Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Домашняя регистрация

И пошел народ к урнам, дабы стала известна воля его. У одних избирателей было при себе по двадцать одному бюллетеню, а у тех, кто выбирал и в сенат, – все сорок. Избиратели по очереди стыдливо прятались в кабину для голосования, куда направлял их один из двенадцати находившихся в помещении чиновников, предварительно предупредив: «Конверт не заклеивать!» Каждый наедине с самим собой выбирал из множества бумажек одну, вкладывал в конверт, заклеивал его – поскольку сила привычки сильнее нас – и выходил из-за ширмы; затем на глазах у двенадцати чиновников он вкладывал конверты в узкий беззубый рот ящика – один в фойе, где выбирали в палату депутатов, другой – в самом помещении магистрата, где подавались голоса в сенат.

Народ научился политически мыслить. Избиратель уже не запихивал двадцать бумажек в урну, бросая двадцать первую в корзинку подле урны; в кабинке никто не сходил с ума, если вдруг не мог отыскать нужную бумажку; никто не раздевался, вообразив, что, поскольку он один, можно расположиться как дома, пока другие не напоминали ему о своем присутствии и просили забрать пальто, снять его со шпингалета и освободить место для следующих. Ушло в прошлое то время, когда бабки, которым объясняли, где следует подать свой голос, усаживались на урны в полной готовности исповедаться в грехах начистоту, как перед судом. Люди уяснили и то, что положено иметь единую волю – как при выборах в палату депутатов, так и в сенат, – и не пристало менять ее через несколько шагов, отделявших один ящик от другого. Номеров, конечно, много, но чтобы правда вышла наружу, во мрак урны следует опустить лишь одну партию. Нельзя в прихожей быть коммунистом, а через несколько шагов, в зале магистрата – людаком. Для такого превращения нужны хотя бы сутки, а не десять минут. Люди давно привыкли к обилию бумажек и не хватались за голову, если их оказывалось больше обычного.

Чижик, глава налогового управления в Старом Месте, сочинил новую нескладную эпиграмму о математике выборов.

 
Разом все голосовали,
ясно нам из урн глубин,
что от каждой в сейме будет,
коль не тридцать, то один.
 
 
Если ж этого вам мало,
вы свои усилья слейте,
как вас партии разбили,
так теперь вы их разбейте.
 
 
Чтоб страну крепить, словаки,
надо вам объединиться,
станут тридцать все одною,
зато каждый стоит тридцать!
 

У нас еще найдутся дураки, воображающие, будто сила – в единении. Идея ошибочна, наоборот, единение – застывший труп, мертвенная тишь, могила. Люди хотят жить и драться, иметь героев и побежденных, но дураков едва ли удастся разуверить.

Умиротворяющие слова начальника разбились о стены налогового управления, как и любая попытка налогоплательщика разделаться с долгами, выплатить недоимку.

Выборы кончились. Одни кандидаты вздохнули облегченно, другие – огорченно, но мятежные вихри, поднятые волной избирательной лихорадки, еще гуляли по стране. После первого, второго и третьего подсчета голосов журналисты все еще продолжали считать. Людей не было видно за простынями газет. Известно было одно: что все партии выиграли и что влияние каждой возросло. Согласно «Пахарю», «Хозяину», «Крестьянским новостям» и «Деревенскому хозяйству» выиграли пахари, хозяева, крестьяне, то есть «четверка»; согласно «Роботнику» – рабочие и ремесленники, то есть «тройка»; согласно «Боевнику» – патриоты, иначе – «двойка»; согласно «Червеной справодливости» – беднота – первый номер. И так далее. Дай бог, чтобы во всем этом разобрался профессор математики! Кто же в таком случае проиграл? И на это был ответ. Если верить «Хозяину» и tutti quanti[37]37
  ему подобным (ит.).


[Закрыть], полнейшее поражение потерпела «тройка», если «Роботнику» – сметена была «четверка», по «Боевнику» – к стене прижали «тройку» и «единицу»; по утверждению «Червеной справодливости» были повержены в прах все партии капиталистов; согласно «Словенской правде» – за тридцать геллеров – над всеми вольнодумцами, язычниками и коммунистами одержала верх христианская «семерка». Таким образом, не только победа, но и поражение было всеобщим. Официанты в кафе не успевали отмывать белые мраморные столики, потому что на них беспрестанно что-то подсчитывали.

Затем начались окружные и краевые выборы. Новые подсчеты, новые победы, новые поражения. Затем, чтобы в «нижних парламентах» народ не слишком повышал голос, нужны были так называемые специалисты, то есть политики-профессионалы, которые его приглушали бы. Этих не избирал народ, их выдвигали партии, а назначало правительство. Процесс назначения длился всегда дольше, чем выборная кампания, иногда целых полгода. Не потому, как иронизировали оппозиционные газеты, что должно немало воды утечь из Вага в Дунай, прежде чем из председателя деревенского потребительского общества вырастет авторитет в вопросах финансов, из деревенского священника – специалист по промышленности, торговле и ремеслам, из парикмахера – прославленный знаток церковных дел, а из сыровара – выдающийся специалист по вопросам национальной экономики. Нет, просто искали ключ и долго не могли подобрать такого, который подошел бы к любому замку партийных хранилищ, где в нетронутой девственности лежали штабелями исключительные личности; их надо было извлечь, поскольку они имели вес и заслуги. Какой тарарам поднимается в доме, когда ищут пропавший ключ! Представьте же себе, что творится, если ищут ключ по всему краю!

Помимо всего прочего, власти еще должны установить, что избранники народа родились, что они живы, имеют право быть избранными, не являются безнравственными, платежеспособны, что у них на шее не болтается петля банкротства и т. д. и т. п. Это похоже на разматывание гигантского клубка, и он разматывается и разматывается, пока, наконец, не будет связано представительство, законодательное собрание, так сказать, новое народовластие, и можно будет объявить: «Свитер готов, пора отправляться в парламент».

А пока – «политические каникулы». Страна живет без законодателей, край и округа – без представительств. Дела вершат «старые» в прежних органах власти, в том числе и такие, которых народ «поблагодарил за прежнюю деятельность».

Петрович тоже был одним из «старых» в руководстве края с той лишь разницей, что он стал «молодым» депутатом государственного парламента. Быть депутатом одновременно нескольких органов воспрещается, и ему пришлось распроститься со своей прежней деятельностью. Для него тоже наступили каникулы: депутатом словацкого края он уже не был, а государственным еще не стал.

Каникулы после предвыборных хлопот, к тому же – после такой победы, оказались очень кстати. Как бы ни изощрялись газеты противника, как бы ни извращали они статистические данные – в зависимости от количества мужчин и женщин, вероисповедания и национальности, от настоящего и предстоящего деторождения, – они не могли скрыть факт, что крестьянская партия выиграла.

Вместо прежних двенадцати депутатов от нее входили теперь в парламент тридцать пять. Пробивался в политическую жизнь и комиссар Ландик. Не будь перед ним одного старика – «патриота», на свет появился бы молодой политик. Но роды прекратились как раз перед Ландиком. Из-за дурацкого объединения с радикалами в староместском округе не хватило голосов, которые вынесли бы его на поверхность. Не будь пакта с радикалами, по которому Петрович обещал им три мандата, старичок не оказался бы впереди Ландика.

Но одна большая туча все же омрачала небосклон, не позволяя солнышку сиять полным светом. Туча называлась Радлаком, который в новоместском избирательном округе провалился. Здесь прошли только два «крестьянина»: Экрёш и Петрович. Огромная потеря для партии! Вопиющая несправедливость по отношению к Радлаку! Кому лавры, а кому тернии! Лавры и тернии переплелись, отчего казалось, что и лавры колючи.

Петрович терниев не чувствовал, но и на лаврах не почивал. Он готовился к своим тяжелым обязанностям. Собирал документы, вел дела и больше всего внимания уделял своим процессам.

Среди них были:

1. Розвалид против банка «Кривань» по вопросу о пенсии.

2. Розвалид против «Кооператива по снятию шкур и К°» о незаконном обогащении.

3. Розвалид против Дубца по вопросу удочерения.

4. Процесс против Дубца по вопросу обеспечения дочери.

Петрович погружался в эти дела, как водолаз в море, и всюду ему мерещились чудовища.

Он прикидывал: допустим, Дубец знает о дочери, но не заботится о ней. Составил ли он завещание? Если составил – то какое? Если нет – собирается ли, и если собирается – то какое?

Допустим, Дубец давным-давно забыл о том, что существует на свете девушка по имени Анна, его законная дочь, наследница. От такого распутника всего можно ожидать. Есть ли смысл в таком случае обращать его внимание на девушку? Не лучше ли, чтоб дочь осталась забытой? Напомнишь – легко может статься, что он нарочно сделает завещание в ущерб дочери. Не поставишь его в известность – он не узнает о дочери, и в случае его смерти, если он не оставит завещания и не промотает состояния, мадемуазель Дубцова станет единственной наследницей. Если Дубец завещает свое состояние кому-нибудь другому, дочь сможет потребовать причитающуюся ей долю. Все неудобство в том, что наследование обусловлено смертью. Смерть же нельзя вызвать повесткой по мере надобности, она всегда является лишь по собственному усмотрению, причем обычно тогда, когда ее не ждут. Дубцу сорок восемь лет, он увивается за танцовщицами, из чего можно заключить, что о смерти не помышляет, равно как и о своей последней воле; он может прожить еще лет тридцать. Через тридцать лет ему стукнет семьдесят восемь, дочери – пятьдесят, а самому адвокату будет около семидесяти. Все это бесспорно, но ожидание тянулось бы слишком долго, а если учитывать коварство смерти, произвольно избирающей себе в жертвы людей и хилых и здоровых, и старых и молодых, конечные результаты весьма туманны…

Что же – молчать или не молчать?

Допустим, что мы промолчим. Зато наведем справки – знает ли отец о своей дочери, – а в дальнейшем будем действовать в зависимости от полученных данных.

Можем промолчать или не промолчать и в процессе по делу об удочерении. Процесс, по-видимому, не нужен. Если на девушке женится комиссар Ландик или секретарь Микеска – на что отцу новая дочь, а дочери новый отец? У нее будет муж, который заменит отца. Не лучше ли остаться с родным отцом? Начнем копаться – отец узнает, что у него есть дочь, это повлечет за собой указанные выше последствия.

Следовательно: наводить справки! Надо наводить справки.

Он вспомнил о тетке Корнелии, у которой Желка гостила летом прошлого и позапрошлого года. Как соседка Дубца по имению, Корнелия больше чем кто бы то ни было может знать об этом безнравственном человеке.

Тетка жила на Мудронёвом проспекте в новом беленьком двухэтажном доме под голубой крышей. Как уже говорилось, эти цвета напоминали пани Микласовой покойного мужа, у которого – помните? – была фабрика по производству крахмала. В те времена крахмал упаковывали в голубые коробки. Так она чтила память мужа. От крахмала становятся жесткими не только сорочки, но и характеры. Тетка ожесточилась в своей приверженности к бело-голубому культу и неуклонно следовала ему.

Часто она поступала жестко, хотя порой подавляла в себе слезы, но случалось ей и всплакнуть, – впрочем, крахмал идет в дело только разбавленный водой.

Она занимала пять комнат на втором этаже. Ее последовательность проявилась и тут: потолки всех пяти комнат были выкрашены голубой краской, а стены – белой, столы, стулья, буфеты были белые, а ковры – голубые. Человек входил сюда словно в квартиру ретивого члена партии националистов.

Теткин этаж воевал с первым, где жила ее дочь Мария, писательница, с одиннадцатилетней бледной девочкой, своей дочкой Ольдой.

В этой войне неприязнь не проявлялась открыто, но противоречивые мнения уже сталкивались.

На втором этаже царила жизнь практичная, естественная, открытая, старомодная, ретроградски правильная, симпатизировавшая испанским мятежникам.

На первом этаже буйным цветом расцветала жизнь на первый взгляд идеалистическая, абстрактная, аффектированно возбужденная, наполненная поисками нового, недовольная старыми порядками, прогрессивно-левая, симпатизировавшая красной Испании.

Наверху фыркали быки, мычали коровы, резвились телята, хрюкали свиньи, визжали поросята, сыпалось зерно, срезалась кукуруза, чистилась свекла, наверху окучивали, сеяли, жали, наполняли амбары, наверху гудели машины, грохотали вагоны, много говорилось о времени, о заработках, о выгоде, о ценах; гостями были управляющие, евреи-торговцы, биржевики, агенты и мясники. Внизу веяло литературой и искусством, сюда приходили поэты и писатели, литературные критики, иногда художники и скульпторы, заглядывали певцы и артисты.

Наверху не угощали, потому что каждую булку следовало занести в расход; внизу пили чай, вино, пиво, сладкие ликеры, ели бутерброды, торты, соленое печенье, кремы, мороженое. Наверху – биржа, торги, ярмарки; внизу – декламация, пение, дискуссии о поэзии и искусстве – словом, внизу находился литературный салон шагающих в ногу со временем передовых молодых людей, которым в недалеком будущем предстояло перевернуть политический, экономический, социальный мир и в первую очередь – культуру.

Петрович застал именно такое литературное чаепитие. Тетка Корнелия на нем не присутствовала. Горничная в красном передничке и с бантом на голове проводила гостя на второй этаж. Пани Микласова приняла его в шелковом кимоно с голубыми рукавами. «Совсем как моя жена», – подумал Петрович. Лицо ее на фоне блестящей белой краски стен казалось особенно темным. Морщины вокруг рта и на шее были почти так же глубоки, как складки шелка. На сжатых пепельных губах застыла горькая усмешка, тянувшая кончик носа книзу. Глаза ее были холодны. Белым платочком она смахивала слезинки.

Прошли в салон с голубыми креслицами вокруг белого стола. Сели.

Когда после обычных фраз, среди которых были и пожелания счастливо трудиться на депутатском поприще и небрежная благодарность за пожелания, депутат напомнил тетке о соседе Дубце, ее словно обожгло. Оттопырив нижнюю губу, она фыркнула, шлепнула себя по костлявым коленкам, и изо рта ее с шипением вырвалось:

– Живодер! Взяточник! Вы, депутаты, должны раз и навсегда навести порядок с табаком.

Выяснилось, что еще в январе у Дубца закупили табак по шести крон, а за ее табак дали только по три.

– Одна и та же местность, одна и та же погода, одинаковая почва, одинаковый табак, а цена разная, – с раздражением извергала она. – Ты можешь себе представить? Я точно так же выращиваю рассаду, делаю грядки, прикрываю, открываю, три раза окучиваю, обрываю цвет, обламываю побеги, нанизываю, глажу, упаковываю, перевязываю, связываю в пачки. А цена разная! У одного сорт «Прима», а у другого тот же самый табак – брак. Спасибо еще, не квалифицируют его как «Крошка» или «Не годный к употреблению». Себе в убыток. Завели обязательное страхование на случай града, а град бывает раз в десять лет, страхование на случай пожара, еще сбавляют на влажность, на налоги, на больницу, и половина идет работникам. А веревки, а шпагат, а покрывала, а проволока, а керосин!

– Союз табаководов, – не выдержал Петрович, усмехаясь про себя, что не он один недоволен налогами, и тетка абсолютно права.

– Союз табаководов, Союз обработки табака, Союз земледельцев, Союз батраков.

– Организованные банды попрошаек, – сел на своего конька депутат.

– Банды! – подхватила тетка. – Всюду платишь, казалось бы, за это должны блюсти твои интересы, а они думают только о себе. Пошлют такого дрестуна, – прости за выражение, – чтоб досматривал при сдаче табака, а он? Молчит, как рыба, закроет глаза и стоит, как слепой. Конечно, он не хочет ссориться с таможенными чиновниками{132}, потому что и у него будут покупать табак. И так везде. Нет травинки, на которую бы не влез какой-нибудь жук, чтобы обглодать ее. Без конца изобретают новых жуков, всякие там союзы, кооперативы, фонды, синдикаты. Держишь коров, перерабатываешь молоко – и уже с неба сваливается, как муха в подойник, Союз молочников. Разводишь свеклу, не успеешь оглянуться – тут как тут Союз свекловодов. Если в хозяйстве есть лен или конопля, гляди в оба, чтоб тебе их не подмочил Союз льноводов и коноплеводов, Центролен. Объявится соя, масличные культуры – их уже топчет Союз соеводов, Союз работников масличных культур… Не продашь молока, ягненка, горсточку семечек, ветку с дерева, чтоб не платить проценты молочным, животноводческим, лесным институтам, – и в столице, и в крае, и в округе, и в общине. Отовсюду распоряжаются тобой, приказывают и требуют денег. Горе тебе, если ты не член, устроят бойкот и сживут со света, ничего не продашь. Настоящая диктатура. Дойдет до того, что определят, сколько я могу иметь панталон, сколько ты имеешь право выкурить сигар и выпить коньяку, а если превысишь установленные нормы – вступай в Союз носителей одежды, курильщиков, алкоголиков, подавай прошения через Хозяйственный совет в зависимости от количества и размера, – в низшую, среднюю или высшую инстанцию, доплачивай всюду, всяким управлениям и союзам, пропадай от нетерпения или чего-нибудь еще… Тьфу!.. Чтоб их разорвало! Сколько их разевает рот на чужую зайчатину: что помягче да получше – слопают, а тебе оставят лапы… Почему мой табак был на целых три кроны дешевле?

Петрович слушал тетку, словно самого себя, с наслаждением. Сошлись два одинаковых человека, понимавшие друг друга. Он подчеркнуто, с озабоченным лицом кивал в знак согласия. Пани Микласовой было приятно внимание слушателя, и она поведала ему всю боль своей тяжкой жизни.

– Монополия на зерно немного помогла, – подсластил Петрович ее горькие речи, – цены поднялись.

– Эта монополия хороша только для СОУЗа, по-словацки – подливки, – Словацкого общества управления зернопоставками то есть, – не сдавалась расстроенная тетка. – Я поставляю зерно нового урожая, а брать вынуждена старое и, разумеется, плачу дороже, чем продавала новое… Вместо товара можно брать бонами, но продаешь их самое большее за семьдесят пять процентов, а то и дешевле, если на бирже курс ниже… А пошлина в СОУЗ тебя не минует. Плати – и баста, хочешь или не хочешь. Говорю тебе – диктатура!..

Снизу донесся звон бокалов и крики «ура». Тетка на мгновенье перекрыла свой фонтан и прислушалась. В шуме невозможно было разобрать, кого чествуют.

– А эти внизу, – брезгливо показала она на пол, – и знать не желают обо всем этом. Вот на кого надо найти управу – они создают хаос, какой был до сотворения мира. Спускалась я к ним два раза, но не выдержала. Никчемные люди, вечные свары и сплошной обман. На первый взгляд – человек вроде бы нормальный, с руками, с ногами, а начнет что-нибудь читать – сразу видит все кривым, поддельным, ненастоящим; другой с виду веселый, затейник, а не успеет раскрыть рот – уже льет крокодиловы слезы, приходится звать Веронку с тряпкой – подтереть лужи. Третий – на вид спокойный, миролюбивый, а начнет читать – сплошное возмущение, поджог, огонь, дым, революция, кровь, так что сразу приходят на ум пожарные и полицейские. Четвертый – тучный, упитанный, и только что умял семь бутербродов, а сам декламирует о голодающем народе, о господах, которые сосут соки и допьяна напиваются кровью народа… Тьфу! Толкут в ступе одно и то же, про цыгана в лачуге… А этот согнул руку, как Народный фронт во Франции, и прихватил восьмой бутерброд. Сплошное двоедушие и красивые слова. Поэт прежде всего должен быть откровенным – что на уме, то и на языке. Не повторять, как попка, ерунду вслед за каким-то негодяем… И между собой так не ладят!

– Это я знаю по комитету… – попытался вставить депутат.

– Не знаешь. В этом сам господь бог не разберется. Мне дочь пробовала было растолковать, но не сумела. Есть индивидуалисты и коллективисты, есть традиционалисты и новаторы, формалисты и неформалисты, нейтральные и пропагандисты, идеалисты и реалисты, сюрреалисты – надреалисты, подреалисты, бдящие и спящие, логические рационалисты и во сне болтающие фрейдисты, католики и язычники, уволенные и служащие, правые и левые, красные испанцы и франкисты, националисты и интернационалисты, космополиты и шовинисты, городские и деревенские. Я могла бы перечислять тебе их до вечера… К дочери ходят все сплошь левые, они меня в гроб вгонят!..

У них – как в политических партиях. У каждого своя программа; твоя партия, например, не признает коммунистов, а здешние молодые не признают стариков, пропагандисты – чистых, космополиты – патриотов, католики – евангелистов, иудеев и язычников, и vice versa[38]38
  наоборот (лат.).


[Закрыть] – коллективист – индивидуалиста, правые – левых, левые – правых, во сне болтающие – всех бдящих, а все бдящие – во сне болтающих, а между испанцами драка, как в Испании…

Моя Мария воображает, что к ней ходят сплошь истинные художники с громкими именами, а на поверку у них только голоса громкие, это самые крикливые болтуны, они больше всех и громче всех спорят на вечеринках, больше всех кричат о своих творениях, больше всех топчут других, менее значительных, подпавших под чужое влияние, неоригинальных эпигонов…

Нестерпимо горластый, нескромный народ, помышляющий спасти мир, ну, если не спасти, то хотя бы возродить…

Напрасно я ей твержу: «Разгони ты свой салон!» – Мария вбила себе в голову стать писательницей. Без салона, выходит, дело у нее не пошло бы. Если тебе доведется прочесть, что Мария Кильянова написала замечательный роман «Топор смерти», – учти, – хвалебную критику дал Союз писателей, который свил гнездышко в моем доме, и который, к моему несчастью и стыду, я косвенно финансирую в виде всевозможных подкупов: я выдаю дочери средства, а у нее они превращаются в коктейли, бутерброды и кремы… Вот тебе и взятка за хвалебную критику литературных друзей, объединенных в салоне моей дочери.

Она припомнила случай, когда однажды какой-то литературный критик разругал Марию в «Литературных вестях»: «…бесталанна, неестественна, фальшиво сентиментальна, устаревшая импрессионистка, которая не может даже поверхностно описать явления, не говоря уже о проникновении в суть мыслей и чувств; на вид скромна, а втайне – безгранично тщеславный нуль…» Я и то разозлилась. Дочь все-таки, хоть и не от меня унаследовала эти качества. Задело это меня. Мария и подавно была в отчаянии. Я посоветовала ей пригласить этого критика к себе в литературный салон, получше накормить и напоить, а то и устроить прогулку на Девин или в Вену. Она так и сделала, и ее последние новеллы тот же самый критик в «Литературных вестях» превознес до небес. «Оригинально! Какой экспрессионизм! Сверхиндивидуально! Объективность нормы при субъективности индивидуального сознания»… Что-то вроде этого. «Антропоморфизм», а? Ты смыслишь в этом?

– Ничегошеньки.

– Вот видишь, мы с тобой духовные нищие, хуже холодной телятины. И таких дифирамбов нам не споют.

Когда Петрович незаметно подсунул ей Дубца, она разошлась еще больше и, потрясая руками, изрыгала проклятия на его голову, окропляя их слюной:

– Табак – все равно что творения моей дочери. Дашь взятку – и старая баба, что взвешивает табак, прижмет пузом чашку, чтобы потянуло побольше. Когда критик наестся и напьется в твоем доме, твоя новелла сразу станет содержательней, полновесней, лучше и ценней. Не верю я этим критикам. В Союзе писателей все хвалят друг друга. Союз самообожествляющихся писателей.

– А Дубец? – напомнил депутат.

– Ах, Дубец! Дети Дубца? Ты спрашиваешь о его детях? У него их полно. Развратник! Губит глупые женские души.

Пани Микласова посоветовала обратиться к «всеведущей» пани Магулене Чинчаровой, владелице перстня с рубином. Она регистрирует всех пригульных детей, ежегодно переписывает их со старого календаря на новый.

– Впрочем, кое-что знаю и я. – Она задумалась, вытирая платком уголки глаз и рта. – Твоя клиентка получила уже от нее что-нибудь?

– Ни гроша.

– Значит, ее нет в картотеке, иначе получала бы, Магулена обязана дать, ей за это платят. Но она тоже берет взятки, – вздохнула тетка, словно сама их давала, – без взяток ничего не получишь. Двадцать процентов в случае рождения девочки, тридцать – мальчика; как официант – чаевые от общей суммы, только он прибавляет к счету, а Магулена вычитает. Вот и тут права женщины ущемлены. Ты как депутат мог бы заняться этим, – добавила она насмешливо. – Да и матерям неравно платит. Крестьянки получают в месяц двести – триста крон, танцовщицы – до пятисот. Равноправие! Магулена мне говорила, что на детей он расходует в месяц около трех тысяч крон. Или откупается единовременной кругленькой суммой, а тогда и взятка больше… Если твоя клиентка ничего не получает, значит, ее в домашней картотеке нет. Придется тебе обратиться к той, к «всеведущей». Дубец все равно отослал бы тебя к Магулене. Из «возлюбленной» стала регистраторшей. Надо же было и о ней позаботиться. Так она обеспечила себя на долгие годы. За потерянную невинность получила право брать взятки! Тьфу!

Пани Микласову даже передернуло, но Петровичу, наоборот, такой порядок понравился, и он похвалил Дубца за заботу о своих детях.

– О байстрюках! – закричала тетка. – Ведет учет своих свинских поступков, а о законном ребенке и не вспомнит! В домашней картотеке ее не найдешь. Наверно, только у нотариуса.

Они начали гадать, почему это так.

– Может быть, он не знает о ребенке, – высказал сомнение Петрович.

– Едва ли, – тетка отрицательно помахала рукой, – трудно предположить, что любовница не интересовалась изгнанной женой.

– Может, только первое время, как знать? – строил предположения депутат. – А когда никто не сообщил о дочери, он забыл о ней. С такой оравой детей забот много, не удивительно, что один потерялся. У Дубца их десятка два, наверное, за эти двадцать лет.

– Да нет, – поправила его тетка, – всего двенадцать. Магулена мне жаловалась: третий год ждет не дождется тринадцатого, даже ей от этого убыток, все-таки до трехсот шестидесяти крон в год набегало, а мать Всплакнула-то оценивается только в триста крон. Магулена считать умеет.

Петровича рассмешила такая плата за детей и доходы по ним в процентах, а тетка зажала уши ладонями, показывая, что смех его оскорбителен и она не желает его слышать. Нехорошо и даже недемократично относиться к неопытным девушкам, как к буренкам и пеструхам – Ольгам, Луизам, Иренам, Ламам и Красулям, стоящим в коровниках Дубца, которые ценятся по надоям, написанным на черных табличках, в зависимости от породы и веса. Петрович не видел в этом ничего предосудительного, смеялся и говорил, что девчата знают, что делают. Он сравнивал Дубца с рачительным хозяином, который получает от своего хозяйства прямую выгоду – жена с двенадцатью детьми при его общественном положении стоила бы ему значительно больше тридцати шести тысяч в год, выплачиваемых сейчас.

– Но у него была бы жена, – не давала убедить себя тетка.

– А так у него десяток дешевых жен, потомство обеспечено, и чиновнику регистратуры есть работа.

Петрович не развеял дурного настроения пани Микласовой. Чтобы не сердить ее, он принял серьезный вид и понемногу начал поддакивать ей. Он просто шутит… Да, да, теперь на свете все шиворот-навыворот. У людей усиливается ненависть к людям и любовь к зверям, поэтому и люди становятся зверьми по отношению к собственным ближним. Этот вывод не относился к теме их беседы, но тетка одобрила его:

– Такой Дубец со своей регистраторшей, картотекой и всеми, кто в ней значится, – настоящий Союз зверей.

– Только в нашем случае председатель платит пошлину зарегистрированным членам, – отметил разницу депутат.

– А члены – регистратору.

– Зато они получают деньги.

– Ты попробуй что-нибудь сделать, подобные нравы недопустимы. Покупку табака тоже надо упорядочить.

– Сделаю, что смогу, – заверил он. – Моя промашка в том, что я не выяснил, состоит ли в этом союзе мой клиент.

Тетка обещала уточнить это и известить его.

– Если она потребует пошлину за выписку из метрики, я с удовольствием заплачу.

Петрович встал и поцеловал темную жилистую теткину руку. Тетка проводила его до передней. Она умерила свой громоподобный голос до шепота, чтобы не услышала в кухне прислуга.

– А ты знаешь, что это чудовище интересовалось и твоей Желкой?

– Девочка рассказывала, какой-то пустяк, простая вежливость.

– О нет. Это серьезно.

– Серьезно?

Петрович снял шляпу, которую надел было, и приставил к левой правую ногу, которую уже занес над порогом. Что-то приятно щекотало его, гордость ударила в голову и разлилась по телу.

– Я его вышвырнула. Но ты приглядывай за дочерью. Она способна кокетничать и с таким чудовищем. Не из любви, скорей из озорства. Смотри, как бы она у тебя не оступилась. У такого старого паука крепкие сети. Как бы он не опутал твою дочь.

«И пускай, – мелькнуло у Петровича, – жених подходящий». Петрович сразу представил себе замок, огромные поля, необозримые леса, и мысленно прикинул: «Это было бы неплохо! Он не стар. Моих лет».

– Ты поступила неосмотрительно, Корнелька, – недовольно отозвался он. – Таких господ не выкидывают. С такими господами надо обращаться нежно, в перчатках, деликатно. Это дело надо исправить.

– Пусть попробует придет, я его снова выкину, – энергично загромыхала пани Микласова.

«Чего он тащится к тебе, а не придет прямо к нам? – удивился Петрович. – Адреса не знает?»

– Вышвырну, – сжала кулаки тетка, – не потерплю, чтобы кто-нибудь из нашей родни попал в домашнюю картотеку пани регистраторши.

Петровича как дубиной огрели. Он остолбенел и едва сдержался, чтобы не выругаться, но совсем промолчать не смог.

– Абсурд. Если угодно – пожалуйста, но только настоящая регистрация, – вырвалось у него, но тут же он подосадовал на себя: зачем было говорить это ей? Эта особа склонна видеть во всем лишь дурное.

– Так что же, не узнавать у Магулены?

– Не утруждай себя, Корнелька, я сам обо всем разузнаю.

– Будь осторожен: хищники!

Они расстались несколько натянуто. Второй раз он уже не целовал ее руки. Петрович был в смятении от сознания, что Дубец всерьез интересовался его дочерью. Лишь бы это оказалось правдой. «Нет, перспектива совсем недурна. Выспрошу у Желки – что же тогда произошло? А дело против Дубца подожду возбуждать… на всякий случай пока лучше помолчать».

Сойдя с лестницы, он услыхал через отворенную дверь на первом этаже ломающийся юношеский голос. Кто-то декламировал. «Наверно, какой-нибудь красный испанский петушок», – подумал Петрович, и у него защекотало в носу от сдерживаемого смеха.

Он явственно слышал:

 
…Мешает краски жизнь лукаво…
Но ты не верь игре их вольной:
едва погас закат кровавый —
уж черен тучки пух курчавый,
а чернь волос, как то ни больно,
засеребрится добровольно.
Желтеют, отцветая, травы…
 

Никогда в жизни Петрович не сочинял стихов, но тут он невольно продолжил про себя: