Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Пиляр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

– Николай Трофимович, у вас есть?

Тот трясущимися пальцами извлек из-за пазухи сигарету и подал Карбышеву. Карбышев прикурил от огня, который продолжал держать возле его лица эсэсовец, машинально кивнул.

– Вы все-таки поблагодарили? – усмехнулся оберштурмфюрер.

– В данном случае– да.– Карбышев медленно выпрямился.– Ответьте и вы, господин офицер, если можно, на мой единственный вопрос…

Он сделал несколько затяжек и, почувствовав, что кружится голова, передал сигарету Николаю Трофимовичу, который скоренько потушил ее и окурок спрятал в карман.

– Весьма интересно,– сказал оберштурмфюрер.

– Скажите, о чем вы будете думать… когда за ваши преступления вас после войны поставят к стенке?

– Что значит – поставят к стенке? Когда меня будут расстреливать?– приподнял брови оберштурмфюрер.– Что это за вопрос?

– Я просил разрешения задать единственный вопрос, и, если я вас верно понял, вы разрешили. Но я не настаиваю на ответе… Пожалуйста.

– Оберштурмфюрер, мне кажется, мы опять чересчур много

125

времени тратим на психологию,– сказал Пеппи и нервно похлопал по голенищу своего сапога плеткой, свитой из бычьих жил.

– У нас еще есть время,– сказал оберштурмфюрер, очень глубоко затягиваясь и не сводя заострившегося взгляда с Карбышева.– У нас время еще есть. Так вас интересует…

– Да, очень,– сказал Карбышев.

– …О чем я буду думать, когда ваши солдаты станут убивать меня? – Оберштурмфюрер надменно поднял голову.– В виде исключения я отвечу на этот ваш единственный вопрос… Сперва я буду убивать ваших солдат, очень, очень много ваших солдат. Потом опять и опять, пока моя рука способна держать оружие. Но если когда-нибудь где-нибудь возникнет ситуация, при которой я, расстреляв патроны, попаду в руки противника,– о, можете не сомневаться, я-то сумею умереть как солдат фюрера!

– То есть?

– Молча. Одиноко… Без всяких эти:: мыслей.

– Данке,– сказал Карбышев.

– А вы уверены, что ваши солдаты будут меня расстреливать? – помедлив, неожиданно спросил оберштурмфюрер.

Карбышев нахмурился.

– Я бы не желал повторять… если это, конечно, не допрос.

– Нет, не допрос.– Оберштурмфюрер вновь очень глубоко затянулся и добавил прежним подчеркнуто спокойным тоном: – А вообще-то, я буду долго жить, Карбышев, очень, очень долго! – И, кивнув сопровождавшим его эсэсовцам, двинулся по обочине плаца в сторону крематория.

– И охота была вам связываться с ним! Ну, ударили… Ну что делать! На то и концлагерь,– сумрачно сказал Верховский.– Ведь не люди…

– Что он сказал вам, товарищ генерал? Какие здесь порядки? Кого расстреливать? – спросил Николай Трофимович, плохо понимавший по-немецки и не перестававший остро тревожиться насчет того, почему безлюдно на аппельплаце.

– А все ведь из-за вас,– укоризненно сказал ему Верховский.– Стояли бы, где застала команда, а не бегали.

– Я и не бегал. Нечего попрекать.

– Товарищи, хватит! – сказал Карбышев.– Спрашивать у офицера о здешних порядках, Николай Трофимович, вы же сами видите…

– Да уж видим! А все же… Может, ткнуться еще разок к пожарнику?

– Я сам поговорю с ним,– подумав, сказал Карбышев.

Верховский болезненно поморщился.

126

– Не делайте этого, Дмитрий Михайлович. Не ставьте себя снова под удар, ну их к чертовой матери! Людей загнали на блоки, это и так видно.

– Нет, я поговорю,– сказал Карбышев и стал следить за тем, когда пожарник обернется в его сторону.

12

В это время из четырехгранной трубы крематория повалил густой дым. Пробился язык огня, небольшой, тускловатый, который на глазах разрастался и светлел. Пахнуло удушливо-сладковатой гарью.

– Постэн айне – нихтс нойес!1 – раздалось с деревянной галереи над головами людей.

За воротами послышалось: «Данке», побрякало что-то металлическое, тоскливо проскулила, начав с басовой ноты и кончив тоненьким свистом, сторожевая овчарка.

Из-за угла бани-прачечной показалась неестественно округлая фигура человека в голубой шинели, украшенной крупными медными пуговицами.

– Постэн цвай – нихтс нойес! – поглуше донеслось со стороны угловой сторожевой башни.

Округлая фигура, чеканя шаг, тянула за собой цепочку других фигур в голубых шинелях. Карбышев заметил, что их пожарник встрепенулся и в ту же секунду глянул на него. Карбышев жестом показал, что просит подойти. И тогда пожарник рванулся к строю и с грубой немецкой бранью набросился на Николая Трофимовича.

– Быстрей говорите,– сказал он Карбышеву.

– Если нас убьют, сообщите советскому командованию, как погиб со своими товарищами генерал Карбышев и кто наш убийца.

– Слушаюсь! Я постараюсь вернуться сюда через два часа… Лос! – прикрикнул он, дал пощечину Николаю Трофимовичу и громко, гневно произнес по-немецки: – Быстро сюда сигареты!

И, сделав вид, что выхватил что-то из рук Николая Трофимовича, возвратился к углу лестницы. И как раз в этот момент цепочка караула приостановилась возле него.

Сменившись, пожарник пошел в строю к одному из блоков, обращенных окнами на плац. На его месте у лестницы остался невысокий, чернявый с короткими кривыми ногами. Толстяк с медными пуговицами, шедший во главе цепочки, тоже остался.

1 Пост один – ничего нового!

127

Это был брандмайор, бывший писарь восемнадцатого блока Маутхаузена Макс Проске.

Проске постоял, посмотрел на ворота, поправил ремень на выпирающем животе и вдруг заговорил по-женски высоким, воркующим голосом:

– Кто есть тут генераль профессор Карбышев?

Карбышев отозвался. И сразу спросил, почему их так долго

держат на морозе и не ведут в душ и почему здешние заключенные после работы заперты на блоках.

– Не есть тут заперты, только не можно выходить,– мягко объяснил Проске.

– Так всегда в Маутхаузене?

– Но… не всегда. Такой великий транспорт с Заксенхаузе-ну… не дать гешефт, цап-царап у цугангов. Понимает?

– Почему не ведут в душ?

– Дюш? А… ди душе, бадэанштальт. Баня по-русску. Так?

– Почему?

– То будет баня, будете иметь баня. Дюш… Немножко потребно ждать.

– Пан ест поляк?

– Фольксдойчер. Али хорошо говорим по-русску. Былэм блокшрайбер на русском блоку… Былэм за мирным часэм так само профессор, а в остатню войну – майор. Понимает?

– Почему так долго нет бани?

– Будет баня, будет,– успокоительно пролепетал Проске и, храня кроткую улыбку на круглом лице с маленьким подбородком, отошел семенящими шажками к лестнице, возле которой стоял коротконогий пожарник.

– Ну что, товарищи? Ваше мнение? – минуту погодя спросил Карбышев.

– Вы-то сами что думаете, товарищ генерал? – спросил Николай Трофимович.

– А что нам остается, как не ждать? – сказал Верховский.– Впрочем, одно прояснилось, кажется, точно: в газовую камеру не погонят…

– Может, еще в соседний лагерь поведут, а?

– А вы не слышали: «Немножко потребно ждать, и будет баня»?.. А там через два часа вернется наш друг пожарник и тоже что-нибудь утешительное скажет,– язвительно произнес Верховский.

– Значит, конец? Так, товарищ генерал? – дрогнувшим голосом спросил Николай Трофимович.

– Что за паника? Вы кто, солдаты или слабонервные ба-

128

рышни? – вдруг жестко сказал Карбышев.– Особенно вы, подполковник… Не забывайте, что война не кончилась!

– Правильно! – сказал кто-то из задних рядов.

– Товарищ Карбышев, не о себе пекусь. Я сумею умереть, если надо…

– Не надо умирать раньше времени.

– Живы будем – не помрем! – прохрипел неунывающий.

– Но я просто не терплю, когда тешат себя несбыточными надеждами, ровно же ни на чем не основанными! – договорил возбужденно Верховский.

– Значит, конец? – растерянно повторил Николай Трофимович.

– Раздобудьте огня и покурите, успокойтесь,– сказал Карбышев.

– Кстати, как он достал брюкву, если у него целы сигареты?.. Как вы достали? Что говорили пожарнику? – прямо уже Николая Трофимовича спросил Верховский.

– Товарищ генерал, чего ему надо? – возмутился, но не так чтобы очень, Николай Трофимович.– Когда ел баланду, не спрашивал, а теперь – «как» да «что»… По-моему, я перед ним не обязан…

– В самом деле, как вам удалось? – спросил Карбышев.

– Сказал, что для вас…

– А про сигареты ни слова?

– Не стал он брать сигареты, товарищ генерал. Честно.

– Что вы сказали ему? Повторите свои слова,– потребовал Верховский и, не дожидаясь ответа, обратился к Карбышеву: —Он что-то пообещал ему от вашего имени. То, что пожарник так бросился на ваш знак, по-моему, прямое доказательство…

– Николай Трофимович, вы говорили пожарнику что-нибудь помимо того, что я просил вас? – уже обеспокоенно произнес Карбышев.

– Ничего. Честно.

– Поймите, почему это важно… Действительно тот человек желает помочь бескорыстно, может, хочет загладить какие-то мелкие грешки? Или он провокатор?.. Что вы точно сказали ему? Постарайтесь вспомнить.

– Какой сейчас, товарищ генерал, может быть провокатор? На смертной, можно сказать, черте,– опустил голову Николай Трофимович.

Карбышев заговорил горячо, торопливо, словно опасался, что ему помешают высказать все.

– Им хотелось бы не просто физически уничтожить нас. Им хотелось бы доказать, что человек – это животное или хуже жи-

9 Ю. Пиляр

129

вотного. Отчасти для самооправдания. Больше – потому что себя-то они почитают сверхлюдьми. Растоптать все святое, заставить отречься от Родины, от убеждений, а потом все равно убить – вот их цель. Понимаете, Николай Трофимович? Что же касается меня… Вы представляете, как бы они были рады, если бы советский генерал, да еще коммунист, обесчестил себя чем-нибудь ради собственного спасения? Вы представляете? – повторил Карбышев.

– Я сказал, что вы поручили достать за сигареты котелок горячего супа. А лишнего я ничего не болтал,– угрюмо ответил Николай Трофимович, сознавая, что говорит не всю правду, чувствуя от этого угрызение совести и в то же время оставаясь при своем мнении, что его небольшая хитрость («наш генерал хочет убедиться в вашей искренности, господин пожарник…») никакого вреда его товарищам причинить не может.

– Ну, хорошо. Покончим с этим,– сказал Карбышев.– Вы спросили, что я думаю… Обстановка сложная. По всем признакам, отправлять нас отсюда никуда не собираются. Впереди ночь. В газовую камеру, если бы был приказ, давно отвели бы. Незачем было бы ждать. От здешних заключенных строго изолировали… Думаю, что в душ все-таки пустят, но часа два еще поморозят. Пожарник не случайно обронил эти слова – «два часа». Это тоже расправа, и для многих, наверно, смертная – еще два часа простоять на морозе!

13

Но не через два часа, а всего через две минуты на правом фланге раздалась команда:

– AusziehenL Schnell!

– Раздеваться!.. Быстро! – перевел поднявшийся из подвала Макс Проске и прибавил от себя: – Баня. Дюш…

И, наклонив вперед жирное туловище и часто перебирая ногами в глянцево начищенных сапогах, заторопился на правый фланг.

И тотчас в той стороне послышались крики команд, тупые звуки ударов, звяканье банок и котелков, упавших на каменные плиты площадки.

– Всем раздеваться? – спросил Николай Трофимович, оглядываясь вокруг.

– Только самые крайние раздеваются,– сказал Верховский, который был на голову выше соседей.

– Вероятно, поведут не всех сразу, не вместе. Странно! – сказал Карбышев.

130

Из-за угла бани-прачечной появился один из эсэсовских унтеров в сопровождении заксенхаузеиского блокового.

– Bleibt stehen!1 – скомандовал бывший блоковой и далее объявил, что по техническим условиям в эту душевую смогут одновременно войти только пятьдесят заключенных, все остальные должны дисциплинированно дожидаться своей очереди; кто нарушит очередь – будет немедленно отправлен в крематорий.

– Verstanden? – спросил эсэсовец.

– Ферштанден… Поняли… Уразумели…– загудел строй в ответ.

– Странно! – повторил Карбышев.

Вразнобой топая колодками, обхватив грудь крест-накрест руками, к лестнице трусцой побежали люди в одном нижнем белье. Когда внизу за ними захлопнулась дверь, выпустившая клубок пара, Верховский сказал:

– Если через четверть часа не вернутся – зиачит, крышка… Всем крышка.

– И впрямь паникер,– сказал Николай Трофимович.– В газ-камеру так не водят. Понятно?

– А как?

– Нагишом. Чтобы одежду на себе не рвали, когда начнут задыхаться. Правильно я говорю? – блестя глазами, обратился Николай Трофимович к Карбышеву.

– И все-таки странно! – третий раз сказал Карбышев.

Строй затих. Одни и те же мысли тревожили людей. Куда

все-таки повели их товарищей? Что с ними будет? А значит, и со всеми остальными?.. Беспокойство возросло, когда пожарники подкатили тележку и приказали двум новичкам складывать в нее верхнюю одежду, котомки и котелки тех, кого увели в подвал… Куда повезут эти вещи? Зачем?

Карбышев подумал, что смелый человек – счастливый: умирает однажды. Потом сказал себе: пора примириться с мыслью, что казнь неизбежна. Знал: когда сам себе кладешь предел, исчезает страх и приходит то спокойствие, которое позволяет уйти из жизни достойно.

«Странно вот еще что,– размышлял Карбышев.– С годами привязанность к жизни, казалось бы, должна уменьшаться, а на самом деле усиливается. Что тут причиной? Семья, близкие? И это, наверно. Несомненно и то, что к старости воля, увы, ослабевает. Та высшая воля, которая не позволяла тому же капитану Рудневу кланяться неприятельским снарядам…»

Он прикрыл глаза, чтобы лучше припомнить с юных лет дорогое лицо.

1 .Не трогаться с места!

131

О, с каким восторгом он, двадцатитрехлетний подпоручик Дмитрий Карбышев, вглядывался впервые в фотографический портрет этого человека! Большой лоб, светлый, спокойный взгляд. И во всем облике явственная печать того, что называют «души величием». Карбышев долго носил с собой вырезанный из «Нивы» портрет героя, а его ответ на вызов командующего японской эскадрой и обращение к матросам «Варяга» знал наизусть: «Безусловно, мы идем на прорыв и вступим в бой с эскадрой, как бы она сильна ни была…» А подробности самого сражения? Ведь мог прорваться один сквозь вражеское кольцо, но не пожелал! «Я никогда не оставлю «Корейца» в бою. Или мы вместе уйдем, или оба погибнем…»

В ту пору Карбышев, как многие молодые, да и немолодые русские офицеры, тяжело переживал национальное унижение России, успел разочароваться в призвании кадрового военного (хоть и получил за храбрость пять боевых наград), а после все-таки окончил академию, прошел фронты той германской. В первые же дни революции снял с себя подполковничьи погоны и стал красным военным инженером; не щадя своей жизни, воевал с белогвардейцами на Волге, в Сибири, на Урале, в Крыму, потом почти два десятилетия читал лекции и писал фундаментальные труды по фортификации. Жизнь прожита, и в ней, как огненная отметина, лето сорок первого года, а затем его, Карбышева, черные дни в плену. И вот не померк же в памяти, пройдя сквозь все бури полувека, любимый образ капитана первого ранга Всеволода Федоровича Руднева!

Он снова увидел его лицо каким-то особым внутренним зрением, может быть, зрением души. И ощутил легкое тепло. И вслед за тем жесткую решимость исполнить свой долг до конца.

Он исполнит свой долг. На это воли хватит. Той самой высшей воли, которая делает человека невосприимчивым к страху. К счастью, несмотря на болезни и старость, этой воли у него еще, кажется, хватит…

Стук распахнувшейся’двери и гул многих слившихся голосов прервали его размышления. По лестнице поднимались возбужденные после душа их товарищи.

Строй обрадованно загудел:

– Идут!

– Неужели идут?

– Ребята, живы! Подымаются. Наши идут.

– О-о, камерад… Трэ бьен!..

– Живем, хлопцы! Там душ. Точно,

– Прима!

132

– А я-то страху, откровенно говоря…

– Главное, что душ, вот главное!

– Для чэго?.. Добже!

– Ruhe! – рявкнул эсэсовец.

– Руэ! – повторил, как эхо, чахоточный блоковой.

Хлопая колодками по камню, так же как и до мытья, обхватив себя вперехлест руками, затрусили мимо строя на правый фланг люди с мокрой еще головой. Они были в том же грязном нижнем белье, в тех же колодках.

– А верхнюю-то одежду узезли. Как же так, братцы?

– Выдадут другую…

– Откуда другую? Разве что на блоке…

– Руэ да! Антретен! 1—скомандовал эсэсовец, обгоняя группу.

– Неужели…

– Руэ! – закричал блоковой.

– Антретен! – скомандовал еще раз эсэсовец и с силой саданул кого-то резиновой палкой.

Повернув голову, Карбышев увидел, что вернувшиеся из душа пятьдесят человек – все в одном нижнем белье – становятся, теснясь и толкаясь, на свое прежнее место в строй.

14

Когда погнали вниз следующую партию в пятьдесят человек, никаких сомнений больше не оставалось: эсэсовцы решили расправиться с их командой, но не сразу, не одновременно со всеми, а исподволь, так, чтобы соблюсти видимость обычной процедуры приема цугангов.

Карбышев раньше других разгадал эту хитрость эсэсовцев и только одного не мог взять в толк: почему их, дистрофиков, подвергают столь жестокой казни? Ведь по сравнению с ней даже смерть в газовой камере, наверно, легче, по крайней мере, быстрее. Что тут сыграло роль: пристрастие местных лагерных садистов к утонченным пыткам или приказ сверху, в котором было точно указано, каким способом предать вновь прибывших смерти?.. Такие приказы иногда поступали из Берлина – Карбышев слышал об этом,– но опять-таки невозможно было уразуметь, за какие провинности удостоился такого сверхлютого наказания транспорт заксенхаузенцев.

Можно ли что-то сделать, чтобы предотвратить это зверское убийство? Попытаться оказать сопротивление эсэсовцам, чтобы

1 Строиться!

133

заставить их хотя бы стрелять? Но па какое сопротивление способны полузамерзшие и вконец обессиленные дистрофики?.. Так что же намерен делать ты, старый солдат, большевик Дмитрий Карбышев? Смотреть, как живьем замораживают больных товарищей, и покорно ждать своей очереди?..

Он понял, что непременно должен найти ответ на этот вопрос. Кажется, вся его долгая жизнь была лишь подготовкой к тому, что он был обязан, чувствовал себя обязанным сделать сейчас… Но что сделать? Что?.. Ответа пока не находилось.

Ему опять стало очень холодно. Мелкий озноб возникал теперь почему-то в локтевом суставе, поднимался к плечам, а от них тонкими струйками шел к голове и по спине к ногам.

– Покурить бы,– попросил он Николая Трофимовича.

– А огонь?

– Поищи… Дай за огонь сигарету.

– Не убьют?

– Осторожнее. Так-то, товарищ Верховский,– сказал Карбышев, когда Николай Трофимович снова незаметно углубился в строй.

– Вам плохо? – спросил Верховский.

– Да, сердце… Я ведь, наверно, вам в отцы гожусь,– прибавил Карбышев, словно оправдываясь.– Вам сколько?

– Тридцать четыре.

– Женаты?

– Сын и дочка. Маленькие. Сыну сейчас шесть, дочке четыре… Между прочим, я почти сосед вам, Дмитрий Михайлович. Я на Зубовской жил… И дочь вашу Елену Дмитриевну знаю. Нас познакомили в парке Горького. Я в то время защищал дипломный проект, Елена Дмитриевна, если не ошибаюсь, готовилась в институт.

– Почему вы раньше об этом молчали? Как ваше имя-отчество?

– Петр Александрович.

– Почему вы, Петя, только сейчас сказали об этом?

– Хотел убедиться, что вы прежний… И вас я однажды видел. С Лялей. В том же году, по-моему. Вы были такие недовольные чем-то и такие… похожие друг на друга. Не надо об этом?

– Нет, почему же не надо? – преодолев спазм в горле, сказал Карбышев.– Наоборот… Очень надо. Но сперва расскажите

о себе. Вы после института уехали из Москвы?

– Я получил назначение на Урал, потом два года был в загранкомандировке…

– Я вас считал политработником или юристом.

134

– Я военный инженер, только очень редкой специальности. Был засекречен. Вам я первому признаюсь.

– Кто же остался в Москве?

– Все. Вся семья. Там же, на Зубовской… Не могу вспомнить лица дочери. Очень тяжело.

– У вас печень?

– Холецистит. В Средней Азии заболел. Так и не мог привыкнуть к той воде…

– А сын?

– А сын на маму похож. Его карточку отобрали у меня, когда попал в плен… До этого целый год с собой возил по всем фронтам.

– Понимаю… Скажите еще о моей дочери.

– Вам нехорошо, Дмитрий Михайлович?

– Ничего. Скажите о Ляле.

Но тут вынырнул Николай Трофимович со спрятанной в рукаве сигаретой.

– А не хуже вам, Дмитрий Михайлович, будет от курения? – спросил Верховский.

Карбышев, не отвечая, зажал сигарету в ладонях, сложенных домиком, и стал раздувать огонек, чтобы согреть руки.

– Как вы меня видели с Лялей? – спросил он.

– С какой Лялей? – спросил Николай Трофимович.

– Вы шли по Крымскому мосту. В фуражке. В петлицах поблескивали ромбы. Ляля – чуть позади, с сердитым лицом… То, что вы отец, я сразу догадался: очень уж похожи. У вас тоже было сердитое лицо… Вы были в сапогах, в галифе. А у Ляли… на плечи накинут военный плащ.

– Не помню,– сказал Карбышев.– Но что-то очень знакомое… Дальше.

– Ну и все, собственно. Ляля меня не заметила, я постеснялся ее окликнуть. Тем более при вас…

– Не помню,– грустно повторил Карбышев.– Был дождь, вероятно?

– Дождь. Теплый, летний. Над Москвой-рекой будто парок легкий стоял, знаете, как на реке, когда дождик…

– Хотите покурить? – спросил Карбышев.– А как вы попали в плен?

– Под Харьковом, в окружении. Технику взорвали, сами уйти не успели. Отбивались до последнего. У меня в обеих руках осколки… Мечтал застрелиться. До сих пор во сне вижу…

– Знаю, знакомо это чувство, Петр Александрович.

– А вы? Неужели вас-то не могли вывести из окружения?

135

– Товарищ генерал, разрешите закурить еще одну? А то опять не будет огня…

– Аккуратнее только… Могли, конечно. И теперь я жалею, иногда жалею… Все ведь могло быть по-другому. Конечно, могли тяжело ранить, убить… Но если бы хоть на минуту допускал мысль, что попадусь в их лапы!.. Если бы да кабы,– невесело прибавил Карбышев и умолк.

Перед ним встал вдруг первый день войны. Ясный, жаркий, с серыми от солнца дымами пожарищ…

Как ни готовили себя к этому дню высшие и старшие командиры, какие в пределах своей власти меры ни принимали – начало войны показалось ошеломляюще неожиданным, а нападение– поистине вероломным. Поражала наглая уверенность, с которой танковые колонны противника устремились на восток, в то время как почти но всему фронту пограничники и поднятые по боевой тревоге войска прикрытия дрались с немецкой пехотой.

Вместе с начальником инженерной службы округа Карбышев весь этот день провел в Гродно, в штабе армии. Читал поступавшие в оперативный отдел боевые донесения, присутствовал при докладах делегатов связи командарму. И чем глубже вникал Карбышев в обстановку, тем более сложным представлялось ему положение наших дравшихся в приграничье и постепенно терявших управление частей. На исходе дня, когда он вместе с командармом и оперативной группой штаарма перебрался в местечко Мосты, оборвалась связь с большинством соединений.

Утром двадцать третьего июня начинж округа предложил Карбышеву вернуться в Минск, а оттуда в Москву. Карбышев отказался. Он не счел возможным прервать работу, ради которой был командирован сюда заместителем наркома. Несомненно, что с началом боевых действий обнажились все сильные и слабые стороны инженерного обеспечения обороны нашей границы. Как же мог он уехать? Что касалось его, Карбышева, личной безопасности, о которой намекали ему начинж округа и командарм, то его только сердили эти разговоры: он старый, опытный солдат, и, коли пришла война, с какой стати он будет – да и какое имеет право —печься о собственной безопасности!..

– Конечно, я выполнял свою задачу,– после продолжительного молчания сказал Карбышев, отвечая иа вопрос Верховского и в то же время как бы размышляя вслух.– Но, строго говоря, все, что относилось к оборонительным сооружениям от Каунаса до Белостока, успел осмотреть. И первые двое суток войны, пока я был в Гродно и Белостоке, давали достаточный материал. Так что мог – теперь-то я вижу,– мог бы, конечно, вернуться в Москву со спокойной совестью… Но ведь вот еще какая штука:

136

хотелось практически быть полезным – над этим я много размышлял впоследствии,– полезным непосредственно в войсках, помочь командирам… все-таки многие были моими учениками… С другой стороны, открывались все новые поразительные факты с точки зрения инженерной науки. Думал, пригодится… Одного не мог принять во внимание, мысли не допускал… Плен. Знал бы, где упасть, соломки постлал бы, по пословице…

Снизу, с лестницы, донесся гул голосов, хлопанье колодок, показались стриженные под машинку головы на тонких шеях, и вновь, охватив себя крест-накрест руками, побежали трусцой на правый фланг люди, одетые в одно нижнее белье.

15

А Карбышев действительно мог бы выйти из окружения, даже после того как организованный прорыв не удался…

Он сидел под густой елкой, закутанный в плащ-палатку, и прислушивался к разговору полковника Сухаревича с местным жителем.

– Я ничего не скажу, уважаемый товарищ,– говорил незнакомый голос,– ни «да», ни «нет», пока сам не увижу вашего больного отца…

«Час от часу не легче,– подумал Карбышев.– Где он нашел в этой глухомани врача? Что значит это – ни «да», ни «нет»? И зачем Петру Филипповичу понадобилось называть меня своим отцом? Что за чушь?»

Уходя час назад на лесной хутор, Сухаревич так ловко замаскировал его в высокой траве под этой елкой, что, стоя в двух шагах, здешний врач ничего не мог разглядеть… В том, что это был врач или фельдшер, Карбышев не сомневался. Он третий день был болен, сегодня ему стало особенно худо – температура не меньше тридцати девяти, острый, дерущий грудь кашель,– и кого же, как не медика, мог привести из хутора сюда, в чащобу, осторожный Сухаревич? Да и по выговору судя – не крестьянин…

– Я хочу знать в принципе,– сказал Сухаревич.

– В принципе – кота в мешке не берем.

Как ни скверно чувствовал себя Карбышев, не мог не улыбнуться… Куда меня, старого кота, брать? В деревню? В больницу? Может, в армейский госпиталь, застрявший где-нибудь здесь, в непроходимых дебрях? Ох как это было бы славно! Полежать два-три дня в постели, поглотать микстуру от кашля. Он хотел было расширить щелку в укрытии, чтобы взглянуть на незнакомца, но побоялся выдать свое присутствие нечаянным шорохом.

137

Сухаревич сам догадался отойти подальше.

– Давайте все-таки присядем,– сказал он.– А то ноги уже не держат.

– Закурите моего самосада, товарищ полковник. Весьма освежает.

Значит, знает, что полковник. Рассмотрел шпалы под плащ-палаткой или Петр Филиппович представился ему? Ну, да не все ли равно? На такого человека, как Сухаревич, можно положиться. Опрометчиво не поступит.

…Уже больше сотни верст прошли они вдвоем. После той ночи, когда немецкие танки атаковали их штабную колонну и все они, от командарма до посыльного-красноармейца, ведя не-равный-бой, вынуждены были прорываться на восток в составе мелких групп,– после той ночи начинж армии Сухаревич ни на шаг не отставал от Карбышева, добровольно взяв на себя роль его адъютанта. И как Карбышев ни старался держаться на равных, как ни требовал от Сухаревича делить поровну тяготы окружения, полковник ненавязчиво, но твердо избавлял его от многих этих тягот.

Отшагав вгорячах той первой ночью свыше двадцати километров и после короткого привала на рассвете почти еще столько же, они к вечеру тридцатого июня вышли на опушку леса, недалеко от которого в излучине реки стояла деревня Низок. Обоих шатало от усталости, оба сбили себе ноги, были голодны, перепачканы болотной тиной, но Сухаревич, бодрясь, сказал, что отправится на разведку, а Карбышева просил дожидаться на опушке…

И разве смог бы он один продолжить путь и пройти по лесам и болотам еще около тридцати километров, если бы тогда Петр Филиппович не сумел устроить передышку в доме местного учителя? За несколько дней поджили ноги, починили одежду, даже речь Сталина по радио послушали. И тронулись дальше с недельным запасом провизии, ободренные и повеселевшие. И все благодаря ему, Петру Филипповичу Сухаревичу!

Через двое суток, промокнув до нитки под ночным ливнем, Карбышев почувствовал себя плохо: знобило, болела голова и горло. А впереди, мягко омывая зеленые берега, поблескивала река Птичь. Ниже и выше имелись переправы, но там были немцы. Немцы вообще были близко – по дороге в двухстах шагах проносились грузовики с орущей солдатней: «Хайли-хайля!» Надо было как можно скорее перебраться на левый заболоченный берег и скрыться в чаще. И что делал бы заболевший Карбышев один, если бы не сильный, спокойный, самоотверженный товарищ его?1

138

Они форсировали реку вплавь. Впереди – Сухаревич, за ним, держась за конец свернутой в жгут одежды, «на буксире» – Карбышев. Потом, уйдя в глубь ивняка, они сушили одежду на солнце, но гимнастерки и брюки так н не просохли до вечера, и они, изъеденные мошкарой и комарами, вновь захлюпали по болоту, держа курс на восток… Под утро на шоссе их чуть было не подстрелили немецкие мотоциклисты – опять спасло родимое белорусское болото, куда они побежали, провожаемые автоматными очередями. И вот теперь в волчьей чащобе Карбышеву стало совсем худо, и Петр Филиппович снова поспешил на помощь.

– Дмитрий Михайлович, вы не спите?..

Сухаревич, небритый, с запавшими от постоянного напряжения глазами, стоял перед его укрытием.

– А где доктор? – спросил Карбышев.

– Это не доктор. Вы слышали что-нибудь из нашего разговора?

– Кое-что. Например, что я ваш отец.

– Необходимость в этой легенде отпала. Вам просто придется какое-то время пожить на глухом хуторе. Потом вас проведут через линию фронта.

– Кто принял за меня это решение?

– Но вы больны…

– Я не настолько болен, чтобы поселяться на хуторе. Сами видите, что творится кругом… Где этот человек, с кем вы говорили?

– Он неподалеку. Ждет вашего решения.

– Вы сказали, кто я?

– Не все. И то лишь потому, что мы оказались отдаленно знакомы: я служил здесь, в Белорусском округе, до войны… Сказал, что вы профессор, доктор наук. Что надо при всех условиях вывести вас.

– А он кто?

– Председатель одного из райисполкомов соседней, Могилевской области.

– Прячется?

– Не знаю. Ведет себя, во всяком случае, как хозяин.

– А вы?.. Что вы будете делать?

– Я пойду дальше к линии фронта. Я ведь здоров.

– Нет, дорогой товарищ полковник, не годится. Не согласен. Или уж остаемся вместе, если вы абсолютно убеждены, что выведут, или вместе продолжим путь.

– Дмитрий Михайлович, я не имею права задерживаться: я здоров.

139

– Тогда попросите товарища… Может, у него найдется аспирин или что-нибудь еще против простуды.

– Вас подлечат, даю слово коммуниста.

– Ия даю слово… Завтра буду совершенно здоров. Погода разгулялась, вскипятим чаю, я проглочу таблетку, а утром – в путь. Время дорого.

– Товарищ генерал-лейтенант…

– Полно, Петр Филиппович. Хотите не хотите, а фронт будем переходить вместе. Все-таки у меня по прежним войнам есть кое-какой опыт выхода из окружений.

Много позже, в Освенциме уже, Карбышев познакомился с молодым белорусом из Марьиной Горки. Когда Карбышев сказал парню, что проходил через его места в начале июля сорок первого года, выбираясь из окружения, тот признался, что был оставлен по заданию райкома комсомола «под немцем» и что его группа в первое лето помогла переправить через линию фронта несколько раненых командиров. Проводником был старик охотник из Могилевской области, его потом, когда создали партизанский отряд и прилетел представитель из Москвы, наградили орденом Красного Знамени.