Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Пиляр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

5

Начальником штаба сменяемой дивизии был сухощавый майор с бледным, даже серым лицом, нервозный, неулыбчивый. Представившись, он сразу вручил Евстигнееву требуемую документацию: сводные данные о противнике, его укреплениях, огневых средствах и минных полях, схему своих укреплений и минных полей; сухим от усталости голосом сообщил, что начальнику связи приказано передать этой ночью сменяющим подразделениям основные линии проволочной связи, и в доказательство положил на стол написанную от руки копию распоряжения.

– Извините, товарищ майор,– сказал Евстигнеев и повернулся к оперативному дежурному Синельникову: – Передайте Юлдашову, пусть принесет нам чего-нибудь перекусить…

Гость, похоже, голоден, и по одному этому как будто малозначному факту Евстигнеев склонен был заключить, что сменяемая дивизия порядком измотана. Видимо, у начштадива не хватало времени даже на то, чтобы позаботиться о своем быте: об этом свидетельствовали и заросший двухдневной щетиной подбородок, и китель без подворотничка.

Евстигнеев отдал Зарубину разведсводку, Синельникову – копию распоряжения о передаче основных линий связи и, справившись, есть ли у них вопросы к товарищу майору (вопросов не было), обоим разрешил удалиться.

Майор охотно выпил полстакана водки, но закусывал вяло.

– Сколько вы тут, под Вазузином, маетесь? – откровенно спросил Евстигнеев.

– Целую вечность,– сказал майор.– Я лично оборонял Вазузин еще в октябре прошлого года, потом был в этих местах в окружении, правда недолго, двое суток,– прибавил он торопливо.– Пробился с остатками полка, попал в резерв фронта, а из резерва – опять под Вазузин… Больше недели держим тут оборону, будь он проклят!

Евстигнеев заметил, что на худом небритом лице майора дернулось и часто запульсировало веко, вероятно следствие перенесенной контузии.

29

– Вы закусывайте, товарищ майор, закусывайте,– сказал Евстигнеев.– Вот консервы, хлеб…

– И не стоит он того, тех жертв, на которые мы ради него идем, честное слово! – продолжал майор.– Ну, хорошо, я понимаю, есть соображения высокого стратегического порядка: перерезать железную дорогу, выйти в тыл девятой армии немцев. Хорошо. Но почему непременно здесь, а не севернее или южнее Вазузина? На кой нам, извините, эта скорлупа?

– Так сильно разрушен город? – спросил Евстигнеев.

– Да дело не только в том, что разрушен. Вы прикиньте, сколько по самым минимальным нормам… сколько сил и средств надо для прорыва такой полосы! Уж если целая танковая армия немцев тогда, в октябре сорок первого, предпочла обойти эти укрепления!.. Да что говорить! – Майор сердито умолк и дважды отрывисто и шумно выдохнул.

– Подождите, я немного не понял,– еще не смея верить услышанному, сказал Евстигнеев.– Что, разве эти доты, где сейчас немцы,– это наши доты?

– Именно! – будто даже обрадовался майор.– Великолепные сооружения, построенные по всем правилам фортификации. Если бы немцы не обошли нас тогда – черта с два продвинулись бы они с этой стороны! А теперь с этой же стороны, то есть с запада, нам приходится их атаковать. Вы представляете? А ведь такие орешки и авиабомбой не всякой расколешь. Железобетонные, метровой толщины тарелки, опрокинутые вверх дном на такие же бетонные основания. Амбразуры для пушек и пулеметов. Каждый впереди лежащий клочок земли пристрелян. А-а!..– махнул он рукой, и опять запульсировало веко на его сером лице.

– Штаарму, надеюсь, известно, что это бывшие наши доты? – спросил Евстигнеев.

– Я лично докладывал заместителю начштаарма. Между прочим, немцы ведь не сразу в них залезли. Если бы мы в середине января не топтались перед Вазузином, а поверили своей разведке и атаковали с ходу…

Майор почти дословно повторял мысль коренастого капитана, соседа слева, и Евстигнеев мимоходом подумал, что, должно быть, не так уж и неумен тот бойкий капитан, помначальника первого отделения.

– У нас нет выбора, товарищ майор, вы, конечно, понимаете. Нам придется брать доты и брать город. Весь вопрос в том, как это сделать по возможности с наименьшими потерями, чтобы и себе шею не сломать.

30

– Самолеты, гаубицы, танки. Иначе – дохлое дело. В лоб эту стену не пробить,– сказал майор, закурил и посмотрел на часы.

– Еще два вопроса… Вы не пробовали занять тот дот, что в ничейной полосе?

– Нет. Во-первых, там вокруг понатыкана уйма мин, а во-вторых, зачем он нам сейчас?

– Это понятно,– сказал Евстигнеев.– А что у немцев на северной окраине Вазузина, недалеко от железнодорожной станции, в отдельных строениях между речкой и вокзалом?

Майор заглянул в свою карту.

– Шут их знает. Мы этим местом специально не интересовались… Пушки там, во всяком случае, не стоят, это я гарантирую. Вся артиллерия, в том числе минометы, у них в черте города, а что там, в этих строениях… склады, вероятно, какие-нибудь. Скорее всего склады.

– Да, похоже,– сказал Евстигнеев. Надо было закругляться: в двадцать один час он собирался пойти с Зарубиным в разведроту, проводить людей в ночной поиск. Евстигнеев встал: – Ну что же, большое, как говорится, вам спасибо…

– Очень возможно, что к этим строениям ведет глубокий ход сообщения от тех дотов, что на левом фланге. Точно установить нам пока не удалось.

– Там узкий извилистый овраг. Спасибо,– повторил Евстигнеев. Ему хотелось поговорить с Зарубиным, перед тем как отправиться к разведчикам, а до этого успеть хотя бы в общих чертах обсудить с Поляновым то новое, что сообщил майор.

Тот уже укладывал в планшет карту, худое лицо его несколько оживилось. Кажется, только теперь майор вполне поверил, что его дивизия сдает свой участок под Вазузином другому соединению и переходит во второй эшелон армии.

– Ну, ни пуха вам! – сказал майор и крепко стиснул руку Евстигнеева тонкой жилистой рукой. Потом он попрощался с Поляновым, который в течение всей встречи не проронил ни слова, и вместе с ним вышел.

Юлдашов убрал со стола пустые стаканы, банку с недоеденной тушенкой, смахнул в ладонь хлебные крошки. Евстигнеев вспомнил, что еще не ужинал, но уже подоспело время идти с Зарубиным в разведроту.

– Вы, товарищ Полянов, обмозгуйте хорошенько все, что рассказал майор. Я думаю, это сильный довод в пользу того, что нам надо отказаться от фронтального удара. Вы это тоже учтите при обосновании наших предложений. А с вами, товарищ Зарубин, поговорим дорогой,– сказал Евстигнеев, когда вызванные

31

по его приказанию начальники отделений вновь стояли перед ним.

Затрещал трофейный телефон. Евстигнеев услышал низкий бас комдива:

– Как дела? Сообщил что-нибудь интересное сменяемый начштаба?

Евстигнеев сказал, что новости не из приятных, он хотел бы через часок зайти для доклада, на что Хмелев ответил, что если дело терпит часа два, то он просит разговор отложить и на это время принять на себя бразды правления. Евстигнееву ничего не оставалось, как согласиться.

– Ничего не попишешь,– сказал Евстигнеев Зарубину.– Провожайте людей сами. Хорошо бы хлопцам удалось притащить фрица или хотя бы как следует пронюхать, что там, в кирпичных строениях. Можно ли там зацепиться – вот главное…– Евстигнеев отошел к двери, припоминая, не упустил ли чего-нибудь из виду, и проговорил задумчиво: – А доты-то эти наши были, оказывается. Такая досада… Да,– сказал он,– вы позвонили в штаб головного полка насчет саперов?

– Все в порядке, товарищ подполковник. Аракелян уже снарядил группу для пустующего дота. Вот и вернемся в свои доты,– с улыбкой сказал Зарубин.– Разрешите идти?

– Да, идите, идите,– сказал Евстигнеев.

6

Отдав распоряжение о развертывании новых КП, НКП и ЗКП (командного, наблюдательного и запасного командного пунктов), переговорив по телефону с двумя полками и ответив на звонок начальника оперативного отдела штаарма, Евстигнеев вышел на улицу.

Над головой было звездно. Громыхал фронт. Небо над Вазузином расцвечивалось зелеными, голубыми, желтыми огоньками ракет, белыми дугами трассирующих пуль, тускло-багровыми отсветами дальних пожарищ.

Глубоко, во всю грудь, вздохнув, Евстигнеев направился было к избушке, где квартировал вместе с комиссаром Федоренко, но вспомнил, что отдыхать ему, начальнику штаба, пока отдыхает комдив, нельзя, хоть и посасывало под ложечкой и чуть кружилась от усталости голова. И он пошел по деревне в ту сторону, где за поворотом начиналась вторая улица, в домах и сараях которой размещались подразделения головного полка.

Деревня вновь затихла и казалась необитаемой. Лишь время

32

от времени из черноты задворий доносились простуженные голоса:

– Стой! Кто идет?

Евстигнеев негромко отзывался и шагал дальше, поскрипывая снежком и почти зримо представляя себе, как в этих темных избах по всему полу от порога до занавешенных, в наледи окон, сбившись в кучи, тяжелым крепким сном спят бойцы.

«Вот они завтра, выполняя приказ, пойдут под огонь,– размышлял Евстигнеев,– побегут с винтовочками, увязая в снегу, к фашистским дотам, думая, что начальство все предусмотрело, обо всем позаботилось, а их, бойцов, дело только пробежать под пулями и разрывами мин, надеясь на свою счастливую звезду, к железобетонным коробкам и забросать их гранатами… А позаботилось ли начальство, я, Евстигнеев, прямой начальник всего личного состава дивизии, чтобы этот предстоящий бросок бойцов в атаку не был напрасным? Все ли сделал, что мог?»

Он остановился перед большим домом с обрывками проводов на стене и тотчас был окликнут часовым.

– Затвор,– ответил Евстигнеев вполголоса и, пройдя короткую тропу, поднялся на крыльцо.– Что же вы, товарищ боец, тут у самых дверей околачиваетесь? – строго сказал он часовому.– Как фамилия?

Часовой, молодой круглолицый парень, прижал к себе винтовку.

– Парамошкин, товарищ подполковник.

– Разве так, товарищ Парамошкин, положено охранять штаб?

– Дак мороз, товарищ подполковник,– сильно окая и, видимо, нисколько не робея, ответил часовой.– А в мороз все кругом слыхать. Я и ваши шаги, товарищ подполковник, издалече признал.

– Из сеней, что ли? – усмехнулся Евстигнеев.

– Зачем из сеней? Мы службу знаем… А с крыльца обзор на три стороны и слыхать все исключительно хорошо. Несем как положено, товарищ подполковник.

– Находчив, ничего не скажешь,– покачал головой Евстигнеев и, нашарив в темноте дверную скобу, потянул ее на себя.

Часовой, вероятно, успел сообщить о приближении начальства. Едва Евстигнеев отворил дверь, как раздалась команда «смирно», вдоль лавок и у печи вытяулись люди с сонными, отсутствующими лицами, а от стола с желто-мерцающей коптилкой шагнул курчавый лейтенант, оперативный дежурный штаба полка, и по всей форме отдал рапорт.

– Вольно,– сказал Евстигнеев.– Командир полка отдыхает?

3 Ю. Пиляр

33

– В настоящий момент, товарищ подполковник, отдыхает начальник штаба, командир бодрствует. Вас проводить к товарищу майору?

– Соедините-ка меня сперва со штадивом.

– Махарадзе! – повернулся лейтенант к телефонисту.– Штаб дивизии, срочно!

Евстигнеев предупредил оперативного дежурного штадива, что он, Суздальский, находится у Красноярского, пробудет здесь полчаса, и пошел в сопровождении лейтенанта на другую половину избы.

Майор Еропкин в накинутом на плечи полушубке сидел за столом и, не сгибая спины и дальнозорко откинув голову, писал в школьной тетради письмо. Увидев Евстигнеева, он положил карандаш, его темное морщинистое лицо засветилось улыбкой.

– О-о, товарищ начальник! – сказал он прокуренным голосом, привстал, схватился за поясницу.– Очень рад. По службе или так, на огонек?

– А как хочешь?

– Да на огонек, ясно, лучше…

Никого, кроме них, в комнате не было, и Евстигнеев, присев к столу, кивнул на незаконченное письмо.

– Домой или, может, какой зазнобе?

– Все той же, Александре Матвеевне. Да вот, беда, давно не было от нее ничего.

– Получишь, получишь. Поклон ей, кстати, от меня, если она, правда, меня помнит.

– Как же не помнит, когда я два раза приветы от нее передавал!

– Так это с твоих слов, а зрительно – какой-такой Евстигнеев?.. Все-таки восемнадцать лет минуло-пробежало. Я-то ее как сейчас вижу.

– Не говори! – собрав в гармошку морщины на лбу, лукаво произнес Еропкин.– Ну а твои не дают пока о себе знать?

– Пока нет,– вздохнул Евстигнеев.

Когда-то они вместе учились в пехотной школе комсостава РККА, оба ухаживали за симпатичной девушкой Шурочкой. Потом, по окончании школы, пути товарищей разошлись. Еропкин служил на Дальнем Востоке, воевал с белокитайцами во время конфликта на КВЖД в 1929 году, отличился и был награжден именным оружием. В середине тридцатых он уже командовал полком и, возможно, пошел бы еще дальше, если бы не пристрастился к спиртному. С ним беседовали, предупреждали и в конце концов уволили из армии.

Когда началась Великая Отечественная, Еропкин снова надел

34

форму и в звании майора был направлен в управление кадров Уральского военного округа. Там в сентябре сорок первого Еропкин и повстречался со своим однокашником Евстигнеевым, назначенным на должность начальника штаба вновь формируемой стрелковой дивизии.

– Может, маленько… по сто грамм, а? – сказал Еропкин, выразительно щелкнув себя по шее.

Евстигнеев отрицательно покачал головой. Он знал о губительной слабости Еропкина и только дважды позволил себе выпить с ним: один раз в ресторане Челябинского вокзала за встречу, второй раз – на фронте, когда дивизия отбила у немцев первую большую деревню.

– Не могу, Иван, и тебе не советую,– сказал Евстигнеев.– Вот если возьмем Вазузин – другое дело. Тогда я сам поставлю тебе бутылку коньяку, храню ее с Нового года. Нет, нет! – прибавил он, видя огорченное липо Еропкина и его безмолвный протестующий жест.– У нас опять худо со снарядами, тяжело будет завтра, я за тем, собственно, к тебе и зашел. Ты не серчай, достань карту, хочу с тобой посоветоваться…

Еропкин горестно вздохнул, почесал в затылке и сел на место. Они разговаривали с полчаса, пока курчавый лейтенант, оперативный дежурный штаба полка, не позвал Евстигнеева к телефону. Было ровно одиннадцать, и командир дивизии, разбуженный адъютантом, тотчас потребовал Евстигнеева к себе.

– Так ты помни, о чем договорились, Иван Капитонович,– прощаясь с Еропкиным, сказал Евстигнеев.– Если будет интересоваться твоим мнением комдив, стой насмерть. Сам видишь, иначе – гроб.

– Да еще с музыкой,– сказал Еропкин и махнул рукой.– Бог не выдаст – свинья не съест.

– Ну, все,– сказал Евстигнеев.

Адъютант Ленька немедленно доложил о прибытии начальника штаба Хмелеву, который разговаривал в горнице со своим заместителем по тылу.

– Проходите, товарищ подполковник,– как всегда, приветливо приглашал Ленька.– Они скоро закончат, минут через пять – семь.

– Дай-ка мне пока оперативного дежурного,– сказал Евстигнеев. Он не любил этого заместителя комдива, часто не ладил с ним и не хотел участвовать в его разговоре с Хмелевым.

– Синельников,– сказал Евстигнеев в телефонную трубку,– есть известия от Зарубина?

– Он только что звонил, товарищ Суздальский, несколько минут назад от Уфимского звонил,– ответил Синельников.—

35

Здесь у нас все в порядке. Полянов заканчивает беседу с артиллеристами. Тишков вернулся с отдыха…

– Ну что вы мне всегда не о том? – вскипел Евстигнеев.– Я вас о Зарубине спрашиваю! Что он говорил?

– Пока лежат. Еще не прошли, товарищ Суздальский.

– А что Аракелян? Не звонил?

– Нет.

«Конечно, если нам не удастся захватить пустующий дот или ночной поиск ничего не принесет, ценность наших с Поляновым предложений поубавится,– подумал Евстигнеев.– Но все же не настолько, чтобы отказываться от них вовсе».

– Евстигнеев! – позвал из-за перегородки комдив.– Я тебя жду.

Заместитель по тылу с обиженным и раздраженным лицом, на ходу натягивая меховые перчатки, промелькнул мимо, а Евстигнеев, пригладив пальцами брови и тронув ладонью густой зачес на голове, отодвинул занавеску и вошел к Хмелеву.

Он не виделся с комдивом около пяти часов и сразу заметил, что Хмелев чувствует себя получше. Его лицо было розовым, и дышал он ровнее, без обычного хриплого свиста.

– Ну что нового? Какие дела? – быстро спросил Хмелев не вставая.– Не звонил командующий?

– Командующий не звонил, товарищ полковник. Из штаарма был только звонок начальника оперативного отдела, примерно в двадцать два пятнадцать,– сказал Евстигнеев, вынимая из полевой сумки бумагу, написанную Поляновым.– Полки доложили о своей готовности. С нашим штабом артиллерии уточнены цели и меры по пэтэо. Две группы разведчиков – Зарубина и Аракеляна – на задании, результатов пока нет.

– А когда будет отдыхать мой начальник штаба? – с грубоватой озабоченностью спросил Хмелев.– Ты садись, садись, Михаил Павлович.

– Если разрешите, я доложу последние данные и некоторые свои соображения и тогда, с вашего разрешения, пойду отдыхать. Вот здесь…– Евстигнеев показал Хмелеву вынутую из сумки бумагу,– здесь предложения штаба…

– Давай сюда. Я прочту и-подумаю. А после поговорим.

– Еще одно. Оказывается, доты, которые нам предстоит завтра атаковать…

– Это я знаю,– перебил его Хмелев.– Мне об этом сказал комдив, которого сменяем… Во сколько, кстати, выступают полки? Точно в три?

– В три ноль-ноль.

36

– Иу так до трех можешь отдыхать, а потом побеседуем. У тебя больше ко мне ничего?

«Отдать ему, что ли, письмо? Развязаться?» – пронеслось у Евстигнеева.

– Что еще? – изменился в лице Хмелев.– Какие-нибудь неприятности?

– Нет, пет…– ответил Евстигнеев.– Я подумал, что был здесь ваш заместитель, главный интендант, и… опять очень плохо, просто безобразно со снарядами, а наши предложения как раз учитывают этот фактор.

– Устал ты, я вижу,– сказал Хмелев и тяжело поднялся на свои отечные ноги.– Иди, Михаил Павлович. Свободен до трех!

7

Было без двадцати двенадцать, когда Евстигнеев добрался наконец до своей избы.

Всего неполные сутки квартировал он в ней вместе с комиссаром штаба, но уже стало это плохонькое крестьянское жилье его домом, и, войдя внутрь, Евстигнеев почувствовал приятное освобождение от телефонных разговоров, докладов, едкого табачного дыма, хлопанья дверей, от необходимости постоянно держать в напряжении внимание и память, выслушивать распоряжения и самому распоряжаться – словом, от всего того, что составляло его служебную повседневность.

То была разумная привычка, выработанная годами армейской жизни,– придя домой, сразу отключиться от должностных забот, дать своему мозгу и всем нервам передышку, без которой было бы немыслимо возобновлять работу, особенно ответственную и сложную здесь, на фронте.

Ординарец Кривенко набросился на Евстигнеева с упреками– он, Кривенко, трижды разогревал ужин, дважды подтапливал баню, а теперь она все равно выстыла, и ее, наверное, заняли бойцы из комендантской роты,– и Евстигнеев не сердился на своего ординарца, наоборот, было приятно, что кто-то ворчит на него за опоздание к ужину и что-то там насчет бани.

Сняв шинель с меховым жилетом, он не спеша намылил руки, подставляя их под крученую тепловатую струю из умывальника, с наслаждением вдыхал самоварный дымок и весь милый дух обжитого крестьянского очага: легкий запах овчины с горячей печи, свежевымытых полов, вареной картошки и еще чего-то, полузабытого с детства.

Он неторопливо застегнул на все пуговицы гимнастерку, причесался и сел за стол, со снисходительной улыбкой наблюдая за

37

тем, как кружится по избе, что-то бурча себе под нос, Кривенко, сытый, проворный ординарец его, классный шофер, и повар, и, если надо, меткий стрелок, с которым он не расставался с первых дней войны, встреченной на западной границе. Неслышно появилась хозяйка, сухонькая старушка в черном платке, и Евстигнеев вспомнил, как она, сложив извечным бабьим жестом руки на груди, рассказывала днем, когда он приходил обедать, что у нее три сына и два зятя на фронте и известий от них нет, а она ничего живет. У нее коза – прятала ее от немцев в погребе – и картошки мешка три наберется.

Кривенко еще не успел положить йа стол прибор, а старушка уже слазила в подпол, покопалась в темном кухонном углу и вынесла высокий глиняный кувшин с отбитой ручкой и помятую алюминиевую кружку.

– Парень твой давеча сказывал, ты язвенник, и тебе будет полезно козье молоко. Кушай на здоровье.

– Спасибо, мать, вы бы не беспокоились,– сказал Евстигнеев, глядя на темные глянцевитые руки старушки.– От себя ведь отрываете. Но я заплачу…

Приподняв голову, увидел в бесконечных морщинах желтые щеки и строгие сострадательные глаза, посмотревшие на него с укором.

– Спасибо, мать, спасибо,– повторил он, понимая, что допустил бестактность.– Присаживайтесь за компанию, чайку попьем. Сахару-то по нынешним временам давно, наверное, не видите, а нас обеспечивают, вот и почаевничаем малость. Пожалуйста.

– Благодарствую, не хочу,– сказала старушка с достоинством, села к уголку стола и задумалась.

Кривенко подал миску горячего горохового супа, сковородку с жареным картофелем, сахар, масло и стал раздувать сапогом самовар.

«Как она называла себя? – подумал Евстигнеев, силясь припомнить имя-отчество старушки.– Фамилию-то я удержал в голове – Коботова… Коботова Елизавета… не то Ивановна, не то Егоровна».

– Елизавета… простите, как по батюшке вас? – спросил Евстигнеев, с удовольствием, но без жадности принимаясь за еду.

– Игнатьевной величали, милый,– оторвавшись от своих дум, ответила старушка.

Она никому не продавала молока козы-кормилицы и, лишь жалея проходящих порой от Вазузина раненых красноармейцев, с поднятыми воротниками, в подшлемниках, с обындевелыми бровями и ресницами, пуская погреться, потчевала их целительным козьим молоком.

38

– Елизавета Игнатьевна, как вы тут под немцем-то жили? – спросил Евстигнеев, который никогда не упускал случая поподробнее разузнать о враге, хотя и много был уже наслышан о зверствах и читал об этом часто в газетах. Каждое такого рода свидетельство, чем оно было бесхитростнее, тем сильнее действовало и вызывало у Евстигнеева не только понятную ненависть к фашистам, но и малообъяснимое на первый взгляд чувство удовлетворенности: враг был подл и жесток, и чем подлее и бесчеловечнее вставал он из рассказов местных жителей, тем тверже укреплялся Евстигнеев в своей вере, что огромная, образцово вооруженная и обученная германская армия в конце концов потерпит поражение.

Старушка вновь подняла на Евстигнеева строгие глаза:

– Как жили? А никак не жили, сучествовали.

– Но неужто среди их, немцев, не попадались… ну, такие хотя бы, чтобы не насильничали и не грабили по своей охоте?

Старушка поджала тонкие губы. Вопрос ей, по-видимому, не понравился.

– Вы меня правильно поймите, Елизавета Игнатьевна. Я человек военный и должен знать правду. Легче тогда бить противника, когда знаешь, какой он в точности, в чем его сила, в чем слабость.

– Ты ученый, тебе и знать больше,– сказала старушка.– А у нас, в Ключареве, какие были – все одинаковые. Воры.– Она подумала, пошевелила круглым подбородком и опять посмотрела на Евстигнеева строгим и чуть недоуменным взглядом.– Виндор-кина Андрея, старика, застрелили – ворота поздно ночью им открыл не ходко… У Артемьевой Настасьи дочку испортили, девка умом тронулась, а стали уходить, и с матерью то же… Срам сказать, прости, господи, прегрешения наши! В правлении пол выломали, под нужник приспособили. Егор Стяжков, на костыле мужчина с той еще войны, был приставлен топить им печь. Так когда от вас побежали в Вазузин – на самое крещенье было,– и Егора из ружья стрелили и в яму эту, значит…

Евстигнеев слушал старушку и чувствовал, как холодной силой наливается его сердце. Он дал знак ординарцу убрать со стола, показал жестом, что не будет пить чай и что сахар и масло надо оставить хозяйке, и продолжал сидеть, слушая нескончаемо горестное повествование, хотя был уже первый час ночи и ему в интересах работы следовало поспать.

– Так неужели снова отступите перед ним? – долетел до него сквозь собственные его размышления главный вопрос старушки, матери трех сыновей, воюющих где-то на других участках фронта.

39

– Сильный он, мать, немец, много у него самолетов и*танков, всю Европу ограбил, миллионы людей заставил работать на себя,– сказал Евстигнеев.– Но вы не сомневайтесь, Елизавета Игнатьевна,– внезапно перейдя на «вы», добавил ои.– Как сказал товарищ Сталин, фашистская Германия рухнет под тяжестью своих преступлений. У кого нет совести, тот смерти больше боится. Вот так… Прогоним их, мать, постепенно прогоним отовсюду, очистим свою землю, будьте покойны.

Он посмотрел на часы – минутная стрелка опустилась вниз – и встал.

– Еще раз спасибо, Елизавета Игнатьевна, за молоко. Буду жив и вернусь домой – обязательно велю жене купить козу и буду, по вашему совету, лечиться козьим молоком.

– Спаси Христос,– ответила старушка и, поднявшись, сухонькая, невесомая, вышла из горницы, сняла с печи старый, покойного мужа полушубок и наказала Кривенко отнести командиру, чтобы не зябнул под утро, когда выстынет в избе.– Укладывайся на постелю да спи,– сказала она Евстигнееву, устраиваясь на лежанке, зевнула и тотчас притихла.

– Разбудишь меня без десяти три,– шепотом приказал Евстигнеев ординарцу.

8

– Товарищ подполковник, а товарищ подполковник, вас товарищ комдив…

– Да! – Евстигнеев откинул полушубок и в свете увернутой лампы увидел Хмелева, сидевшего на лавке.

– Без пяти три, товарищ подполковник,– смущенно доложил Кривенко,– на пять минут опоздал…

– В следующий раз за такое опоздание в первый взвод! – сумрачно пообещал Евстигнеев и, повернувшись к командиру дивизии, попросил извинения.

– Ладно, что за беда,– сказал Хмелев.– Отошли его пока в штаб, надо поговорить наедине.

– Иди подмени Юлдашова,– приказал Евстигнеев.

Кривенко, топая жесткими валенками, вышел, а Евстигнеев

выкрутил побольше огня в лампе и, раскрыв планшетку, сел к столу напротив комдива.

– Я нарочно пораньше зашел к тебе, Михаил Павлович,– сказал Хмелев.– С полчаса мы можем посидеть… Полки выступили, группа Аракеляна просочилась в твой дот, зарубинскую группу обнаружили и обстреляли. Это чтобы ты не терзался, что не знаешь обстановки. Теперь о твоей бумаге…

40

В груди его опять посвистывало, одутловатые щеки и высокий лоб снова приобрели синюшный оттенок.

Евстигнеев, приготовясь слушать, вынул карту, карандаш, и ему почему-то вспомнилась первая встреча с Хмелевым в длинном коридоре Главного управления кадров в начале сентября прошлого года. «Вот твой командир дивизии, поди представься ему»,– сказал Евстигнееву знакомый майор и показал на тучного полковника в фуражке и начищенных сапогах, выходившего из приемной начальника управления…

– Кое-что из твоих предложений я принимаю. С дотом это хорошо,– сказал Хмелев.– Вообще все придумано и рассчитано толково: отвлекающий бой в центре, выход по оврагу… Все было бы приемлемо, если бы дивизия действовала самостоятельно. Как ты этого не учитываешь?

– А иначе нам не взять Вазузина, товарищ полковник,– отрезал Евстигнеев.

– Обожди, обожди,– нахмурился Хмелев.– Как тебе известно, есть направление главного удара армии со всеми силами и средствами поддержки, и мы стоим на этом направлении. Бой спланирован, план утвержден командующим… Что же ты хочешь, под монастырь меня подвести?

– Товарищ комдив, фронтальным ударом всю полосу прикрытия нам не преодолеть. Вы же лучше меня понимаете… без авиации, без мощного огня гаубиц – это же элементарно. В штаарме или не знают, что там бывшие наши доты, или забыли, что представляют собой наши доты,– сказал Евстигнеев с сердцем.

До последней минуты он был уверен, что командир дивизии ухватится за его предложения, дававшие в предстоящем бою реальную возможность быстро зацепиться за окраинные постройки Вазузина. И вот Хмелев, перечеркивая эту возможность, сам не ведая того, подводил себя под монастырь. «Если бы он только знал!..» – подумал Евстигнеев.

Оба помолчали. Должно быть почуяв недосказанность, Хмелев первый заговорил о том, что так волновало Евстигнеева.

– В два часа был звонок Пасхина. Сперва о делах, я все подробно ему доложил, решился даже покритиковать работу армейского тыла… А потом очень странный он задал вопрос. Вот его слова буквально. «Дрожишь?» – спрашивает, и усмешка в голосе. Ну, начальство вроде бы шутит, и я в том же духе: «Дрожу, Василий Васильевич, мороз-то вон какой нынче».– «Ну дрожи,– говорит,– это полезно перед боем. В бою смелее становишься, по себе знаю…» Никогда прежде не разговаривал он со мной подобным тоном…

41

Хмелев дышал уже прерывисто, то замирая, то вновь часто и шумно втягивая воздух, и перед Евстигнеевым пронеслась другая картина из их недавнего прошлого.

Первая ночь в военном лагере под Челябинском. Они поместились в одной комнате – кровать Евстигнеева напротив кровати Хмелева. Евстигнеев долго ворочался с боку на бок. Хмелев же уснул сразу, дышал часто-часто и вдруг затих – дыхание будто оборвалось. Евстигнеев вскочил с постели и стал трясти его за плечи: «Что с вами, товарищ комдив?» Тот, проснувшись и зевнув, ответил: «А, не обращай внимания, я давно так». Евстигнеев опять лег. И опять через час или два у Хмелева как будто остановилось дыхание. Евстигнеев снова его разбудил, и снова комдив, нисколько не сердясь, тем же добродушно-товарищеским тоном, по-владимирски нажимая на «о», сказал: «А, не обращай…»

– …Я, может, и не придал бы особого значения этому неприятному вопросу или, что ли, намеку Пасхина,– продолжал Хмелев,– кабы не одно обстоятельство. Не буду называть тебе фамилии человека – он мой сослуживец еще по гражданской войне,– так вот он живой свидетель, что Пасхин в конце декабря, когда была брошена эта фраза: «Кто из вас первый возьмет Ржев?» – а я, ты помнишь, ответил, что жду постановки конкретной задачи,– Пасхин затребовал тогда мое личное дело, полистал и сказал: «А, пре-по-да-ва-тель тактики! – И добавил: – Эти теоретики большие мастера уклоняться от прямого боя…» – Хмелев приостановился, и стало слышно, как что-то хрипло переливается в его груди, и продолжал своим низким удушливым басом:– Теперь ты понимаешь, как была бы воспринята наша не очень пока обоснованная попытка заменить маневром фронтальный удар?

Евстигнеев это понимал. Ему с финской кампании была памятна неприязнь Пасхина к командирам, не одобрявшим излюбленного им, Пасхиным, способа боя – «накладистого, но надежного», по его собственному определению.

«Может, Хмелев скорее согласится с нашими предложениями, если ему отдать письмо? – подумал Евстигнеев.– А вдруг воспримет как нажим и с моей стороны. Вообще будет оскорблен, замкнется… Один вред!»

– Товарищ комдив, командующему ведь важен результат, только результат, да и для нас, для всей дивизии, в конце концов, для всей страны только результат важен. Мы должны выбить немца из Вазузина…