Текст книги "Мост через Лету"

Автор книги: Юрий Гальперин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

– Пепельница есть?

– Антон Иванович не курил, – осторожно наблюдая, как пришелец попирает задом символ власти, сказала она. – С тех пор, как начальником отдела сделался, так и бросил.

– Может, и мне? – почти серьезно спросил Лешаков.

Девушка выглянула из-за опущенных волос, не понимая, шутит он или советуется. Лешаков осмотрелся, ничего похожего на пепельницу не обнаружил.

– Выкурю и брошу, – сообщил он строго и слез со стола.

До приказа оставалась у него привилегия простого смертного прогуляться в коридор, в курилку, покурить вместе с людьми.

– Я вам чай приготовлю, – сказала Ирина, – с лимоном.

– Отлично, – одобрил Лешаков. – Вижу, вы инициативный работник. Будут звонить, отвечайте сами что-нибудь. Вам виднее.

* * *

В коридоре, как и всегда в первой половине дня, инженер обнаружил множество народа. Кто-то сновал из двери в дверь с деловым видом. Молодые женщины из соседнего отдела бежали в туалет примерять кофточку. У окна, на продавленном линолеуме, толпились болельщики «Зенита», обсуждали вчерашний футбол. Механики в серых комбинезонах отлучились из лаборатории или с испытательного стенда, озабоченно сбрасывались на бутылку, чтобы поправить здоровье, ослабленное в понедельник.

Продвигаясь к курилке, откуда через раскрытую дверь выползала путаная паутина дыма и лениво разносилась вонь табака, Лешаков достал мятую пачку с отпечатанной на ней голубой схемой каналов, вытащил папиросу, потрогал пальцами полупрозрачную, вялую, слабо набитую оболочку курительной бумаги и, замедлив шаг, привычно смял картонный конец мундштука, придал ему форму дюзы, прикурил от зажигалочки встречного сослуживца (тоже с папиросой), сделал затяжку, первую сегодня, и сухо закашлялся.

– Качество не наше, не то качество, – услыхал Лешаков за спиной знакомый голос, и промеж лопаток кто-то дружески двинул инженера кулаком. – Московские попались?.. Нашу фабрику Урицкого каждый год в августе на профилактику останавливают.

– Курить невозможно, – кашляя пожаловался Лешаков неведомому спасителю, обернулся и рассмотрел сквозь слезы, узнал усатое лицо председателя месткома. – Пересушивают они табак, что ли?

– Привычки у тебя нет. Москвичи-то их курят. На-ка вот мои.

Профсоюзный вождь щедро протянул яркую красно-белую пачку «Мальборо».

– Ого!

– Не ого, а молдавские. Научились, сами шлепаем.

Лешаков взял попробовать, повертел в пальцах редкую сигарету и бережно убрал в нагрудный кармашек рубашки, на потом. Затянулся «Беломором». Председатель месткома прошел рядом несколько шагов по коридору. Вместе они оказались перед дверью в курилку. Там было полно народу. И перед входом профсоюзник придержал Лешакова за локоть, потянул настырно.

– Погоди, разговор к тебе есть… Не при всех. Лешаков позабыл давнюю неприязнь к председателю. Зла не держал. Не существовал тот для него, как когда-то и он, Лешаков, не существовал ни для кого из таких. Но, мягкий и ловкий, человек этот, как мячик, уверенно подпрыгивал рядом, семенил вокруг. Болельщики, заметив общественного деятеля, на всякий случай сменили место, отошли подальше, освободили пространство у окна, и председатель подтащил-таки инженера Лешакова к подоконнику.

– Может, ты думаешь про меня чего, Лешаков? – сказал он хмурясь, все подпрыгивая и заглядывая инженеру в глаза. – Зря. Торопишься с выводами, дорогой. Я должок за собой помню.

Лешаков отвел глаза и недобро ухмыльнулся. Говорить про Польшу не хотелось. Польские работяги таких вот, как этот, выставили на помойку. И Лешаков знал, что вспылит. Напрасная нервотрепка. Не о чем толковать. Но в председатели месткома выдвигают людей, от которых не просто отделаться.

– Понимаю, – сказал тот, – я тебя ох как понимаю, дорогой ты мой. Но и ты пойми. Что я мог!.. Сам главный бухгалтер, он путевку эту для супруги потребовал, чтобы вместе поехать, семьей. Директор указание дал: сделай ему. А больше и не было путевок – лимит… С другой стороны, опять же, их не выпустили. Вон в Польше сейчас что творится. Можно сказать, повезло тебе, Лешаков, отпуск не пропал. Нет худа без добра. И не дуйся ты на меня, как мышь на крупу. Сам теперь начальство, скоро распробуешь.

Лешаков поморщился. Губа верхняя дернулась презрительно. Но профсоюзник и ухом не повел – ученый кот. Виду не подал. Не обратил внимания, не придал значения – он козыри приберегал напоследок.

– Ладно, Польша распрекрасная. Что с нее возьмешь? – понижая голос, проговорил представитель общественности, нелояльное географическое название он избегал произносить громко. – Пройденный этап. Я к тебе не за тем, – и он опять потянул инженера за локоть.

Смущенный Лешаков приготовиться не успел, как оглушили его:

– Путевочка имеется… Лично для тебя. В Португалию. Двенадцать дней.

Инженер разинул рот, но послать профсоюзника не успел.

– Лиссабон. Белый город. Пальмы. Океан. В декабре купаются. Фруктов навалом. Опять же население дружественное, и цены умеренные. Купишь, чего нужно, и меня не забудешь.

Председатель осклабился и похлопал игриво по животу, обтянутому яркой, привезенной рубашечкой.

– Некоторые личности рвутся в Париж. А что Франция, одни бабы да музеи – разврат сплошной. Без жены и не пускают.

– Ты серьезно насчет главного бухгалтера? – перебил туристскую рекламу посеревший Лешаков. – Ответь по совести.

– А зуб не заимеешь?

– Выкладывай.

– Абсолютно серьезно. Как на духу… Зато компенсирую Португалией.

Лешаков смотрел прямо в самоуверенное, противное, с усиками, лицо. Он не мог опомниться.

– Я-то думал…

– Индюк тоже думал, да в суп попал.

– Я считал, не пустили меня. Рылом не вышел. Председатель месткома расхохотался на этот раз искренне и до того неподдельно, заразительно, что Лешаков сам не выдержал, напряженно улыбнулся.

– Не пустили?.. Ты даешь, начальник. Ты ведь начальник теперь. Всему вашему отделу начальник.

– Приказа пока не было.

– Ну, без пяти минут начальник. Все равно начальник. Решенный. Кто же таких не пускает… Я, наверное, не первый год замужем, кумекаю кое-что. Перед тем, как с Португалией к тебе идти, посоветовался. Как ты думаешь?

– С кем?

– С товарищами, с какими надо. Ответили авторитетно: готовь кандидата своего – вопрос в окончательном виде не мы решаем, а на другом уровне, но пусть подает заявление.

– Значит, пустят! Так, что ли? Говори, они подтвердили?

– Возражений нет.

– В Португалию!

– На декабрь назначено.

– В Польшу не пустили, а в Португалию пожалуйста?

– Опять двадцать пять, – огорченно замахал руками профсоюзный вожак.

Но инженер уже не видел и не слышал его.

* * *

Нет меня для них, нет! Оболочка одна… – бормотал неразборчиво и летел коридорами Лешаков. На ходу причмокивал потухшей папиросой. Коллег не узнавал. Не обращал внимания на встречных. Не отвечал на вопросы.

Обалдел окончательно, думали те, кто видел инженера бегущим. Спятил от счастья, из-за повышения – шутка ли, в начальники отдела сиганул прямо из серого угла.

Нет меня для них и не было никогда, внушал самому себе Лешаков. Анкеты, личные дела в пронумерованных папках: характеристики, справки, платежные ведомости – бумажки. А нас, нормальных, живых людей для них не существует. Что вздумают, то и творят с нами. Своя рука – владыка. Делают что заблагорассудится. Ведь что делают, а! Что себе позволяют! Что!.. Ведь с людьми!

Лешаков бежал коридорами. Не ахти как много и потребовалось, чтобы сердце застучало, запрыгало от избытка вдруг адреналина в крови, а в голове проснулась, замутилась, забрезжила позабытая апрельская ахинея.

Твердь, воздвигнутая усилиями инженерного разума, внезапно покривилась. Злой Сатурн ухмылялся – зложелатель. Он усиливал и усиливал отчаяние человека, угрожал обратить стройные планы, благородные замыслы в хлам, в химеру, опрокинуть в тартарары.

Лешаков задыхался на лестницах. Захлестнулся на горле аркан. Мысль-гадюка ужалила:

– А может, напрасно возмущение мое, бунт этот – все зря? Не нами началось, не нами и кончится.

На пути попадались сотрудники, спешили в столовую, занимать очередь. Недоуменно оглядывались, пялились в спину новоиспеченного начальника отдела. А он бежал сломя голову навстречу человекопотоку. Сквозь толпу сослуживцев извивался миногой. Разве мог угадать он всю лютость своей доли, точнее бездолья, прикрытого сибилянтами слов «седьмое сентября», свистевших, как стая бессовестных осенних синиц.

– Товарищ Лешаков, вам из проходной звонили.

– Кто? – задержался на бегу Лешаков. – Откуда?

– Не знаем. Ждут внизу.

– Где ждут? Кто меня?

– Да не знаем же. На проходной.

– На проходной!

Чуть замедлив шаги, чтобы не толкаться грубо, нисколько не представляя, кто бы мог снизу звонить и дожидаться на выходе, Лешаков стал спускаться по ступеням в вестибюль, там размещалась вахта.

Перед будкой, где за пуленепробиваемым стеклом на высоком табурете восседала румяная девка в вохровской шинели с зелеными петлицами, в тесном тамбуре возле телефона внутренней связи – пять шагов в сторону, пять шагов назад – неугомонно мотался худой, высохший, как трость, нескладно-длинный, моложавый человек со свертком под мышкой. Лешаков его сразу узнал. Приятель институтских времен, отчисленный с четвертого курса за моральное разложение, он подвизался парикмахером в модном салоне на Литейном, Аркаша Хрусталев – тихий ходок.

Никто не взялся бы объяснить, как у тщедушного хлыста Хрусталева хватало энергии и обаяния без устали ослеплять бесчисленных женщин. Гармония гормонов, определял Лешаков. Он не завидовал Аркаше, но и не осуждал, не любопытствовал, не приставал с расспросами. И Аркаша, как суровый профессионал, избегал разговоров о женщинах, но испытывал к Лешакову смутное доверие, иногда посвящал его в подробности пикантных авантюр. Со студенческих дней между ними сохранился контакт, своего рода взаимопонимание.

Сунув пропуск с фотокарточкой не ожидавшей вахтерше, Лешаков пробежал через никелированный турникет, еще не представляя, что делать, как вести себя с непонятным, непрошеным пришельцем, о чем говорить. И в тот раз, – хоть и был он крайне возбужден, – на полтона стих Лешаков, когда метнулось перед ним длинным матовым профилем испитое Аркашино лицо, а из-под вялых, мешками, век встретил инженера синий резкий взгляд. И руки Лешакова вскинулись сами: обнять приятеля. Но виновато вздрогнули губы дамского любимца. Аркаша от объятий уклонился, – позволил похлопать себя по спине. Дистанция, мол. В другой раз инженер не преминул бы засчитать себе минус – ноль-один в пользу парикмахера, – но ему было не до того.

– Пропуск заберите! – крикнула девушка из будки.

Лешаков неопределенно махнул ей рукой, подхватил Хрусталева за локоть и распахнул дверь на звонкой пружине. Вместе они выкатились из подъезда. Ветер подхватил их, понес по панели вдоль улицы, как сор.

– Ты извини, Лешачок, – спешил оправдаться Хрусталев. – Не дело, конечно, что я только сейчас собрался.

– Какие дела? О чем ты?

Хрусталев совал инженеру прилежно оформленный, перехваченный бечевкой сверток.

– Чин-чинарем, выстирано, выглажено. Полный ажур!

Лешаков развернул пакет. Там была простыня. Его простыня. Его, Лешакова, номерок для прачечной. С простыней в руках он остановился на углу, у газетного киоска.

– Первого апреля, – втолковывал Хрусталев. – Я ведь записку тебе оставил.

Лешаков не понимал.

– Помнишь, парень там один вырубился, театрал? Ты ему помогал, а он, паскуда, тебе костюм перепачкал. Ребята-хозяева тебя оставили ночевать. Помнишь?

– Естественно.

– А мы с Настей прицелились именно на тот диван, что ты занял. У нее дома мамаша, у меня бабушка. Сам знаешь… Тогда я взял у тебя ключи из кармана, и мы махнули скоренько на бульвар.

– Ко мне!

– Куда же еще… Я тебя, между прочим, спросил тогда, а ты заладил свое, что не поедешь, что некуда тебе ехать, и все мы русские люди. Настя и предложила: раз такое дело, чего стесняться, зачем жилплощади зря простаивать. Утром, перед работой я забежал, ключи занес хозяевам, записку мы вместе написали. Ты отсыпался, не будить же человека из-за пустяка.

– Была записка, – неуверенно припомнил Лешаков давние подробности. – Я думал, не мне.

– Так ты не знал?

– Не читал.

– Не знал и не читал?

– Нет.

Лешаков не шевелился на ветру. Он испытывал боль такую, словно был он один сплошной синяк.

– Простынку Настя взяла, постирала. Вот. Хрусталев благодарно поклонился, пошучивая над остолбеневшим приятелем и кривляясь, чтобы скрыть неловкость.

– Так это вы? – проговорил, наконец, Лешаков, оглушенный новой бомбой или миной, он был похож на человека, провалившегося в подкоп. – Вы там все перерыли?

– Что перерыли-то, что?

– Дома у меня.

– Ты это брось, – окрысился Хрусталев. – Ничего мы не рыли. Вообще, не трогали. Пластинки послушали, да и то тихо, чтобы соседи не того.

– Значит, вы!

– Я же объясняю по-русски.

Лешаков в объяснениях не нуждался. Ни в чем он более не нуждался. Даже в пальто. Ветер прохватывал насквозь. Инженер вдруг подумал, что плащ остался на работе, висит на гвоздике. Но вернуться в родную, постылую контору, в отдел, в кабинет начальника, в свой кабинет, где остывал заботливо приготовленный Ириной чай с лимоном, было выше его сил. Он не мог. Органически. Был не в состоянии. Он подумал безо всякой связи, что, видимо, никогда уже и не сможет, не вернется. Не следует возвращаться. Все это не нужно, нелепо. В другой жизни. За чертой.

– Стыд-то какой, – испугался он.

Лешаков стоял на углу широкого проспекта и зеленой, тенистой улочки, куда выходило окнами здание проектной организации. Он там работал. Оттуда он ушел, чтобы… Стоп. Сегодня, седьмого сентября, в семь часов.

Рядом топтался человек, старый знакомый, занудная дрянь. Он втолковывал Лешакову ужасные вещи. Если поверить, то выходило, что… Если поверить им всем. Но нельзя.

Лешаков не верил.

Он знал, это просто еще одна их какая-то правда. Веры в себе он не предполагал. Верить не собирался.

«НИКОМУ, НИКОГДА, НИ ЗА ЧТО, НИ ПРИ КАКИХ…»

А человек молол и молол языком, благо язык без костей, сообщал подробности.

Лешаков с простыней в руке отшатнулся и шагнул за киоск.

– Погоди. Рядом кафетерий открыли новый, – закричал Хрусталев. – По коньячку. С меня причитается.

Он замахал руками, захлопотал. Но Лешакова и след простыл.

* * *

Литотой – непомерным преуменьшением силы смысла, значения, масштаба того, что произошло с Лешаковым в полдень седьмого сентября, – будет любая попытка описать его состояние, когда словно в шоке, не воспринимая сигналы реального мира, оглушенный и ослепленный, выхолощенный и раздавленный инженер брел без дороги, не глядя ни по сторонам, ни под ноги, не разбирая ни тротуаров, ни рельсовых путей. Панически гудели автомобили и шарахались прохожие. Спотыкаясь, он бежал под безответными деревьями, сквозь солнечный, продутый осенними ветрами город, и в сцепленных, красных от холода пальцах простыня плескалась по воздуху, как белый флаг.

Шлак, вот чем стал к полудню инженер Лешаков. Ни уголька не рдело в душе. Никогда еще не был он такой один.

– За что?.. – шевельнулся в нем стон.

Он уже знал, что не сдюжит. А тогда оставалось лишь погрузиться в грязь. Прежняя болотная серая жизнь простиралась впереди. Вот оно – лицо неперсонифицированного противника.

Не было альтернативы. Завтра он вернется на службу, в проектную организацию, возглавит отдел, в декабре поедет в Португалию и привезет оттуда еще одну рубашку председателю месткома, а потом перейдет на другую работу, повыше, в управление, в главк, в министерство, купит квартиру, выстроит дачу за городом, переманит, заберет Веронику от мужа, станет со временем сам рогоносцем, а затем и старым, всеми уважаемым дураком.

Экзекуция медленна и неотвратима. Рыпаться не стоит.

Общественная машина саморегулируется. Сегодняшние процессы плохо поддаются управлению. Получалось, что слухи о том, что этим миром кто-то правит, сильно преувеличены. Среди бела дня Лешаков был ограблен. Всех сокровищ лишен – бриллианты оказались стекляшками. Он остался ни с чем. Стал нищим, разоренным, без рода, без племени.

– Что же я – неужели ничто? Ведь я… Русский человек – предназначен!

Русские снова представились ему особой измученной расой: опять соблазняющая идея, опять подмена. Но Лешаков уже не в состоянии был польститься. Он очищался в корчах – душа сплошным ожогом. Фальшь вызывала нестерпимую тошноту.

«ЧЕЛОВЕК! НЕ ВЕРЬТЕ…»

Верить или не верить – две стороны медали. Разве он, Лешаков, ради жизни не утратил смысл жизни: убеждая не верить, добивался, чтобы ему поверили. Ему и больше никому. Собирался протянуть руку, а приготовил бумажку. Обольщенный свободой, он подчинился лживой логике личной гражданской войны. Подписался. Приговорил себя сам к добровольному рабству. Подменяя одно отражение другим, он просто потерялся в зеркалах.

Словно морозом по коже продрало Лешакова от такой откровенности. До сих пор был он вчерне человек, за что и получил напоследок пинок от судьбы – беспощадный, напутственный. Шоры упали.

Он ощутил сдвиг: отделили его от того подлого, спасительного, частью чего он до сих пор был, до конца оставался. После шока он вновь испытал тонкую новую боль, будто кожу сняли с него и пустили бежать.

– Я – ничто.

Жить стало нечем, ждать нечего, терять нечего. Разве что флаг. И он, скомкав, засунул в урну для мусора крахмальную простыню.

Исподлобья инженер огляделся вокруг. В ракурс попали торопливые люди. Демос. Для них он готовил слово. Для каждого. Не для народа, не для толпы, не для партии, не для общества, и уж конечно, не для человечества. А для каждого одного.

Толпа состояла из одиноких людей. Стадным укладом своим она их принуждала втаптывать друг друга в болото, в грязь, в занудство – прижизненную смерть. Лешаков ничего иного и не хотел, лишь на собственный страх и риск обратиться к каждому в отдельности, апеллировать к одиноким чувствам и переживаниям. Он знал: толпа не прощает одиночек. Но человеческая масса склонна к распаду. Она поддается. И этого не следует забывать. Если правильно надавить на каждого одного, он выпадает из толпы. Надежда есть. Надо просто разлагать общество – на людей. На каждого в отдельности. И, несмотря ни на что, противостоять ужасу коллективного бессознательного насилия до конца, как дыханию смерти.

Больше Лешакову не нужно было ни конторы, ни Португалии, ни Польши, ни почетной старости, ни Вероники, ни дома, ни плаща от ветра, ни семи часов вечера. Ничего – ни причины, ни повода, ни конца, ни начала. Оборвалось и кончилось все, во что от рождения Лешаков был задействован, включен, что согласия его и не требовало, ведь он жил, не отдавая себе отчета в том, что живет, так же как и номенклатурный работник, актер, Вероника и Лиля, десятки людей вокруг него, миллионы до него, при нем и после него: благородный Петя Митин брат со своей негасимой лампой, бледноглазый человек и Ваня-швейцар, Яков с костистым кадыком, опрятный незнакомец в ватнике, канувший в Канаду Мишаня, негры в военных ушанках, поющие студенты, подлый председатель месткома, продажный метрдотель и трудолюбивый начальник в нечищеных ботинках – судьбы их были сплетены в единую судьбу народа и страны, от которой зависели многие остальные судьбы и страны и, может быть, судьба Земли, пока еще живой и теплой, – в отчаянии одинокого и неразделимого полета она неслась сквозь леденящую судьбу вселенной.

Истина конкретна: лишь на миг Лешакову приоткрылись смысл творения и Начало, проницающее существо бытия от бесконечно малого до бесконечно большого, – но мига хватило.

Вот она… Воля! – понял он, чувствуя, как исчезает спасительное давление атмосферы и закипает в жилах кровь.

* * *

Лешаков свернул за угол и выбежал к бульвару. На скамейках под кленами не было ни детей, ни старух. Аллея прозрачно просматривалась насквозь.

Сорванные штормом листья кружились и шуршали по асфальту. Ветер и решимость холодили грудь. Переулок открылся навстречу желтыми фасадами, задымленными, закопченными. Грязный серо-зеленый угол родного дома заострился, разинул подворотню.

Инженер втянул голову, шмыгнул мышкой, пробежал под аркой во двор. Рука привычно юркнула в карман, но не нашла, заметалась. Он похлопал ладонью пиджак, брюки. Ключ остался на службе, в плаще. Лешаков остановился перед подъездом.

Секунду он постоял у двери парадного, словно в раздумье, в сомнении. Словно бы предостережение было ему. Но ни страха, ни осторожности не сохранилось. Выболело все. В квартире соседи, кто-нибудь да есть, подумал инженер, позвоню. А дверь в комнату легко вышибить плечом, – моя комната, моя дверь. Ему и надо-то было зайти на минуту.

Привычно Лешаков пнул ботинком створку парадного, нырнул в затхлый – пахло кошками – полумрак и устремился наверх.

Между вторым и третьим этажами на подоконнике пристроились двое хмурых мужчин с озябшими лицами, в плащах с поднятыми воротниками, – расстелили на крашеной доске газету и шустрили с закуской. Лешакова оглядели недовольно. Он прошел уже, когда его окликнули.

– Друг, стакана не найдется?

– Вынесу, – отвечал на ходу Лешаков.

Он взошел на площадку к себе, отдышался и заметил, что и наверху происходит возня, разговаривают люди. А дверь в квартиру не заперта.

Подобные вещи с дверью случались не впервой, сегодня так и особенно кстати. Удивить Лешакова было трудно. Инженер посетовал недовольно: в холодную погоду набралась полная парадная ханыг, а соседи легкомысленны.

Он притворил дверь, почти не оставляя щели, тщательно, но осторожно, чтобы не защелкнуть замок, и побежал по коридору, оклеенному выцветшими, пыльными обоями, минуя сундуки и корзины с чужим скарбом. Голая лампочка на грязном шнуре под потолком освещала путь.

С разбегу инженер саданул в белую дверь так, что она разлетелась, раскрылась на две половины, – тоже не была заперта. Ничего не понимая, хозяин ворвался в комнату, ярко освещенную, залитую светом, полную чужих, неведомо откуда явившихся людей. Они занимались чем-то серьезно и страшно. Рылись в секретере и в шкафу, переворачивали белье. Среди них Лешаков узнал дворника Пашу, который развел руками и отвернулся.

Лешаков механично застегнул пиджак и тут понял, что присутствующие все обернулись и смотрят на него, на инженера Лешакова, хозяина этой комнаты, этого громадного чемодана, стоявшего на столе. Чемодан был взломан, крышка болталась на петле, и три серебристые ракеты грустно торчали носами в закрытое окно.

Один человек не обернулся. Он не удостоил Лешакова вниманием: сидел за столом, рассматривал устройство чемодана, ровно и быстро писал. Инженер хотел было подойти, но тот поднял голову.

И тогда Лешаков узнал гладкую прическу на косой пробор, округлое, чуть полное, любопытное лицо. Совершенно белыми стали глаза.

– Что ж, – произнес бледноглазый вежливо, с прежним окающим выговором, и поднялся навстречу. – Предупреждал я, что мы встретимся, гражданин Лешаков.