Текст книги "Мост через Лету"

Автор книги: Юрий Гальперин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Лешаков ликовал. Он вкалывал не покладая рук. Иногда уточнения вынуждали его переделывать, улучшать конструкцию. Он корпел ночами и не испытывал усталости. Про себя он, разумеется, знал, что умаялся, устал на редкость, потому что не мог уже ничем отвлечься. Ему не удавалось расслабиться, а без этого какой отдых. Книгу открыть было скучно. На спектакле, куда затащил его неугомонный Валечка, Лешаков невзначай задремал, чем был очень доволен, хотя и не услышал те несколько фраз, которые наконец позволили другу сказать со сцены. После театра он что-то неловко плел, краснел, заикался, чем вызвал неожиданную симпатию Лили.

– Интересный приятель у тебя, почему ты нас раньше не познакомил? – упрекнула она Валечку с такой энергичной искренностью, что пьяненький товарищ с овощебазы ехидно хихикнул.

Но, когда Лешаков тоже выпил, и, с непривычки, после первой рюмки захорошел, заговорил о баллистике, о начальном ускорении и неожиданно связал технические вопросы с коэффициентом выносимости, то есть кто, сколько и чего способен вынести с родного завода, да о том, что на толкучке неизвестно на что набредешь, а заказы делать нельзя, за шпиона примут, – Лиля погрустнела.

– Симпатичный, а задвинулся… – констатировала она. – Ведь я его где-то встречала, – и с нежностью взъерошила Валечкины волосы. – Хорошо, что ты у меня такой спокойный. Вторым быть – надежней.

Вероника, восстанавливая семейное равновесие, отбывала супружескую повинность на даче, в Вырице. Лешаков ее почти не видел. Однажды она забежала на пять минут, чтобы проститься, задержалась на полтора часа. Оглядела длинный стол, заваленный всякой всячиной, но из страха перед длинными разъяснениями ничего не спросила. Лешаков не желал объясняться – он вздохнул свободно. Он даже проводил Веронику до трамвая. В первых числах августа она укатила в Коктебель загорать и глазеть на известных писателей, художников и актеров из южных домов творчества, на популярных в тот год диссидентов, – летом они обосновались в Крыму. Писем не слала. Она выходила Лешакова и бросила до осени, предоставила самому себе. Инженер был премного благодарен. Времени даром он не терял.

Валечка заглядывал редко. Техника не интересовала его.

– Мастеришь? – из вежливости спросил он однажды, но, не получив вразумительного ответа («Штуку одну, – объяснил инженер, – летающую»), переключился на излюбленную тему:

– Подходит это ко мне Лиля в антракте и говорит…

Лиля часто говорила довольно разные, порой взаимоисключающие вещи, ее было немыслимо прогнозировать. Валечка все принимал всерьез, любое слово или замечание кидало его то в жар, то в холод. Лешаков не завидовал ему. Но он видел, друг счастлив. И Лилю не осуждал.

Бывший номенклатурный работник проявлял постоянство и замечательную преданность, – редкое свойство. Он всплывал регулярно, но не часто, каждый раз словно бы отзываясь нутром, когда у Лешакова в нем возникала потребность. На лешаковскую возню марксист поглядывал мрачно, по-видимому, о затее догадывался. Однажды на забытом в машинке листе прочитал повторенные многократно слова «…НИКОМУ, НИКОГДА…» Задумался. После чаепития на уголке стола отодвинул чашку и, ни с того ни с сего, выдавил сквозь зубы презрительное:

– Идеализм.

Лешаков промолчал. Он понял, что если и не порвалась пока меж ними связь, то порвется. И ничего не поделаешь, – берега разлившейся реки не соединить.

Верно, было бы им лучше поспорить, даже рассориться, по-русски разругаться. А потом опомниться, расцеловать друг друга и разом забыть раздор. Однако Лешаков не дал своим чувствам поблажки. А Фомин лишь насупился.

Рабочий овощебазы притулился на стуле. Последние недели он перестал регулярно бриться, но и бороду не отпускал. Много пил. Потерял в подворотне портфель с книгами. От прежней сановности не осталось следа, и появилась расхлябанная пролетарская походка. Но чем пристальнее вглядывался Лешаков, тем острее прорисовывались под маской испитой отечности прежние черты, морщинки беззащитной усмешечки, и он больнее ощущал в себе рану расставания, которому пока и имени-то не было. Друг сидел близко, казалось, чего проще: положи свою ладонь на загрубелую руку. Но так только казалось. Сидели они рядом, а были далеки один от другого, так далеки, что скоро уже ни дотянуться, ни докричаться не станет возможности. И уходили все дальше и дальше, в ту самую даль, о которой никто ничего определенного не знает, кроме того, что оттуда не возвращаются.

* * *

В первой декаде августа соседей по квартире сильно беспокоил неприятный запах жженой резины и горелой фотопленки. Он доносился из комнаты инженера. Пальцы Лешакова покрылись бурыми пятнами, какие оставляет концентрированная марганцовка.

Один день, получив на работе отгул, изобретатель потратил на добывание алюминиевой фольги, которую используют домохозяйки для кухонной надобности. В ближайших магазинах фольги не оказалось. Упорный инженер вдоль и поперек изъездил город в поисках редкого материала. Он начал уже отчаиваться, когда нашел дефицитный товар в пустом и светлом торговом зале нового универсама на окраине и закупил сразу такое количество, что в кошельке от зарплаты почти ничего не осталось. Продавцы перешептывались. Поругивая психованного покупателя, они упаковали фольгу в пять толстых тюков. Дотащить их до дома инженер не мог, пришлось вызвать такси. И вместе с покладистым шофером он благополучно доставил добычу к себе на четвертый этаж.

Прошло еще несколько дней, и однажды ранним утром, в субботу, из ворот дома в переулке, что рядом с бульваром, известным своим бонитетом дендрологам всего мира, вышел подтянутый, худощавый, невысокий молодой человек в светлом костюме, белой рубашке с расстегнутым воротом, в легких туфлях. Волосы его, мокрые, были заметно взъерошены, а в руке он держал небольшой фибровый чемодан, не слишком тяжелый.

Энергичной, нетерпеливой походкой он направился к троллейбусной остановке. Доехал до Московского вокзала. Купил билет на пригородный поезд. Сел в пустой вагон электрички, осторожно устроив чемодан под ногами, раскрыл обернутую в газету книжку княжны Блаватской – дореволюционное издание с лиловым штемпелем библиотеки горкома партии – и погрузился в чтение, зевая, иногда делая пометки в тощем блокноте. Через час он закрыл книгу, спрятал вместе с блокнотом во внутренний карман пиджака, взял чемодан и направился в тамбур. Поезд остановился. Симпатичный пассажир раздвинул свободной рукой медленные автоматические двери вагона и сошел на перрон маленькой станции Ушаки.

Уверенно присматриваясь, отыскивая памятные приметы, он миновал станционное здание, грязными улочками пробрался к Новгородскому шоссе и зашагал по обочине к видневшейся на околице села колокольне без креста. Разбитая в войну, заброшенная церковь притулилась с краю деревенского погоста. Молодой человек пробежал по заросшей тропинке вдоль кладбищенской ограды и оказался в поле.

Здесь, в Ушаках, все сохранилось в первозданном виде: почти не изменилось с давнего пионерского лета, которое Лешаков провел в лагере. Только раньше на колхозной земле рос сладкий зеленый горошек, и, совершая набеги, они, мальчишки, гороховые тати, набивали полные карманы хрустящими гладкими стручками. Теперь под ветром густо шевелилась пыльная картофельная ботва. Поле тянулось далеко, километра полтора. За ним начинался неширокий луг, поросший кустарником, прозрачная осиновая роща выросла в болоте. А дальше, на сухом холме, темнел хвойный лес.

Инженер скоро пересек поле, шагая по утоптанному краю дренажной канавы. Солнце начало припекать. Над картошкой порхали желтые бабочки и синие мотыльки. Пела неведомая и невидимая птица. Жирные жабы плюхались из-под ног в глубокую грязь. На лугу Лешаков остановился, поставил чемодан, платком вытер пот со лба. Сказывалось переутомление. Он снял пиджак, свернул, перекинул на локоть, подхватил ношу и углубился в чащу. Вскоре он вышел на солнечную, зеленую поляну. Огляделся. Прогалина ему понравилась.

Инженер повесил пиджак на березовый сук, расстегнул вторую пуговку на рубашке, закатал рукава и направился с чемоданом в середину поляны. Он выбрал относительно ровное место, опустил груз плашмя, повернул ключиком замки и поднялся с колен.

Место было глухое, густо заросшее некошеной травой. Светлый ольшаник и частый молодой березняк надежно скрывали его, и шиферные крыши дальних домов отсюда не были видны. Тишина стояла необыкновенная, такая, что гудение пчел казалось напряженно предостерегающим. Вдали на перегоне прокричала электричка, и где-то недалеко ей ответила корова.

Лешаков присел на корточки и открыл чемодан. Стенки и дно были обиты жароизолирующим асбестом. На толстом листе асбеста покоился серый серебристый снаряд. В углу торчал прибор, смонтированный в корпусе обыкновенного электросчетчика. Рядом комплект сухих батарей большой емкости.

Лешаков собрал, свинтил вместе туловище и головку проектила, установил снаряд, придав ему почти вертикальное положение, фиксированное направляющими планками и станком, соединил проводами прибор и батарею, сунул один контакт в основание снаряда и закрепил, с прибором в руках отошел от установки метров на семь и снова опустился в траву. Инженер повернул рычажок переключателя, стрелка сдвинулась, поползла вправо и остановилась на максимуме. Все. Система функционировала нормально.

Испытатель подбежал к снаряду опять, оглядел и проверил почти тридцатисантиметровую головку, поправил рукой жесткое оперение и вернулся к пульту. Стрелка упорно упиралась в максимум.

Лешаков снова огляделся. Присел. И нервно повернул реостат.

Чемодан наполнился вонючим белым дымом. Зашипел. И вдруг серый снаряд с противоестественным звуком, не плавно и медленно, как показывают по телевидению запуск космических кораблей, а сразу – резко и опасно – взмыл, вылетел из рощи, стремительно набрал высоту, слегка отклоняясь от вертикальной траектории к лесу, где с впечатляющим треском раскрылся, засыпав опушку, заросли вокруг и болото семью тысячами старательно нарезанных листков тонкой бумаги небольшого формата.

14

Дома Лешаков как был – в туфлях, в костюме, – счастливо бросился на диван. Потом вскочил, запер дверь на ключ и опять улегся. Сердце прыгало. Не верилось, что испытание прошло успешно, без сучка, без задоринки. И никто не увязался за ним, не следил, не преследовал. Он был дома. Хотя комната мало походила на крепость, инженер чувствовал себя в безопасности. Лешаков был уверен, после тайного обыска те удостоверились, что нет ничего подозрительного, и оставили его до времени. Да, лишь до поры до времени, – он считал, что невидимый круг сжимается, чувствовал: времени остается все меньше.

Лешаков ощущал скоротечность потока. Жизнь бежала, как вода сквозь пальцы. Время уходило. Стук будильника отдавался в висках. Тревожные вопли чаек, прилетевших с реки, разносились над крышей. Лешаков прислушивался к голосам соседей за стеной, к шумам в коридоре. Он разулся. Почистил туфли, тряпочкой обтер пыль и глину. Снял травинки и лесную паутину с костюма. Опять улегся на бок. Повернулся. Свернулся калачиком. Выпрямил ноги. Сладко потянулся. Перевернулся на спину и закинул руки за голову. Покой не приходил.

Чемодан прогорел и остался в лесу. Лешаков сложил в него обломки ракеты и закинул подальше, в болото. Рощей он пробрался к шоссе, на попутном рефрижераторе доехал до мясокомбината, сунул шоферу три рубля, спустился в метро. Прокатился до центра, пересел на другую линию, вышел у Финляндского вокзала и на автобусе вернулся домой.

Все было проделано правильно, осторожно, со смыслом. После рискованной репетиции надлежало отдыхать. Радоваться удаче, первому успеху.

Снаряд незначительно отклонился от расчетной траектории. Требовалась коррекция. Следовало улучшить конструкцию трех аналогичных снарядов, необходимых для реализации замысла. К ним горючее, а значит, много фотопленки, серы от спичек, марганцовки и прочего. Нужен был другой чемодан, крупнее первого. Чемодан надо оборудовать, обустроить внутри. А самое главное, предстояло отпечатать двадцать одну тысячу миниатюрных листовок. Четыре тысячи он уже заготовил. Но оставалось семнадцать. Они требовали времени, сил и работы, работы.

Лешаков ворочался, как жук, запертый в коробке. До сих пор он всерьез не беспокоился за успех предприятия, а в тот вечер ему сделалось по-настоящему страшно. Он опасался, что случай с изощренным садизмом вмешается, смешает карты, переменит направление, выбьет из угаданной колеи, по которой спешил Лешаков, ускоряясь. Это вышло бы слишком по-русски – именно сейчас, на решающем этапе, все нечаянно похерить, непоправимо испортить, пустить прахом долгие усилия из-за мелочи: непредусмотренного шага или чистосердечного порыва (а это чаще всего), непредугаданного, нерасчетливого, слишком честного движения души. Лешаков опасался себя самого. Знал, сколько сам себе мог навредить. Поэтому не хотел, не желал никого видеть, предпочитал ни с кем не встречаться, а кропотливо, тщательно и целеустремленно готовить проект к особому дню, заветному часу, острой секунде судьбы.

Нетерпение подстегивало. Казалось, время истекает, мелеет резервуар. Лешаков понятия не имел о сроке, отпущенном ему. Он хотел бы трезво распределить силы, использовать недели до возвращения Вероники, предельно занять свои дни. И нельзя было допустить, чтобы нагрянули непредвиденные приятели и все смешалось. Он не имел права транжирить себя на споры, сомнения, отвлекающие переживания, никчемные эмоции. Все это было пустое. Даже радоваться долго успеху испытаний он не имел права, а тем более тратить нервную энергию на изнуряющее безусловное волнение. Лешаков себе не принадлежал.

Инженер начал смотреть в окно и считать, сколько времени уйдет на писание бесконечного канона:

«НИ ВО ЧТО, НИКОМУ, НИКОГДА…» Видимо, он устал. Слишком рано поднялся, много работал на воздухе, под солнцем, психовал, искал, прикидывал, прятался, дрожал от нетерпения, потом от страха. Достаточно. Жара сморила его. И глаза непроизвольно закрылись.

Сперва инженер задремал, что-то еще соображая, пытаясь разобраться, но скоро провалился в глубокую штольню без ламп, без сновидений – гладкую, глухую. А когда открыл глаза, увидел: небо за окном быстро темнеет.

В дверь кто-то упорно стучал. Спросонья Лешаков прошлепал по паркету босыми пятками и отпер, не спросив. На пороге стоял сумрачный марксист, держал авоську с книгами.

– Тебе, – он протянул ношу через порог. – Все, что ты просил, – и улыбнулся через силу.

– Что такое? – ковыряясь в авоське, спросил инженер, когда рядом с книжками обнаружил плотный полиэтиленовый пакетик.

– Гостинец, – загадочно сообщил Фомин. Инженер благодарно извлек из авоськи кулек, развернул с любопытством. В пакете оказались соленые огурцы.

– Откуда такая роскошь!?.. – вскричал Лешаков.

– Остатки. Последняя бочка. Во всем городе больше нет. Я ее в полузасыпанном погребе заныкал, – объяснил Фомин. – Неполная, конечно. Но на нашу долю хватит… Литературу-то посмотри, годится?

– Кто же это? – Лешаков полистал объемистый томик и оглянулся, приятель топтался у двери. – По-английски!

– Аллан Лео, – компетентно ответил марксист. – Дружил с Блаватской. В гадательном деле авторитет первой величины.

– Мне такое и за год не осилить со словарем. А тут? Таблицы?

– «Эфемериды». Показывают, когда и где какая планета стоит. Но самая важная та, в обертке.

Лешаков развернул.

– Ого! Из-за бугра!

– Семеновский-Курилло. В свое время в областном комитете все умники на этой книжечке помешались. А теперь в райкомах по рукам ходит. Три кило огурцов потянула, да и то уступили на одну ночь. Успеешь?

– В распределителях огурцов нет? – не поверил Лешаков.

– Свежие. Да и те – гидропоника. Соленых в городе не сыщешь днем с огнем. Все у меня.

– Спасибо, – сердечно поблагодарил Лешаков. – А журнал?

– Журнал не дали, – огорченно сказал марксист. – Слабеют связи. Того доверия нет, что прежде. Журнал научный. Представляет серьезную ценность. Опять же, дело непроверенное, не исключается провокация ЦРУ, чтобы с толку сбить товарищей вроде тебя. Он в закрытом фонде. На вынос нельзя.

– Эх! – возбужденно всплеснул руками инженер. – Астрологическая эта блажь, смешная, конечно. Но математический метод, все-таки наука.

– Вот я и подумал, – широко улыбнулся бывший номенклатурный работник, и глаза его заблестели по-мальчишески, он извлек из кармана тонкий журнал «Pure and Applied Mathematics».

– Увел?

Фомин развел руками.

– Детей мне с ними не крестить. Забирай, твой теперь. И никому не показывай, а то подведешь.

Лешаков полез было обниматься, но марксист остановил его:

– Проверь, есть там эта программа?

Лешаков полистал журнальчик и отыскал то, что занимало его, не давало покоя последние дни. Статья оказалась короткой, но инженер и в ней запутался. После подробного предисловия давали программу, обычную, фортрановскую. С правой стороны, как всегда, шел комментарий.

– Ну, спасибо! Вот удружил! – обрадованно задышал Лешаков. – А с предисловием поможешь, у меня и словари есть?

– Не надо словарей, – добродушно отмахнулся Фомин. – Давай, я тебе прямо сейчас.

– Погоди, – сказал Лешаков. – Давай оформим путем. Ты ужинал?

– Завтракал.

– Картошку почистим.

– И закуска опять же правильная, – намекнул Фомин.

Отступать Лешакову было некуда. Не хотелось инженеру выходить из дома, но он повиновался национальному чувству такта, накинул пиджак и, как был в тапках, собрался бежать в магазин.

– Семь часов, – предупредил марксист, – белой не дадут уже.

– У таксистов можно.

– Десятку с тебя сдерут, а зачем? Возьми бормотухи, не будем отрываться от народа.

Через полчаса друзья сидели за столом, выпивали и закусывали. По ходу дела Фомин переводил Лешакову предисловие и комментарий прямо с листа. Он помнил английский превосходно. Сгодился умнице красный диплом. Лешаков слушал внимательно, записывал, переспрашивал, не стеснялся. Фомин повторял.

– Сомнительное дело, – резюмировал он, когда бывший номенклатурный работник закончил перевод.

– Гипотеза, – уточнил материалист. – Они на большее и не претендуют.

– Однако и не Блаватская эта. Или твой… К-Курилка.

– Курилло-Семеновский.

– Средневековье, – обобщил Лешаков.

– Астрологический опыт огульно отбросить легко, – возразил Фомин. – Он, в сущности, основывается на дотошных тысячелетних наблюдениях. Неизученный пока вопрос. А наши аппаратчики на этом деле прямо горят. Таблицы чертят, звезды считают.

– Чтобы карьеру слепить, и не такие фортели выкидывают.

– Некрасиво поступают товарищи. Мудрят… Неправильные марксисты, – осторожно согласился Фомин, – ревизуют теорию. Я нынче основоположников дочитал, теперь последователей хочу полистать. Занятно, как у них дальше концы с концами-то, а?

– Не повредит здоровью?

– У меня жила бычья. Доктора, к примеру, вирусы разные на себе пробуют… Испытаю и я.

Лешаков не одобрил.

– Допьем, – бывший номенклатурный работник кивнул на оставшийся в бутылке грязного цвета портвейн. – Хорошая штука, аминазин называется.

– Чего? – не понял мудреного слова Лешаков.

– В народе бормотуху так прозвали. В психушках аминазином диссидентов глушат. А нам заместо портвейн продают, для утешения. Не веришь – хлебни.

Лешаков высосал последний стакан сладкого зелья. Вкус не понравился. Гадкое пойло. Но скоро голова задубела, а мысли улетучились, будто и не было их: сделалось пусто и просто. Лешаков посетовал, что не осталось выпить еще.

Приятель ушел поздно, но инженер не мог угомониться. Днем дремал он долго, и сейчас, несмотря на выпивку, сна не было ни в одном глазу. Устроился за столом под лампой. Развернул принесенный журнал. Нетерпение вызнать судьбу будоражило его.

До ночи он провозился с программой. К часу было готово. Лешаков подставил свои данные, закодировал, многократно проверил. Тогда только и успокоился. Принял душ, почистил зубы, проветрил помещение. Завернул огурцы в полиэтилен. Они очень годились для намеченного дела. Лег с книжкой в постель. Но читать не смог: глаза устало смежались, строчки сплетались и стекали со страницы. Книга упала на пол.

* * *

Инженер Лешаков не знал, не догадывался, много ли, мало ли времени отпущено ему. Он испытывал зуд, предчувствовал: скоро, совсем скоро ему предстоит. Но он сильно боялся испортить, слишком поспешить, поторопиться. Еще опаснее было промедлить, упустить момент, не угадать верный срок, решающий день, звездный час. Вот что занимало инженера: предел, который он желал выяснить с возможной точностью. Ему предстояло узнать, угадать, просчитать.

Час был известен Лешакову. Инженер считал, лучше провернуть акцию после работы, когда проспект в центре города запружен усталой толпой: возвращаются со службы люди, спешат занять места в Публичной библиотеке, снуют в замкнутом треугольнике между универмагами ДЛТ, «Пассаж» и «Гостиный двор», занимаются покупками в маленьких магазинах на Садовой и на Невском, бегут от стола заказов у Елисеевского за тортами в «Метрополь» или в «Север», за билетами в театральные кассы или в железнодорожные, что на канале рядом с «Домом книги», а то и подальше, в кассы Аэрофлота. Семь часов – оптимальное время.

Но дня своего Лешаков не знал. Потому и понадобились головоломки астрологов, таблицы «Эфемериды», множество противоречивых гороскопов и сомнительная программа американского происхождения, которой он, технический специалист, доверял больше, чем псевдонаучным источникам. Совестно было тратить время на то, чтобы их читать, перелистывать, разбирать, вникать в невероятные подробности и примерять на себя. За этим занятием российский инженер Лешаков чувствовал себя кем-то странным, футурологом что ли, шарлатаном, темным идеалистом. Но то, что он вызнал, заинтересовало инженера не на шутку.

Оказалось, Лешаков, родившийся десятого декабря, по гороскопу проходил под знаком Стрельца. А Стрелец, он свободолюбивый и борец за справедливость. Информация понравилась.

«Склонен к авантюрам» – прочитал он далее. Никаким боком это инженера не касалось. Но он вспомнил июньские приключения, Веронику, негасимую лампу, кое-что из студенческих похождений, и стерпел. Авантюристом он себя не признал, но склонность допускалась. Лешаков старался остаться объективным исследователем. Ему не хотелось вступать с гороскопом в конфликт. Тем более, чего уж таить, проглядывала склонность. Дремала до поры. В ком ее нет.

Устроившись уютно, Лешаков все воскресенье провалялся на диване, а позже перебрался за стол. Занятие захватило его. Он лез вглубь, распутывая, открывая неожиданные вещи. Инженер искренне переживал, был смущен до крайности. И к середине ночи определенно запутался.

По рождению у Лешакова оказался слабый Марс, то есть собственных сил не хватило бы ему на продолжительное действие. Но тригон к Солнцу приоткрывал тягу к риску, к агрессии, а если надавить на инженера как следует, то выяснялась и способность к сильному выплеску энергии в один какой-то момент. Это показалось правдоподобным – момент!

Кроме того, обнаружились забавные совпадения.

Во-первых, тригон транзитного Марса к радиксу Солнца и тригон Сатурна к Солнцу и транзитному Марсу. Что это конкретно значило по астрологическим меркам – инженер до конца так и не докопался. Но главная штука заключалась в том, что совпадение это действовало в настоящий момент на него как усилитель – углубляло движения души, взметало ее порывы, провоцировало страсти.

Во-вторых, прогрессивный Меркурий стоял на радиксе Плутона. Меркурий – рассудок, интеллект и прогресс, а Плутон – планета массы – оказывал действие на толпу. Причем прогрессивный Меркурий над инженером стоял весь год, но в сентябре – и это было третье совпадение! – проходил еще и транзитный Меркурий. Седьмого сентября он пересекался с прогрессивным. Точка же эта находилась в седьмом доме, то есть в тот день должны были решительно определиться и его отношение к обществу, и связь с женщиной. Сатурн же и Плутон стояли над ним всю последнюю неделю – значит, давали усиление невероятное.

Такого вмешательства высших сил в свою скромную судьбу инженер не предполагал. Одно дело предназначение – совершенно другое вся эта картина, она выглядела невероятной. Ни при какой погоде он поверить в такое не мог. Тригоны, радиксы – как-то ненадежно.

Светало, когда инженер отодвинул таблицы «Эфемериды». Он зажмурил глаза, но спать не хотелось. И хотя понимал, что выдохся основательно, усталости он опять не испытывал. Воздух за окном – лиловые сумерки, словно чернила, размытые на бумаге, – светился и дрожал. Лешаков недоверчиво посмотрел на небо. Может быть, действительно, там, в вышине, торчали над ним и Меркурий и Марс, а несносный Сатурн все усиливал и усиливал, словно бы они сговорились свести его с ума к установленному сроку, к седьмому сентября.

– Ну, не бред ли, а?.. Ерунда, – трезвея сказал сам себе Лешаков. – При чем здесь связь с женщиной?

Впрочем, что еще он мог сказать.

* * *

Утро выдалось теплое, парное. Не спавший Лешаков, чуть оглушенный, плыл на работу по улицам, наполненным плотным, как молоко, воздухом. Все было мягко вокруг. Казалось, раскинь руки, и густая масса не отпустит, подхватит, понесет через перекрестки. Но руки раскинуть инженер не мог. Он держал в руках папку с математическим журналом и баночку с огурцами. Лешаков бережно нес сокровища на службу. И невнятный план поступков складывался в голове.

Парило с утра. Вялость природы и леность мысли, томительное течение минут, нечеткость чувств, бессилие слов, рассеянность в работе, когда никак не собраться, не сконцентрировать себя, простое привычное дело не начать без перекура, даже ленивое тление папиросы – без конца гасла – все говорило о неминуемой грозе, предвещало грозу.

Покурив у окна – в коридор выходить не хотелось, – Лешаков прогулялся по комнатам, пошутил с чертежницами, подписал подготовленную на прошлой неделе документацию, вернулся к столу и, вздрогнув от испуга, спрятал забытые на видном месте огурцы в нижний ящик стола. Огурцы напомнили.

Он опять просмотрел программу, не вникая, внешне удостоверился в верности подстановочных данных. Закрыл папку и поднялся со стула.

В тот момент приотворилась дверь, ведущая в кабинет шефа, и взмах пухлой руки задержал Лешакова. Начальник мягкими шагами миновал порог и приблизился. Взгляд внимательных глазок изучал Лешакова. Взгляд отметил, что туфли инженера потрескались, а воротничок измялся. Взгляд потеплел. А глазки прищурились.

– Душно, Лешаков?

Лешаков еще шире растянул воротник рубашки и кивнул. На виске проступила испарина.

– Пивка бы холодненького, да окунуться в пруду…

Инженер был и без пива пьян, а купаться ему не хотелось. Но он опять ответил кивком, мотнул головой отвлеченно, как бы соглашаясь на все и в то же время ни на что не соглашаясь. Отчужденность не укрылась от начальника. Он постоял перед подчиненным размышляя, прикидывая сроки, а потом похлопал Лешакова по плечу.

– Плохо тебе, а?.. Рано на работу выписался. Травма головы, нешуточное дело.

– Это погода, – не прекословя, сослался Лешаков.

– Ясное дело, погода, – согласился начальник.

– Кто в такую погоду работает. Да еще с больной головой.

– Я и не работаю, – признался инженер. – Какая, к черту, работа. Так, мелочи одни.

– Тем более, – обрадовался шеф. – Отпуск за этот год не использован?

– Не использован, – грустно откликнулся Лешаков, после неудачи с Польшей он и думать забыл об отпуске, да и зачем ему был отпуск.

– Пиши заявление, – велел начальник.

– Да ведь… – начал канючить Лешаков.

– Пиши, пиши. Бухгалтерию я пошевелю, после обеда выплатят отпускные… Надо отдыхать. Поправляться. Вишь, какой скромный, да на тебе ж лица нет. Передохнешь, накопишь силенок, вернешься из отпуска, разговор с тобой будет. А пока, бывай.

Начальник, довольный собой, опять дотянулся до плеча и отечески потрепал.

Лешаков, и верно, выглядел нездорово. Бледен, вял, витает. Проку от него мало – самое время проявить внимание. Начальник заботу выразил и исчез в кабинете. А инженер опустился за стол и, не испытывая особой благодарности, написал заявление с просьбой предоставить очередной отпуск с завтрашнего числа. Полагалось ему двадцать с лишним дней. Да плюс отгулы. Чем время займет, Лешаков не представлял. Заявление передал секретарше начальника. Выкурил беломорину и, прихватив обернутую в кальку банку с огурцами и папку, отправился в подвал.

Внизу светились люминесцентные лампы. Скучно гудели вентиляторы, толкая тяжелый воздух. Люди в белых халатах увлеченно играли в карты. Когда Лешаков вошел в помещение, они ловко накрыли стол газетой.

– Опять ты? – с облегчением узнал гостя старший программист, недавно он возился с расчетами траекторий.

– Пожалуйста, – скромно попросил Лешаков и положил сверху на газету папочку. – Программу надо пропустить. Полчаса.

– Послушайте, машинное время – деньги, – вежливо сказал младший программист. – У нас работы навалом.

– Понимаю, – кивнул Лешаков и открыл папку. – Тут всего-то ничего, – банку он держал в руке.

Инженер знал, что техникам на машиносчетной выписывают спирт для профилактики тонкой заграничной аппаратуры. С программистами они, естественно, делились. Прийти договариваться с бутылкой было бы голубой глупостью. Но правильная закуска, какой горожане уже столько месяцев не видали, – это Лешаков верно придумал. Он медленно снял кальковую обертку и поставил соленые огурчики на стол. Специалисты ахнули.

– Дорогой ты наш, – завелся с места старший. – Ведь это мы в момент. Вася, стаканчики!

– Поставьте сначала, – Лешаков кивнул на забытую в радости программу.

Скоро появились на газете стаканы и зеленая бутылка с жидкостью, заткнутая бумажкой. Пока один накрывал на стол, другой запустил машину и поставил программу. Оба действовали сноровисто, четко, грамотно. Оживление их было сродни вдохновению.

– Запиваешь? – спросили Лешакова, зачарованно глядевшего на сигнальные лампы, словно бы видел он их впервые.

Инженер отмахнулся. Стаканов не хватило, и ему выдали баночку из-под майонеза. Жидкость оказалась прозрачной, голубоватой. Лешаков залпом проглотил теплый спирт. Благополучно выдохнул. И закусил.

Огурцы задохлись, они были чуть вялые и отдавали плесенью.

– Королевская закусь, – пропели программисты.

– Где достал?

– Места надо знать, – мрачно сообщил Лешаков, и они понимающе переглянулись.

Счетное устройство работало тихо, иногда пощелкивало. Машинисты не обращали внимания. Инженеру показалось, воздух в комнате нагрелся. А может быть, началась реакция от выпитого, или его подогревало ожидание.