Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Пиляр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

Знакомый зычный голос командует:

– Шапки долой!

Соблюдая строгое равнение по рядам, вступаем в лагерь – в воротах нас пересчитывают – и строем следуем до своего, восемнадцатого, блока. На повороте от нашей колонны отделяются шестеро. Они несут тела убитых к каменному зданию с зарешеченными окнами. Над его плоской трубой чуть приметно плещется бледный язычок огня.

Нас встречают старшина блока и «герр комендант». Сейчас особенно бросаются в глаза их гладкие, упитанные физиономии и чистая одежда. Старшина предупреждает, чтобы мы не расходились. На крыльце появляются те же загадочные красивые мальчики с розовыми треугольниками на куртках и брюках. Они несут бачки, ставят их в центр двора. «Герр комендант» уходит в барак и минуту спустя просовывает свою тыквообразную голову в окно:

– Хватайте!

Получаю, подходя к окну, а затем к бачку, кусок хлеба, ложку сухого, как казеин, творога, каплю повидла и полмиски так называемого кофе. Всего этого достаточно только для того, чтобы раздразнить наши голодные желудки, но что поделаешь, мы рады и тому, что дают.

Удивительно все-таки устроен человек. Еще час назад нас калечили и убивали, еще кровоточат наши ладони, а многие уже улыбаются. Неправда, что потрясенный человек лишается аппе-

170

тита. Голодный ест в любой обстановке. А смертники могут даже улыбаться – вот так, например, как Шурка Каменщик, бывший матрос.

– О чем задумался? – спрашивает он меня, подмигивая и показывая крепкие желтые зубы.

У него, как видно, совсем не плохое настроение. Мне опять приходит на ум, что и радость, в сущности, очень относительное понятие, что кусок хлеба для умирающего с голода – это уже почти счастье, но вслух я об этом не говорю.

– А ты не задумывался вначале, когда сюда попал? – отвечаю я вопросом на вопрос.

Шурка отрицательно мотает головой.

– Хочешь жить – не задумывайся. Тут кто задумывается, или сходит с ума, или сам лезет в петлю. Понял?

Пожалуй, он прав; задумаешься – и не уйдешь от мысли, что лучше самому с собой покончить, чем ждать, когда тебя сломают рельсами. Но беда-то в том, что меня и моих товарищей абсолютно не устраивает ни тот, ни другой вариант конца. Я говорю Шурке, что думаю не о смерти, а, наоборот, о жизни, о том, как интересно устроен человек.

Шурка смеется.

– Тут хоть думай, не думай, конец один. Вшицко едно кре-маториум, как скажет наш «герр комендант».

– А ты сам-то этому веришь?

Улыбка застывает на губах Шурки.

– Чудной ты какой-то.

– Ну, все-таки?

– Все-таки? – Он скребет затылок.– Да вроде и должны попасть в крематорий, вроде и нет.– И вдруг его лицо страдальчески морщится, и он шепчет: – Иной раз кажется, подойдут наши и освободят, а до той поры лишь бы продержаться… Но это только мерещится иной раз, а вообще-то нам хана, крема-ториум. Так-то!

И он опять улыбается и подмигивает мне.

Я с нетерпением жду, когда получат свои порции Виктор и Олег. Без них я никогда не ем, и они без меня тоже. Наконец они подходят, мы садимся со своими мисками в кружок. Челюсти наши работают куда энергичнее, чем это нужно для того, чтобы покончить с нашими мизерными порциями. Только Шурка, выпив кофе, не торопится приступать к остальному. Мы уже все проглотили, а он еще перекладывает’ в пустую миску творог, повидло и, к нашему удивлению, все это куда-то уносит.

Через полчаса, умывшись, мы проходим в шлафзал и засыпаем как мертвые.

171

Пробуждение было неожиданным. Слышу «ауф» и не пойму, в чем дело,– мы ведь только что легли. Пытаюсь встать и не могу.

– Костя,– наклонился ко мне Олег,– подъем!

Пробую снова подняться, но руки и ноги не повинуются.

– Ауф! – доносится опять от дверей.

– Витька,– встревоженно произносит Олег,– с Костей что-то.

Виктор опускается передо мной на колени. В его больших черных глазах испуг.

В третий раз раздается команда «поднимайся». Я делаю третью, отчаянную попытку, но только чуть-чуть приподнимаюсь. Друзья подхватывают меня и ставят на ноги. Это очень кстати, потому что рядом появляется старшина с хлыстом. Впереди него кареглазый мальчик, один из красивых прислужников наших надзирателей.

– Янек,– говорит старшина мальчику,– объяви новичкам, что режим в лагере не меняется и по воскресеньям.

Убедившись, что все встали, старшина уходит. Мы занимаем очередь в умывальную. Проходя мимо окна, вижу на дворе Шурку и «герр коменданта». Шурка юлой вьется около уже принесенных с кухни бачков, выравнивает их, сдувает с крышек невидимую пыль. «Герр комендант» что-то говорит ему, снисходительно улыбаясь.

После умывания чувствую себя сразу лучше. На завтрак получаем по маленькому черпаку мутно-белой водицы, которую здесь почему-то называют супом. Едва успеваем ополоснуть котелки, как раздается команда строиться. Почти одновременно бьет колокол – сигнал на поверку.

Строимся во всю длину двора. Нас пересчитывают вначале мальчики, потом «герр комендант». Является старшина блока. На нем черный, хорошо отутюженный френч и синяя фуражка. Из-под френча виднеется тонкое белье.

Пройдясь вдоль строя, старшина рявкает:

– Шапки долой!

Когда мы снимаем наши блинообразные шапки, рявкает снова:

– Шапки на голову!

Затем опять «долой» и опять «на голову». Так повторяется в быстром темпе раз двадцать. Задача становится ясной: надо, чтобы при опускании шапки к бедру раздавался один хлопок. Покончив с этим, старшина подзывает к себе Янека и приказывает объяснить нам значение других его команд: «Стоять смир-

172

но», «Выровняться», «Глаза прямо». Практикуемся в исполнении этих команд.

Но вот во двор из общего лагеря (наш блок считается карантинным) вбегает запыхавшийся писарь. Мальчики, «герр комендант» и писарь пристраиваются к нам. Звучит: «Мютцен аб!» – и все замирает. По ступенькам неторопливо поднимается наш вчерашний палач, высокий белокурый эсэсовец.

Старшина кричит: «Ахтунг!» – поворачивается и, не доходя трех шагов до эсэсовца, рапортует:

– На блоке номер восемнадцать триста двадцать пять человек. Триста девятнадцать в строю, в том числе блокперсонал и я, и шесть умерших в ночь. Итого…

Эсэсовец не дает ему закончить:

– Кого это триста двадцать пять? – медленно выговаривает он, щуря глаза.

Видим, как трепещут пальцы вытянутых по швам рук старшины.

– Простите, блокфюрер, не человек, а заключенных,– тихо произносит он.

После поверки из строя выходят только писарь, «герр комендант» и мальчики. Мальчики идут в барак – Янек на левую половину, Мишель на правую – и принимаются за уборку: натирают полы, смахивают пыль, протирают до блеска стекла – все это нам хорошо видно через открытые окна.

Мы ждем команды «разойдись», но старшина дает другую команду:

– Новичкам стоять, остальные могут сесть.

Черт бы его побрал! Что ему от нас еще надо?

– Повторяйте за мной,– приказывает он: – Блокэльтестер Адольф Штрик… Ну?

Мы повторяем. Старшине не нравится. Мы повторяем еще раз.

– Хорошо. Штрик – это я. Дальше. Блокшрайбер Макс Тульчинский.

Очень приятно. Повторяем. Кто еще?

– Блокфризер Ярослав Виктава.

Повторяем. Старшина поправляет нас: «Не Виктйва, а Вйк-тава». Тянем хором: «Виктава». Всё?

– Еще раз, сначала,– требует Штрик.

Занятие как будто безобидное и даже небесполезное: неплохо знать на всякий случай имена эсэсовских пособников,– но ноги начинают ныть, спина тоже, и это делает нас невнимательными.

Штрик пытается разнообразить свои педагогические приемы.

173

Оп произносит первое слово: «Блокэльтестер»,– а мы должны дружно прокричать его имя и фамилию. Это нам удается. Но имя блокшрайбера мы путаем с именем блокфризера, и за это приседаем десять раз с вытянутыми вперед руками. Наконец усваиваем звания и имена писаря и фризера: повторяем без ошибок. Штрик, однако, не довольствуется коллективным ответом. Он начинает вызывать из строя и экзаменовать по одному. Раздаются звонкие удары резины – двое падают.

– Сволочь,– шипит Олег.

Виктор на него цикает.

Штрик смотрит на меня.

– Выходи!

Выхожу. Отвечаю без запинки. Старшина спрашивает:

– Ты владеешь немецким?

– Немного.

В глазах Штрика мелькает интерес. Он бросает строю: «Разойдись!»– и поворачивается ко мне.

– Откуда знаешь язык?

– Учился.

Штрик откидывает назад крупную голову. Пальцы руксцеп-ливает на животе.

– Кто твой отец?

– Учитель.

Штрик выставляет одну ногу вперед.

– За что ты попал в лагерь?

Я молчу. Штрик усмехается, потом кричит:

– Прочь! – и уходит в барак.

Я возвращаюсь к товарищам. Виктор и Олег, сидя на камнях в тени, смотрят на меня с любопытством. Я устраиваюсь рядом и воспроизвожу разговор со старшиной. Шурка – он тут же – замечает:

– Тебе надо было сказать ему. Соврал бы что-нибудь поскладнее в крайнем случае. Глядишь – и перепало бы чего-нибудь.

– Например?

– Например, назначил бы тебя уборщиком.

Бухает колокол. Льется стрекочущий свисток. Олег, я и Виктор переглядываемся. Неужели уже полдень?

Снова строимся, снова практикуемся в дружном снимании шапок, наконец поверка заканчивается и начинается раздача обеда.

В центре двора появляется «герр комендант», он же блокфризер, бритоголовый Ярослав Виктава, облаченный в белый передник. В руках круглый блестящий черпак. По правую сторону

174

от него с перекинутым через плечо полотенцем становится Япек, по левую – Мишель.

Виктава поднимает руку – «внимание». Мишель отвинчивает крышку бачка – вместе с паром по двору распространяется дразнящий запах горячей брюквы. Янек подает нам знак подходить. Виктава сует блестящий черпак в похлебку и, заглядывая каждому в лицо, начинает отмерять порции.

Даже со стороны заметно, что он опускает черпак то глубже, чтобы захватить погуще, то водит им по поверхности и выливает в котелок одну жижу. Ему, очевидно, доставляет наслаждение сознавать, что одних он может делать счастливыми, других несчастными, вызывать благодарные улыбки и мученические гримасы: ведь сейчас в этом черпаке похлебки вся наша жизнь. Одному старичку французу, присевшему, чтобы лучше видеть, весь ли суп переливается из черпака в котелок, Виктава выплескивает половину порции на руки. Старичок чуть не плача пробует спорить. «Герр комендант» бьет его черпаком по лицу.

– Тоже гад,– бормочет Олег.

Виктор смотрит на бритоголового глазами ястреба.

Моя очередь. Ставлю котелок как положено, на край бачка. Виктава, благосклонно взглянув на меня, спрашивает:

– Сколько лет маешь?

Я молчу. Виктава кричит: «Не понимаешь по-русску?» – и вливает мне полчерпака. Протестовать, конечно, бессмысленно. Отхожу. Друзья меня укоряют; я нахожу в себе силы улыбаться и не поддаюсь уговорам принять от них по четыре ложки супа в возмещение недолитого в мой котелок.

Усевшись в дальнем углу двора, видим, как Шурка хватает опорожненный бачок, тащит его в сторону и выскребывает из него остатки в свой котелок. Виктава ему не препятствует, и Шурке удается захватить еще один бачок.

Мы отправляемся в умывальную и, ополоснув котелки, уговариваемся вздремнуть часок-другой во дворе. Появившийся в умывальной Шурка ухмыляется, скаля крепкие зубы, и говорит, что вздремнуть не удастся, так как мы не у тещи в гостях, и что он имеет до нас дело.

– Какое дело? – спрашивает Олег.

– Предлагаю порцию супа под вечерний маргарин.

– Нам дадут маргарин?

– Обязательно, двенадцать с половиной граммов из чистого каменного угля, как из пушки… Идет?

– Сколько же тебе надо маргарина за брюкву? – интересуется Олег.

175

– Две порции.

– Ого!

Шурка обижается:

– Цену не я устанавливаю. Я, наоборот, хотел вам по-приятельски…

Он бормочет что-то и отходит в угол умывальной. Что он там делает, не видно: в умывальной полумрак – одно маленькое окошечко под самым потолком. На двор Шурка выходит без котелка. Я догадываюсь – вот где прячет свои запасы этот ловкач!

Вздремнуть нам действительно не удается. Только мы растягиваемся в холодке у соседнего барака, как от наших дверей доносится сипловатое: «Строиться!»

Встаем, чертыхаемся, смотрим друг на друга. Виктава сбегает с крыльца и начинает размахивать резиновой палкой. Порядок моментально восстанавливается: мы выстроены.

– Лаусконтроль! – объявляет «герр комендант».

– Осмотр на вшивость,– переводит вынырнувший откуда-то Шурка.

Стоим час, другой, приближаясь постепенно к дверям барака, возле которых расположился Виктава. Рядом с ним табурет. Раздеваемся, выворачиваем наизнанку белье, становимся на табурет—все костлявые, угловатые, с бурыми пятнышками пролежней на бедрах. Янек и Мишель следят, чтобы никто не покинул строя и не пропустил процедуры. В шлафзале одеваемся и ждем, когда осмотрят последних. Потом опять все выходим во двор, опять нам приказывают построиться и опять стоим битый час, пока лысый толстяк, писарь, проверяет наши номера. Незаметно подходит время вечерней поверки. Мы снова в строю – снимаем и надеваем шапки, практикуемся в исполнении различных команд, маршируем по двору и, наконец, получаем у Виктавы вечерний «порцион» – хлеб и в четверть спичечного коробка ломтик вязкого, как мыло, маргарина. Выходной день, по существу, закончен.

– Отдохнули,– с бешенством шепчет Олег и ложится на камни.

– Это продуманная* система, как ты не понимаешь,– спокойно замечает Виктор, опускаясь рядом.

До отбоя остается часа полтора.

Я лежу на прогретом за день булыжнике и смотрю на бездонную ширь неба. Завтра —23 июля 1943 года – опять начнется кошмар, а пока можно подвести некоторые итоги. Нас не расстреляли, но мы по-прежнему остаемся смертниками, это несомненно; мы все должны сгореть в крематории, но это может про-

176

изойти и не очень скоро – держится же Шурка! И главное – сейчас, сию минуту мы живем: я смотрю на небо, дышу и даже наслаждаюсь минутой покоя. А это уже не мало!

3

Придя к такому заключению, я дремотно смыкаю веки и слышу вдруг оживленный возглас Шурки:

– Эй, новички, псковичей среди вас нет?

Я прожил на Псковщине три последних – предвоенных года (после смерти отца меня взяла к себе под Псков сестра, учительница), и поэтому я могу считать себя псковичом.

Приподнимаюсь и спрашиваю:

– Кто интересуется псковичами?

– Я,– издали басом отвечает незнакомый мне грузный человек в рубашке с открытым воротом и с закатанными рукавами.

Он осторожно ступает между сидящими и лежащими на камнях людьми, за ним пробирается улыбающийся Шурка.

Мы знакомимся. Антон садится к нам в кружок, отирая потное лицо большой чистой тряпкой.

– Так откуда же ты, землячок, из какого угла? – спрашивает он, рассматривая меня белесыми навыкате глазами.

Я называю местечко в двадцати километрах от города.

– Это монастырь, что ли, бывший? – уточняет он, и его лицо расплывается в блаженной улыбке.– А я из Серёдок, знаешь? От вас в десяти километрах по большаку.

Мы оказываемся довольно близкими соседями. Антон еще раз пожимает мне руку и говорит, что за два года он встречает здесь лишь второго земляка. Я спрашиваю, как его зовут по отчеству.

– Григорьевичем был.

– Значит, Григорьев фамилия?

– Верно,– радуется он,– была такая на Псковщине особенность: фамилию брали по имени отца. Дед у меня был Иванов, отец Васильев, а я Григорьев. Верно, верно.

И смотрит на меня так, будто я одарил его чем-то.

Продолжаем вспоминать вслух названия обоим нам известных мест, и, когда находим первого общего знакомого, Антон снова вскипает бурной радостью.

– Шурка,– поворачивает он голову на жирной шее,– скажи Гансу, что я просил тебя пропустить, слетай на кухню до Васька, передай, Антон земляка нашел… Тип-топ только, давай.

12 Ю. Пиляр

177

Шурка скрывается, а Антон, глядя на меня заблестевшими глазами, говорит:

– Да, было времечко, было… А ты давно оттуда?

– Год и два месяца.

– Из-под оккупации сюда?

Рассказываю, что после выпускных экзаменов я отправился погостить к товарищу, сыну известного ему учителя Твердова. С ним мы собирались вместе в Ленинград: я с заявлением о приеме в институт журналистики, он в педагогический имени Герцена.

– Ну, а через несколько дней началась война, мы пошли на окопы, тут нас и накрыли немцы; они выбросили сильный десант.

– Ясно,– говорит Антон.– Свирепствовали в нашей местности?

– Когда ловили сбежавших пленных весной сорок второго, много жгли, двух девушек повесили, одного нашего комсомольца расстреляли, а меня и еще…

Я прикусываю язык. Антон, скользнув по моему лицу тяжелым взглядом, опускает глаза. Тогда я начинаю расспрашивать его. Он, оказывается, был шеф-поваром на большом торговом судне, ходившем за границу. Война застала его в Гамбурге. Команду интернировали и позднее разбросали по концлагерям. Ему повезло: здесь его взяли поваром на лагерную кухню…

– А ты, значит, здесь третий день,– произносит Антон,– и работаешь у Лизнера.

Он качает головой – «серьезная штука» – и задумывается. Молчание прерывает вернувшийся Шурка. Он вытаскивает из-под полы куртки котелок, пайку хлеба и, улыбаясь, передает мне.

– Ешь,– говорит Антон,– а я пойду, сейчас будет отбой.

Попрощавшись со всеми за руку и пообещав навестить меня

завтра, он уходит.

– Ну, Костенька,– обращается ко мне Шурка, проводив Антона до ворот,– теперь всё, теперь ты кандидат на жизнь, с чем чувствительно и поздравляю. Уж Антон об этом побеспокоится, будь СПОК.

За год скитаний по лагерям я убедился, что повара – самые влиятельные люди среди заключенных. Я не скрываю своей радости, благодарю Шурку, и мы вчетвером живо уписываем содержимое полученного с кухни котелка – густую, жирную и сладкую брюкву.

Утром я не чувствую привычного посасывания под ложечкой и, очевидно, поэтому думаю о предстоящем дне без особенного

178

страха. Пока стоим на аппельплаце, Шурка, который теперь не отходит от меня и от моих друзей ни на шаг, подробно инструктирует нас, как вести себя на работе, чтобы подвергаться меньшей опасности!

Мы внимательно слушаем – многое надо запомнить.

Выходим за лагерь – я опять невольно любуюсь Дунайской долиной и Альпами. Лизнер сегодня не устраивает в дороге «разминки», и мы благополучно добираемся до площадки с каштанами.

Первая половина дня протекает спокойно. Капо, у которого, по словам Шурки, по понедельникам здорово болит голова, почти не показывается из своей будки. Эсэсовцев до обеда тоже не видно. Только помощник капо, скинув рубашку, вразвалку прохаживается по участку и изредка, скуки ради, то одного, то другого шлепнет резиной по согнутой спине.

Заканчивается обед. Лизнер с багровым лицом и нездорово поблескивающими глазами оглушительно свистит. Мы выстраиваемся. Помощник Лизнера становится во главе колонны.

– Марш!

Сходим с площадки и начинаем спускаться по узкой дороге к какому-то обрыву. Справа от нас колючая проволока зоны оцепления, охраняемая автоматчиками, за ней ели; слева кустарник, за ним пропасть. Идем параллельно заграждению, инстинктивно держась подальше от обрыва. Лизнер хриплым грубым голосом ведет счет.

– Куда мы? – спрашиваю Шурку, шагающего крайним правым через одного от меня человека.

– Камни носить,– отвечает он вполголоса, не поворачивая головы.

Через минуту, очутившись перед крутой лестницей, вижу огромный котлован и человеческий муравейник, который копошится на его дне среди массивных каменных глыб; снизу доносится треск отбойных молотков, свистки надсмотрщиков, короткие, отрывистые гудки паровозов, таскающих платформы.

– Штайнбрух, по-нашему, каменоломня,– сообщает Шурка, спускаясь рядом со мной по ступенькам.– Тут работает большинство заключенных. Я тут тоже работал каменотесом.

Помолчав, он говорит:

– Держись середины, камень выбирай тоже средний, маленького не бери – придерутся.

Я передаю это Виктору и Олегу. Мы сходим на мягкое, усыпанное.светлым гравием дно.

Помощник капо подводит нас к большой груде камней и тотчас кричит:

179

– Берите!

Перед нами камни пуда на полтора и больше, многие с острыми краями, такие, что не знаешь, как за них взяться. Товарищи налетают на кучу со всех сторон, торопятся схватить камень полегче и поудобнее для носки. Мне достается кругляк пуда на два. Взваливаю его на плечо и направляюсь к крутой, высеченной в скале лестнице, за мной – Шурка, за ним – Виктор и Олег. Впереди нас человек десять.

– По краю, по краю иди,– наставляет Шурка.– К стенке жмись… Не так. Пусти, я поведу.

Я пропускаю его вперед. Камень у него лежит ловко, на шее и затылке, он придерживает его одной рукой. Я передвигаю свой тоже поближе к затылку – так вроде удобнее. Поднимаемся вначале как будто без напряжения, но постепенно с каждым шагом ноша становится все тяжелее, кажется уже, что несешь не двухпудовый, как сперва, а трех-или четырехпудовый камень.

Мы достигаем, вероятно, середины лестницы, как вдруг ниже нас раздается хриплый крик и ругань Лизнера:

– Вперед, вперед, вы, ленивые скоты! Ну?

Слышится звук, похожий на мычание, затем грохот упавшего камня, слившийся крик ужаса многих людей, снова грохот, разъяренная хриплая ругань, удары, опять крики и опять грохот.

– Давай, давай,– сдавленно, не оборачиваясь, твердит Шурка.

Я безмолвно следую за ним. За моей спиной, внизу, раздается четыре револьверных хлопка.

В конце лестницы нас обгоняет помощник капо. Он вышибает у передних камни из рук и кричит им:

– Вниз! Живо!

Камни летят мимо нас, отстукивая по лестнице. Нечеловеческие выкрики заглушают этот стук. Передние сбегают вниз, а мы продолжаем подниматься, отсчитывая последние из ста семидесяти семи ступеней. За нами снова громыхает три выстрела.

Руки мои немеют, ноги дрожат – едва добираюсь до каштанов. Сваливаем камни и ждем, пока подойдут остальные товарищи, в беспорядке растянувшиеся по дороге.

– Всё,– говорит Шурка.—Больше не пойдем.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Олег.

– Убили семерых – норма.

Тут только я начинаю понимать, что произошло и почему Шурка велел нам держаться середины: убивают передних, тех,

180

кто изловчился выхватить камень полегче, убивают и задних, изнемогших под тяжестью доставшейся им ноши.

Подходит Лизнер. Он приказывает браться за лопаты, а сам вместе с эсэсовцем и своим похожим на цыгана помощником скрывается в будке и больше не показывается до конца работы.

Вечером мы ждем у ворот блока Антона, обещавшего навестить нас.

Вместо Антона к проволочной загородке вскоре подходит невысокий сероглазый паренек. Шурка окликает его. Это Васек, работающий вместе с Антоном на кухне. Положив что-то в руку стоящему у ворот постовому-торвертеру, он быстро просовывает котелок сквозь проволоку.

– Антона сегодня не будет,– говорит он мне.– Сказал, на днях заглянет.

Олег и Виктор ждут нас с Шуркой в дальнем углу двора.

Уничтожаем в четыре ложки брюквенную кашу, потом Шурка забирает выданную нам на ужин колбасу – три лиловых, величиной с пятак кружочка – и исчезает вместе с опорожненным котелком.

Мы принимаемся за хлеб. Съедаем только половину, а вторую половину оставляем на утро. Олег это делает неохотно.

– А вдруг ночью загнешься, или украдут?

– А ты давай мне на сохранение,– предлагает Виктор.– Или, еще лучше, верни Виктаве, он сбережет. Или то, или другое– третьего не дано.

– Может быть, ты покажешь, как это сделать?

– Пожалуйста, только ты с ним предварительно условься.

– Я бы условился, да он по-русски не понимает… как, Костя?

Мы единым духом допиваем кофе и смеемся, довольные, что Шурка, уже сумевший проскользнуть через ворота в общий лагерь, выменяет там на колбасу еще две пайки хлеба, и, таким образом, на завтрак у нас будет по целой порции.

Внезапно на крыльце появляется писарь – лысый толстяк Макс.

– Увага! – произносит он.– Внимание!

Шум во дворе стихает.

– Айнунддрайсихьтаузенднойнхундертзексундцванцихь!

Мы уже не люди с именами и фамилиями, мы просто номера.

– Здесь,– отзывается Решин.

– Завтра остаешься на блоке.

Макс оглядывает двор круглыми глазами и снова выкрикивает:

– Айнунддрайсихьтаузенднойнхундертдрайцен!

181

Это мой номер. Кричу:

– Я! – и поднимаюсь.

– Хочь ту!

Это значит – иди сюда!

Иду, не оборачиваясь, к крыльцу, ощущая на себе тревожные взгляды товарищей.

– Ичь до блокэльтестера,– приказывает писарь.

Вхожу на половину Штрика. Полы натерты до блеска, пахнет сосной, поджаренным луком и мясом. Вижу Янека.

– Тридцать одна тысяча девятьсот тринадцатый? – спрашивает он меня по-немецки и, улыбнувшись, кивает в сторону широкого шкафа, на котором вверх дном стоят начищенные ведра.

Прохожу. За шкафом – Штрик, в очках, с газетой, разложенной на маленьком столе. На одном из углов стола – вазочка с гвоздиками. Над цветами на стене – хлыст с плетеной ручкой.

– Покатилов?

– Да.

– Будешь с завтрашнего дня стоять у ворот. Понял?

– Да.

– Надо отвечать: «Слушаюсь».

– Слушаюсь.

Штрик снимает очки и, положив их в футляр, начинает скрипучим голосом объяснять обязанности торвертера.

– Понял?

– Понял. Можно вопрос?

– Можно.

– Могу я посоветоваться с товарищами?

Штрик недоуменно морщит лоб.

– О чем?.. Впрочем, понимаю, можешь. Иди.

У крыльца меня ожидают Виктор, Олег и Шурка – он уже вернулся, выменяв колбасу на хлеб. У Виктора и Олега лица встревоженные, у Шурки довольное.

– Уборщиком? – спрашивает он.

Я молчу: на крыльцо выплывает Виктава. Слышится мелодичный звон колокола, и мы первые заходим в шлафзал.

– Штрик предлагает мне место торвертера,– говорю я, садясь на матрац.

– И прекрасно,– светлеет Олег,– а мы уже черт знает что подумали.

– Слава богу,– улыбается Виктор.– Что же ты сразу не сказал?

Я делюсь с товарищами своими опасениями. Они успокаивают, а Шурка называет меня младенцем.

182

– Тебе зверски повезло,– уверяет он.– Так уж всегда, если повезет, так во всем, и наоборот… Ты счастливец, я это сразу заметил.

6

Утром, когда все уходят на работу, мы с Решиным остаемся во дворе. Профессора вскоре уводят в общий лагерь – его берут работать в лазарет,– а я сменяю у ворот торвертера Ганса.

Передо мной опустевший лагерь. Сквозь колючую сетку вижу симметричные ряды крыш, ступенями спадающие к крепостной стене; массивную трубу крематория, зеленый угол лагерной кухни. Надо мной очень мирное голубое небо, воздух прозрачен, и кажется, что где-то рядом поля: пахнет ромашками.

Обманчивый покой! Я знаю ему цену. Но все же мне повезло, и я, конечно, постараюсь использовать свое новое положение, чтобы помочь друзьям. Но надолго ли это все?

Хожу вдоль проволоки, как часовой. Смотрю то на окна своего барака, то на проулки внизу. Обязанности мои не сложны. Я должен прислушиваться к командам, раздающимся в общем лагере, и передавать их на блок; должен распахивать ворота, если поблизости покажется эсэсовец, уведомив предварительно о его появлении старшину. По вечерам я обязан никого не выпускать из блока, не разрешать разговоров через проволоку и обмен колбасы на суп или на хлеб. По опыту Ганса знаю, что последняя обязанность выполняется далеко не всегда, и это мирит меня с моей новой ролью.

Солнце припекает все сильнее. Расстегиваю ворот куртки, и в этот момент в противоположном конце лагеря раздается:

– Блокшрайбер!

– Блокшрайбер! Блокшрайбер! – тотчас откликаются повсюду голоса.

– Блокшрайбер! – кричу я, повернувшись к своему бараку.

В окно высовывается лысина Макса. Через минуту он показывается на крыльце со своей неизменной черной папкой. Вытирая лоб платком, быстро семенит толстыми ножками мне навстречу; его розовые щечки упруго трясутся, в глазах – чрезвычайная обеспокоенность.

Я открываю ему ворота пошире. Он, кивнув, проносится мимо, все набирая скорость. Его обгоняет гигантскими скачками молодой долговязый писарь с девятнадцатого блока. В лагере вновь воцаряется тишина.

Я продолжаю ходить. Примерно через полчаса снова передаю команду:

183

– Блокфризер!

Мимо меня кубарем пролетает Виктава с белым свертком под мышкой. Опять хожу и опять время от времени кричу:

– Хлеб получать!

– Старшину лагеря!

– Разносчиков еды!

В обед за эти труды мне дают две порции супа. Одну я съедаю, вторую оставляю в котелке и прячу его в умывальной. Янек спрашивает:

– Цо, нимаешь аппетита?

Я говорю, что это для товарищей. Янек улыбается лисьей улыбочкой. У него в углу припрятано три полных полуторалитровых котелка. Потом он хвастает, что меняет суп на колбасу, по два кружка за миску; колбасу же жарит на маргарине с луком – не жареная ему «не смакуе».

– Дорого берешь,– говорю я,– за миску полагается одна порция колбасы.

– То в вольном лагере, а не на карантине… А ты почему знаешь?

Отвечаю, что мне как торвертеру сообщил об этом Штрик, и отправляюсь на свое место.

Под вечер приходит Антон. Кажется, он не очень удивляется, увидев меня у ворот.

– Повезло, говоришь? – басит он, усаживаясь на ступеньку по другую от меня сторону проволоки.– Ну, и добро.

– Послушай, Константин,– после небольшой паузы произносит он, поглядывая на угол кухни,– у вас тут один офицер-десантник есть, мне давеча Шурка передавал… Как он парень, ничего?

– Это Бросков, что ли?

– Вот, вот.

– Хороший как будто… А что?

– Да так, хотелось бы побеседовать с военным человеком о положении на фронтах. Ты его кликни вечерком, я подойду еще раз.

Я обещаю. Минуты две мы молчим. Потом я спрашиваю Антона, что мне будет, если я проштрафлюсь.

– Как проштрафишься?

– Ну, например, если Штрик заметит, что я разрешаю передачи через проволоку?

Глядя на угол кухни, Антон отвечает:

– Посоветуйся с Каменщиком, он тебе подскажет, как действовать. А вообще со спекулянтами не церемонься, гони их. Конечно, кто по совести, мешать не стоит… Тут, наверно, ребя-

184

там будут подбрасывать суп камрады. За одну колбасу миску супа тоже можно, брюква сытнее. По-моему, так.

– А какие это камрады? Они что, не едят сами брюквы?

– Тут, видишь ли, некоторые получают посылки, французы там, чехи, поляки. Есть среди них неплохие хлопцы, они и подбрасывают.

Я вижу, что Антон чем-то озабочен, и опять умолкаю. Он продолжает смотреть на угол кухни, затем, неожиданно для своего грузного тела быстро встав, вытаскивает из кармана чистую тряпку и прикладывает ее к подбородку. Догадываюсь, что это какой-то сигнал. В дверях кухни двое. Несколько минут спустя они скорым шагом проходят мимо нас, придерживая что-то выпирающее из-под курток. Антон вытирает вспотевший лоб и, кивнув мне, уходит.

Загадочно. Мой земляк занят какими-то, видимо, недозволенными тут операциями. Похоже, что между этими таинственными делами Антона и моим назначением на пост торвертера существует связь. Но что это за операции? И какое мог иметь отношение Антон к моему назначению?

Незадолго до вечерней поверки передо мной как из-под земли вырастает черный худощавый немец, тот самый, что помещается в лучшей половине комнаты Виктавы. На рукаве его черного щегольского френча повязка: «Старшина лагеря». В зубах тлеющая сигара.

– Ключник? – спрашивает он меня высоким придушенным голосом.

Я гляжу на зеленый треугольник его номера, на его трехзначное число и отвечаю:

– Да.