Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Пиляр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

Немец приподнимает очень густые черные брови и тем же придушенным голосом спрашивает:

– Русский?

– Русский.

Несколько секунд его маленькие желтые глаза глядят на меня в упор, затем, вынув изо рта сигару, он вкрадчиво произносит:

– Смотри же!

И, быстро перебирая ногами в сверкающих ботинках, сбегает по ступенькам на улицу. Он похож на крупную черную кошку.

Мне ясен смысл его предупреждения, и я опять невольно задумываюсь над тем, какая кара меня постигнет, если я нарушу предписание Штрика и буду в этом уличен.

Раздается удар колокола, потом пронзительный свисток. Идут уборщики, я распахиваю ворота и пристраиваюсь к ним.

185

Нас пересчитывает маленький узкоплечий эсэсовец с болезненным лицом – блокфюрер. У него тяжелый, подозрительный взгляд, и мне кажется, он очень недобро покосился на мой красный треугольник с буквой «R». Надо полагать, что за русским торвертером будет установлена слежка.

После ухода блокфюрера занимаю свое место у ворот. В лагерь начинают возвращаться рабочие команды. Проулки заполняются усталыми людьми в запыленной одежде. Наконец появляется паша штрафная команда. Еще издали замечаю сдвинутую на затылок «панаму» Олега и машу ему рукой. Виктор и Шурка потрясают в воздухе пустыми котелками.

Открываю ворота, жму руки, спрашиваю.

– Ничего,– с усмешкой отвечает Олег,– кому досталось, а нам так себе.

Останавливаю Броскова. Прошу его подойти после ужина ко мне. Он говорит:

– Ладно.

– Аптон был? – спрашивает Шурка.

– Был. Ты тоже приходи сюда.

– Я-то обязательно,– ухмыляется Шурка.

Пропустив всех во двор, я закрываю ворота. Настроение тревожно-приподнятое. Наши уже построились. Передние начинают получать «порцион». Постепенно все оказываются в дальней половине двора, а когда получает последний, все устремляются к моей загородке.

Я замыкаю ворота на крючок. Из переулков общего лагеря подходят хорошо одетые заключенные. На номерах у них зеленые треугольники, «винкели»,– знаки отличия уголовных преступников.

– Алло, французы,– гаркает один из них по-немецки,– кто желает порцию супа за три порции колбасы?

– Две колбасы,– показывая два оттопыренных пальца, заявляет один из наших, худой седоватый француз.

– Одну давайте,– подсказываю я.

– Три, три колбасы… кому прекрасный суп? – наседают хорошо одетые.

Мне, видимо, пора действовать. Выхожу за ворота и кричу уголовникам:

– Прочь!

Они отступают на шаг, пристально рассматривая меня. Один украдкой показывает мне сигарету.

Наши кричат:

– Две порции!

Я оборачиваюсь.

186

– Только одну!

Мне показывают две сигареты.

– Прочь! – ору я снова по-немецки.

В эту минуту у ворот появляется Штрик с резиновой дубинкой в руке. Наши отходят в глубь двора. Уголовники, посылая мне проклятия, ретируются к девятнадцатому блоку.

– Ну,– произносит удовлетворенно старшина,– как?

– Порядок,– отвечаю я.

– Смотри же,– предупреждает он.

Некоторое время Штрик прохаживается по проулку возле нашего блока, затем, повторив: «Смотри же», отправляется к себе. Мимо проходят уголовники, размахивая пустыми котелками. На девятнадцатом им, очевидно, повезло. На меня они больше не обращают взимания.

Является Шурка. Оглядевшись, он достает из кармана мелок и проводит в шагах десяти от заграждения черту поперек двора. Посоветовав подпускать к проволоке только по одному человеку, он быстро проскальзывает в ворота. Я прошу товарищей не переступать без моего разрешения белую линию.

К воротам из общего лагеря подходит пожилой заключенный с буквой «F» на красном винкеле. В руках у него миска с кофе.

– Анри Гардебуа,– говорит он мне, картавя и вежливо улыбаясь.– Кафе.

Я кричу:

– Гардебуа!

Из толпы выбирается огромный, с расплющенным носом француз. Пожилой переливает в его котелок кофе и пожимает просунутую сквозь колючку руку. Они быстро о чем-то говорят– до моего слуха доносится только «уй-уй» и «мерси». Возвращаясь за черту, Гардебуа благодарит мемя.

Потом приходит Антон. Я кивком головы подзываю Броскова, но Антон сам поднимается во двор.

У проволоки снова собираются заключенные из общего лагеря. Я предлагаю им подходить по одному. Двое поляков передают своим товарищам луковицу и три пайки хлеба. Немцы обменивают брюкву на колбасу, дают порцию за порцию, а несколько чехов приносят свой суп, ничего не требуя в обмен.

Шурка, Олег и Виктор помогают мне: они следят за крыльцом и окнами блокперсонала. Антон, уходя, шепчет:

– Вот так и дальше действуй!

И тут я вспоминаю про свой спрятанный суп. Оставив за себя Олега, бегу в умывальную – мой котелок пуст. Возвращаюсь, встречаю Янека. Он хихикает. Я взбешен.

– Ты естдесь глупий,– говорит он.

187

Перед самым отбоем к воротам вновь подходит Штрик. Он смотрит на белую черту, на опустевший проулок и опять спрашивает:

– Как?

– Порядок,– говорю я.

7

Идут дни. Я продолжаю стоять у ворот. Постепенно многое, что до этого было непонятным, обнажает свой смысл, тайное становится явным.

Каждую неделю, как по расписанию, в Брукхаузен прибывают эшелоны с заключенными. Если из лагерной канцелярии следует команда, вызывающая парикмахеров всех блоков, значит транспорт крупный. Через час-полтора из-за кухни в крематорий поползет вереница бледных, остриженных под машинку людей (их волосы упаковываются в мешки и отправляются на склад), и потом над трубой крематория целые сутки, не переставая, будет полыхать огонь. На наши блоки из числа этих заключенных– по слухам, это евреи из разных стран Европы – попадает обычно не более ста человек, главным образом молодежь. Если вызывают парикмахеров одних только карантинных блоков, я уже знаю, что транспорт небольшой и что все прибывшие с ним, за исключением инвалидов – они будут расстреляны,– поступят к нам на семнадцатый, восемнадцатый или девятнадцатый блоки.

Все, кого не убивают сразу, распределяются по рабочим командам лагеря. Команда Лизнера, именующаяся официально «Стройкоманда-два», а фактически штрафная, предназначается для наиболее опасных, с точки зрения эсэсовцев, людей. Их умерщвляют не сразу, а после того, как они испытают все муки штрафного лагерного труда. Остальные заключенные, населяющие так называемый общий лагерь, в котором можно свободно ходить из барака в барак, работают в каменоломне; их даровая рабочая сила приносит, видимо, немало доходов эсэсовцам – хозяевам «штайнбруха». Небольшая часть заключенных используется на подсобных лагерных предприятиях: в бане, прачечной, котельной, ремонтных и пошивочных мастерских. Посты блоковых старшин, писарей, капо-надсмотрщиков занимают главным образом уголовники, набранные из тюрем. Они подчиняются только эсэсовцам: блокфюрерам, которые следят за поведением заключенных в бараках, и командофюрерам, которые надзирают за ними на работе.

Проходит месяц, и уже очевидно, что «кандидат на Жйзнь»,

188

как назвал меня Шурка, такой же смертник, как и все. Это становится мне совершенно ясным после того, как однажды, прогуливаясь по лагерю, белокурый эсэсовец ни за что ни про что выстрелом в рот убивает моего соседа, торвертера девятнадцатого блока.

Вывод является сам собой: раз гибель здесь неминуема для всех, значит лучше сознательно поставить свою жизнь на карту– или умереть сразу, или добыть свободу своими руками.

Так я и решаю действовать.

В последнюю субботу августа, вернувшись после отбоя в шлафзал, я застаю Виктора и Олега бодрствующими. Быстро раздевшись, залезаю под одеяло и спрашиваю, о чем они шепчутся.

– Ты понимаешь,– поворачивается Олег,– сегодня на работе один испанец, каменщик, говорил, что наши подходят к Днепру. Он думает, что эта зима будет последней для Гитлера.

– А сколько еще ждать до конца зимы?

– В том-то и дело,– бормочет Виктор.

За этот месяц мои друзья, несмотря на нашу с Антоном помощь, сильно сдали. У Виктора на черном от солнца лице проступили острые бугорки скул, крупный, с горбинкой нос стал как будто еще больше; у Олега запали глаза и удлинилась шея. А другие выглядят еще хуже. Всего живых из нашей группы осталось человек пятнадцать.

– Ну, еще месяц, полтора, а потом? – тихо произносит Виктор.– Что будет потом, если Лизнер теперь уже открыто заявляет, что мы зажились?

– Это да,– соглашается Олег.

– Хлопцы,– говорю я,– нам надо попытать счастья.

Товарищи приподнимают головы.

– Надо бежать, пока не поздно.

Я лежу на спине, Виктор – на боку слева от меня, Олег – справа. Мы в углу шлафзала, у стены; никто слышать нас не может.

– Как? – возбужденно спрашивает Олег.

– Во время воздушной тревоги, когда в лагере погаснет свет.

– Но ведь надо резать проволоку… Чем?

– Резать не будем, я уже все обдумал… Мы приподнимем нижний ряд деревяшками, а потом их за собой уберем, будет незаметно. До утра мы уйдем далеко.

– Куда? – Олег нетерпеливо ерзает и глядит мне в рот.

– Пойдем на север лесами, к чешской границе.

Виктор вдруг опускает голову и закрывает глаза.

189

– Не так все это делается… Во-первых, мы слишком мало знаем о системе их охраны и розьгска. Во-вторых, сама техника побега… Тут надо все в точности разузнать, все предусмотреть.

– Но в принципе вы согласны?

– В принципе конечно,– шепчет Виктор.

Весь следующий день мы ведем наблюдение за тем, что нам необходимо изучить в лагере, и рассчитываем. Самым трудным нам кажется то, как оторваться от погони, запутать свои следы и не обессилеть при этом. Ясно, что надо запастись едой хотя бы на два дня, что нужиы ножи на случай, если нас настигнут овчарки; хорошо бы иметь карту, чтобы не передвигаться вслепую. Очень жалею, что больше нет среди нас Игната Броскова, опытного десантника и, вероятно, специалиста по такого рода делам: ему вскоре после его беседы с Антоном удалось каким-то образом попасть в лазарет.

Вечером осторожно расспрашиваю Васька, пробывшего в Брукхаузене свыше года, обо всех известных ему случаях побега из лагеря.

– Это дохлое дело,– говорит он.– Прошлым летом пробовали двое уйти с транспорта, так их сразу обнаружили по полосатой одежде. Были прикованы цепями к стене всем на обозрение, не давали ребятам ни пить, ни кушать. Так и пропали удальцы зазря.

У нас все же складывается определенный план действий. Антон-обеспечивает хлебом; я должен утащить у Виктавы ночью два ножа; куртки и брюки мы вывернем наизнанку – красные полосы не будут нас выдавать; к проволоке мы подберемся незаметно, выскользнув в открытое окно; товарищи в ближайшие дни должны будут изучить окружающую местность: их в последнее время заставляли носить камни почти к самым карантинным баракам. Проснувшись ночью, долго прислушиваюсь, глядя, как на потолке переливаются мутные огненные блики. От ярко освещенной электрической проволоки доносится какой-то шелест, какое-то едва различимое шуршание. Затем слышу перекличку: «Пост фир – нихтс нойес!», голос начальника караула, поверяющего посты: «Данке», потом опять, дальше, отклик часового: «Пост фюнф – онэ нойхкайт!» Слышу скуление пса, когда поверяющий равняется с нашим бараком, и снова: «Данке». Решаю засечь время, чтобы определить, когда будет следующий обход. Начинаю отсчитывать секунды и на седьмой тысяче, не выдержав, погружаюсь в дремоту. Уже сквозь сон схватываю монотонное «нихтс нойес» – значит, очевидно, прошло два часа.

Вечером другого дня, передав через Васька Антону, что мне

190

надо обязательно с ним повидаться, энергично принимаюсь за свою работу у ворот. Теперь у всех уцелевших из нашей группы есть «камрады», которые приносят им на блок суп, и мне приходится глядеть в оба.

Подаю знак последнему из наших, он, нагнувшись, бежит к проволоке, немолодой поляк переливает в его котелок похлебку, я отворачиваюсь – из окна шлафзала кошкой выбрасывается старшина лагеря Шнайдер.

–Так,– произносит он своим придушенным голосом.

За его спиной в глубине шлафзала виден улыбающийся Янек – это он, конечно, продал меня.

Я сжимаю зубы и в следующее мгновение падаю от удара в подбородок. Немедленно вскакиваю и снова валюсь от удара в скулу. Так повторяется четыре раза. Наконец Шнайдер командует:

– Заходи!

Иду в барак. На крыльце Виктава бьет меня резиной. Переступив порог, получаю крепкую оплеуху от Макса. Впереди ждет Штрик – он широко расставил ноги, руки держит за спиной. Шнайдер опускается на табурет, достает портсигар.

Я вытягиваю руки по швам. Штрик, сделав шаг навстречу, спрашивает:

– Как?

Я молчу.

– Не понимаешь?

Мелькает начищенный ботинок, я хватаюсь за живот, отлетая к шкафам. Через мою голову с грохотом падают на пол блестящие ведра.

– Встать!

Встаю. Шнайдер говорит что-то Янеку. Штрик засучивает рукава.

Янек ставит в ряд три табурета.

– Ложись!

Неторопливо снимаю куртку и ложусь лицом вниз на табуреты. Закусываю угол ворота рубашки и закрываю глаза. Раздается взмах хлыста – я невольно сжимаюсь. Слышу свист и в тот же момент ощущаю сильный ожог. Свист и снова ожог. Начинаю считать.

На пятнадцатом ударе чувствую, что у меня мутится в голове. После семнадцатого становится трудно дышать. Кажется, что к спине прижимают огромный горчичник – ударов уже не ощущаю. Потом исчезает и боль – слышу лишь мычание. Я куда-то проваливаюсь, затем чувствую толчок и тотчас пытаюсь

191

встать. Пол пахнет скипидаром – я приподнимаюсь. Балансируя, вытягиваюсь во весь рост. Стены комнаты качаются.

– Прочь! – кричит хрипловатый голос, а придушенный добавляет: – Ты, проклятый большевистский выкормыш!

У выхода меня задерживает Макс.

– Ютро идешь до Лизнера,– говорит он.

На дворе уже пусто. Наверно, был отбой. Над электрической проволокой мерцают лампочки; они бледны, их забивает свет еще не совсем угасшего дня.

В сопровождении Виктавы прохожу через его комнату. Он безмолвно отдает мне мою порцию хлеба. Перед дверями в спальную он участливо спрашивает:

– Больно было?

– Щекотно,– отвечаю я.

В шлафзале никто не спит. Гардебуа молча протягивает мне свою большую руку, я пожимаю ее. Шурка прикладывает к моей спине котелок с холодной водой. Виктор и Олег заставляют меня съесть три порции колбасы. Наконец я укладываюсь и закрываю глаза.

Внезапно раздается скрип двери, потом – знакомый хрипловатый голос:

– Встать!

Все вскакивают.

– Ложиться!

Все ложатся.

– Встать!

Все понятно: Штрик за меня наказывает всех. Товарищи поднимаются раз двадцать подряд. Я, по настоянию друзей, лежу – меня за другими не видно. Когда старшина уходит, Олег шепчет: «Я его в ночь побега прирежу!»

Скоро я вижу друзей спящими. Так заканчивается понедельник – тяжелый день.

8

Во вторник я вместе со всеми иду на работу. По-прежнему стоит солнечная погода. Воздух так прозрачен и чист, что, кажется, нет пределов человеческому взору.

Я с особенной жадностью всматриваюсь сегодня в четкие извивы гор, гляжу на лес, на серебристо-зеленое море хвои. Как не позавидуешь тут воробьям, свободно пересекающим зону оцепления! Рядом со мной шагают мои друзья. Они теперь стали мне еще ближе, и я верю сейчас более чем когда-либо, мы еще повоюем!

192

Останавливаемся на площадке под каштанами. Лизнер, покусав губы, произносит свою обычную вступительную речь. Нам слишком хорошо уже известно, что у него не дом отдыха, об этом можно было бы и не говорить, но капо требует ответа во всеуслышание, и мы кричим:

– Понятно!

Лизнер достает резиновую палку. Его голубые, со слезинкой, глаза смеются.

– Первая шеренга на месте, вторая вниз… марш!

Шурка – ловкий парень! – незаметно перекидывается во вторую. Олег, Виктор и я остаемся в первой. Лизнер приказывает повернуться направо и ведет нас к длинному каменному желобу, наполненному цементным раствором.

Около желоба большие деревянные ящики. В них тоже цемент. Невероятно, чтобы нас заставили их куда-то нести: ящики без ручек, и в каждом, по меньшей мере, двенадцать пудов веса! Лизнер, однако, невозмутимо дает команду разбиться попарно и приготовиться. Отправив своего помощника со второй группой на земляные работы, он поворачивается к нам.

– Подымай!

Берусь за скользкие углы ящика, приподнимаю его и думаю, это даже не жестокость, это безумие! Виктору еще хуже моего, он стоит к ящику спиной. Все-таки мы трогаемся, следуя за Лизнером, выводящим нас на узкую тропинку.

Идем, как пьяные, трясущимися шагами, гуськом. Справа от нас грядки с цветной капустой, слева свалка: бумага, пустые консервные банки, тряпье; ниже кустарник и колючая проволока. Поворачиваем налево. Перед нами вырастает деревянная, проложенная на откосе лестница. Спрашиваю Виктора:

– Неужели наверх?

Он, не оборачиваясь, отвечает:

– Наверх.

Передние очень медленно начинают подниматься. В середине происходит какая-то заминка. Предлагаю Виктору:

– Поставим на секундочку?

Он говорит:

– Чтобы тут же прихлопнули?

Лизнер пока безмолвствует. Я вижу его кирпичного цвета физиономию, голубые слезящиеся глаза – он зорко следит за нами.

Вступаем на лестницу. Виктор взбирается на полусогнутых ногах, чтобы на меня не переваливалась вся тяжесть; я должен подтягивать ящик почти до подбородка, чтобы сохранить его в горизонтальном положении, иначе липкая серая масса выпол-

13 ю. Пиляр

193

зет за край. У меня резь в плечах, жилы вытягиваются, и я боюсь, как бы пальцы не разжались сами.

Проходит с полминуты. Я не выдерживаю:

– Виктор…

– Костя, терпи.

Еще ступенька, еще. Наконец руки опускаются, ноги нащупывают землю.

– Далеко… еще?

– Терпи.– У Виктора в горле что-то клокочет.

Лизнер, топая сапожищами, обгоняет нас. В ту же минуту впереди раздается жалобный возглас, почти мольба:

– Капо, дай передохнуть!

Просит какой-то немец. Но Лизнер неумолим:

– Дальше!

Продолжаем продвигаться. Я начинаю серьезно беспокоиться за Виктора: движения его становятся все более шаткими. Вновь мольба:

– Капо, разреши…

– Дальше, дальше!

Будь ты проклят, зверь!.. Откуда же у человека берутся силы?

У меня при каждом шаге подламываются колени.

– Капо!

– Дальше!

Виктор медленно кренится вперед, сейчас он рухнет. Кричу.

– Ставим!

Виктор оседает… Ящик касается земли. С радостью вижу, что все передние уже стоят.

Лизнер подлетает к первой паре. Треск ударов, стон и зычный выкрик:

– Подымай!

Люди стоят, стоят, как загнанные лошади, на которых уже не действуют никакие понукания и никакое битье.

– Подымай! – вопит Лизнер, размахивая палкой.

Я замечаю у обочины дороги веревку. Быстро подбираю, связываю концы, подсовываю под ящик. Удар по затылку – я кланяюсь почти до земли.

– Подымай!

Хватаюсь за углы ящика, кричу Виктору:

– Надевай веревку!

Он просовывает голову в веревочный хомут, и мы снова движемся, обливаясь потом и проклиная в душе капо, ящики и весь белый свет.

194

Мы идем теперь вдоль лагерной стены. Слева от нас сбегает порогами густой еловый лес; он тянется до самого горизонта, заставленного невысокими бурыми горами. Я вспоминаю о нашем тайном решении – туда, к этим горам, через этот лес мы должны держать свой путь,– и мне становится как будто легче. Правда, очень помогает и веревочный хомут: на нем висит половина тяжести.

Поворачиваем направо. Проходим шагов тридцать. Наконец долгожданное: «Стой!»

Опускаем ящики. Вытирая мокрое лицо, я осматриваюсь: сооружается продолжение крепостной стены; кругом груды камней, тес; люди в спецовках перебирают камни.

Лизнер исчезает в кирпичной будке. Товарищи бросаются врассыпную, хватая обрывки веревок и проволоку. Люди в спецовках– это испанцы из общего лагеря,– переглянувшись, быстро берут доски, раскалывают их на планки и подходят к нам. Еще пять минут, и у наших ящиков появляются ручки.

Возвращается Лизнер. Подзывает к себе передних. Они выносят из будки совковые лопаты. Начинаем перекидывать цемент в чан, и тут капо замечает ручки.

– Откуда? – ревет он, выхватывая резину.

Испанцы усмехаются. Мы ниже наклоняем головы.

Я поглядываю украдкой на ровный ряд бараков, стоящих за электрической проволокой. Третий от края наш, восемнадцатый блок. Это же просто счастье, что Лизнер привел нас сюда; надо немедленно все рассмотреть: тут мы будем пробираться!

– Живее!

У меня звенит в голове от удара резиной, но это не может ничего изменить: я продолжаю наблюдать. К сожалению, цемента больше не остается – все ящики разгружены.

Мы снова идем вдоль лагерной стены. Лес и горы теперь справа. Там за горами – я знаю это – чехословацкая граница, там чехи, партизаны и свобода, свобода…

– Виктор, ты видишь?

– Вижу.

– И ты чувствуешь?

– Да, Костя.

Лизнер, мстя за приделанные к ящикам ручки, гонит нас галопом. Спускаемся, спотыкаясь, по лестнице, бежим между свалкой и цветной капустой, и вот мы опять у длинного желоба.

Меня почти не страшит повторный рейс – так велико желание посмотреть еще раз на трассу нашего предстоящего пути. Возле Лизнера появляется маленький узкоплечий эсэсовец с болезненным лицом – он, очевидно, собирается нас сопровож-

195

дать. Дьявол с ним, мы и на этот раз выдержим, нам просто необходимо выдержать!

– Готовы? – спрашивает капо.

Поднимаем ящики. И вдруг – что это? – в воздух вливается сначала негромкий, потом все растущий захлебывающийся звук.

– Воздушная тревога! – как ужаленный, вскрикивает эсэсовец.– Все вниз!

– Ложись! – вопит Лизнер.

Мы с удовольствием ставим ящики. Мы сбиваемся, как приказывает капо, в одну кучу и ложимся. Командофюрер предупреждает: никому не поднимать головы, иначе пуля в затылок. Сирена продолжает выть, ей откликается вторая, третья, но проходит, вероятно, с четверть часа, прежде чем до нашего слуха доносится гудение моторов и хлопки зениток.

– Наши? – шепчу я Виктору.

– Наверно,– отвечает он.

Раздается отдаленный, но мощный и продолжительный грохот. Наши сердца наполняются радостью. Бомбите же их крепче, бейте нещадно, отомстите за наши муки, за наш страх, за нашу кровь! Ну?

Снова мощный грохот, от которого, кажется, дрожит земля, снова частое озлобленное тявканье зениток.

– Хальт!

Вздрагиваю от выстрела над самой головой, приникаю еще плотнее лицом к земле. Неужели кто-то пытался встать?

Опять глухой, сотрясающий воздух взрыв и опять: «Хальт!» – и выстрел. Что-то теплое брызжет мне на щеку. Нельзя пошевелить рукой. Должно быть, это кровь. Нас расстреливают.

Я затаиваю дыхание. Кошусь вправо и вижу черный, устремленный на меня глаз Виктора. Думаю: кто следующий?

Вместе с очередным грохотом звучит револьверный выстрел, уже без предупреждения. Ясно, эсэсовец мстит за бомбежку. Виктор продолжает смотреть на меня, и я вдруг четко вижу в его зрачке свое отражение.

Новый выстрел. Глаз закрывается и через секунду ойять глядит, влажный и жгучий. Снизу доносится автоматная очередь: там расправляются с землекопами. Чувствую на лице холод: проступает испарина.

Лежу как труп. Зенитки продолжают тявкать, но бомбовых разрывов больше не слышно. Потом умолкают и зенитки. Минут через двадцать снова взвывают сирены, возвещая отбой.

Лизнер приказывает нам выстроиться. Шесть человек остаются на земле. Приходит помощник капо и докладывает, что у

196

него трое заключенных убиты при попытке к бегству. Командофюрер, откашлявшись, произносит: «Гут». Помощник разглядывает трупы. Маленький эсэсовец фотографирует их, каждый в отдельности, и отправляется вниз. Лизнер дает команду брать ящики.

Совершаем снова трудный рейс. У стены навстречу попадается группа охранников в стальных касках и с автоматами: они, очевидно, усиливали посты во время воздушной тревоги… Значит, при бегстве мы должны форсировать заграждение, прежде чем посты будут усилены, сразу, как только завоет сирена.

Испанцы встречают нас дружескими улыбками и сами принимаются опорожнять наши ящики.

Я, Олег и Виктор в двадцатый раз мысленно прокладываем свой маршрут от окна восемнадцатого блока до опушки леса. Олег украдкой подбирает небольшой отрезок доски.

На обратном пути нас застает сигнал на обед. Мы ускоряем шаг. На площадке нас ждут построенные в два ряда землекопы. Я вижу осунувшееся лицо Шурки и киваю ему головой. Он мрачно подмигивает мне правым глазом. Под левым у него свежий кровоподтек.

После обеда командофюрер уходит в лагерь. Лизнер и помощник исчезают в будке. Мы срываем бугры, возим землю, утрамбовываем площадки, ни на минуту не переставая следить за дверыо будки. За месяц с лишком пребывания в штрафной товарищи хорошо усвоили основное правило лагерной работы и теперь никогда не отступают от него: нет надсмотрщиков – работай только для виду, показались – не жалей сил.

Лизнер и его помощник спускаются к нам только перед концом работы.

– Темп! Живее! – раздается их крик, трещат удары, но это никого особенно не волнует; все знают, что норма убийств на сегодня выполнена.

В лагерь идем, разговаривая о минувшей бомбежке. Олег сожалеет, что не сбросили парочку фугасок на комендатуру. Виктор вспоминает, как мы смотрели друг другу в глаза, и делает вывод, что мы оба чувствовали себя неважно. Я снова тру щеку, на которой была кровь.

– Словом, мы решили правильно,– заключает Олег.

Нам с Виктором ясно, что он имеет в виду, и мы, конечно, согласны с ним.

После раздачи ужина я долго наблюдаю за воротами. На моем месте стоит белобрысый верзила со знаком отличия уголовника. Он нещадно избивает всех, кто пытается приблизиться

197

к проволоке. За воротами ругаются иностранцы, наши «камрады».

Антона нет. Я начинаю терять надежду на его появление. Неожиданно меня берет за руку Шурка и увлекает за собой. В открытом окне шлафзала семнадцатого блока вижу озабоченное лицо Васька и встаю к нему вполоборота. Шурка следит за крыльцом, Олег и Виктор – за нашими окнами.

– Костя,– долетает до меня тихий голос Васька,– суп и две пайки хлеба возьмешь у Шурки, а Антон просил передать, что придет только в субботу или в воскресенье, сейчас из-за того зеленого гада нельзя, его еще не приручили. Вот все. Бувай здоров.

Следующие три дня он сообщается со мной таким же образом.

9

Наступает суббота. С утра сеет мелкий дождь. Мы промокаем до последней нитки, еще не добравшись до места работы.

На время дождь оказывается нашим союзником: командофюрер, капо и его помощник прячутся в будке. Мы медленно ворочаем лопатами, выжимаем из набухших шапок воду и даже пытаемся рассказывать друг другу анекдоты.

После обеденного перерыва Лизнер отбирает семерых, самых пожилых и слабых, и приказывает им вырыть от проволоки к площадке канаву для стока дождевой воды. Когда люди подходят к заграждению, строчит автомат. Командофюрер долго возится с фотоаппаратом, подбирая нужную диафрагму.

До конца работы тела убитых лежат у проволоки. Вечером мы несем трупы наших товарищей в крематорий. В холодном затхлом полуподвале, где устроен склад, долго стоим в очереди. Трупы укладываются тоже «валетом», для экономии места. Их обнажают и тут же посыпают солью; вероятно, крематорий не успевает сразу сжигать всех мертвецов.

Когда мы возвращаемся к себе на блок, двор уже пуст. Виктава встречает нас у входа в барак и, вручив «порцион», приказывает немедленно убираться в шлафзал.

Ужинаем, сидя на матрацах. Остальные, не дожидаясь отбоя, крепко спят. Я поглядываю в окно: не покажется ли Антон. Шурка ноет: он боится, что к утру его творог и мармелад испортятся и на них нельзя будет выменять брюквы.

– Может, Янеку сунуть под завтрашний суп, а? Как думаете, не надует?

Олег хладнокровно предлагает отдать сладости ему, уверяя, что он съест их с большим удовольствием.

198

– У тебя изжога будет,– огрызается Шурка.

– Зато ты перестанешь хныкать,– говорит Олег.

Они готовы поссориться. Виктор силой поворачивает уже улегшегося Олега на другой бок. Шурка, вздыхая, прячет котелок под матрац и тоже укладывается.

Мы трое – я, Олег и Виктор – решили не посвящать Шурку в наши планы. Он неплохой товарищ, но мы не уверены, согласится ли он на побег: риск ведь огромный, а Шурка надеется со своими способностями продержаться в лагере до освобождения.

– Ждать сейчас уже бесполезно. Давай ложиться,– предлагает мне Виктор.

– Подожду еще немного.

Мне из моего угла хорошо видны окна семнадцатого блока и весь наш двор. У ворот, постукивая нога об ногу, прохаживается торвертер в брезентовом плаще, в окнах напротив пусто; камни двора лоснятся от непрекращающегося мелкого дождя.

Посоветовав еще раз не ждать, Виктор вытягивается на матраце. Я хочу последовать его примеру и вдруг вижу: верзила в плаще отмыкает крючок, и в воротах показывается Лизнер. Он идет, разбрызгивая сапогами лужи, к крыльцу. Минуту спустя слышу через дощатую стенку его грубый голос, воркование Виктавы и смех. Потом через двор шагает маленький очень прямой человек с узко поставленными глазами. Это Фаремба, в прошлом знаменитый силезский бандит, а теперь оберкапо «Штайнбруха», обладатель громоподобного баса. В бытность мою торвертером он часто наведывался к Шнайдеру. Вслед за Фарембой в ворота проходят старшина лагеря и Макс. Скоро и их оживленные голоса доносятся из-за стенки.

Сидеть больше у окна, конечно, бессмысленно: Антона не будет. Я ложусь, продолжая прислушиваться. Мои товарищи уже спят.

Снова в соседней комнате раздается смех. Слышу сипловатое восклицание Виктавы по-немецки: «Господа, прошу за стол»,– и ворчливое Штрика: «Время, время». Потом все стихает.

Безмолвие нарушается дискантом Макса.

– Друзья мои,– произносит он,– это маленькое торжество по случаю пятидесятилетия дорогого Ярослава уносит меня в те далекие времена, когда мы верили в светлые идеалы, в разум, в человеческий гений, когда мы все были наивны и простодушны, как дети.

– Не все, не все,– ворчит Штрик.

– Я хочу сказать,– поперхнувшись, продолжает Макс-

199

что ныне судьба преподнесла нам суровое испытание, да, но не будем роптать на судьбу. Выпьемте за силу духа, твердость и трезвое понимание сущего, за те качества, коими столь счастливо обладает наш Ярослав!

– Прозит!

– Прозит!

Шум смолкает – очевидно, пьют.

И вдруг – что за дьявольщина? – раздаются осторожные переборы аккордеона, и всё сразу заполняется светлыми, ликующими звуками знаменитого штраусовского вальса «На прекрасном голубом Дунае».

Я трясу головой и приподнимаюсь. Гляжу на товарищей. Изнуренные до предела, они спят тяжелым неспокойным сном: Олег – уткнувшись носом в подкладку куртки, Виктор – подложив руки под щеку, Шурка – запрокинув голову и полуоткрыв рот.

Мне хочется зареветь в голос. Является нелепая мысль: за что нас мучают? Чувствую, что музыка действует на меня предательски, и зажимаю уши.

Разжав их через некоторое время, слышу хрипловатый баритон Штрика:

– Так выпьем за счастливое возвращение к родным очагам!

Аккордеон играет какое-то танго. Шум за стеной усиливается.

Меня охватывает злость. Я ругаюсь вполголоса самыми скверными словами.

Когда аккордеон стихает, раздается небрежный голос Лиз—нера:

– Разрешите-ка мне.

Вкрадчивый, придушенный тенор Шнайдера:

– Ты, Пауль, уже пьян.

Раскатистый бас Фарембы:

– Пусть скажет!