Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Пиляр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

– У тебя всё, камрад Сандерс? – спросил Гайер.

– Всё,– ответил Сандерс и подавленно вздохнул. Было такое впечатление, что он чего-то не договорил и это мучит его.

– Представитель Франции редактор камрад Насье.

Насье тотчас поднялся на свои короткие сильные ноги, надел очки, достал из нагрудного кармана листок, сплошь исписанный красными чернилами, и быстро заговорил по-французски.

– Момент, момент, камрад Насье,– прервал его Гайер.– Здесь не все знают французский. Ты желаешь говорить непременно по-французски?

– Уи.

– Шарль, пардон… камрад ван Стейн, ты переведешь нам камрада Насье?

– Охотно. Камрад Насье сказал, что во вступительной части резолюции, поскольку она принимается накануне двадцатилетия со дня нашего освобождения, необходимо… что?

Насье метнул недовольный взгляд на Сандерса, пустившего ему под нос струю дыма, и выпалил следующую очередь французских слов, которые Шарль принялся переводить на немецкий.

– …напомнить, что мы обрели свободу в апреле сорок пятого, благодаря героической борьбе антигитлеровской коалиции и в первую голову благодаря действиям Красной Армии. Надо

362

сказать, опять-таки учитывая юбилейную дату, что наш комитет возник как преемник подпольного интернационального комитета, в котором действовали в полном единстве антифашисты разных стран и наций, что мы поклялись хранить это единство во имя достижения наших высших целей… Каких целей? – обратился Шарль к Насье и что-то прибавил по-фраицузски.

– А-а! – раздраженно произнес Насье, но тут же рассмеялся и высыпал очередную порцию своих слов.

– …прежде всего братства и солидарности между народами. Свободы и достоинства личности. Полной ликвидации остатков гитлеровского фашизма. За мир во всем мире… Мерси.

– «Мерси» я сказал Шарлю за его перевод,– разъяснил Насье по-немецки, заглянул в бумажку и опустился на свое место.

– Ты ничего не забыл, Жорж? – сумрачно усмехнулся Сандерс.

Гайер постучал карандашом о стол.

– Представитель Польши старший бухгалтер камрад Калиновски.

– Уважаемые коллеги, польское объединение брукхаузенцев, делегируя меня на настоящую сессию, поручило мне обратить ваше внимание на следующий момент, который, по нашему мнению, должен найти отражение в основном документе.– В невысокой, деформированной возрастом и болезнями фигуре Богдана проступило что-то угловатое.– Следующий момент…

Он сказал, что Международный комитет не имеет права обойти молчанием деятельность западногерманской милитаристской печати, которая ведет открытую враждебную пропаганду против социалистических стран, против всех антифашистских сил. Так, «Германская солдатская газета» выступает с постоянными нападками на народную Польшу, клеветнически утверждая, что на польской земле живут «убийцы» немцев. «Германский солдатский календарь» восхваляет участие нацистов в войне против республиканской Испании и ратует за новый аншлюс. Ежемесячник «Обвинение» нагло пишет, что в нацистских концентрационных лагерях не было никаких газовых камер, что их соорудили после окончания войны союзники, чтобы очернить немецкий народ. Богдан заявил, что если резолюция осудит подобные провокационные выступления милитаристской печати, то он поддержит предложения камрада ван Стейна и камрада Насье.

– Представитель Чехословакии учитель истории камрад Урбанек.

363

Урбанек страдальчески наморщил высокий лоб и сказал, что его крайне волнует проблема молодежи и что хотя комиссия по работе с молодежью представит на утверждение сессии свою резолюцию, он считает необходимым коснуться этой проблемы и в политической резолюции.

– Суть в том,– внезапно возвысил, оп голос, произнося немецкие слова по-чешски певуче,– что смертность среди бывших узников гитлеровских концлагерей возрастает год от года и уже сегодня надо думать, в чьи руки перейдет наше интернациональное антифашистское знамя. Как вы знаете, в западных странах в школьных учебниках все более сокращается объем сведений, посвященных второй мировой войне, причем сведения эти часто бывают неполными или грубо тенденциозными. В то же время книжные рынки Федеративной Республики и ряда других западных стран наводнены потоком псевдоисторической литературы. Современная западногерманская историография фальсифицирует события минувшей войны, террористические действия, совершенные гитлеровскими войсками. Поражение вермахта она пытается объяснить так называемыми субъективными и случайными факторами. Дешевые брошюры, которые в миллионах экземпляров издаются милитаристскими и реваншистскими организациями, восхваляют преступные акции гитлеровского рейха. Вместе с тем эти брошюры оскорбляют участников движения Сопротивления, партизан – вы только вдумайтесь в это! – по гестаповскому образцу называют бандитами, а славянские народы– народами низшей расы. Они настолько обнаглели, что требуют отторжения от Чехословацкой Социалистической Республики ее западных земель, в свое время аннексированных Гитлером. Мы обязаны громко заявить, что учащаяся молодежь на Западе, прежде всего в ФРГ, сознательно отравляется ядом исторической лжи, милитаризма и реваншизма.

4

Когда Урбанек сел, Покатилов обвел взглядом лица товарищей. У него было такое ощущение, что все-таки не сказано что-то очень важное, может быть, главное. Более всего его удивила сдержанность Богдана, он ожидал, что старый друг выступит куда решительнее. Он посмотрел на Гайера. Тот, вероятно, по-своему расценил его взгляд.

– Представитель Советского Союза, присутствующий на сессии в качестве наблюдателя, камрад Покатилов.

Противоречивое чувство объяло Покатилова. Ему хотелось поделиться тем, что наболело на сердце, и он опасался, что его

3G4

прямые и откровенные слова будут восприняты как попытка давления.

– Уважаемый камрад председатель, уважаемые члены комиссии. Вам предстоит выработать текст серьезного политического документа. С этим документом будет знакомиться общественность всех стран, по нему будут судить о политической и нравственной позиции международного сообщества бывших уз-пиков Брукхаузена, более того – всех бывших узников нацистских концлагерей. Не желая ни в малейшей мере влиять на нашу оценку важнейших событий в мире, событий, имеющих прямое отношение к нашему прошлому, я хотел бы выразить уверенность, что вы ничего не забыли, и хотел бы от всей души пожелать успеха в вашей ответственной работе.

Он заметил, как после этих слов спало напряжение с болезненного лица Богдана, как мелькнула живая искра в глазах Сандерса и как, удовлетворенно покачивая головой, вытянул ноги под столом Гайер.

– Спасибо, камрад Покатилов. Теперь позвольте, уважаемые камрады, доложить точку зрения западногерманского объединения на то, что необходимо сказать в общеполитической резолюции. Вчера я уже говорил о нашей деятельности и наших тревогах, о том, что наш старый враг фашизм жив. В этом плане я считаю необходимым дополнить информацию, сделанную камрадом Урбанеком. Это факт, например, что бундесвер, в котором тон задают бывшие нацистские генералы, в настоящий момент самая сильная армия в НАТО. Это факт, что за критику милитаристского и реваншистского курса страны у нас подвергся преследованию профессор Голо Манн, сын всемирно известного писателя Томаса Манна. В то же время у нас широко предоставляют трибуну американскому реакционному историку Давиду Хогану, который, выступая с публичными лекциями о второй мировой войне, пытается оправдать Гитлера. Это факт, что во главе министерства по делам перемещенных лиц—министерства реваншистов, как его у нас именуют,– долго стоял военный преступник Ганс Крюгер, а после разоблачения Крюгера его министерский портфель перенял Эрнст Леммер, в прошлом активный пропагандист третьего рейха, берлинский корреспондент ряда зарубежных пронацистских газет.

Отметив, что брукхаузенцы ФРГ своей главной задачей считают борьбу против милитаризма и неонацизма, питающих фашистские организации во многих странах, Гайер поддержал предложение Урбанека включить в итоговый документ призыв ко всем бывшим узникам работать с учащейся молодежью, чтобы открыть ей глаза на правду.

365

– Я кончил как делегат,– объявил Гайер.– Как председательствующий вношу предложение сделать получасовой перерыв. Попробую, исходя из ваших выступлений, набросать черновой текст проекта резолюции.

«Молодец»,– подумал Покатилов.

Оставив Гайера одного в бывшем кабинете лагерфюрера, члены комиссии вышли в коридор. Из соседней комнаты с белой дверью доносился гул голосов: там заседала комиссия по работе с молодежью. По коридору разливался крепкий бодрящий аромат свежесваренного кофе.

– Богдан, не сердись, я вчера два часа провел в крематории, а когда вернулся, меня в комнате ждал Гардебуа,– сказал Покатилов, взяв Богдана Калиновского под руку.

– Человече! – укоризненно ответил тот.– Мог прийти ко мне в двенадцать, в час, в три часа ночи. Мы приехали сюда не для того, чтобы спать. Не виделись двадцать лет. Или забыл блок шесть?

– Ребята,– возбужденно сказал по-немецки Сандерс,—я припрятал в буфете бутылку арманьяка. Предлагаю употребить по двадцать грамм, я угощаю. Насье?

– Уи.

– Шарль?

– С превеликим.

– Констант?

– Давай.

– Урбанек?

– Йо.

– Калиновски?

– Можно.

Озираясь, как хефтлинги перед проверкой, на цыпочках, гуськом направились они к угловой комнате, где одна из служащих варила на электрической плитке кофе. Сандерс забрал у нее свою бутылку и стал разливать по кофейным чашечкам остро пахнувшую яблоками янтарного цвета жидкость. За спиной голландца неожиданно выросла вальяжная фигура Яначека.

– Агуа! – запоздало произнес Шарль, подавая сигнал тревоги.

– Вы, проклятые старые бандиты! – осклабился Яначек, притворяя за собой дверь туалета, где громко бурлила вода.– Вы, большевистские изверги, подлые каторжники, порочные сластолюбцы! Вот как вы работаете!.. Немедленно мне двойную порцию.

– Т-с,– прижал палец к губам Сандерс.– Представляешь, мы вышли глотнуть кофе, пока Лео набрасывает проект…

366

– Пытается соединить несоединимое? Помогай ему бог! – Яначек принял из рук Сандерса чашечку, выплеснул содержимое в рот, прижмурился. Когда несколько секунд спустя он открыл глаза, лицо его светилось покоем.– Спасибо, братцы. Как казначей я запишу эту бутылку «кофе» в статью «прочие расходы» комитета. Цецилия! – официальным тоном проговорил он, обратясь через головы друзей к служащей.– Цецилия, пожалуйста, запишите выпитое этими господами на мой служебный счет.

– Франц, ты поступишь гораздо справедливее, если выдашь мне соответствующую сумму наличными,– скромно сказал Сандерс, глядя Яначеку в глаза.– За этот «кофе» я выложил десять долларов из собственного кармана.

– Пять долларов. Ты получишь денежное пособие после обеда, Ханс.

– До обеда, милый Франц. Сейчас, немедленно.

– Ты, Ханс, старая каналья, голландский пират, презренный колонизатор.– Яначек извлек из кошелька зеленую бумажку и сунул Сандерсу.– Агуа! – вдруг испуганно прошептал он.

Покатилов оглянулся. В противоположном конце коридора возле приоткрытой белой двери стоял Генрих Дамбахер.

– Руэ! – сказал Генрих голосом старшины одиннадцатого блока.

– А теперь исчезните отсюда. Фершвииден! – свирепо скомандовал Яначек, подражая самому себе, каким он был двадцать лет назад,– неприступный лагершрайбер-два и вместе с тем один из тайных руководителей интернационального подполья.

5

Через полчаса они вновь сидели за столом лагерфюрера. Гайер, отодвинув в сторону чашечку с двадцатью граммами, которую ему доставил Ханс, сортировал листки, исписанные крупным ясным почерком. В уголке рта у него торчала потухшая сигарета, и он поглядывал на дверь, точно кого-то ждал.

– Уважаемые члены комиссии,– сказал он, положив окурок па край блюдца,– разрешите огласить черновой проект документа. Я буду читать медленно. Если покажется что-то непонятным– остановите, я повторю. Камрад вап Стейн и камрад Калиновски, пожалуйста, переводите по мере надобности. Вы готовы?

– Пожалуйста,– сказал Богдан по-русски.

– Силь ву пле,– произнес Шарль.

После этого все дружно закурили.

367

– Двадцать лет назад,– стал читать Гайер,– шестнадцатого апреля сорок пятого года, благодаря объединенной борьбе антигитлеровской коалиции и в особенности благодаря героическим действиям Красной Армии, а также – усилиям внутрила-герного антифашистского Сопротивления, распахнулись ворота концлагеря Брукхаузен, и десятки тысяч жертв нацистского террора обрели свободу. В те великие дни бывшие узники, граждане почти всех европейских государств, собравшись на аппель-гтлаце, поклялись: «В память о пролитой народами крови, в память о миллионах наших братьев, замученных эсэсовскими убийцами, мы клянемся, что не прекратим борьбы, пока не очистим землю от фашизма». Помня об этой клятве, о братской солидарности, родившейся в недрах концлагеря, несмотря на различия в мировоззрении, оставшиеся в живых узники – делегаты из Бельгии, Федеративной Республики Германии, Голландии, Франции, Люксембурга, Польши, Австрии, Чехословакии, объединенные в Международном комитете Брукхаузена, на его торжественной сессии шестнадцатого – восемнадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят пятого года вынуждены обратить внимание мировой общественности на явления и тенденции, опасные для дела мира и свободы.– Гайер мельком взглянул на Насье и продолжал:– Это факт, что в Федеративной Республике Германии вновь создана могущественная армия, где основные командные посты занимают гитлеровские генералы. Это факт…

Текст резолюции в общем напоминал газетную передовицу о борьбе за мир, против возрождения милитаризма и фашизма. Но если дома, читая подобную статью за утренним чаем, Покатилов воспринимал сходные формулировки и выражения как нечто несомненно правильное и тем не менее достаточно умозрительное, то здесь сейчас он остро почувствовал, что за каждой такой фразой стоит сама жизнь.

Проект, как оп заметил, содержал все те мысли и положения, которые высказывались членами комиссии в начале заседания, но, сбитые в одно крепкое целое, они обрели более активный дух. Можно было лишь подивиться способностям Гайера, сумевшего за столь короткое время сотворить этот документ.

Закончив читать, Гайер похлопал себя скомканным платком по заблестевшему от пота лицу и сказал:

– Прошу вносить поправки, уточнения. Прошу брать слово в том же порядке…

– Нехорошо,– сказал по-немецки Насье.– Нихт гут.

– Представитель Бельгии камрад ван Стейн,—сказал Гайер.

– Поскольку наше пожелание в отношении рождественского послания папы Павла Шестого учтено, в целом проект резолю-

368

ции для бельгийцев приемлем,– немного унылым голосом произнес Шарль.– Я только думаю, что критика официальной политики Федеративной Республики слишком резка. Первый абзац, который начинается словами «Это факт…» – надо смягчить.

– УиГ—крикнул Насье и прибавил по-немецки: – Так нельзя, Лео.

Гайер почеркал что-то карандашом в черновике и сказал:

– Представитель Голландии камрад Сандерс.

– Меня в общем удовлетворяет текст резолюции, хотя в отношении преследования военных преступников можно было бы выразиться энергичнее. Я бы сформулировал это место так: «Комитет решительно протестует против всех попыток отпустить грехи кровавым нацистским убийцам».– Лицо Сандерса опять потемнело, он схватил лежавший на дне пепельницы остаток сигары, щелкнул маленькой серебряной зажигалкой.—С критикой оборонительной программы правительства Федеративной Республики я тоже не совсем согласен…

– Оборонительной программы? – глухо спросил Урбанек.– Не хочешь ли ты, Ханс, убедить нас, что на Федеративную Республику кто-то собирается нападать?

Гайер обвел чертой какие-то слова на своем листке и невозмутимо сказал:

– Представитель Франции камрад Насье.

Насье преобразился. От его былой гасконской живости не осталось и следа. Крупное желтоватое лицо, кисти рук словно застыли. Он заговорил медленно и отчетливо, и Шарль вслед за ним стал переводить:

– Наши резолюции лишь тогда чего-нибудь стоят, когда они появляются на страницах большой прессы. Я хочу сказать, что мы только в том случае достигнем цели, если наш документ прочтут миллионы людей, а не десяток бывших хефтлингов, активистов нашей организации, как случалось прежде, после чего резолюция обычно подшивалась к делу и всеми забывалась. Следовательно, мы должны найти такие формулировки, подобрать такие термины, которые не испугали бы редакторов массозых газет…

– А я заявляю, что многие формулировки слишком общи. Я могу процитировать слова из выступления министра по делам перемещенных лиц, то есть члена правительства Федеративной Республики, который, по существу, требовал отторжения бывшей Судетской области от Чехословакии! – вскричал Урбанек, подняв брови.

– Замечание камрада Урбанека ни в малейшей степени не опровергает моего утверждения,– быстро произнес Шарль, пере-

24 Ю. Пиляр

369

водя Насье.– Одно из двух. Или —или. Или мы примем предложенный проект и даже ужесточим его, как требует Вальтер, но тогда нашу резолюцию придется подшить к делу. Или будем сообща терпеливо искать…

– Камрад Насье, сформулируй свое предложение,– сказал Гайер.

– Я предлагаю выразиться так,– вслед за Насье, продолжавшим говорить по-французски, сказал Шарль и выжидающе уставился на Насье.– Это факт, заявляет французский делегат, а не я,– добавил Шарль от себя,– это факт, что, исходя из высказываний определенных влиятельных лиц в Федеративной Республике Германии, в этой стране популяризируются лишь те теории и положения, которые, помимо оправдания виновников второй мировой войны, могут только способствовать росту нежелательных настроений… Такова формулировка камрада Насье, я ни при чем,—добавил опять от себя Шарль со слабой улыбкой.

В комнате воцарилось тягостное молчание.

Глава шестая 1

В сентябре 1958 года только что утвержденный в степени доктора математических наук Константин Николаевич Покатилов был приглашен в райвоенкомат по месту жительства. Начальник третьей части, немолодой подполковник с эмблемами танкиста, положил перед ним какую-то бумагу.

– Прочтите,—сказал он. Покатилов увидел, как, должно быть, непроизвольно дернулись мускулы на одной половине лица подполковника, в то время как другая половина, в глянцевобледных латках пересаженной кожи (вероятно, горел в танке), оставалась неподвижной.

В правом верхнем углу желтого конторского листа кудрявым писарским почерком было начертано: «Районному военному комиссару г. Москвы старшина запаса Снегирев Василий Степанович», затем левее и ниже печатными буквами в разбивку – «Рапорт». Далее шло: «Настоящим докладываю, что награжденный в прошлом году по Вашему представлению орденом Красной Звезды офицер запаса научный работник Покатилов Константин Николаевич является подозрительной личностью, нуждается в дополнительной проверке, в силу чего прошу принять меры к изъятию у него правительственной награды. Одновременно убедительно прошу ходатайствовать о награждении

370

меня орденом Отечественной войны I степени. Основание: я был действительно ранен и контужен, работая во фронтовой пекарне, однако, несмотря на мои неоднократные заявления, до сих пор не получил ни одной боевой награды, о чем имею необходимые документы. В части вышеупомянутого гражданина Покатилова К. Н. считаю своим долгом доложить нижеследующие известные мне факты…»

Сперва с чувством удивления и даже интереса, к которому лишь в незначительной степени примешивалась досада, а потом с возрастающим негодованием и возмущением прочитал Покатилов, что симпатичнейший Василий Степанович в бытность свою комендантом студенческого общежития, оказывается, взял на карандаш его единственный рассказ о Брукхаузене, приглядывался к нему, расспрашивал о нем однокурсников, чтобы спустя десять лет, забыв клятвенные уверения в дружбе, в верности памяти земляка Вани, написать этот гнусный «рапорт», содержащий грубую клевету на него, Покатилова. И для чего? По-видимому, для того, чтобы попытаться припугнуть работников военкомата, сделать их уступчивее в отношении его, Снегирева, честолюбивых домогательств.

– Вам не кажется, товарищ подполковник, что просьба Снегирева наградить его орденом доказывает, как бы поточнее выразиться… корыстный интерес заявителя? – сказал Покатилов сумрачно и отодвинул от себя желтую бумагу.

Подполковник кинул заявление Снегирева в ящик стола, энергично повернул ключ в замке.

– И корыстный интерес, и ограниченность ума, но это не имеет прямого касательства к делу, товарищ Покатилов. Мы в свое время представляли вас к правительственной награде, основываясь как на наших собственных материалах, так и на материалах ходатайства ваших товарищей, в первую очередь полковника Кукушкина. Вопрос сейчас заключается в том, достаточно ли ответственно мы, работники военкома, подошли к вашему наградному делу. Нам придется давать объяснения. Поэтому просим помочь нам…

– Почему бы вам не обратиться за помощью в компетентные организации?

– Потому что, повторяю, речь идет о том, насколько обоснованно мы вас выдвинули. А не о том, честный вы советский человек или нет.

– Позвольте, товарищ подполковник. Снегирев вам прямо пишет, что гражданин Покатилов в годы войны работал в Германии на авиационном заводе Мессершмитта, занимал высокий пост контролера и что не своего человека фашисты не поставили

371

бы на руководящую должность. Так, по-моему, сформулировано в заявлении? «Руководящую»?..

– Да, но ведь Снегирев как раз просит это проверить.

– Кроме того, заявитель обращает ваше внимание на то, что гражданин Покатилов, находясь на излечении в немецком лазарете, помогал профессору Решину и эсэсовскому врачу ставить медицинские опыты на живых людях, военнопленных разных наций, и что поэтому Решина и Покатилова надо просто-напросто судить как военных преступников…

– Ну, мы здесь тоже не дураки! – озлился вдруг подполковник и приложил большой палец к конвульсивно дернувшейся щеке.– Нам-то хорошо известно, что вы в этот период времени были узником фашистского лагеря смерти Брукхаузен.

– Между прочим, и среди узников встречались прохвосты. И даже изменники…

– Вы имеете в виду бывших власовцев?

– Под конец войны часть власовцев и легионеров, желая очиститься перед народом, повернула оружие против фашистов. Вы об этом, конечно, слышали. Кое-кому из них удалось перебежать к партизанам, и такие, говорят, неплохо дрались. А другие не успели или не сумели, были арестованы гестаповцами и отправлены в концлагеря. Они составляли ничтожную долю в общей массе узников – советских граждан, но все-таки попадались. Так что один только факт, что в то время я был узником фашистского лагеря смерти, в полном объеме не снимает обвинений. Вы ведь это тоже понимаете.

– Нам точно известно, что вы к власовцам не имели никакого отношения.

– Тогда я не очень понимаю, товарищ подполковник, что вы хотите от меня,– сказал Покатилов мрачно.– Вам же известно и другое. Известно, что в сорок пятом году я прошел госпроверку, после чего служил в армии, восстановлен в комсомоле, известно, что два года назад мне была оказана высокая честь: я был принят в члены партии. Работа, которую я выполняю в университете, помимо преподавательской, имеет народнохозяйственное значение. Из всего этого легко сделать вывод, что Советская власть до сих пор не сомневалась во мне. Если же теперь появились какие-то, с вашей точки зрения, новые, неизвестные факты, касающиеся моего пребывания в фашистской неволе и характеризующие меня не с лучшей стороны, то, мне кажется, проверкой этих фактов должны заняться только и исключительно компетентные органы.

– Мы могли бы поступить и так,– сказал подполковник.– Может быть, так и поступим, если не сумеем собственными си-

372

лами доказать, что у пас в позапрошлом году имелись достаточно веские основания для представления вас к правительственной награде. Но почему вы не хотите помочь нам, мне непонятно. По-моему, у вас пет причин обижаться на райвоенкомат. Мы-то вас ни в чем не обвиняем. Больше того, не верим, я лично, например, ни слова не верю этой птице… Если уж говорить совершенно откровенно, мы обязаны дать заключение по заявлению Снегирева, привести убедительные аргументы, что он оклеветал вас. Деликатность положения состоит в том, что формально на этой стадии разбирательства я не имел права знакомить вас с заявлением… лишнее доказательство, что я вам верю. Мы могли вызвать вас и предложить, чтобы вы в письменном виде подробно осветили все моменты вашего нахождения в концлагере Брукхаузен. Но зачем нам играть в прятки, когда контрольные органы пе имеют к вам претензий? Я вам доверяю и поэтому объяснил, чем вызвана наша просьба. Напишите нам детально о своем пребывании в концлагере и сделайте упор на тех пунктах, на которых останавливается этот клеветник, то есть что вы никаким контролером не были и не имеете никакого отношения к медицинским опытам, которые проводили фашисты над пленными.– Подполковник открыл пачку «Казбека» и дружески протянул через стол Покатилову.

– Спасибо. Я курю сигареты,– сухо сказал Покатилов.– Я был контролером на одном из вспомогательных предприятий Мессершмитта в концлагере Брукхаузен, и я имел отношение к опытам, которые проводил эсэсовский врач над заключенными.

Что-то в мгновенье ока изменилось в лице подполковника. Он неловко, как будто с усилием опустил глаза.

– Но вы, я надеюсь…

– В обоих случаях я действовал по заданию подпольной организации. Но не так-то просто тринадцать лет спустя восстановить в памяти детали и найти свидетелей. К тому же часть свидетелей – зарубежные антифашисты.

Подполковник удрученно помолчал, потом, поднявшись, сказал, глядя куда-то мимо Покатилова:

– Так я все же попрошу вас осветить свое нахождение в фашистском концлагере как можно подробнее. Желательно, чтобы вы указали фамилии и адреса советских и иностранных граждан, с которыми там поддерживали контакты. У меня пока все. Всего хорошего.

«Вот так снегиревы, наверно, и добиваются своего»,– промелькнуло у Покатилова, когда он выходил из здания военкомата на прохладную осеннюю улицу.

37J

2

Была еще одна трудность, о которой он не сказал подполковнику. К стыду Покатилова, у него в последние годы разладились отношения с ближайшими товарищами по Брукхаузену Иваном Михайловичем Кукушкиным и Виктором Переходько.

Правда, они продолжали обмениваться поздравительными открытками накануне праздников и знали друг о друге главное: жив, более или менее здоров. Но постепенно перестали писать друг другу письма, сперва обстоятельные, с рассказом о заботах, житейских планах, радостях и горестях, о которых обычно сообщают друг другу близкие люди, а после – и такие, что пишутся накоротке, когда выпадает свободная минута; затем письма и вовсе уступили место открыткам – поздравляю, желаю, живу без перемен. С годами прекратились и те большею частью нечаянные наезды друзей к Покатилову в Москву, которые всякий раз превращались для них в радостный праздник. Иногда он себя спрашивал: что происходит? Куда пропал Виктор? И неужели у Ивана Михайловича за целый год не было возможности выбраться в Москву? Или я так замотался, что опять не ответил на письмо письмом, а ограничился открыткой (такой случай был в апреле 1954 года), и Иван Михайлович обиделся?..

Он по-прежнему не знал, что Любовь Петровна настойчиво просила Кукушкина и Переходько оставить ее зятя Константина Николаевича в покое. Повторно по этому поводу она обращалась к ним в марте 1954 года, когда Покатилов готовился к защите кандидатской диссертации. Через месяц он защитился более чем успешно (ученый совет признал его работу заслуживающей того, чтобы автора увенчать степенью доктора наук); 16 апреля по традиции он направил друзьям поздравления с «днем второго рождения», а через два дня жена увезла его в санаторий под Москвой. У него опять начались изматывающие головные боли и злостная бессонница, почему, собственно, он и не ответил Ивану Михайловичу письмом, послал лишь открытку.

Он склонен был винить себя в охлаждении отношений с товарищами, и он был отчасти повинен в том – забывал о «резерве сил», как повинны были и друзья, слепо внимавшие заклинаниям его тещи – врача. Существовали и объективные тому причины: новые запросы жизни, само время.

А время было удивительным. Научно-техническая революция, которая взбудоражила весь мир десятилетие спустя, в середине пятидесятых годов зачиналась в тиши кабинетов фундаментальными открытиями в редких разделах математики. То, что в сорок седьмом году, когда Покатилов был принят на механико-ма-

374

тематический факультет, лишь брезжило и некоторым ученым-философам представлялось идеалистической чепухой, стало убедительной и несомненной реальностью. Получила права гражданства кибернетика. Наиболее абстрактные с прежней точки зрения направления математической мысли – топология, функциональный анализ, современные алгебраические теории – оказались абсолютно необходимы и для расчета конструкции космических кораблей, и для расшифровки неизвестных письмен.

Мечтая при поступлении в университет о том, чтобы сделаться со временем хорошим учителем, Покатилов и в мыслях не держал, что на третьем курсе увлечется математической логикой и что, получив диплом, будет именоваться специалистом в области логического синтаксиса, изучающего формальное строение логических исчислений. Еще в меньшей мере мог он предполагать, что его кандидатская и вслед за ней докторская диссертации помогут решить один из узловых вопросов при конструировании важного кибернетического устройства.

Свой успех в науке Покатилов объяснял стечением особо благоприятных обстоятельств и был, как и раньше, уверен, что его истинное призвание – педагогическая деятельность. Но и чтение лекций студентам – дело, которому он отдавался со всей душой,– в последние годы не могло затушевать чувства горечи, являвшегося к нему, когда вспоминал Ивана Михайловича или Виктора. Теперь бывало, что и его письма оставались без ответа, и он ловил себя на том, что порой не столько тревожится, сколько досадует. Правда, переехав на новую квартиру в двенадцатиэтажный дом на Ломоносовском проспекте, он в суматохе с месяц не сообщал друзьям нового адреса. А затем семью постигло тяжкое испытание: в старой комнате на Зубовском скоропостижно скончалась Любовь Петровна.

Вера, безмерно привязанная к матери, высохла от горя. Она называла себя эгоисткой, неблагодарной дочерью и однажды призналась мужу, что если бы не было того рокового июньского вечера, то она вряд ли вышла бы за него. Ведь мама – дело прошлое – была против их брака и смирилась только потому, что тем вечером произошло непоправимое. По словам Веры, Любовь Петровна больше всего боялась, что зятю из-за его сложной биографии станут совать палки в колеса и что поэтому у дочери будет трудная жизнь. Но она, мол, искренне тревожилась и за его здоровье. Словом, она, по убеждению Веры, была горячая, самоотверженная мать. Это убеждение, вероятно, и помешало Вере сказать мужу, что Любовь Петровна сделала все от нее зависящее, чтобы испортить его отношения с товарищами по войне.