретает вид настоящего заводского цеха. Возле окна, неподалеку от входа, ставится широкий стол и над ним прибивается табличка: «Контролер».

К вечеру я успеваю поговорить почти со всеми активистами, работавшими вместе со мной в каменоломне. Вернувшись в лагерь, иду в котельную, расположенную в подвальном помещении бани. Иван Михайлович – он дежурный слесарь – подробно обо всем расспрашивает меня. Наши установки он одобряет: осмотреться нужно, конечно, прежде всего. Побарабанив пальцами о стол, он вполголоса говорит:

– Первое время вас, наверно, будут обучать, потому что сборка частей самолета немыслима без специальной подготовки. Если это будет так,– а это должно быть так,– ваша задача растянуть время ученичества. Все.

На следующее утро во двор «Рюстунга» въезжают крытые брезентом автомашины. Мы под руководством Джованни выгружаем связки легких дюралевых деталей и разносим их по столам. В одной из машин обнаруживаем стальные изогнутые пластины – их приказано сложить у станка.

Я понятия не имею о назначении всех этих частей. Спрашиваю Джованни. Оказывается, это детали нервюр. Что такое нервюра, мне известно как бывшему авиамоделисту – я сам их изготовлял, правда, не из дюраля, а из бамбуковых палочек. Тогда я пробовал даже изучать аэродинамику. Но с той поры в голове моей остались лишь самые общие сведения об устройстве самолета: плоскости, состоящие из нервюр и лонжеронов, фюзеляж и в нем – шпангоуты и стрингеры…

Покончив с разгрузкой, мы занимаем рабочие места. Флинк встает у центрального ряда столов, три других мастера – возле боковых. Вдруг в цех заходит Зумпф и выкрикивает мой номер.

– Здесь.

– Ко мне.

259

Когда я подхожу к капо, он шепчет что-то обер-мастеру. Тот дергает плечом. Зумпф говорит:

– К обер-контролеру господину Штайгеру, быстро!

Мне становится не по себе. Я видел вчера обер-контролера: типичный, на мой взгляд, переодетый гестаповец – подтянутый, щеголеватый, с недоброй кривой усмешкой. Уж не донес ли на меня Флинк за сообщение об убийстве штрафников?

Делаю незаметно знак Зумпфу – хочу, мол, поговорить. Он топает ногой.

– Быстро!

Выхожу из цеха, сворачиваю за угол и останавливаюсь у двери застекленной беседки, сложенной из гладких камней. Стучусь.

– Пожалуйста.

Вхожу. Очень тепло, много света, пахнет духами.

– Покатилов?

– Так точно.

– Почему не здороваетесь?

– Добрый день.

– Проходите.

Поднимаю глаза. Штайгер в мягком светло-сером костюме, лицо розовое, на лацкане пиджака – круглый значок с изображением свастики. Подхожу к его столу, заваленному чертежами.

– Можете сесть.

Сажусь. Пол в беседке покрыт линолеумом. Слышу:

– Мне рекомендовали вас как дисциплинированного и грамотного хефтлинга. Это так, не правда ли?

Нет, кажется, это не допрос. Выпрямляюсь и говорю:

– Мне самому трудно об этом судить, герр обер-контролер.

Штайгер скалит крепкие белые зубы.

– Ответ мне ваш нравится, вы прекрасно владеете немецким. Однако перейдем к делу.

Он достает сигарету. У меня вновь мелькает подозрение. Штайгер говорит:

– В вашей карточке записано, что вы учащийся авиационного техникума. Что такое техникум?

– Это среднее специальное учебное заведение, герр обер-контролер.

– Кем становятся люди, завершающие курс обучения в авиационном техникуме?

– Техниками.

– Читаете ли вы чертежи?

– Плохо.

– Это мы сейчас проверим. Перейдите сюда.

260

Нет, это, конечно, не допрос. Пока я огибаю стол, Штайгер разглаживает белой короткопалой рукой верхний чертеж. На его среднем и безымянном пальцах поблескивают дорогие камни. В правом нижнем углу чертежа различаю надпись: «Мессершмитт-109».

– Итак,– произносит обер-контролер,– что означает это?

Указательный палец его останавливается возле четырехзначного числа. От числа в обе стороны расходятся тонкие линии стрел. В верхнем правом углу чертежа вижу слово «Rippe-8», окидываю взглядом все изображение и отвечаю: