Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Пиляр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

16

Ровно месяц спустя, в первых числах августа, была еще одна – последняя – возможность вырваться из кольца.

Завязнув под Смоленском и Ельней, немцы бросали на этот горячий участок фронта отборные части. Борьбу с окружеицами вели главным образом тыловые подразделения вермахта и отряды полевой жандармерии. И только когда воздушная разведка доносила о крупных скоплениях советских войск, обнаруженных в прогалинах лесных массивов – обычно перед большаками, железными дорогами или реками,—фашистское командование направляло в бой резервные части с артиллерией и авиацией.

Пройдя по немецким тылам после вынужденной остановки в волчьей чащобе южнее Руденска еще полторы сотни километров, Карбышев с Сухаревичем отлично разобрались в этой тактике врага. Поэтому, встречаясь в лесу с группами окруженцев, советовали их командирам не создавать больших скоплений перед дорогами или реками, а действовать по методу партизан: прорвавшись сразу в нескольких пунктах, на время рассредоточиться, исчезнуть из виду или же, если недоставало сил для прорыва, «просачиваться» через линии немецких заслонов. Около недели

140

Карбышев и Сухаревич шли с группой пограничников, потом с саперами, вновь вдвоем, и им чаще всего приходилось «просачиваться», тем более что у Сухаревича заклинило осколком мины автомат и они остались с одними пистолетами.

Последняя дневка перед Днепром была возле речки Лохва в густом, окруженном болотцем прибрежном ельнике. Спали по очереди, замаскировавшись со всем тщанием старых саперов. Под вечер развели из сушняка бездымный костер вскипятить воды и испечь несколько боровиков, которые посчастливилось найти рано утром. Карбышев полулежал на свернутой плащ-палатке, поворачивал над жарко тлеющими углями прутик с нанизанными на него бело-коричневыми кусочками грибов и вспоминал о том, как под Могилевом – только не здешним, а Могилевом-Подольским на Днестре – осенью семнадцатого года оп руководил инженерными работами в красногвардейском полку, готовившемся отразить наступление войск монархиста генерала Щербачева.

– Где, по-вашему, окончательно остановят немцев? – следуя своему ходу мыслей, спросил Сухаревич.

– Где – сказать точно не берусь, но что остановят, причем скоро, убежден,– ответил Карбышев.

– Насчет того, что скоро, позволю себе все же усомниться. Во всяком случае, до осенней распутицы вряд ли…

– Вы слишком впечатлительны, Петр Филиппович. В истории войн, как вы знаете, и не такое бывало. Сколько уж завоевателей ходило на нас по этой дорожке… Как ни странно, но наши главные силы, по-видимому, еще не введены в сражение.

– От Белостока до Смоленска по прямой около шестисот километров, от Смоленска до Москвы – меньше четырехсот. Позади Неман, Березина, Днепр. Три первоклассных естественных рубежа… Где, на каких линиях развернется решающее сражение? Как известно, таких удобных рубежей на пути к Москве больше нет…

– Эх, Петр Филиппович! Эта война идет совсем не по тем канонам, кои мы когда-то изучали в академиях… Правда, Михаил Васильевич Фрунзе еще в двадцать пятом году предупреждал, что будущая война окажется непохожей на прежние, говорил: нам придется иметь дело с великолепной,– так он и выразился!– с великолепной армией противника, вооруженной всеми новейшими техническими усовершенствованиями. И мы готовились к такой войне. И многое сделали, уж я-то знаю.– Карбышев сгреб в кучу тлеющие угли, повернул над ними прутик с грибами и продолжал: – Опасность для страны огромная, что и говорить, но блицкриг у Гитлера не получается… Драться с немца-

141

ми надо везде, есть удобные рубежи или нет, рвать коммуникации, бить с тыла, хватать за ноги и за колеса. Надо выиграть время, дать возможность нашим резервным армиям подойти из-за Урала. Вот высшая стратегическая задача момента, как я ее понимаю…

Сухаревич только дивился молодой убежденности генерал-лейтенанта.

Молча, обжигаясь, жевали они кусочки печеных – без соли– грибов, сгрызли по нескольку черных деревенских сухарей, попили кипятку, заваренного брусничным листом. Потом, пока не стемнело, проверили оружие. Ночью им предстояло перейти железную дорогу, на рассвете переправиться через Днепр, «просочиться» через шоссе Орша – Могилев и снова углубиться в лес. Местные жители говорили, что фронт прочно держится у Кри-чева и южнее по реке Сож до самого Пропойска. Значит, еще два ночных перехода, и линия фронта будет достигнута.

– Главное – Днепр. Как переправиться через Днепр? – заметно нервничая, сказал Сухаревич, когда они поднялись.

Карбышев пошутил:

– Утро вечера мудренее. Как говорили в старину, господь не без милости.

…Утро выдалось тихое, пасмурное. Кора сосен за ночь повлажнела, хвоя казалась в инее от росы, белые клочья тумана неподвижно висели на низинах. Лес в этом месте хранил следы недавнего присутствия войск: пустые лотки из-под мин и почерневшие бинты, обрывки бумаг, стреляные гильзы, изредка небольшие могильные холмики, серые кружки отгоревших костров.

Карбышев и Сухаревич спешили до восхода солнца перебраться через Днепр. Попадется на берегу бревно – хорошо, нет – найдут отмель и в два приема, с передышкой перемахнут реку вплавь. Благо, Днепр тут неширок. Важно сделать все бесшумно и быстро.

Каково же было их удивление, когда у кромки леса и в полосе прибрежного кустарника они увидели сотни две красноармейцев! Одни рубили невысокие деревья и, надрываясь, волоком тащили к воде. Другие вязали хлипкие плотики из жердей. Третьи уже отчалили от берега, отталкиваясь сучковатыми шестами. Люди выглядели изнуренными, белели забинтованные головы, некоторые бойцы опирались на палки. И почти у всех торчали винтовки за спиной. Тем не менее было незаметно, чтобы кто-то руководил красноармейцами. Переправа шла стихийно.

Карбышев мигом оценил обстановку.

– Нам придется задержаться здесь, Петр Филиппович.

– Но мы не можем терять ни минуты.

142

– А что делать? Этак немцы обязательно засекут их. Перебьют всех до единого.

Сухаревич нахмурился.

– И все же, Дмитрий Михайлович, мы должны немедленно на тот берег…

На скулах Карбышева зажглись темные пятна.

– Переправляйтесь,– холодно сказал он.– Я остаюсь.

И сбросил плащ-палатку.

– Товарищ генерал-лейтенант, неужели вы обязаны брать под свое командование роту? Ведь это последняя возможность. Нам надо немедленно на ту сторону. Вы же сами были против подобных скоплений.

– А вы, похоже, испугались, полковник?

– Нет, товарищ генерал, не испугался. Имел в виду просто военную целесообразность.– Сухаревич, густо покраснев, тоже сбросил плащ-палатку.– Приказывайте, товарищ генерал-лейтенант…

Было сделано все, что можно было сделать: выставлено охранение в лесу и по берегу – выше и ниже места переправы; вся группа разбита на взводы, взводы – на отделения, назначены командиры; эвакуировались в первую очередь раненые, а для остальных установлена строгая очередность – командиры взводов бросили жребий. В разгар этой работы в небе над Днепром затрещал немецкий двухфюзеляжный разведчик «фокке-вульф».

Встревоженный Сухаревич подошел к Карбышеву:

– Дмитрий Михайлович, вы сделали все возможное. И даже невозможное… Прошу с первым же готовым плотом вместе с ранеными – на ту сторону.

– А вы?

– Я на следующем. Я догоню вас.

– Тогда давайте-ка, пока не поздно, вязать свой плот…

Через пвлчаса, когда они наконец добрались до левого берега, на место переправы – тихий лесной уголок на Днепре километрах в пятнадцати от Могилева – налетело звено «юнкерсов». Заревели сирены, засвистели падающие бомбы.

На шоссе Орша – Могилев выехал поднятый по боевой тревоге усиленный отряд немецких пулеметчиков-мотоциклистов.

17

– Обидел я полковника Сухаревича,—вслух сказал Карбышев.– И теперь… не то чтоб раскаиваюсь, что не послушался его,– иначе я поступить не мог,– а сожалею, что бросил ему сгоряча несправедливое слово, очень сожалею… Вы не знавали во-

143

енного инженера полковника Петра Филипповича Сухаревича?– спросил Карбышев Верховского.

Верховский отрицательно покачал головой.

«Где ты, Петр Филиппович? – с внезапной тоской подумал Карбышев.– Прости, коль можешь…»

А Сухаревич еще тогда, на берегу Днепра, простил Карбышева: не о себе думал, да и своего любимого профессора понял правильно. Только никогда потом, очутившись в плену, старался не вспоминать о той роковой переправе. А после вообще никакой речи об обиде быть не могло, потому что 25 сентября 1944 года Петр Филиппович Сухаревич был повешен по приказу Гиммлера на маутхаузенской виселице, повешен и сожжен в ма-утхаузенском крематории, и пепел праха его развеял по австрийской земле осенний ветер.

…Новая партия мокрых голов появилась на лестнице. Затрусили мимо, постукивая колодками, согбенные фигуры. Тощие ноги, тощие, сложенные на груди руки, узенькие, острые плечи. И опять все в нижнем белье.

«Какая это по счету группа? – подумал Карбышев.– Третья или четвертая? Сколько осталось до нас?»

Чадил крематорий. Язык пламени был то оранжевым, то багровым, то ровно-желтым, то с чернинкой красным, угловатым, как в лампе, когда кончается керосин. В воздухе, пронизанном резким электрическим светом, летали мелкие снежинки. Сверху из темноты падали, кружась, белые звездочки. Шелестела и потрескивала над головой заряженная током проволока.

И было смертельно холодно.

– Сколько пропустили?– спросил Карбышев Николая Трофимовича.

– Как же так? – сказал Николай Трофимович.– Зачем это?

– Сколько пропустили? – спросил Карбышев Верховского.

– Пятая вернулась. Мы в восьмой. Мы последние. Примерно через полчаса…

Через полчаса он, Карбышев, разденется и по истертым ступеням сойдет в душевую. И наконец встанет под горячую струю воды. Сперва согреется. Как это хорошо – согреться! Просто согреться, когда тебе очень холодно. Сперва просто согреться…

На правом фланге послышалось легкое подвывание и постукивание деревяшек. Карбышев прикрыл глаза. Люди замерзали. Так вот какую казнь уготовили им в Маутхаузене! Что же делать?

Заявить протест? Кому?

Броситься с голыми руками на эсэсовцев и пожарников? За-

144

ставить их стрелять? Но, может быть, кто-то еще надеется выдержать эту пытку холодом и сумеет уцелеть?..

Что же должен делать он, Дмитрий Карбышев? Он, который столько прожил. Который столько видел. Который столько раз встречался со смертью в бою…

– Товарищ генерал!

…В чем состоит сейчас его нравственный долг, долг перед людьми и перед самим собой, перед своей совестью?

– Товарищ генерал!

…Перед этими людьми, солдатами, антифашистами, своими братьями?..

– Товарищ генерал!

Кто-то настойчиво теребил его за полу балахона. Карбышев обернулся.

– Слушаю вас.

Соседи расступились, и он увидел длинного, в очках фрапцу-за-профессора, с которым познакомился в Заксенхаузене накануне отъезда.

– Мсье генерал, это конец?

– Уи,– ответил Карбышев.

Француз спросил по-русски, но Карбышев ответил по-фран-цузски и очень тихо.

– Какой конец? Кто сказал? Почему? – клацая зубами, быстро проговорил Николай Трофимович.

– Петр Филиппович, помогите ему,– попросил Карбышев Верховского.

– Петр Александрович,– поправил Верховский и сказал Ни-калаю Трофимовичу: – Зачем ты так, Коля?

– А я не хочу. Сейчас не хочу. Я потом.

– Возьми себя в руки, Коля.

– Мсье генерал, не желаете ли вы что-либо передать в этот трудный час своим союзникам французам?

– Передайте, что я желаю им умереть, как подобает истинным сыновьям Франции… Vive la France! 1

– Да здравствует Советский Союз! – ответил француз, отдал честь и исчез в толпе обындевевших дрожащих людей…

…О чем он только что думал?.. Да, что делать ему, Дмитрию Карбышеву, в этот последний час?

– Не хочу,– твердил полупомешанно Николай Трофимович– Я на ревир хочу, в больничку…

– Ты что, спятил? – сказал Верховский.– В какую больничку?

1 Да здравствует Франция!

10 Ю. Пиляр

145

Все громче на правом фланге становилось подвывание и хлопанье деревяшек. Карбышева потянуло прикрыть глаза, чтобы сосредоточиться на главном, поминутно ускользавшем, но его снова теребили за балахон.

– Товарищ генерал, опять к вам…

– Слушаю.

– Genosse Karbischew, wir deutsche Kommunfsten…1

«Так вот в чем смысл, вот что делать! – подумал Карбышев.– Как мне не приходило в голову раньше?..»

Пожилой с отечным лицом человек говорил ему, что они, четверо немецких коммунистов, клянутся умереть достойно, с твердой верой в победу рабочего класса, дела социализма, с любовью к великой Советской стране.

– Danke,– ответил Карбышев и пожал так крепко, как только мог, немцу руку.– Es lebe Sozialismus! Es lebe freies Deutschland! 2

– Я застрелиться хочу,—бормотал Николай Трофимович.

– А по морде не хочешь? – вспылил Верховский.

– Ну что вы, Петя? – сказал Карбышев, чувствуя, как неведомо откуда вливается в него тепло.– Разве так можно, когда товарищу плохо? Это же временно… Поищите огня.

Он обнял Николая Трофимовича, Тот уткнулся в его плечо, и Карбышев ощутил, как короткими судорогами прокатывается дрожь по спине напарника. Он гладил его по спине до тех пор, пока судороги не ушли вглубь, а потом совсем не исчезли.

– Николай Трофимович, у нас больше нет курева?

– Есть,– ответил тот сквозь слезы и, помолчав, добавил еле слышно: – Я давеча пожарнику-то наврал, будто вы поручили испытать его. Вот он и не взял сигареты за брюкву… А так-то, может, и не принес бы ничего…

– Ладно, забудем про то. Главное, сейчас покурим. Пусть все наши ребята хоть по разу затянутся… Где же Верховский?

– Ausziehen Los! – раздалось поблизости.

– Раздевается седьмая. Следующая наша,– передернувшись всем телом, сказал Николай Трофимович.

– Где же Верховский с огнем?

– Сейчас…

Николай Трофимович попятился, растворился в толпе.

В этот момент со ржавым скрипом начали открываться двустворчатые ворота. Через проходную вошел и стал на место рапортфюрера дежурный по комендатуре. За воротами сипло прозвучало:

1 Товарищ Карбышев, мы немецкие коммунисты..,.

2 Да здравствует социализм! Да здравствует свободная Германия!

146

– Im Gleichschritt… Marsch!

И несколько секунд спустя:

– Arbeitkommando Riistung-zwo… Hundertzwanzig Heft-linge! 1

Четко захлопали по асфальту колодки. Пятерка за пятеркой, храня строгое равнение в рядах, в лагерь вступила еще одна рабочая команда. Строем проследовала она через площадь, затем хлопанье колодок отдалилось, смешалось, и все постепенно затихло.

– Верховский помер,– сказал Николай Трофимович, отдавая Карбышеву зажженную сигарету.

– Не может быть!.. Где он?

– Положили к стене. Мертвый. Говорят, схватился за сердце. Видно, разрыв…

Карбышев снял шапку.

Курили, как на фронте, молча, скрытно, пустив цигарку по кругу. Когда кончалась одна, прикуривали от нее другую.

– Ну вот, ребята,– сказал Карбышев.– Придет Красная Армия и воздаст всем по заслугам… Пусть живут наши дети, наша Родина… А эти палачи не уйдут от возмез…

Удар по голове оборвал его речь на полуслове.

– Руэ да!

Чахоточный блоковой бежал уже дальше, страшно нервничая, не зная, что все-таки будет с ним самим, во всем сомневаясь и от этого еще больше зверея.

– Ох и дурак! – сказал кто-то ему вслед.

– Попрощаемся, братцы…

18

Оставались считанные минуты. Вот-вот внизу хлопнет дверь, вырвется клубок пара, и на лестнице покажется предпоследняя группа: обнаженные головы, узенькие плечи, скрещенные натруди руки…

Карбышев видел, как из-за ограждения лестничной клетки выкатили светлое колесо, которое оказалось свернутым пожарным шлангом; заметил среди охранников в голубых шинелях того, моложавого, предлагавшего свою помощь; дважды перед дальнозоркими глазами его промелькнула плотная фигура оберштурмфюрера и жирная, шутовская, с медными пуговицами —

1 Рабочая команда Рюстунг-два… Сто двадцать заключенных! В этой команде с сентября 1944 г. по март 1945 г. работал автор повести Юрий Пиляр. (Прим. ред.)

147

брандмайора. В то же время Карбышев вглядывался в самого себя…

Внутри был целый мир, точнее, он ощущал себя целым миром, снова тем зеленым светящимся миром, о котором он впервые узнал, умирая в Майданеке. Ему снова стало безмерно жаль, что этот мир должен исчезнуть, погаснуть. Не себя жаль. А дорогой, дороже собственной жизни мир с трепетным уголком, где находилась Лида, милая верная жена его, и дети – Ляля, Танечка, Алеша; мир, в котором сильнее страха смерти жили чувства долга, чести и эти торжественные, как клятва, слова его, сказанные на собрании в академии: «Я хочу пережить это грозное время с партией, а если нужно будет, то и умереть за партию в ее рядах…» И это все, все самое лучшее должно было погибнуть теперь?

Сердце говорило: чепуха, бред!

Рассудок говорил: не чепуха и не бред. Для тебя все это погибнет!

«Бред,– говорил он себе,– это я погибну. А все самое дорогое в моей жизни остается».

– Los! Auf! – крикнул ему кто-то в голубой шинели.

Он узнал того пожарника.

– В чем дело?

– Идите за мной.

– Куда?

– Не спрашивайте. Я хочу спасти вас.

– Что я должен делать?

– Разматывать шланг. Подтаскивать его вместе со мной.

– Зачем?

– Не спрашивайте ни о чем. Все будут облиты водой и заморожены. У вас единственный шанс…

– Мне не надо такого шанса.

– Не теряйте зря времени.

– Уходите!

– Генерал, вы погибнете ужаснейшей смертью. А я гарантирую вам спасение, жизнь…

– Убирайтесь прочь! – закричал Карбышев.

Пожарник зло выругался сперва по-русски, потом по-немецки.

– Was ist da Ios? Was ist denn? 1 – послышался поблизости вкрадчивый голос оберштурмфюрера.

Пожарник щелкнул каблуками и доложил офицеру что-то неразборчивое. Оберштурмфюрер помедлил, закурил сигарету, потом махнул перчаткой. Пожарник поманил бывшего блокового.

1 Что там? Что происходит?

148

– Ausziehen! Aber los! – раздалась громовая команда Пеппи– унтершарфюрера Йозефа Нидермайера.

Сейчас должен погибнуть этот единственный мир. Его, Карбышева, мир. Он выключается из существования. Но самое лучшее, самое дорогое остается: его честь, любовь, убеждения. Он понял это, и даже несколько удивительно, как ему прежде не приходило на ум: физическое уничтожение человека ие означает полного уничтожения его там, где остаются и звезды, и море, на которые он смотрел, и милые черные глаза любимой дочери.

– Los! Runter! 1 – рявкнул Пеппи, подбросил и поймал на лету резиновую палку.

– Los! Los! – обрадованно подхватил блоковой.

…Остается Родина, остается родная армия, сотни, тысячи людей, одетых в военную форму, которые уважали и, возможно, любили его и которых любил он, потому что каким другим словом, как не любовь, назовешь то, что он делал для этих людей почти всю свою сознательную жизнь? Он надеется, его работы пригодились в Великую Отечественную, и это тоже дань любви к родному народу.

Карбышев почувствовал, как новый удар обрушился на его голову. Может, этот звероподобный Пеппи начал уже проверять гипотезу своего шефа?..

Нет, оберштурмфюрер! Человек не животное, и смерть не всегда властна над ним. Не заставил ты раскаиваться меня в моих поступках…

Однако как приятна эта горячая вода, падающая из душевого рожка на иззябшую спину! Благословенна будь горячая вода и рабочие руки, создавшие столь простое и умное устройство, как душ.

И это, право, совсем неплохо – принять душ перед тем, как выйти навсегда на мороз…

– Николай Трофимович!

– Слушаю вас!

– Веник бы березовый – да на полок. А?

– Да уж чего бы прекраснее!

– А ведь живем, ребяты! – сказал неунывающий, рябоватый с лица долговязый солдат.

– Минута, да наша,– сказал другой солдат, его товарищ.– Слушай, брательник, может, спинку потрешь?

– Благодать!

– Еще поглядим…

Надеется еще кто-то. И это тоже хорошо. Потому что толь-

1 Марш вниз!

149

ко надежда не дает человеку умереть раньше срока. И пустьиа-деются. Пусть еще поглядят. Пусть поборются. Авось кто-нибудь и выйдет жив из этого адова испытания!

Горячий поток постепенно иссяк. И вдруг хлынула ледяная вода. Кто-то вскрикнул. Послышался звонкий удар резины по голому телу. С характерным деревянным стуком рухнул навзничь сосед справа. Упал кто-то позади. Карбышев стоял. Пройдя через пять концлагерей, приучил себя к любым испытаниям.

– Los! Raus!

Слава богу – вон из-под холодного душа. Может, кто-нибудь выдержит и это. Кто помоложе и поздоровее. И будет потом до конца дней своих рассказывать людям то, что хотел рассказать в своей последней – не инженерной – книге он, старый военный инженер Дмитрий Карбышев.

Новый удар. И еще удар…. Стиснув зубы, Карбышев поднимался по лестнице.

Сначала ему открылось небо, темное, туманное. Потом наискось– полоса электрического света с танцующими снежинками. Потом – ярко освещенная деревянная галерея с застекленными башенками, прожекторами и черным пулеметом, повернутым дулом вниз. Потом под рядами шуршащей от электрического тока проволоки строй дрожащих, в нижнем белье, людей…

Обхватив себя крест-накрест руками и вскинув голову, Карбышев тяжело зашагал на свое место на левый фланг.

Неожиданно мелодично трижды прозвенел колокол у проходной ворот. Кто-то сказал:

– Отбой…

– Начали! – приказал пожарнику, державшему брандспойт наготове, оберштурмфюрер, сунул руки в карманы и отошел в синюю тень возле здания бани-прачечной.

ВСЕ ЭТО БЫЛО Часть первая

1

Поезд останавливается. После Вены это первая наша остановка. Столицу Австрии, Остмарка, как именуют эту страну наши конвоиры, мы покинули в полночь, а сейчас раннее утро, часов пять или шесть.

Я смотрел на Вену сквозь железный переплет окна. Может быть, поэтому город не произвел на меня должного впечатления: старые серые дома с массивными островерхими крышами, церкви, поблекшая уже листва бульваров. Я ожидал от Вены большего, и, как это ни странно было в нашем положении, сознание, что нас везут на смерть, не только не уменьшало разочарования, а скорее, наоборот, усиливало его. Всё же Вену мы оставили с грустным чувством: за несколько часов до отхода поезда какие-то немолодые женщины с красным крестом на белых нарукавных повязках горячо, но, к сожалению, безуспешно просили начальника конвоя передать нам бидон с кофе и немного хлеба. Они повторяли: «Все-таки это люди…» Им ответили: «Нет».

Ночью было как обычно: грохот кованых сапог на крыше, дрожащий-свет ракет, короткие автоматные очереди по насыпи – на всякий случай. И вот мы остановились. Было слышно, как наш вагон отцепили, и паровоз, дав гудок, потащил состав дальше.

– Приехали,– объявляет из своего угла Виктор, чернявый юноша с печальными миндалевидными глазами.

Все молчат. «Приехали» звучит невесело.

– Нет, сейчас опять повезут,– откликается его друг и напарник Олег, приподнимая голову в сбившейся набекрень старой, потертой буденовке.

И верно, мы слышим пыхтенье приближающего паровоза, шеи у всех вытягиваются, но, увы, паровоз, шипя, проползает мимо.

– Да,– говорит самый пожилой из нас, интеллигентного вида старичок Решин.

151

Всем ясен смысл этого «да»: Решину тоже кажется, что мы приехали.

Хорошо бы посмотреть сейчас в оконце. Но после Вены нам строжайше запретили подходить к оконной решетке. За ослушание– пуля в лоб прямо через эту решетку. Остается прислушиваться. Но слушать нечего: тишина, и в тишине мерные шаги часового.

Мы продолжаем лежать. Нас сорок пять человек. Для товарного вагона, не приспособленного к перевозке людей, это многовато. Лежим «валетом» – голова каждого покоится между двумя парами ног – и благодаря этому умещаемся на полу все. Стены вагона черные: на них угольная пыль. Черная пыль и на наших лицах и на одежде. В одном месте узкая полоса стены кажется серебристой – на нее падают сквозь дверную щель лучи дневного света. В этих лучах тоже мечется пыль.

– Да! – повторяет Решин.

Я осторожно подтягиваю ноги и встаю на корточки.

– Куда?

– Посмотрю.

– Не спеши.

Спешить, может быть, действительно не следует, но нет ничего хуже неизвестности. Пока я размышляю, на что взобраться, чтобы заглянуть в окно, не подходя к нему близко, до нас доносится тарахтенье мотора, густой автомобильный гудок, потом громкие оживленные голоса наших конвоиров. Теперь уже ни у кого нет сомнения, что мы приехали.

Встаем. Пустые алюминиевые котелки – все наше имущество – цепляем к поясам.

Гремят засовы. С громыханием отодвигается дверь. Ослепительная масса света и чистого воздуха врывается в вагон.

– Выходи!

Команда на немецком языке, но все ее понимают – не первый день в неволе; кроме того, команды наших конвоиров однообразны и очень несложны.

Спускаемся один за другим на железнодорожное полотно.

– Стройтесь!

Выстраиваемся. В стороне начальник нашего конвоя, моложавый гестаповец с черными усиками, разговаривает, улыбаясь и поглядывая на нас, с рослым, угрюмого вида офицером-эсэсов-цем. В руках у начальника черный портфель. Там, вероятно, дела – перечень наших «преступлений».

Нам приказывают продвинуться вперед. Продвигаемся недостаточно быстро, и за это двое эсэсовцев – справа и слева – бьют прикладами передних по спине. Начало неважное.

152

Новая команда – выровняться. Пока выравниваемся, я пробую оглядеться – где мы? Впереди – блестящие нити рельсов и дальние дымчатые горы. Слева – чистенькие краснокрышие домики, ряды лип и над ними сверкающие, словно повисшие в небе, вершины гор. Справа – маленький аккуратный вокзал с вывеской «Брукхаузен», брусчатая, без единой соринки площадь, голубой автобус; за площадью – ровная стена леса, и над ней снова горы, круглые и синие. Это все, что я успеваю заметить.

К нам приближаются начальник конвоя и эсэсовский офицер. Начальник все еще улыбается – он, видимо, рад, что доставил нас до места,– офицер по-прежнему угрюм. У обоих в руках списки. Нас окружают эсэсовцы – и те, что нас везли, и те, что приехали за нами на автобусе. У здешних на поводках крупные овчарки. Псы повизгивают, свирепо пялясь на нас.

Команда: «Ахтунг!» – «Внимание!» Затем: «Мютцен аб!» Это что-то новое. Догадываюсь, что надо снять пилотку, и говорю об этом стоящим рядом Виктору и Олегу, но многие не понимают последней команды. Угрюмый офицер движением фокусника извлекает откуда-то хлыст и, щелкнув им в воздухе, бьет кого-то по голове. Потом, гримасничая и указывая на плетку, говорит: «Мой переводчик». У него длинные редкие зубы.

Когда все обнажают головы, начальник называет первую по списку фамилию:

– Бросков!

Худой, с бледным подергивающимся лицом человек делает шаг вперед. Офицер-эсэсовец, не глядя на него, отмечает в своем списке. Вызывают второго, третьего. Они быстро пристраиваются к Броскову. После фамилии Виктора слышу свою, затем, через несколько человек, фамилию Олега. Последним выкликают Решина. Офицер, пристально посмотрев на него, цедит сквозь зубы: «Юдэ?» Начальник конвоя что-то говорит офицеру. Тот недовольно дергает подбородком, но хлыст убирает.

Около вагона остается небольшая группа инвалидов во главе с Алексеем Ивановичем, бородатым человеком на костыле, бывшим старшим нашего вагона. О них словно забыли. По-видимому, нас разлучат.

Мне хотелось поближе познакомиться с Алексеем Ивановичем. Он привлек мое внимание своей смелостью в обращении с нашими стражами. Так, в Вене, когда начальник конвоя не разрешил представительницам Красного Креста передать нам кофе, Алексей Иванович крикнул ему через окно: «Вы прогадали гораздо больше нашего, господин гестаповец: мы без глотка кофе не умрем, вы же погибли в глазах этих добрых женщин, и, таким

153

образом, да здравствует человеческая глупость!» Говорили, что Алексей Иванович был до войны крупным юристом. Больше я ничего не знаю о нем: расспрашивать здесь не принято.

Меня тоже никто не спрашивал, как и за что я попал в этот вагон. Доставлен я сюда из гестаповской тюрьмы в польском городе Хелм, где отсидел без всяких допросов ровно месяц. В тюрьму меня упрятали за то, что я дважды пытался бежать из лагеря военнопленных, куда меня посадили еще весной 1942 года на Псковщине, после массового побега из него наших бойцов, устроенного городскими подпольщиками-комсомольцами. Я участвовал в организации побега, но об этом гитлеровцы не знали. Меня, как и многих других гражданских лиц, взяли, чтобы пополнить поредевшие ряды лагерников. Все мои заявления, что мне семнадцать лет и что по своему возрасту я еще не мог служить в армии, не были приняты во внимание.

– Тебя специально оставили на занятой нами территории, и я тобой еще займусь,– угрожающе сказал зондерфюрер, когда я попробовал добиться перевода в гражданский лагерь. Зондерфюрер, вероятно, кое о чем догадывался, и я счел благоразумным больше не требовать освобождения.

Вскоре после переезда в Хелмский штрафной лагерь я попытался бежать. На первый раз я отделался сравнительно легко: меня избили и перевели в спецблок – изолированный от остального лагеря барак с особо тяжелым режимом. Недели через три я пролез сквозь колючее заграждение спецблока и намеревался во время смены часовых проскользнуть через наружные ряды проволоки. Меня заметил дежурный полицай и передал в руки начальника караула. Комендант лагеря удивился, что я не расстрелян на месте. Караульный начальник доложил, что я из спецблока, и он полагал, что меня вначале следует допросить. Пригласили зондерфюрера. По его вопросам, перемежаемым зуботычинами и ударами линейкой, я убедился окончательно, что немцам ничего не известно о моей прошлой работе в подпольной комсомольской организации. Зондерфюрер приказал отправить меня до особого распоряжения в тюрьму. В камере № 11 я подружился с молодыми поляками; кое-кто из них получал из дома передачи. Делясь со мной едой, они помогли мне выжить. Потом я попал в этот вагон.

В пути я сразу сошелся с двумя своими сверстниками. Виктор был харьковчанин. Олег – одессит. Оба, как и я, закончили десятилетку в канун войны, оба мечтали учиться в институте. Они познакомили меня с Решиным, сухоньким, длинноносым старичком профессором, врачом из Днепропетровска, и с Бросковым, худым, очень нервным человеком лет тридцати. Бросков не

154

скрывал, что он офицер-десантник и что, если бы не контузия, он никогда не дал бы упрятать себя за колючую проволоку…

Инвалидов, оставшихся у вагона, не вызывают. Их только пересчитывают, после чего, к нашему удивлению, им приказывают повернуться и следовать к автобусу. Их десять человек. Постукивают о камни костыли, болтаются пустые рукава. Последним влезает в автобус Алексей Иванович. Охранники подталкивают его прикладами. Угрюмый офицер устраивается рядом с шофером. Автобус трогается и, блеснув на повороте ветровым стеклом, скрывается из виду.

Через минуту трогаемся и мы. Я дышу и не надышусь ослепительно чистым, прохладным еще, утренним воздухом. Пахнет землей, лесом и едва уловимо мазутом от железнодорожных шпал. Пересекаем привокзальную площадь и идем по асфальтированной дороге к лесу. Нас конвоируют человек двадцать эсэсовцев; часть из них с автоматами, остальные ведут овчарок.