Текст книги "Мост через Лету"

Автор книги: Юрий Гальперин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

– Еще по одной? – предложил старший.

– Пейте сами, – сказал Лешаков.

Он подошел к высоко пробитому подвальному окну-щели и приоткрыл, чего по инструкции делать не разрешалось. Но хозяева не сказали ни слова.

Дневной свет за окном померк, и, казалось, наступает вечер, хотя время едва подбиралось к обеду. Низкая туча надвинулась из-за ближайших домов, и ветер мел по тротуару мусор и пыль. Кувыркались окурки, летели бумажки от мороженого и трамвайные билеты, сухие веточки ломких городских кустарников, насаженных вдоль металлических оград. В комнате запахло уличной пылью, но Лешаков уловил в воздухе сквозь душную щекотливую волну свежесть близкой грозы.

– С ума ты сошел, – переполошились хозяева. – Мы тут каждую пылинку…

В тот момент ЭВМ чуть натужно, как показалось инженеру, загудела. Ритм пощелкиваний сбился. Замелькали непонятные сигналы.

– В чем дело? – крикнул Лешаков.

– Пора уже.

– Не идет?

– Циклится, – обернулся, попугать заказчика, старший. – Не провернуть ей твою программу.

– Памяти не хватает? – наивно переспросил Лешаков, проклиная свой дилетантизм. – Мешает гроза?

Специалисты презрительно молчали. Машина опять гудела и пощелкивала тревожно, навязчиво. Лешаков нервничал уже сильно, не мог отвести глаз от печатающего устройства и от лампочки на пульте – далась ему эта лампочка.

– Если не пойдет на результат, снимай, – сдался он, не выдерживая напряжения.

– Погоди. Еще минута. Авось не надорвется.

В помещении быстро темнело. Младший зажег дополнительное освещение. За окном, сначала далеко и мягко, потом покруче, пророкотал первый гром, раскатисто перекрывая посторонние звуки.

Неожиданно лампы погасли, вспыхнули снова, гул упал. Печатное устройство ожило, зашевелилось. Машина застрекотала, запела и выдала.

– Ну, – облегченно вздохнул Лешаков и принял поднесенный стакан.

– Забирай, – протянул обрывок ленты старший программист.

Короткую колонку аккуратных чисел венчало отпечатанное крупными буквами слово.

– Почему это? Что? – забеспокоился инженер.

– Частичное решение, – откомментировал младший.

Дожевывая огурец, прыгая через три ступени, Лешаков взлетел на этаж, пробежал пустые комнаты – сослуживцы обедали в столовой. Пиджак забыто висел на спинке стула. Экспериментатор нетерпеливо выхватил из кармана блокнот с кодом.

Ветер за окном гнул ветви тополей, рвал и нес по улице пыльные листья. Молнии беззвучно сверкали в отдалении. Грома инженер не слышал.

Ветер тугой волной надавил стекла, и створка незапертого окна распахнулась за спиной. Бумаги, подхваченные со столов потоком воздуха, взлетели к потолку, закружились по комнате. Только обрывок ленты остался лежать.

– Седьмое сентября, – прочитал инженер. Заливая помещение слепящим светом, совсем рядом протянулось в сухом воздухе извивистое сияние молнии. И через секунду гром разорвал пространство за окном. Стекла отрезвляюще зазвенели.

В пиджаке, накинутом на одно плечо, с бумажкой, зажатой в кулаке, инженер шагнул к окну. Ухватившись за раму, он высунулся наружу и задрал голову к небу. Там, над самыми крышами, мчалась черная туча, тяжелая, как ртуть. Первые капли упали на лоб. Движением руки инженер убрал намокшие пряди волос, и тогда над головой разверзлись хляби небесные.

– Седьмое сентября, – повторил он.

Дальше этой даты машина судьбу просчитать не смогла. На месте будущего стояло – АВОСТ [3]3
  АВОСТ – Аварийный останов – автоматическое прекращение работы ЭВМ из-за отказа аппаратных средств или программного обеспечения.


[Закрыть].

15

Седьмое сентября скрывалось не за горами. Пять недель – срок недолгий. Но Лешакову он не показался слишком коротким. Напротив, вполне достаточно времени, если подготовкой заняться серьезно, вплотную, не отвлекаясь на мелочи, на пустяки.

Конечно, он мог выбрать любой удобный день. Был, казалось, свободен сам определить дату. Противостояние тригонов и бред компьютера на первый взгляд ничего не решали. Но плод созрел. Время настало. Нетерпение влекло его и затягивало. Лешаков не мог отложить. Он не желал выжидать. У него уже не было силы сдерживать себя. Поэтому ему и в голову не пришло повременить. Предложенное число Лешаков принял с радостью. Выбрал свободно, потому что несвободен был отказаться.

Вероника пребывала в Крыму. Она прислала открытку с видом Никитского ботанического сада, с перечислением новых знакомых, намекала на развлечения и выражала надежду, что доктор из дома творчества писателей устроит ей больничный на недельку, чтобы задержаться у моря, – доктор был покладистый и обещал.

Театр, а с ним Валечка и Лиля, отправились в Пермь, на гастроли. Однажды ночью актер позвонил Лешакову по междугородной, перебудил соседей. Подпрыгивая в коридоре босиком, всклокоченный инженер вслушивался в несвязные крики приятеля. Судя по голосу, Валечка был счастлив, но речь производила странное впечатление: слишком многое сразу хотел тот сказать. Скоро их разъединили. Недоумевая, Лешаков вернулся в комнату. Дальше спать не мог. Натянул рубашку и устроился за машинкой. Ни минуты он не тратил впустую.

Фомин запропастился. За книгами не заглянул. Сначала Лешаков беспокоился. Дни и ночи он проводил дома. Но марксист как в воду канул. Даже не звонил. Лешаков тоже не звонил. И, к стыду своему, увлекся, забыл о друге. А литературу за ненадобностью убрал на шкаф.

Грозы отгремели и прошли. Снова наступила жара. В комнате нечем было дышать. Густо стояло облако смрада над стареньким паяльником. Сладко пахло канифолью. Вентилятор хлопотал над столом, бесполезно молотил лопастями, неспособный вытолкнуть застоявшееся облако в раскрытое окно.

Ночами Лешаков писал на машинке. В шесть экземпляров печатал бесконечную формулу. «…НИКОМУ, НИКОГДА, НИ ЗА ЧТО…» Это занятие превратилось для него в медитацию.

Седьмого сентября, в семь часов, бормотал он и усмехался созвучному совпадению слов и чисел. Было смешно, но пугала кабала этих знаков. А однажды он даже открыл третий том «Войны и мира», единственную книгу Льва Толстого в доме, и потратил битый час, отыскивая место, где Пьер Безухов взволнованно изобретает себе предназначение «положить предел власти Зверя», подтасовывая данные наперекор французской грамматике. «Русский Безухов… L‘Russe Besuhof…» Отчего вдруг французская грамматика в русской судьбе, несогласно качал головой инженер – было неловко ему не то за Пьера, не то за графа, словно бы передернули карты. Подтасовка судьбы, так понимал Лешаков. А седьмое сентября?.. Перед Лешаковым стоял некто непредставимый, никакой не Зверь, но тоже чудище обло.

В семь часов, седьмого…

Он посмеивался, понимал: чего не случается, каких только совпадений не бывает. Он не верил машине, звездам, таблицам. «…НИ ВО ЧТО, НИКОМУ, НИКОГДА…» Но по мере приближения срока семерка росла. Она достигала исполинских размеров. Тенью затмевала будущее. Собственно, дальше – за семеркой – ничего не стояло. Она-то и сделалась для Лешакова тем единственным, что уже не таилось, а в открытую поджидало там, впереди.

Август – тяжелый, смарагдовый – кончался. Вечера наступали скорее. Вечерами Лешаков пораньше зажигал в комнате свет. В город возвращались отдохнувшие дети. Голоса их звонко раздавались во дворе, долетали с бульвара. Уже сухие листья попадались, как опалины, на вытоптанном ковре газона, хотя деревья шевелили еще темными кронами. Ветерок приобрел пронизывающий, ледяной оттенок. И вода в Неве потемнела, напряглась и катила гладкие, как расплав, волны к морю, подымаясь в гранитных берегах.

Инженер заканчивал сборку системы. Дело двигалось споро. Он сдерживал себя: избегал спешки. Проверял по многу раз, старался сработать наверняка. Ошибиться он не имел права. Слишком это было бы страшно.

Лешаков не допускал мысли об осечке. Если в работе возникали новые идеи, приходили свежие мысли, инженер выбирал с осторожностью. От некоторых заманчивых задумок и вовсе отказался – не осталось времени проверять.

Первого сентября город заполнили дети с цветами. Мальчики в форме, в круглых великоватых фуражках, девочки в белых крылатых передниках – робкие первоклассники. Обнимались – соскучились друг по другу за лето – выпускники. Инженер вышел с ними на улицу. Целое утро он бродил по бульвару, по набережным, встревоженный чужой радостью, затронутый странной забытой болью, и не мог понять, что происходит с ним, отчего вдруг так хорошо и так больно. Невдомек было ему, что это он прощается и что чувство расставания особенно сильно, когда расстаешься всерьез.

Он вернулся в комнату, превращенную за недели в сарай, в мастерскую. На столе стоял большой чемодан. В чемодане лежали три серых серебристых снаряда. Рядом, в сумке, компактно разместилась пусковая аппаратура.

Лешаков захлопнул крышку, снял чемодан со стола и бережно отнес в угол, поставил там вместе с сумкой. А потом прибрал комнату, подмел, собрал и вынес сор, приготовил поесть, перекусил и сел за машинку. Осталось несколько тысяч раз повторить заклятие: «НИ ЗА ЧТО, НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ».

* * *

Четвертого сентября объявился Фомин. Бывший номенклатурный работник возник, как обычно, без звонка, без предупреждения. Он отвергал условности.

– Книжечки твои целы, все тут, – обрадовался Лешаков и достал со шкафа пыльную стопку.

Но Фомин уклонился от книг, словно забыл, что книги ему одолжили, словно бы и возвращать не собирался, – просто еще один экс в романтическом стиле первой русской революции.

– Плеханова дочитал? – догадался Лешаков. Марксист молча кивнул, поморщился, как от изжоги:

– Давно.

– Понятно. Чай сейчас сообразим.

– Лучше вот это, – пригласил бывший номенклатурный работник, достал из кармана четвертинку «московской» и поставил на стол, выложив к выпивке соленый огурец, крепкий, небольшого размера.

– Кончаются, – пожаловался он.

В присутствии Фомина дышалось легко. Грусть отпускала. До сих пор они понимали друг друга с полуслова. То есть возникала атмосфера, когда самое что ни на есть наслаждение состояло именно в том, чтобы тихо посидеть за столом и под негромкую беседу славно выпить водочки. Тем более, не виделись они почти месяц, и в преддверии решающей даты нельзя было угадать, когда снова свидятся. Очень даже выйти могло, что и никогда. Одним словом, случай располагал. Но Лешаков, хотя и обрадовался приходу марксиста, ни о чем таком не подумал.

Семерка надвигалась. Она подступала неумолимо. Семерка заслоняла от него все и всех.

Он знал, что от водки, от беседы разомлеет. И когда Фомин, нерешительно потоптавшись в прихожей, будто напоследок что-то важное собираясь сообщить, уйдет в ночь, когда за ним защелкнется замок, а инженер останется опять один в четырех стенах, то в размягченном состоянии уже не сможет он усадить себя за работу, чтобы дальше упрямо давить шаткие клавиши разбитой прокатной машинки, без конца повторяя одни и те же слова. Четко. Складно. Работу надо было исполнять внимательно и аккуратно, чисто, без помарок и без ошибок. С достоинством, с уважением, с почтением к тому, кто подберет с асфальта лешаковский листок, поднимет к глазам и прочтет. Так ясно инженер представлял, видел перед собой этого читающего человека, который задумался над его, Лешакова, словами, что за ним не видел друга, небритого, подавленного, но живого и сегодняшнего, сидевшего за столом.

Инженер сходил за чайником. Поставил на стол чашки и печенье. А рюмку одну – для Фомина. Он сказал:

– У меня работа. Ты прости.

– Работа не х… может и постоять. Но Лешаков остался неумолим.

Они сидели под лампочкой на углу стола, культурно накрытого старой скатеркой. Один хлебал чай из блюдца, другой пил водку и сочно хрустел огурцом.

После второй стопки бывший номенклатурный работник поднялся из-за стола и присел на корточках у этажерки, чтобы лучше рассмотреть немногие книги хозяина.

– «Капитал» имеется? – спросил он.

– Сколько нужно?

– Я не о том… Книга?

– Внизу, – указал Лешаков, – в заднем ряду. После института осталась. А тебе-то зачем опять?

– Читать буду. По второму заходу.

– Ты собирался последователей осваивать, – напомнил Лешаков.

Фомин замотал головой. Он вернулся к столу, налил и быстро опрокинул вовнутрь третью стопку.

– Не м-могу их. Сплошное фуфло… Эпигоны, мутанты, – промычал он. – Я попробовал: без поллитры не разберешься. Если по-честному, основоположников надо читать. Соль там… Хотя и догматизма хватает.

– Иди ты! – удивился Лешаков. – И даже?..

– И даже туда же, – компетентно подтвердил Фомин. – Одним лыком шиты.

Он помолчал, словно бы собираясь с духом, и, заглянув в Лешакова, выговорил почти застенчиво, с заметным затруднением:

– Больше тебе скажу: проморгали момент – слишком поздно менять технологию власти. На данном этапе правильных марксистов, почитай, и не сыщешь. Перевелись.

И добавил:

– Один я остался.

Сотрудник овощебазы ожидал возражений и спора. Но Лешаков поверил с легкостью. Согласился. Подумалось инженеру: вовсе это будет не чудо, если совсем не он, не Лешаков, а марксист окажется последней, увесистой каплей.

Так они и сидели – каждый сам по себе. Спор не состоялся, разговор не клеился. Видимо, все слова были сказаны. Лешаков фанатично пил чай. Есть не хотелось, но он крошил печенье и машинально совал кусочки в рот. Сметал ладонью крошки со скатерти. Товарищ за столом маялся перед налитой рюмкой: невмоготу выпивать – вроде бы с другом, а по сути один. Лешаков сидел рядом, но компании не составил, просто присутствовал. В том виделся Фомину формальный подход. Холодно было жить.

В бутылке оставалось на донышке.

– Примкнешь? – безнадежно спросил он. Лешаков молча отказался.

Водки-то и было всего ничего. На полную рюмку не набралось. От граммульки такой и тепла не почувствуешь, а не то что окосеешь. Здоровому мужику, инженеру, глоток пришелся бы, как слону дробина. Но жажда и желания отцвели в Лешакове. Ничего не хотел он, не требовалось ему ничего, кроме одного единственного, главного, к чему готовился долго и вот, похоже, был окончательно готов.

Напротив сидел одинокий товарищ. И непонятно вдруг стало Лешакову, зачем он сидит, почему пришел, чего хочет от него, ищет рядом с ним. Странным казалось инженеру, что сидит он с Фоминым у себя за столом, слушает неинтересное и неважное, пьет чай, ест невкусное печенье, словно конформист какой. Ведь не хотелось ни чая, ни печенья, ни водки, ни есть, ни пить, ни разговаривать, а только сидеть за железной раздолбанной машинкой и писать без конца одни и те же слова, не отвлекаясь, вдумываясь каждый раз в каждое написанное слово, вновь и вновь отмеряя время до условленного срока, укорачивая срок от сей минуты до назначенного часа.

Не человеком чувствовал себя Лешаков – воспреобладало бесчеловечное. И не заметил, как сделал больно Фомину. Не ощутил. Не догадался. Он сидел за столом, терпеливо присутствовал. Принял вежливый вид. Притворялся. И чувствовал себя скверно.

Марксист выпил на посошок последнюю рюмку и, утерев рукавом рот, поднялся. В груди Лешакова дрогнуло.

– Куда ты? – зачем-то торопливо сказал он. – Осталось…

Но Фомин отмахнулся. Он забрал «Капитал». Лешаков приблизился, чтобы попрощаться. Бывший номенклатурный работник вынул из оттопыренного кармана еще один огурец и вложил в сухую ладонь инженера.

– Получи за книгу. Сгодится.

– У тебя склад в штанах? – удивился Лешаков.

– Все свое ношу с собой. На базе ненадежно.

– Кадка в полуразрушенном погребе, кто туда сунется?

– Приезжали какие-то насчет огурчиков. Искали. Пронюхали, видимо. Закуска, она всем нужна… Да и присматривают за мной.

– Следят? – ахнул инженер. – За тобой?

– Ходят двое, не прячутся даже.

– А как же ты это, сюда, а? – тут охрип Лешаков. – Ведь ты их навел. Ведь они могут…

Фомин изумленно поднял глаза. И вдруг покраснел, смутился. Он отодвинулся от Лешакова на шаг. Отвел взгляд.

– Прости… – покрываясь пятнами попросил он. – Не думал, понимаешь… Прости.

Не имея больше слов, он шагнул за порог. Лешаков побежал следом по длинному, тускло освещенному коридору. Перед дверью на лестницу они снова столкнулись, застряли в тамбуре. И напоследок, мучаясь с замком, Фомин обернулся:

– Ежели что, ты скажи, не знаком – и вся недолгá. На нет и суда нет. И я буду показывать, что не знаком… Никакого Лешакова не знаю. Понял?

Он кивнул и, не прощаясь, исчез на темной лестнице. Последний марксист, обладатель последней правильной закуски оставил Лешакова. Вышло нескладно. Ничего Лешаков не успел, ни слова последнего сказать, ни проститься по-людски. Ничего уже не успевал он в этой жизни: по пятам настигали его неслышные шаги. Три дня осталось, подумал он в оправдание.

* * *

Огорченный и расстроенный, грузчик выбежал из темной подворотни в переулок. Скорыми шагами он достиг бульвара и, постепенно успокаиваясь от ходьбы, потопал к остановке трамвая. На Лешакова он зла не держал. Бывший номенклатурный работник видел перед собой ночь, огни, глубокие тени деревьев на сухом асфальте, редкие прямоугольники освещенных окон, где чужое тепло и чужой уют за занавесками. Ночной сентябрьский ветер остужал лоб. Он поднял воротник, запахнул пиджачок плотнее. Хмеля Фомин не чувствовал – шагалось чуть легче, думалось проще, и не так явно тревожила под сердцем пустота. Услышав нарастающий позади гул колес, он побежал вдоль рельсовых путей, крепко прижимая толстый том, – трамвай мог оказаться последним, надо было успеть.

Ни разу Фомин не оглянулся, не посмотрел вокруг, не прислушался. Он не заметил, как в переулке от телефонной будки отделилась тень, мужская фигура в плаще, и двинулась следом, пряча, скрывая лицо в поднятом воротнике. Человек следовал за ним вдоль бульвара, держался в густой тени, не приближался, но и не отставал. И когда Фомин побежал, неловко придерживая полу пиджака, прижимая тяжелую книгу, человек побежал за ним, путаясь в длинном плаще. Теплые окна трамвая обогнали их, проплыли вперед и остановились. Последний марксист поднялся в пустой вагон, а человек в плаще, задыхаясь, успел вскочить на заднюю площадку.

Пневматические двери захлопнулись. Трамвай покатил к перекрестку, закачался на стрелках. Оба пассажира ехали стоя в разных концах вагона, билетов не брали, друг на друга не смотрели. Но когда за окном во мгле полыхнула голубая вывеска районного отделения милиции, человек с задней площадки решительно повернулся к Фомину, подошел вплотную, достал из внутреннего кармана угловатую книжечку служебного удостоверения, развернул перед носом и приказал строгим голосом: «Следуйте за мной!». На остановке они оба сошли и зашагали в обратную сторону.

«За что меня? В чем дело? По какому праву?» – пустое дело качать права в участке: протестов не последовало – ни одного лишнего слова не услыхали милиционеры от Фомина. Он назвался, сообщил адрес, место работы – обычная формальность, все это они знали – и замолчал. Он не проронил ни слова, когда его бесцеремонно обыскали, вывернули карманы. Огурцы перекочевали на грязный стол дежурного офицера.

– Где хранишь дефициты? – допытывался дежурный.

Но задержанный молчал. Молчал он и дальше.

– Выкладывай по-хорошему. Скажешь, сразу домой пойдешь.

Бывший номенклатурный работник смотрел с интересом на представителей власти, происходившее было ему в новинку.

– Нас огурцы интересуют, – объяснил милицейский начальник, появившийся в дежурке. – Неделю за тобой ходим. Сколько можно!

Но Фомин не повернул головы.

– Отвечай!

Допрашивали долго, может быть, час, и не добились ни слова. Задержанный молчал, словно воды в рот набрал. Наконец уговаривать им надоело. Человек, взявший Фомина в трамвае, поднялся из угла и выбил стул из-под арестанта. Фомин беспомощно растянулся на полу. Он попытался встать, но получил пинок в грудь и откинулся навзничь.

В затылке остро откликнулась боль. А на живот кто-то встал сапогами:

– Говори, падло, у кого сховал закусон? Точный адрес? Фамилии соучастников?

– Не будет вам, – захрипел Фомин. – Я марксист, от меня не добьетесь…

– Так ведь и мы марксисты, – усмехнулся милицейский начальник и сбросил со стола в корзину с мусором пузатый «Капитал».

Фомин кинулся было, но куда там.

Все, что с ним делали нелюди, он и сам не упомнил, разве только как летал от стены к стене, когда устроили ему пятый угол. Стены были голубые, исцарапанные, штукатурка местами отбита. Потом он очнулся в камере: лежал на мокром цементе. Рядом табуретка. Он приподнялся и попробовал сесть, но внутри так заболело, что он медленно сполз на пол.

Милиционеры раздобыли водку, должно быть, прихватили таксистов. Выпили. Закусили остатками добытых огурцов и после перерыва приступили к допросу с новыми силами. Теперь били методично, умело, по нужным местам, чтобы лучше почувствовал, чтобы поменьше следов. И в шепот, слетавший с разбитых губ Фомина, они не вслушивались.

Утром рано к воротам овощебазы подкатила патрульная машина. Сторож отворил ворота и пропустил ее на территорию. Машина проехала через всю базу по разбитой грузовиками дороге к дальнему полуразрушенному пакгаузу. Вышли из нее два милицейских офицера и прапорщик. Под руки держали они, видимо, пьяного, не стоявшего на ногах человека в рваном пиджаке, в грязной рубахе, с опухшим, в кровоподтеках лицом. Четверо скрылись за дверью, качавшейся на одной петле. Шофер остался за рулем.

Из подвала послышались выкрики, шум, удары. Милиционеры выбежали из склада, сели в машину, громко захлопнули дверцы. Патрульный автомобиль развернулся, дал газ и выскочил за ворота на пригородное шоссе.

Один, в тишине, Фомин долго лежал, собирая силы. Наконец, он мучительно медленно, с трудом, приподнялся и тупо посмотрел на опрокинутую кадку, пролитый рассол, втоптанные в грязь гнилые огурцы. Усталые милиционеры не поленились. Ломать – не строить.

– Хватит с меня…

Фомин верил, что в «Капитале» есть ответ. Но «Капитала» у него не было. И никакой правильной закуски. Он был последний марксист – не оста лось ни одного человека, кто мог бы его понять.

Двигаясь осторожно, стараясь не упасть в зловонную лужу лицом, едва переставляя ноги, он приблизился, нагнулся и, пересиливая боль в боку, в груди, в низу живота и в голове, подкатил бочку к окну, поставил на попа. Потом, цепляясь за стену, ломая ногти, влез на кадку. Она зашаталась, затрещала под тяжестью. Фомин вытащил из брюк тонкий ремешок суданской кожи и дотянулся – закрепил его за железный крюк, когда-то державший массивную решетку окна. Петля получилась тесная, и он с трудом просунул лобастую голову. Мягкая кожа ласково обхватила шею.

Воля… – подумал он, топнул ногой, выбив каблуком ветхое дно, и закачался в воздухе, ускользая от осознанной необходимости.