Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Пиляр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

– А ты думаешь, я меньше тебя этого хочу? – грустновато усмехнулся Хмелев.– Коль на то пошло, открою тебе еще один секрет: я ведь некоторым образом доброволец… Сидел бы в своей

42

почетной отставке, не уговори я друга-эскулапа подмахнуть справку, что я годен к строевой… Только молчок об этом.

«Не отдам ему письма,– решил Евстигнеев.– И сам доложу о своем решении Пасхину…»

– Просто я не смотрю столь мрачно, как ты, на план боя, который утвержден командующим,– сказал Хмелев.– Бой есть бой, ты же знаешь, все предвидеть невозможно. Не расстраивайся, Михаил Павлович, я прекрасно понимаю тебя, дорогой ты мой начальник штаба, и цены тебе нет. Увижу, что не получается так, ясно, рискну по-другому, по-твоему…

Он посмотрел на часы и медленно, сперва наклонившись всем туловищем вперед, встал и вдруг молодцевато распрямил плечи.

– Ну, давай повеселее, повыше голову!

«Возьму все на себя. Пусть»,– подумал Евстигнеев и тоже поднялся.

Было ровно половина четвертого, когда, проводив командира дивизии до его крыльца, Евстигнеев вернулся в свою избушку. Хозяйка, в теплом платке, в латаной мужской телогрейке, хлопотала вокруг самовара, и Евстигнееву внезапно почудилось, что он так уже стоял однажды у этого порога и та же хозяйка, в том же платке и в такой же телогрейке, возилась с самоваром, раздувая тлеющие угли. Ему некогда было разбираться в своих ощущениях, думать, могло ли быть на самом деле точно такое же. Он прошел в горницу и хотел достать из чемодана свежее белье, побриться и умыться, но вместо этого, не снимая шинели, сел к столу и стал глядеть на оранжевый, с красными искорками огонь в лампе. В его распоряжении – он сознавал – было минут двадцать, которые следовало употребить на то, чтобы навести чистоту и хотя бы выпить стакан чаю, но какая-то непонятная сила удерживала его на месте. Он подумал, что хорошо бы долить керосина в лампу; без всякой видимой связи с предыдущим пожалел, что не успел вечером попариться в бане; потом, перебарывая странную скованность и с усилием оторвав взгляд от начинающего коптить фитиля, оглядел горницу, постель с разорванным по шву хозяйским полушубком, и вновь почудилось ему, что это когда-то уже было.

«Фу ты, чепуха какая! – рассердился он.– Нервы, что ли?..»

А может, и Хмелеву только почудилось, что командующий разговаривал с ним каким-то особенным тоном? Хотя тут письмо… Василий Васильевич, видимо, намекал на письмо, о котором комдив понятия не имеет. А вообще потверже бы надо быть Владимиру Ивановичу, поменьше считаться, как воспримут наверху… Во-первых, маневр – в полосе дивизии, соседям бы мы не помешали, а во-вторых…

43

Он не успел додумать мысли до конца. Вернулся, бухнув дверью, Кривенко, потом заговорила хозяйка. Евстигнеев поднялся и, потянувшись до ломоты в суставах, сбросил шинель.

Через полчаса, умывшись до пояса холодной водой, чисто выбритый, со свежим подворотничком, шагал Евстигнеев по обледенелой тропе к штабу, а мимо в морозном тумане по улице, освещенной молодым месяцем, размашисто и молчаливо шли на Вазузин войска.

9

В штабе дивизии была та атмосфера, которая бывает в штабах соединений в поздние ночные или ранние утренние часы перед большим боем, когда все дела как будто поделаны, и ничего прибавить или изменить невозможно, и все устали, и каждый чувствует себя не должностным лицом, а просто утомленным человеком.

Капитан Тишков, обычно желчный с подчиненными и сдержанно-почтительный с начальством, скрупулезно точный в том, что касалось его служебных обязанностей, сидел рядом со старшим писарем оперативного отделения, средних лет старшиной, и разговаривал о воспитании подростков в школе. Старший писарь до войны был учителем, а у Тишкова сын остался на второй год в восьмом классе и опять учился скверно, и жена в последнем письме спрашивала, что с ним делать. Тишков еще не ответил, честно говоря, не знал, что и посоветовать,– до сих пор никакие усовещивания и никакие угрозы на парня не действовали,– и он, как отец, был склонен думать, что в их беде виновата школа, учителя, не желающие или не умеющие работать с трудными детьми. Бывший же учитель вежливо, но твердо защищал школу и, вспо’миная случаи из собственной практики, доказывал, что так называемые трудные дети – результат прежде всего неправильных взаимоотношений в семье, разных ненормальностей в жизни родителей. Тишкову было горько зто слышать – его отношения с женой были всегда сложными,– и чем убедительнее говорил старшина, тем вежливее и упорнее Тишков спорил.

Лейтенант Аракелян, в полночь вернувшийся из штаба сменяемой дивизии после того, как его разведчики захватили дот в нейтральной полосе, и успевший немного отдохнуть, одним ухом прислушивался к тому, о чем разговаривал Тишков со своим подчиненным старшиной, а другим ловил отдельные слова из несвязного, как всегда казалось, бормотания Синельникова, склонившегося над телефонными аппаратами. Беседа Тишкова с писарем нагоняла на Аракеляна скуку – кандидат наук, он отчетливо ви-

44

дел противоречия в суждениях и того и другого, но встревать в их разговор ему не хотелось, а слова Синельникова интересовали его лишь постольку, поскольку они были обращены к дежурной телефонистке Тонечке: она уже давно втайне нравилась Аракеляну.

Тонечка же не глядела на Аракеляна, низкорослого, с блестящими навыкате черными глазами; слушая, что говорил ей Синельников– а он велел дежурить до отъезда начальника штадива на новый КП,– слушая это, Тонечка время от времени вскидывала глаза и, не поворачивая головы, видела все, что делалось наискосок от нее в углу, где, положив нога на ногу, сидел молодой начинж, про которого болтали, что он ужасно смелый, и скуластый улыбчивый старший лейтенант, начальник шифровального отделения, по прозвищу Колдун. Симпатичный начинж, воен-инжеиер третьего ранга, с покрасневшими от бессонницы глазами, но свежевыбритый и наодеколоненный, сохраняя серьезную мину на лице, вполголоса рассказывал пикантные анекдоты, а шифровальщик, похохатывая, то и дело загораживал свой рот пухлым, в рыжеватых волосиках кулаком.

В сущности, штабисты нервничали, и их посторонние мысли и разговоры были выражением внутренней тревоги, того глубоко запрятанного душевного смятения, которое не могут не испытывать люди, сознающие возможность своей близкой гибели. Все они, сидевшие в этой комнате, как и те штабные командиры, которые пока отдыхали, вскоре должны были отправиться на новый командный пункт, а оттуда – кто в войска на мороз под пули, кто, оставаясь под крышей, делать работу управления, невзирая на бомбежки и артиллерийский обстрел врага. Роли были распределены, заучены, и теперь перед выходом каждому хотелось побыть наедине с собой, со своими обыкновенными мыслями и чувствами, которые в заданный час уступят место чувствам и мыслям необыкновенным.

Этот час резко приблизился, когда в штабную комнату, освещенную двумя коптилками, вошел Евстигнеев в своей неизменной длиннополой шинели, с которой он не расставался даже в самые сильные морозы, затянутый ремнями, подобранный и, как всем думалось, знающий что-то такое, чего другим знать не дано, и поэтому уверенный в себе. И, словно они только того и ждали, затрезвонили телефоны, и Евстигнеев, дослушивая рапорт капитана Тишкова, протянул руку за трубкой, которую подала Тонечка.

Оперативный дежурный головного полка докладывал, что батальоны миновали деревню Мукомелино. Евстигнеев скосил взгляд на часы – четыре ноль пять – и сказал в трубку:

45

– Хорошо. Хорошо,– снова сказал Евстигнеев, выслушав через минуту другое сообщение, о том, что подразделения полка капитана Кузина прошли рубеж деревни Старково.

Из полка Степаненко, находившегося во втором эшелоне дивизии, пока не звонили, но за него можно было не беспокоиться. Основная забота сейчас – полк Еропкина, выходивший на направление главного удара. Удастся ли ему незаметно сменить обороняющиеся части или немцы обнаружат передвижение и откроют огонь – это было существенно. Через полчаса все будет ясно. В четыре тридцать батальоны полков Еропкина и Кузина должны занять исходный рубеж.

Евстигнеев расстегнул ворот шинели и опустился за стол, где до его прихода сидели Тишков и писарь-старшина. Начинж и начальник шифровального отделения, вставшие при появлений Евстигнеева, вновь уселись рядом, но начинж больше не рассказывал анекдотов, а Аракелян, зябко поеживаясь, подошел к Синельникову и спросил, не протянута ли телефонная нитка к соседу слева. Старшина отпер ключиком фибровый чемодан и стал при свете коптилки проверять, все ли он взял для работы во время боя. Как бы ни складывалась обстановка, штадив был обязан дважды в сутки направлять в штаб армии оперативные сводки, не менее двух раз – письменные боевые донесения (не считая шифровок, которыми занимался Колдун), принимать донесения и сводки из полков и спецподразделений, приказы и распоряжения сверху, и вся эта боевая документация проходила через руки старшего писаря оперативного отделения.

Тишков остался возле Евстигнеева. Невысокий, пряменький, он стоял, убрав руки за спину, ожидая распоряжений, и готовый вместе с тем, если возникнет такая необходимость, распорядиться в пределах своей компетенции. Сейчас он здесь был старшим после Евстигнеева (в отсутствие Полякова Тишков полагал себя заместителем начштадива) и строго поглядывал на подчиненных штабистов.

– Когда должен прийти Полянов? – спросил Евстигнеев.

– Согласно графику капитан товарищ Полянов отдыхает до четырех тридцати,– доложил Тишков и посмотрел на свои круглые, с зарешеченным циферблатом часы.– Должен быть здесь через семь минут… Может быть, за ним послать, товарищ подполковник?

Евстигнеев чуть усмехнулся:

– Не надо. Что же мы будем отнимать у капитана Полянова его законные семь минут?..

Нельзя сказать, что он недолюбливал Тишкова: более аккуратного и дисциплинированного работника трудно было себе

46

представить. Но, как ни странно, именно в этих его качествах – точности и аккуратности – заключалось нечто такое, что нередко вызывало ироническую усмешку. Тишков, казалось, напрочь был лишен того свойства ума, которое именуется воображением. Будучи при этом человеком несомненно храбрым, он, по убеждению Евстигнеева, годился только на роль исполнителе. И наверно, не случайно к своим сорока четырем годам Тишков занимал скромный пост помощника начальника оперативного отделения штадива. В предстоящем бою за Вазузин Тишков должен был неотлучно находиться при командире дивизии на КНП.

– Что там произошло с нашим поиском? Что рассказывал Зарубин? – спросил Евстигнеев, обращаясь сразу к Тишко^.у и Аракеляну.

Несмотря на то что физически Евстигнеев был вполне готов к действиям нынешнего дня, мысли его и чувства по инерции в значительной степени принадлежали дню вчерашнему. И он отметил это про себя – он привык к самоконтролю – и отметил равно, что внутренне он будто еще не собрался, не сконцентрировал свой ум и волю на главном.

Основная его работа еще не началась, и ои невольно подпадал под влияние той атмосферы некоторой отрешенности, что царила до его прихода в штабе.

Тишков докладывал подробности неудачной попытки наших разведчиков скрытно подойти к отдельным строениям на северной окраине Вазузина, а Евстигнеев, слушая его, смотрел на четкий профиль Тонечки и вспомнил, что она считается лучшей телефонисткой дивизии. «Красивая девушка, порядочно к ней, наверно, пристают»,– мельком подумал Евстигнеев и сказал:

– А вы, товарищ Аракелян… вам нечего добавить? С Зарубиным вы разговаривали?

– Мне он то же самое рассказывал, товарищ подполковник. Беспрерывно навешивают ракеты и стреляют,– ответил Аракелян.– Любопытно, что доты напротив оврага охраняются, по всей видимости, намного сильнее, чем в центре.

– Чего же тут любопытного? – сказал Евстигнеев.– Центр у них вон как прикрыт с высокого берега, где церковь. А вот чем они прикрываются с севера?.. Очень все же плохо, что поиск не удался.

– Товарищ Зарубцн приказал мне созвониться с левым соседом, как только наладят связь,– сказал Аракелян.– Левые соседи тоже высылали поиск. Похоже, что, пока немцы били по нашей группе, разведчики соседей просочились. Во всяком случае, так предполагает товарищ Зарубин.

– А вот это уже новость. И важная. С этого бы и надо на-

47

чинать,– сказал Евстигнеев и понял, что главное, на чем оп должен сосредоточить свое внимание,– это последние, самые свежие данные о противнике.– Что еще удалось вам выяснить, вам лично, в центре? – спросил он Аракеляна и слегка нахмурился.– Что это приходится вытягивать из вас каждое слово, товарищ Аракелян?

– Да нет, я как будто уже все сказал,– ответил тот.– Абсолютно, мне кажется…

Аракелян, как и его прямой начальник Зарубин, был призван из запаса, но если старший лейтенант Зарубин быстро и прочно утвердился в своей работе начальника разведки дивизии и вообще по всем статьям ничуть не уступал хорошему кадровому командиру, то Аракелян пока не мог как следует овладеть даже уставными формами обращения, что, впрочем, Евстигнеев ему легко прощал. Хуже было, что Аракелян плохо переносил большие переходы и морозы, он сильно уставал и тогда превращался совсем в невоенного – в того медлительного, в меру чудаковатого доцента, каким он был еще полгода назад.

– Товарищ Синельников, проверьте еще разок, есть ли связь с левым соседом,– сказал Тишков, которого обуревала жажда распоряжаться, пока он здесь был старшим после Евстигнеева. Кроме того, он отлично понимал, что волнует начальника штаба.

– Мне доложат об этом, товарищ капитан,– мягко ответил Синельников, произнося, как обычно, когда он говорил не по телефону, слова очень чисто и правильно.– Раньше чем войска займут исходный рубеж, связи с соседями быть не может. Кажется, ясно.

– Я ведь с вами разговариваю как с оперативным дежурным, товарищ старший лейтенант,– тоже‘мягко сказал Тишков, ища взглядом поддержки у Евстигнеева.

– Все понимаю, товарищ капитан,– сказал Синельников.– Как оперативный дежурный докладываю, что связи с соседями пока нет. Как начальник связи могу объяснить почему…

Синельников был прекрасный специалист, умница, хотя порой и нудноват, особенно когда пускался в объяснения.

Евстигнеев хотел было оборвать неуместную пикировку (оп все время помнил, что главное сейчас – новые, самые последние данные о противнике, и хотел на этом сосредоточиться), но тут со скрипом растворилась дверь, и в белесом морозном облаке показался сперва Полянов в застегнутом на один крючок полушубке, с белым свертком, вероятно маскхалатом, за ним – Юлдашов с винтовкой, а за Юлдашовым – Инна.

Увидев Евстигнеева, Полянов сунул Юлдашову сверток, за-

48

стегнул полушубок еще на один крючок и, улыбаясь, приложил руку к виску.

– Ну что, уже собрался? Радуешься воле? – просияв глазами, сказал Евстигнеев.

Полянов, как они условились с вечера, должен был отправиться в дот, занятый нашими разведчиками, чтобы оттуда помогать Еропкину и информировать о ходе боя свой штаб.

– Да как вам сказать, товарищ подполковник? – ответил, подходя, Полянов.– Есть ведь такое хорошее слово «надоть».

– А я вот сегодня не очень уверен, что именно, вам туда «надоть»… Предложения наши пока не приняты.

– Не приняты? – Поляноз пытливо посмотрел в глаза Евстигнееву.– Но в таком случае значение нашего дота только возрастает…

– Возможно,– сказал Евстигнеев.– Бой все покажет. Держите связь лично со мной. Ясно?

– Есть! – обрадованно произнес Полянов. Было очевидно, что этому молодому, сильному человеку тесно в стенах штаба; Полякова тянуло на простор, в войска, поближе к живому опасному делу.

Пока они разговаривали, Тишков позвонил оперативному дежурному в штаарм. Сверху подтвердили, что разведчики из соседней дивизии просочились в немецкий тыл, но никаких известий от них еще не поступало.

– Ничего, время еще есть,– сказал Евстигнеев и поглядел на часы.– Всякий бой – это уравнение с тремя неизвестными… Подождем, что скажет Зарубин. Ну, счастливо! – повернулся оп снова к Полянову и пожал ему руку.

Полянов попрощался с Тишковым, козырнул остальным штабистам и, взяв у Юлдашова винтовку и маскхалат, широким пружинистым шагом вышел. У соседнего дома его ждали розвальни, на которых он вместе с тремя инструкторами политотдела должен был добираться на новый КП к Еропкину, а от него – к группе разведчиков в дот.

10

Полки доложили о занятии исходного рубежа с небольшим опозданием, и в этом не было бы ничего страшного, если бы по истечении срока – четырех тридцати – не начались беспрерывные звонки из штаарма и Евстигнееву не пришлось бы оправдываться, успокаивать, объяснять, то есть попусту тратить силы и время.

Он успел отослать на новое место Тишкова, Синельникова,

4 Ю. Пиляр

49

Аракеляна, шифровальщика – почти всю оперативную группу штаба; переговорил по телефону с артиллеристами, которые требовали назвать точные цифры – на какое количество боеприпасов они могут рассчитывать; нервы Евстигнеева были напряжены до предела, и вот наконец желанное известие: подразделения двух стрелковых полков вышли в снежные траншеи примерно в двух километрах от Вазузина, связь с батальонами обеспечена; третий стрелковый полк в соответствии с приказом занял позиции во втором эшелоне – в пятистах метрах за левым полком.

Евстигнеев немедленно сообщил об этом по телефону командиру дивизии, который тоже порядком уже нервничал, а затем начальнику штаарма генерал-майору Миронову.

С Мироновым Евстигнеев не разговаривал со вчерашнего вечера, и когда теперь доложил, что полки дивизии заняли исходный рубеж, начальник штаарма вопреки ожиданию не стал выговаривать ему за опоздание. Более того, в конце разговора он справился о настроении, и Евстигнеев понял, что Миронов не забыл его вопроса насчет письма командующего, о содержании которого Миронов, по-видимому, все-таки знал или узнал после его доклада.

– Настроение бодрое, иду ко дну,– невесело пошутил Евстигнеев, и ему показалось, Миронов даже догадывался, что он по-прежнему держит письмо Пасхина у себя.

– Привет Владимиру Красное Солнышко,– в тон отозвался Миронов.– Так и скажите ему от меня: Красное Солнышко, он поймет. И до скорой встречи, надеюсь, счастливой.

«Подбадривает, значит, точно знает»,– решил Евстигнеев. У него отлегло от души, и он вдруг подумал: а не Миронов ли тот старый сослуживец Хмелева по гражданской войне, о котором как о свидетеле упоминал в ночной беседе комдив, жалуясь на Пасхина?..

Едва успел закончить разговор с Мироновым – новый звонок.

– Вас, товарищ начальник,– сказала Тонечка и быстро, значительно посмотрела на Инну, понуро сидевшую рядом с ней.

– У телефона,– сказал Евстигнеев и услышал в трубке бодрый тенорок Зарубина. Начальник разведки доносил, что он наконец связался со своим коллегой, левым соседом, и что, по словам того, разведчики, вернувшиеся из поиска, ничего существенного не узнали, только засекли две огневые точки в интересующем нас квадрате севернее города. Эти точки он, Зарубин, отметил на своей карте и проинформировал о них полковых артиллеристов.

– И то хлеб,– сказал Евстигнеев Зарубину.– Вы пока оставайтесь со своими людьми у Уфимского, обеспечьте мне непре-

50

рывное наблюдение за тем участком. В бой не ввязываться. Ваша главная задача – быть лоцманом. Смысл понятен? Обождите минуту.

Он передал трубку Инне, которая благодарно взглянула на него, и, чуть насупясь, вышел в коридор. «Зачем я вышел? – спохватился он.– Это же смешно, какое-то мальчишество поручается, и Инна все, наверно, понимает». Но он не стал возвращаться, а прошел в прежнюю учительскую, которая ровно сутки служила ему кабинетом.

Здесь уже властвовал хаос. Посреди комнаты громоздились ящики со штабным хозимуществом: керосинки, щетки, плотная маскировочная бумага, трофейные карбидные фонари. На полу валялись старые газеты, мотки телефонного провода. На скамье стояла зачехленная пишущая машинка, под ней – два чемодана и вещмешок, принадлежавшие Инне и Зарубину.

Телефона в комнате уже не было, и Евстигнеев пожалел, что Синельников поспешил отключить связь. Можно было бы попробовать дозвониться до Федоренко… Хотя Федоренко сам скоро придет сюда со вторым эшелоном штадива, а потом переберется на новый КП. Там он и увидится с ним и, вероятно, с комиссаром дивизии. И Ветошкин, конечно, спросит, зачем его искал начальник штаба.

Евстигнеев взял прислоненную к стене винтовку, наметанным глазом осмотрел ее. Винтовка была прилежно вычищена и смазана, очевидно Юлдашова. «Показать все-таки Ветошкину письмо Василия Васильевича? А какой теперь смысл? – подумал Евстигнеев.– Если я принял решение не показывать Хмелеву и считаю это правильным, перед боем, по крайней мере… Семь бед – один ответ. Надо придумать только что-то поубедительнее, чтобы объяснить Ветошкину, зачем я его искал».

Евстигнеев взглянул на часы – минут через пятнадцать должен был звонить Тишков—и аккуратно прислонил винтовку к стене. В дверях он едва не столкнулся с Инной и, повинуясь тому почти безотчетному чувству, котороое побудило его выйти, когда Инна разговаривала по телефону с Зарубиным, чувству, только что показавшемуся ему смешным и нелепым, сделал шаг назад, уступая ей дорогу. Инна вошла, посмотрела чуть растерянно на Евстигнеева и, опустив голову, пробежала к своим вещам. Он хотел сказать ей, что она напрасно запаковала машинку, но не мог справиться с ощущением неловкости, нелепости, рассердился на себя и молча шагнул через порог.

– Товарищ подполковник, можно вас? – сказала Инна вслед.

Он вернулся, держа дверь приоткрытой.

51

– Ну что, Инна? – поборов себя, сказал он.– Что? На капэ не пущу, не просись, да и его все равно там не будет.

– Дело не в нем, вернее, не только в нем, товарищ подполковник,– вся вспыхнув и смешавшись, сказала Инна, напряженно глядя на Евстигнеева.– Вы извините, может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что вы… чересчур бережете меня.– Лицо ее было красным, настолько красным, смущенным, несчастным, что на глазах выступили слезы.– А я не хочу, не хочу, чтобы меня жалели, когда никого тут не жалеют…

«Счастливый Зарубин,– подумал’ Евстигнеев с грустью.– Счастливый».

– Послушай, Инна,– сказал он.– Давай договоримся раз и навсегда. На капэ с оперативной группой тебе быть не положено, там дело сугубо мужское… Жалеть тебя тоже никто особенно не жалеет, при всем желании, сама понимаешь, бомбят всюду… Ну а твой друг… тут ничего не поделаешь, милая, ему надо воевать, то есть работать. Так что терпи уж…

Он посмотрел на нее печально и долго, потом улыбнулся, подмигнул ей «полтора раза» (обоими глазами, затем одним), и Инна рассмеялась сквозь слезы.

– До свидания, товарищ подполковник.

– То-то,– сказал он.– Догадалась все же. До свидания…

В бывшей классной комнате рядом с телефонисткой Тонечкой сидел командир взвода комендантской роты, степенный, в годах уже лейтенант, которого за его основательность Евстигнеев и определил в комендантскую роту. Юлдашов, растворив печную дверцу и присев на корточки, сжигал на чугунном поду бумажки, заметенные с пола; в его узких глазах переливались отраженные огоньки. Евстигнеев махнул рукой вставшему было лейтенанту – сидите, мол,– и накинул на плечи шинель. Он чувствовал себя несколько растроганным, размягченным и прислушивался к спокойному журчанию голоса степенного лейтенанта, рассказывавшего про свою жизнь в леспромхозе на Каме, где он работал мастером сплава.

– Я —«Днепр», я – «Днепр», слушаю вас,– перебив лейтенанта, сказала Тонечка и повернулась к Евстигнееву: – Здесь. Даю…

Евстигнеев думал, что это Тишков с нового КП, но в трубке явственно раздался высокий энергичный голос комиссара дивизии Ветошкина:

– Привет тебе, Суздальский. Ты, говорят, срочно хотел увидеться со мной. Что случилось?

«Застал врасплох»,– панически подумал Евстигнеев, для

52

которого выдумывать что-либо всегда было сущей мукой, кашлянул и сказал:

– Слушаю вас, товарищ Московский.

– Это я тебя слушаю,– сказал Ветошкин.– Ты не можешь по телефону?

– Нет, то есть, в общем-то, могу, но сейчас отпала необходимость, Сергей Константинович. Было чисто служебное дело, я взял на свою ответственность. Вот и все,– сказал Евстигнеев, напряженно сдвигая брови.

– Ладно,– высоко прозвучал голос Ветошкина.– Приеду – потолкуем. А то ты, я чувствую, темнишь что-то, душа любезный. У вас там все в порядке?

– Да, порядок,– ответил Евстигнеев,– насколько он возможен. Сейчас отправляюсь на новое место. А у вас, Сергей Константинович?.. Что-нибудь удалось?

– Есть кое-что, есть… Федоренко твой молодец. Сумел-таки мобилизовать местные ресурсы. Возят уже подвод пятнадцать. Ну, до встречи,– сказал Ветошкин.

Тонечка, глядя снизу вверх на Евстигнеева, протянула ему другую трубку. Звонил Тишков. Соблюдая до тонкостей правила кодированного языка, Тишков доложил, что находится на новом КП, что он переговорил с подчиненными штабами и что на их участках пока все спокойно. Капитан Полянов сейчас у Красноярского. Полянов и те три инструктора политотдела готовятся занять кружок со стрелками.

– Хорошо,– сказал Евстигнеев.– Ждите меня через час.

В бывшей классной комнате, где в течение суток непрерывно хлопали дверью, разговаривали, кашляли, ругались, распоряжались и где через несколько часов должны были разместиться вежливые штабисты из второго эшелона, в комнате этой стало вдруг очень тихо. Молчали телефоны, молчал степенный лейтенант, мастер лесосплава, молчала уставшая Тонечка, и, как всегда, молчал, если его ни о чем не спрашивали, дисциплинированный боец Митхед Юлдашов. Это была значительная, исполненная внутреннего смысла тишина, и Евстигнееву показалось, что он расстается с чем-то безмерно дорогим, расстается навсегда. Милыми вдруг показались ему темные бревенчатые стены и занавешенные плотной бумагой окна, железная печь в углу, два стола и скамья у стены, милыми, давно знакомыми и почти родными эти люди: пожилой лейтенант, который отвечал за размещение второго эшелона штадива и поэтому пока никуда не трогался; телефонистка Тонечка, кареглазая, с тяжелыми ресницами; верное сердце – Митхед Юлдашов; а за стеной, в другой комнате, бывшей учительской, одна со своей любовыо и сво-

53

ей тревогой Инна… Все окружающее тут Евстигнеева было дорого ему, потому что в этих четырех стенах, под этой крышей оставалась частица его самого, его души.

– Командира дивизии,– перебарывая оцепенение, сказал Евстигнеев и услышал за дверью знакомые проворные шаги. Вошел ординарец Кривенко, толстый, в полушубке, с автоматом на шее, и сказал, что лошади готовы. Тонечка, вызвав комдива, подала Евстигнееву трубку.

Доложив обстановку и передав привет Владимиру Красное Солнышко от Миронова, Евстигнеев попросил разрешения отбыть на новый КП.

Комдив разрешил.

– Ну, счастливо оставаться,– сказал Евстигнеев и протянул руку степенному лейтенанту.

– Вам счастливенько, товарищ подполковник,– ответил, вытягиваясь, лейтенант.

– Счастливо, товарищ подполковник. До свидания,– сказала Тонечка. Евстигнеев и ей пожал руку.

– А ты, Митхед, едешь? – почти ласково спросил Евстигнеев посыльного, чтобы и ему что-то сказать. Тот, в шинели, в ушанке с завязанными под подбородком тесемками, с вещмешком в одной руке, с винтовкой в другой, стоял у двери.

– Едем, товарищ подполковник,– ответил Юлдашов с большой готовностью.– Очень хорошо едем. Моя подвода за вашей санкой… Есть! – прибавил он, толкнул дверь и первым вышел в морозный коридор.

Часть вторая

11

Черные танки идут по белому полю. В белом слепящем свете снега и солнца – пять темных покачивающихся машин, выросших как из-под земли. Хотелось протереть глаза, выругаться, закричать: «Откуда? Почему?!» Но рассудок уже отмечал с беспощадной точностью: пять средних немецких танков, позади пехота, расстояние – метров восемьсот.

– Вызывайте штаарм, Василия Васильевича. Быстро! – бросил Евстигнеев телефонистке и, не отходя от окна, на секунду закрыл глаза. Но и с закрытыми глазами видел то же: огромное, изъязвленное воронками поле, на одном конце которого, будто мираж,– заиндевевшая станционная водокачка Вазузина, чернобелая полоса домов, зеленая маковка церкви, а на другом – ре-

64

деющие уже кусты минометных разрывов и фигурки бойцов, группами и в одиночку отходящих от города, и едкий, горький дым горящих изб, и какие-то крики, и грохот упавшего близко снаряда. И еще, в самую последнюю минуту: пять танков, выползших откуда-то, пять ведущих на ходу огонь вражеских танков и позади серо-зеленая цепь солдат.

– Ну что? Есть? – спросил он телефонистку, медленно оборачиваясь.

– Сейчас, товарищ подполковник… Да, «Земля», я – «Земля», «Земля». Передаю Суздальскому,– сказала телефонистка. Это была Тонечка, которая после переезда штадива на новое место успела уже дважды смениться и опять дежурила.

– Алло! – сказал Евстигнеев, крепко прижимая эбонитовый кружок к уху.– Это Василий Васильевич?

Он узнал голос адъютанта командующего, и его покоробило, что у адъютанта был обычный невозмутимый, почти будничный тон. Командующий, оказывается, разговаривал по другому телефону, и адъютант попросил пока проинформировать, что делается под Вазузином.

– Танки немцы пустили,– сказал Евстигнеев.– От того места, где я сижу, метров семьсот, восемьсот… Пять танков с пехотой, прут прямо на меня, вижу в окно. Наших никого впереди нет. Отражать некому и нечем. Прошу срочно Василия Васильевича.

И снова раздался ровный голос адъютанта:

– Все понял. Но Василий Васильевич разговаривает с вышестоящим. Ждите у телефона, попытаюсь…

Евстигнеев опустился на табурет рядом с круглым столиком, на котором стоял трофейный телефонный аппарат и валялись какие-то бумажки, и повернул голову к окну. Это было единственное уцелевшее в комнате окно, и в нем, как на светлом экране, виднелось пять темных, слегка покачивающихся машин; тапки шли по глубокому снежному полю, прикрывая броней и огнем своих орудий пехоту и как бы венчая этим маршем бой, который с громадным напряжением сил для обеих сторон длился свыше суток.

Думал ли, гадал ли он, Евстигнеев, что все так будет? Он чувствовал, что постарел за последние сутки на десять лет. Успех, неуспех, радость, горе, и вновь успех, и вновь, как удар наотмашь, неуспех…

Для него это был особенный бой, и, может быть, впервые он мог столь определенно сказать себе: «Я все сделал…» И правда, Евстигнеев работал день и ночь. Когда было необходимо, шел на передовую. Если бы это было необходимо, кажется, сам повел

55

бы людей в атаку. Теперь в нем жило ощущение: «Сделал все…» И вместе с этим ощущением возникло то внутреннее, идущее от сознания исполненного долга спокойствие, при котором человека мало что страшит.