Текст книги "Мост через Лету"

Автор книги: Юрий Гальперин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

6

Недавняя статистика показала, что в новых кварталах, где игра отлитых в монолите бетона завлекательных вертикалей, расстеленных плоскостей и протяжных парабол завязана в слитую композицию, единую идею, материально воплощенную волею архитектора – автора, лидера, полководца проекта, – непредвзятая наша статистика вдруг обнаружила в идеально продуманном пространстве этих комплексов благополучия веселенький рост числа душевных заболеваний. От счастия, видимо, с ума посходили. Чем точнее, успешнее осуществлялся проект, тем более разрушалось рассудков. И психика остальных оставляла желать лучшего: наступало затмение. Обнаружилось наличие некой постоянной нагрузки. Выяснилось, что человеку невыносимо жить заключенным в чужую идею. Жители переставали чувствовать себя собой. Не понимая, откуда распространяется на них это поле невыносимой власти, люди заболевали. И хотя прежде не были они так уж свободны, все-таки начали задумываться о причинах бедствия, и некоторые стали догадываться.

Подобное происходило и с инженером. Не понимал он, что его гнетет и откуда мысли мучительные, но ощущал себя организованным – заключенным. Жизнь предстала ослепительно-новым кварталом бетонных бараков. Загнанный в унифицированную идею, в продуманное пространство – оно просматривалось насквозь, негде укрыться, – в светлом здании нового мира сходил он с ума.

Мы все… Все тут под колпаком. Вот оно что… Все, а не я один!

Но до времени оставалось у Лешакова местечко, куда он мог спрятаться, скрыться, где мог отдышаться и оглядеться. Лешаков уходил внутрь, в себя. Вдруг – свобода оказалась норой. Все, что любил, что ценил, чем дорожил Лешаков, то ценное, что узнал он, открыл, нашел, до чего докопался, все тащил он в нору. И, странное дело, места хватало.

Знание к истине ближе, если оно существует в различных вариантах, в умах различных людей. В различности-то и кроется высшая ценность. Каждый знает свое. Это природное право. И ценно не то, что знают за вас, а только то, что вы сами знаете.

Сидя в себе, словно в норе, на сундуке с золотом добытых мыслей, Лешаков не сомневался, что его истребят мгновенно, если он обнаружит для всех свои соображения, потому что мысли его действовали разлагающе и мешали торжеству рациональной идеи, согласно которой строился на земном шаре тоскливый микрорайон для нового человека, а по теории – для человечества вообще.

Великие идеи не способны выжить, если нет противника. История учит, что только объявляя врагами несогласных людей и подавляя вольную волю, распространялись такие идеи по земле, и подобны они затмению. Все, кто не с нами… Известное дело. Унификация мысли, то же, что и промывка мозгов. Плоды ее зловещи.

Носителям унифицированного разума необходимы враги, чтобы утверждать себя и доминировать, то есть брать верх – власть. Если права нет, его обретают в борьбе. И, может быть, в натуре все просто, гадал Лешаков, куда проще, чем кажется: по природе своей эти люди не могут жить без того, чтобы не подминать остальных, – вот и нужны им идеи, чтобы морочить других.

Вянут идейки-то, рассуждал Лешаков, хиреют, если не поить их кровью. Забываются, если не насаждать повсеместно, если не вбивать с треском в головы. Тут важен напор. Чужая идея, она и есть чужая, не в любом сознании прорастет. Опять же, у каждого имеется хоть одна, хоть плохонькая, пусть никудышняя мыслишка, но своя, родная. И если не выдернуть этот конкретный сорняк, не внедрить взамен абстрактный бред вроде торжества гуманизма, то и пребудет каждый при своем. Никакой власти не выйдет. Право не сделается всеобщим (когда узурпировать его легче легкого), а останется у каждого свое, и будет крышка тем гадам, для кого отказ от привилегии знать за других равносилен погибели. Не пройдет у них номер. Но, верно, им легче рисковать, чем примириться, допустить, что жизнь не потечет вспять, не пойдет по плану, не станет податливей, не подогнется под них.

По Лешакову, лучше насильникам этим было бы сгинуть. Однако вынести приговор, решить окончательно он не хотел. Хлюпала интеллигентская жалость.

Гармонии не получалось – кому-то выпадало пропадать. Скорее всего, тем, кому в голову с очищающей яростью вобьют лучшую из идей, чтобы неорганизованные частные мыслишки в разброде отступили, – но тогда люди эти, они уже будут не они: в любом умрет отдельное, завянет, опустеет душа. Если же признать ценность каждого одного, то посягательства всезнаек-идеологов надо в корне пресечь. Но их корни тоже глубоки, своеобычны. Куда ни кинь, всюду клин. Опять выходила смерть.

Лабиринт, – выводил Лешаков, – и выбраться невозможно – только прорубаться.

В страхе стучало сердце.

Инженер озирался в трамваях. Видел джунгли вокруг, где царит высший принцип – естественный отбор. Жизнь смертных: просто смертельная драка. Все по-прежнему, как в первозданном лесу, там пожирали друг друга буквально: поймают – съедят.

На островах Океании в прошлом веке готовили деликатесы из потерпевших кораблекрушение мореплавателей. А в революционной Африке и поныне после партизанских боев находят в походных холодильниках упакованные в полиэтилен останки политических противников и военнопленных.

С особой охотой, наверное, жрали друг друга при первобытном коммунизме. Известное дело, при коммунизмах с питанием туго, мясцо дефицит, оленя или зайца надо догнать, изловить. Мамонта попробуй свали. О тигре и вспоминать не хочется, лучше не попадаться саблезубому. Но нарваться на человека в лесу: у водопоя или на земляничной поляне – страшнее.

Не каждому по силам справиться с главным врагом – неперсонифицированным противником, – каким выступает коллективное бессознательное. Хорошо, если ты не один. При случае, за компанию, и поохотиться можно… Для облегчения дела сперва подозвать, подманить – пусть приблизится. Разговор завести: «Здравствуйте! Добрый вечер! Как поживаете? Что новенького, как дела? Неплохая погода сегодня, не правда ли?». О могучий язык, наше средство общения, и его прогрессивная функция заговаривать зубы. Важно не выдать голодные интонации, скрыть заинтересованность. И не лязгать резцами. Не облизываться в нетерпении. Но голодный блеск глаз… Хвать! Клыками, руками, когтями. «Рви! Держи! Да души же, души!..» Родичи рядом. Друзья. Единомышленники. Сотрапезники. Хватит на всех. Сегодня едят не тебя.

В мясе довольно белков. Белки способствуют росту объема полушарий мозга. Развивается сообразительность: совершенствуются способы лова, охоты, приготовления пищи. Горячее питание, вот источник эволюции. Человек – царь зверей. Сплошной исторический материализм и спираль.

Львы львов не едят. Тигры тигров – тоже. И медведи медведей. Волки, те разве что подранков, и то зимой, в морозы, в плохую погоду. Но человек – он умней. Он один догадался. Он такою ценой стал собою самим и нарек себя венцом творения. Он царит. Он достиг абсолютных высот. Он останется скоро один на Земле, в рациональном раю. И опять – по спирали – возникнет проблема мясца. Но, экологии пуп, человек управляет природой: на очередном съезде посовещаются и примут решение, ввиду необходимости окончательного преодоления затруднений с проблемами питания и связанной с ней желтой угрозойучредить изготовление консервов под маркой «Великая стена». Решат коллективно, но заготавливать будут по одному. Каждый умирает в одиночку.

Спасение в стаде: спрятаться, затеряться среди подобных, не высовываться, ничего самому не решать, а участвовать вместе со всеми, со всех-то ведь не спросят, всех не перебьют – смотришь, и уцелел.

Слаб человек. Он смертен и помнит об этом, не смеет забыть ни на миг. Он смерти боится, особливо насильственной. Проклятие тяготеет над ним. Висит над душой, словно камень, словно меч, как встарь занесенный над головой нож-рубило. Вечное проклятие. Ночью, днем, во сне, наяву, в бреду болезни, в любви, на пиру, в походе и на отдыхе – ни младенцу, ни старику не отрезветь от страха: сегодня не я, не меня, я со всеми, я – не один. Но завтра?..

Каша крутилась в утомленном мозгу инженера. Холод абстракций вышибал цыганский пот из похудевшего тела. Лешаков осунулся, выглядел нездорово. Нелегкое дело – освобождаться от освободительных идей.

Фигурально выражаясь, инженер стал жертвой на строительстве светлого здания. Еще одной щепкой на вырубке леса. Как и бедолаги из впечатляющих жилищных массивов Гражданки или Купчино, он оказался излишне впечатлительным и основательно впечатленным. Заключения в схему не вынесла душа. Покой смутился. Измученные до крайнего предела чувства истончились. Остро, незащищенно, – он словно бы ток через себя пропустил.

– Первородное проклятие, – твердил Лешаков в озарении, словно бы приоткрылось ему.

В озарении… Но не время и не место пока определять, что случилось с инженером, что на него нашло. Этим займутся попозже.

Озарило – похоже на проговорку с последствиями. Удобный предлог, чтобы отмахнуться: мол, вот где собака зарыта. Да ведь он псих, товарищи, у него депрессивный психоз.

Возможно за свои задвижки инженер именно этот диагноз и схлопочет. Или семь лет. Третьего не дано. Кроме аминазина, голодного мора, всеобщей травли, да непосильной, медленно убивающей работы, носители великих идей за многие тысячи лет не изобрели средств борьбы с озарениями этак погуманнее. Но история свидетельствует, что в руках идеологов все средства хороши. И названные отнюдь не радикальны.

В защиту идеи возразят европейцы: жестокосердие – это в медвежьих углах, русская, так сказать, ментальность. Спорить наивно. Но можно напомнить: чем разумнее организована рациональная сила идеи, тем она радикальнее. Кроме того, довольно найдется корысти, чтобы защищать идеи, оправдывать толпу и стадо. Толпа интеллектуалов – все равно толпа. Оттого и защитников найдется достаточно. Для защиты же Лешакова нужна бескорыстность в чистом виде. Идеи абстрактны, а Лешакову больно.

* * *

Лешаков огляделся.

Газоны бурно заросли травой. В аллее трепетала июньская листва, темно-зеленая, тугая. Ее тревожил невский ветерок. Не слышно было детей и не видно старушек. Их вывезли из города на лето, распределили по дачам, пионерским лагерям, богадельням. Пустой бульвар простирался далеко. В самом конце шелестевшего зеленью тоннеля, обнявшись, медленно удалялись моряк и девушка. Не мелькали автомобили. Подпрыгивая на крышках канализационных люков, пронеслось одинокое такси, да посвистывая, плавно укатил без пассажиров троллейбус, вспыхнул голубым боком, скрылся за углом. С реки доносился рокот катерных моторов. Инженеру неуютно сделалось на залитом солнцем тротуаре. Тенистым узким переулком он направился к набережной.

В подворотне по-воскресному небритые ветераны войны подсчитывали винную посуду, бутылки звякали в рюкзаке. Они сбивались и нетерпеливо переругивались. Один поднял седую голову и поклянчил. Лешаков дал двадцать копеек, не задумываясь.

На балконе в шезлонге лежала девушка. На ней был лиловый купальник. Слушала пластинку: вскрики радиолы доносились из-за белой двери. Лешаков улыбнулся ей, и она запахнула халат.

Красивая, подумал инженер. Он вспомнил Веронику и сделался грустным.

Вдоль гранитного берега играли волны, и река голубела под солнечным небом июня. У конного памятника первому императору толпились автобусы. Иностранцы с серьезными лицами щелкали затворами камер. Ветер волновал алое поле тюльпанов, шевелил нарциссы, пригибал некошеную траву. За купами монументальных лип мраморно вырастала груда собора, мощно упиралась в осевшую землю столбами. Над колоннадой нависали позеленевшие от морской сырости бронзовые фигуры. И туристы в пестрых рубашках подымались по ажурной лестнице к куполу.

Лешаков смутился: живет рядом, по воскресеньям в пивную ходит, а в соборе ни разу не побывал. Не довелось. Подумал и прошел мимо. Неинтересно. В школе твердили – нет Его. Да и музей там теперь, показывают маятник Фуко. Впрочем, вера – что же это такое? Какая же сила потребна, чтобы вот уже две тысячи лет чтить явление и подвиг человека, которого, возможно, и не было. Что, если здесь инженер обретет пристанище? Он спросил сам себя и усомнился: метафизика – контрапункт рациональной мысли, тут работал, так сказать, общественный механизм сохранения баланса: жесткости коллективного напора противопоставлена ценность каждого одного, индивида. Понадеялись на гуманизм, а мальтузианская идея последовательно произросла из гуманистического яичка, оплодотворенного сухим семенем рацио. Да и церковники хороши, в свое время дров наломали: кто не с нами, тот… Ничего нового, скучная история – крестом и мечом. Школьника Лешакова водили в «Музей религии и атеизма», в подвалах святой инквизиции насмотрелся он на инструменты убеждения. И сейчас опять все повторяется. Формы-то новые, а по сути – так одно и то же, печалился он. Одно к одному все.

В душное июньское воскресенье он бродил по опустелому городу. Вероника томилась на семейной загородной прогулке к петергофским фонтанам. Никто из приятелей не наведывался к инженеру, не звонил. В последние недели он не замечал одиночества, сам избегал встреч. А тут очнулся от мыслей, огляделся и увидел раскаленную асфальтовую пустыню вокруг. Знание зрело в нем и усиливало его ото всех отъединенность. Он болезненно ощутил это – в жаркий день Лешакову сделалось холодно, как в пещере. Он засиделся в себе. Внутренний мир – нора. Страшно было вылезать. Но доступная чувствам элементарность жизни остро отрезвляла, выводила из забытья. Лешаков остановился, огляделся.

Город застыл в красе балтийского лета. Его аксессуары не яркие. Бабочки и мухи, и лепет лепестков, пронизывающий ветерок, наполненные световой игрой аллеи, безоблачное, но белесое небо, оно синело в стеклах окон, забытый мяч в траве, звенящие трамваи, прогулочные катера с поющими комсомольцами, пересохшие автоматы с газводой. Горячо пах асфальт. Раскаленные автомобили приткнулись у тротуаров, пыль в переулках и тополиный пух везде: на набережных каналов, на медленной воде, во дворах и садиках, и скверах, и даже в комнате инженера, влетевший в летнее окно, – пух с тополей опадал и падал, висел в воздухе, кружился и покрывал землю, как странный снег больных воспоминаний.

Лешаков вспомнил себя ребенком. Ровно миг он чувствовал себя так, словно никакого разрыва жизни между детскими днями и сегодня не было. Он взглянул на город юными глазами, и ему стало весело и страшно.

– Если я болен? – подумал он вдруг. – Что, если я болен?

Как бы облако, словно бы тучка набежала на горизонт. Все померкло в пейзаже. Засеребрилась рябью река. Инженера пронизал озноб.

Люди живут себе смирно, нормально – сосуществуют. Какая бы доля ни выпала, они мирятся. Терпят. Принимают бытие, как быт, – оно дано. Иное неизвестно. Иного нет. И не будет. Возможно, и природой не предусмотрено. Возможно, все так и есть, как и быть должно. И только Лешакову открылось. Одному. Благодать на него снизошла, видите ли. Но откуда благодать, если нет ей места в организованном космосе, если все согласно диамату? Не бред ли? В лучшем случае сдвиг от переутомления. В любом случае – аномалия.

Инженер отчетливо ощущал, как сходит с ума. Попадались редкие прохожие. Он медленно брел среди них. И чувствовал, что потихоньку сходит, сходит. Сейчас, вот сейчас. Воздух остекленеет. Прямо здесь. В нем что-то лопнет. Лопнуло? Не лопнуло.

Инженер не знал, как это начинается. У него не было опыта. Но он видал, случалось, сумасшедших. Они привлекали внимание. Даже если вели себя тихо и поначалу мало выделялись. Неуловимо, исподволь они притягивали взгляд, обращали на себя.

Инженер испугался, сейчас и его заметят. Повернутся и увидят. Нет, отметят странное, повернутся и догадаются. Шарахнутся. А потом незамедлительно схватят.

Схватят меня, остановят, подумал он. И пусть. Иначе хоть с моста вниз головой.

Лешаков озирался. На него не обращали внимания. Он засмеялся негромко. Полная гражданка несмело улыбнулась в ответ. Он поддал ногой легкий камушек. Джинсовый пружинистый мальчик в застиранной майке четко отпасовал. Лешаков вернул. Мальчик замысловато подпрыгнул и, спортивно скрипнув резиной тапочек, откинул камень назад инженеру, точно под ноги. Лешаков разочарованно перешагнул.

В тот момент он себя уличил, застукал на мысли, что стать сумасшедшим – какой-то все же выход. А иначе не ясно, что делать с догадками, которые накопил он и носил в себе, и не мог оставить, бросить, – невозможно от этого груза отделаться. И продолжаться невыносимо. С апреля манило его выйти: в офсайд, в аут, в сумасшествие. Просто же существовать мог он лишь с определенными усилиями. Наверное, непрерывно делать усилия на каждом шагу, подумал Лешаков, – это и означает жить.

Он сосредоточился, сконцентрировал мысли. Он стиснул чувства в кулак. И ощутил, как бьется страх ледяной рыбкой в ладони.

Если болен, оно рано или поздно откроется. Должно открыться. Атака болезни безжалостна. Но люди невнимательны. Посторонние люди не приглядываются ко мне, как я к ним. Они нормальны, и нет им дела. Не замечают. Долго еще не заметят. Анормальность обнаружит себя острее в личном контакте. Проявится под пристальным взглядом, проступит, как контуры на фотобумаге, выйдет наружу. Иначе…

Иначе получалось, что весь мир задвинулся – один Лешаков нормален. Ледяная рыбка скользнула сквозь пальцы, вырвалась из руки, и холод страха нахлынул, наполнил его, сбивая с толку. Не могут быть сумасшедшими миллионы людей, успокаивал он себя, еще более путаясь и пугаясь. Сотни миллионов, и среди них один-единственный в уме… Полный апофеоз. Думать так – уже сумасшествие.

Но если я понимаю, что это болезнь, – я не сумасшедший. Больной человек осознать бред не в состоянии. Он вне ума.

Безумие, безумие, – твердил Лешаков. И это было последнее удовлетворительное, полноценное объяснение происходившему. Потому как если не безумие, то что тогда?

Они себя считают нормальными. Они никогда не признают, они не уступят, как я. Миллионы уступать не умеют. Значит, они… Значит, весь мир!

С пустым сердцем Лешаков присел на скамейку. Он больше не мог вынести. Он запутался в сетях. Подлая логика оплела его. Он сидел, как спеленутый.

Был тот предел, когда человек дальше не идет. Лучше любого лекарства пригодилась бы теперь Лешакову записная книжка с адресами и телефонами. Но инженер книжицу потерял за ненадобностью. Перед ищущей мыслью расстроенными рядами, часто повторяясь, мелькали имена, имена – имена, бесполезные сейчас. В этих людях не было проку Лешакову. Он бы с ними не смог. Они бы не смогли. Да и все, что было связано с прошлым, пребывало в пыли, в паутине. Не интересно. Не поможет. Некорректные условия для эксперимента.

В таких случаях книжица – клад. На забытой страничке вдруг проявится имя, неприметное до поры. Выскочит, вздрогнет буковками. Затлеет фитилек любопытства. Ахнет испуг: как мог забыть! И скорее, скорее… Но книжицы не было. Обронил. Пропала. И Лешаков плутал в круге имен, засевших в памяти.

Перебирая друзей и знакомых, восстанавливая портреты и подробности, он набрел на первоапрельскую вечеринку, вспомнил обрадованную компанию, пьяный успех. Хозяева – милые люди. Но с тех пор он им не позвонил, не поблагодарил за приют, за брюки. Лешаков вспомнил, что в гостях испачкал брюки. Нехорошо. Но тут же уточнил: это не он, а ему. И еще, тогда он впервые о важном сказал. Или подумал?.. Нет, сказал. И его поддержали… Актер!

Да, актер – вот кого он сейчас повидал бы с удовольствием.

От радости, что в пустоте мелькнула пылинка, Лешаков заерзал на белой скамейке. Но радость случилась преждевременная: он не помнил ни адреса, ни телефона, ни даже имени. Оставалось название театра. Лешаков удержал его в памяти, потому что в студенческие годы бывал там с Вероникой. Она следила за театральной жизнью и, верно, знала имя актера. Тогда, в первоапрельской компании, часто на него оглядывалась – актер мешал им танцевать. Но спросить Веронику инженер мог только завтра, в понедельник, позвонив на службу. Да и не оставила бы она в покое Лешакова, пока не добилась правды, зачем ему приспичило, почему?

Инженеру не терпелось. Он вскочил: что за глупость! Вечно так, нащупаешь верный путь – сразу помеха. Лешаков нисколько не сомневался, что на правильном пути. Важное вякнул он тогда вечером, этакое на трезвую голову и не вспомнишь.

Трудно, почти невозможно установить, отыскать, повидаться с актером, проверить, не откладывая в долгий ящик, – трудность подтверждала истинность затеи.

Лешакову не сиделось, и он заходил вдоль скамейки. Быстро, туда-сюда, энергично. Обернулись прохожие. Старик в белой шляпе, с тростью остановился рядом, расставив ноги, уперся обеими руками в палку и начал глядеть на Лешакова.

Инженер не отвлекался на постороннее. У него появилась цель. Работа уму. Он к ней подступил.

Ждать до завтра Лешаков не желал. Смысла не видел: актер ему ровесник и в студенческие годы тоже был студент, Вероника могла не знать имени, давно она по театрам не ходит. Спросить у хозяев квартиры, где знакомство состоялось? Они сами гадали, кто актера привел, не знали и не звали его. Но шанс отыскать нужного человека все-таки оставался. Не иголка же он. Можно было пойти вечером к служебному подъезду театра, постоять там, дождаться конца представления. Однако если актер в спектакле сегодня не занят, сколько вечеров так стоять, всматриваясь. Да и не уверен был Лешаков, что узнает в лицо.

В раздражении инженер резко повернулся и едва не наскочил на старика с тростью. Он толкнул и отпрянул. Старик уронил шляпу и пошатнулся. Лешаков успел одной рукой поддержать, другой подхватить шляпу, вспорхнувшую над серым старческим пухом еще каких-то волос.

– Простите, – пробормотал инженер.

– Эй, ты! Гражданин! – прогремело над ухом. Лешаков оглянулся и увидел перед собой офицера: гиганта в мундире нестерпимого цвета. Он застыл, как монумент, в тропическом ореоле блестяшек и красных лоскутов, нашитых на сукно цвета океанской волны. Под стать офицеру была и дама, гренадерского роста и склада: косая сажень в плечах. Она держалась за голубой (или зеленый?) локоть.

– Да, да, – ты. Чего хулиганишь? – опять прогремел офицер.

– Толкаетесь в общественном месте, – неожиданным сопрано констатировала гренадерская дама.

– Извините, – сказал Лешаков им и, зафиксировав старика в прежней устойчивой позиции, надел на его убеленную голову пойманную шляпу.

– Ну ты и гад, – сказал офицер удивленно и шагнул с намерениями.

– В отделение, в отделение! – провозгласила дама.

Но Лешакова уже не было с ними. Он бежал. Густым ужасом душу всколыхнула опасность. Сейчас, здесь, теперь… Ничего не успеет, не узнает он, а будет задержан прямо на набережной. Схвачен, отправлен. И не припомнит актер, что же Лешаков произнес, что обронил во вдохновении. Жизнь напряглась в нем.

Инженер отшатнулся и, прыгнув на зеленую изгородь шиповника, перескочил над шипами, сшиб головки, нераспустившиеся бутоны подошвами. Он приземлился за кустами, на проезжей части. Оглянулся. И был таков.

– Десять суток, – выписала вслед офицерша.

– Молодо-зелено, эх! – благодушно покачал головой старичок.

Но старичок был не прав. Инженер Лешаков созрел.