Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Двадцать пять крон

Ландик был человек гордый. Он ни от кого не хотел помощи и, как мы уже видели, скорее бросил бы службу, чем пошел на унижение. Но знакомство с Аничкой и решение жениться на ней, невзирая ну отсутствие достаточных средств, вынудили его стать более практичным и не пренебрегать тем немногим, что у него есть, и тем, на что он мог хотя бы рассчитывать.

Например, он мог бы поступить в контору к какому-нибудь адвокату. Но все конторы переполнены – практикантам приходится работать бесплатно. В некоторых кругах даже распространилось мнение, будто сами практиканты должны платить адвокатам за то, что учатся у них, а не адвокаты – практикантам за то, что те помогают им. В чем заключается их помощь? Да в том, что они обгрызают ручки, открывают двери и кричат в пустую переднюю, где вместо посетителей толпятся одни стулья:

«Пожалуйста, в порядке очереди! По порядку! Не напирайте!.. Пожалуйста, пожалуйста, ждите своей очереди!»

Работы нигде не было, а если она находилась – не было вакансий. В учреждениях стереотипно отвечали: «Не можем удовлетворить просьбу ввиду отсутствия вакансий». Если хотели быть вежливее, то прибавляли: «Наведайтесь через некоторое время» или: «Будем иметь вас в виду». Одним словом, старая пословица «Лучше синица в руках, чем журавль в небе» теперь как нельзя больше подходила к ситуации.

Это пан доктор понял. Ему стало ясно, что одна декламация третьей строфы из «Гей, словаки!», как бы она ни была прекрасна, недостаточна, чтобы смыть клеймо анархиста и большевика. Тем более что в те времена этот гимн конкурировал с официальным гимном{54} «Где родина моя» и «Над Татрой сверкают молнии». «Гей, словаки!» – пели так называемые оппозиционеры-автономисты, иногда вместе с папским гимном, иногда без него. Тем самым пение этого прекрасного гимна превратилось в демонстрацию против правящих централистов. Петь его не рекомендовалось государственному служащему, особенно такому, который подозревается в «психоаналитическо-критическом» образе мыслей, чиновнику, голова которого забита идеями об уравнении классовых различий и который, демонстрируя равноправие, задумал жениться на прислуге! И жалованьем своим он недоволен. Окружной начальник назвал его бунтовщиком!

Ландику вспомнилось, что́ недавно рассказал ему за кружкой пива в кабачке «У барана» Квирин Чижик. Советник налогового управления, бывший легионер. Этот серьезный человек лет пятидесяти в свободное от работы время помимо разведения домашней птицы занимался объединением легионеров и пописывал статейки и стишки для журнала «Легионарске съедноцени».

– Написал я как-то, – рассказывал он, – глупый стишок – эпиграмму. – Достав листок, он прочитал:

 
Рано утром Анча злая,
из пальто пыль выбивая,
лупит палкою сердито,
на хозяина ворчит,
словно он в пальто сидит:
«Получи-ка, получи-ка, получи-ка!»
 
 
Цел хозяин, пыли мало,
и пальто как новым стало.
Только Анча порешила,
что хозяев всех побила…
 
 
Гражданин мой, больше злобы!
Окружают нас напасти,
и многоголовой власти
ты проветри гардеробы!
 
 
Чисти пыль, кричи и бей,
и ворчи ты сколько хочешь.
И воображай притом,
что республику колотишь
своим тоненьким прутом.
 

Представьте, пражский цензор это запретил… Ну, скажите, что в этих строках направлено против государственного суверенитета, самостоятельности, целостности, конституционного единства или демократическо-республиканской формы нашей республики?.. Ведь там прямо говорится: «Ворчите, бранитесь, сколько угодно, вам не удастся свалить нашу республику. Если вы думаете, что ее можно победить, разрушить, – вы так же ошибаетесь, как и та Анча, что, выбивая пыль из хозяйского пиджака, думала, что отлупила хозяина». Вызвали меня ad audiendum verbum – для словесного внушения. Слава богу, начальник, высший советник, понял то, что не дошло до пражского цензора. Впрочем, может быть, и он не понял бы смысла стихотворения, но я, к счастью, состою в партии народных социалистов. Партия вступилась… До чего мы стали мнительны, пан мой!.. Надо и вам вступить в партию. Я избежал уголовного суда только благодаря партии… Вне партии вы одиноки, беззащитны, бессильны. Вы как придорожный чертополох. Кто угодно может вам сбить палкой красную головку, даже не заметив, что поврежденный стебель – это погибший человек. А если вы в партии, на вас смотрят как на луг с шелковой травой, которую не посмеет топтать кто попало.

Этот разговор вдохновил Ландика. Он решил вступить в партию. Вопрос только – в какую?

Партий тогда было более чем достаточно; но чем больше выбор, тем труднее выбрать. Были партии правительственные и оппозиционные. Правительственные – централистского направления, оппозиционные – автономистского. Централисты добивались, чтобы страна была едина, чтоб в ней были одна нация, один парламент, одно правительство, единый суд, администрация, школы, почта, армия, финансы. Автономисты же утверждали, что в республике несколько наций, у каждой есть свой язык, и хотели, чтобы у каждой области был свой особый сейм или хотя бы свой суд, свой аппарат управления и свои школы. У нейтралистских партий был эпитет «чехословацкие», а у автономистских – «словацкие».

На этих эпитетах, как на курьих ножках, возвышались два враждебных замка, каждый со своим войском: один – со смешанным, но слитым воедино «чехословацким», другой, так сказать, с «чисто словацким». Между этими двумя лагерями велись бесконечные битвы: дипломатические, политические, в печати, в жизни. Случалось, автономисты ворвутся в чехословацкий лагерь, и битва разгорается в стенах замка. Но некоторое время спустя их вытесняют оттуда, и борьба продолжается. Централисты совсем уж обезоружат автономистов, похватают их, бросят в тюрьмы, зашьют их кровавые рты, а потом выпустят, возвратят оружие и снимут швы. Борьба возобновляется с еще большей силой.

Эти эпитеты, эти курьи ножки дробили силы не только в политике, но и в науке и искусстве, в семье и в обществе. Стоит образоваться какому-нибудь научному словацкому обществу, как тотчас возникает такое же чехословацкое общество. Создали словацкий национальный музей. Этого показалось недостаточно – сразу возник чехословацкий музей и получил помещение в Сельскохозяйственном музее. Существовало, допустим, некое словацкое просветительное общество – непременно должно было появиться такое же чехословацкое. Только было объединились словацкие писатели или художники, как между ними уже вбит клин: общество чехословацких писателей, чехословацких художников. Был чехословацкий «Сокол», должен летать и словацкий «Орел». Дали «Соколу» разрешение на открытие кинотеатра, без этого не могли уже прожить ни «Орел», ни «Физкультурное объединение». И так – всюду, даже в деревенских кабачках. Были «чехословацкие республиканские» кабачки, тут собирались мелкие крестьяне; в людацких пили сторонники словацкой людовой партии; были кабачки социалистов и так далее.

Да и сам словацкий литературный язык раздвоился на официальный чехословацкий, или централистский, и чисто словацкий, или автономный.

Вот какой характер носила эта борьба в момент, когда доктор Ландик решал вопрос, в какую партию ему вступить.

Вступить в «антигосударственную», то есть «оппозиционную» партию? Это, безусловно, чревато опасностями. Бывает, конечно, что оппозиционные партии за одну ночь становятся правящими и «государственными». Возможно, это будет выгодно уже завтра. Но мы живем сегодняшним днем, поэтому нужно учитывать сегодняшнюю политическую ситуацию. Правда, конечно, что оппозиционные партии, пожалуй, привлекательнее, вызывают больше симпатий. И не только тем, что они слабее и не допущены к государственной кормушке, но и тем, что в их газетах и журналах скорее прочитаешь, какие есть ошибки и недостатки, о том, где пахнет гнилью, где дымится, а где уже горит, где нарывает и где нарыв уже прорвался.

Пусть даже это клевета – но ведь именно клевету обычно выслушивают с такой жадностью. Клевета, клевета! Да кто его знает, может, и не клевета вовсе! Трава – и та не шелохнется, если нет ветра…

В официальной прессе – одно хвастовство и славословие: все-де в порядке! Всегда одно и то же, как на гумне в молотьбу: цупы-лупы, цупы-лупы. Все одно и то же, как у деревенского пастуха, который дудит в свою дудку «ту-у, ту-у, ту-у», или у ночного сторожа, что заунывно тянет «Хвали каждый дух господень».

Ландик долго размышлял, взвешивал: какая же партия лучше?

Задача, надо сказать, не из легких.

Каждая партия хороша, если судить по ее газетам, лишь у нее – одни заслуги перед народом и нацией. Но стоит заглянуть в газеты оппозиции, окажется, что она – трутень, воплощение зла, рафинированной лжи, корыстолюбия и коварства. Говорят, враги лучше знают слабые места своих противников и стреляют в них, чтобы обеспечить себе победу. Ландик стал читать газеты различных партий, чтоб не дать маху.

Аграрии писали:

«Социалисты? Да они бы содрали с нас три шкуры… Их дворцы, стоящие миллионы, стотысячные оклады директорам – это наши мозоли, наш пот, наша кровь… Их высокие оклады, нормированный рабочий день, социальные достижения – за все это платим мы, надрываясь от зари до зари. На недельный заработок даже пары обуви не купишь… Нас душат налоги, давят поборы на социальные нужды. Не будь нашего мудрого вождя, пана министра, крестьянин давно бы дал дуба. А разорение крестьянства значит голодный мор…»

«Бедняги!» – подумал Ландик.

Час спустя он читал «Роботника». Там говорилось о каких-то чревоугодниках, о ненасытных людоедах, которые готовы проглотить все, что есть на земле и в земле – дерево, уголь, хлеб, предоставив нам одно только царство небесное. Благодарим за такую любовь. Мы за «Отче наш», но с маленьким добавлением: «Хлеб наш насущный даждь нам по дешевке днесь и немедленно…» Денежная реформа? Кукиш!.. Запрещение на ввоз хлеба из-за границы? Кукиш!.. Объединение с этими черными чертями, чернокнижниками, ночными черными тараканами, чтобы они могли нас обставить? Кукиш!.. Этот номер не пройдет, не быть черно-зеленой диктатуре{55}. «Ведь это они об аграриях, – сообразил Ландик. – Бедные социалисты!»

Ландику довелось услышать доклад секретаря Чехословацкой лидовой партии Бонифация Медерского о текущем политическом моменте. Тот сказал:

– Дети играют в политику. Сколько же они хотят автономных областей? – Он стал считать по пальцам: – Чешская, моравская, силезская, словацкая, закарпатско-русская, венгерская, немецкая. Итого – семь. Значит – семь сеймов, семь раз по шестнадцать игрушечных «министров», семь игрушечных «правительств», семь разновидностей законодательства, суда, аппарата управления. Семь заплат на новехонькой республике – да еще такой маленькой, как наша. Будут видны одни заплаты. Нам нужно крепкое платье, а не вырванная штанина или рукав. Ну, разве не дети?

«Это он о словацких людаках и националистах», – подумал Ландик и согласился с Бонифацием.

Мы не знаем, гадал ли Ландик на кофейной гуще, но в конечном счете он остановился на аграрной партии.

Впрочем, дело, конечно, не в кофейной гуще. В душе он обосновывал свое решение тем, что хотя у него и нет ни пяди земли, но он ходит по ней и похоронят его в земле. Над его могилой священник произнесет: «Ты – прах, и в прах обратишься. Мир праху его! Да будет ему земля пухом!» Разлагаясь, он удобрит собой почву, перейдет в тучный колос, в зелень травы, в окраску цветов. Почему же не принести пользу крестьянам еще при жизни? Леса, рощи, поля, реки, ручьи, – пусть чужие, – они всегда ласково примут его как друга. Птица, звери, рыба – все это, если он захочет, может стать и его достоянием – за небольшие деньги… И этот карандаш – тоже земля: он из графита, из дерева. И линейка и бумага. Перо выплавлено с помощью огня, питаемого черным горючим камнем, добытым из недр земли… Пиджак, рубашка, воротник, манжеты, галстук, шляпа – все, собственно говоря, вырастает из земли, чтобы сослужить свою службу и снова вернуться в землю… Спутники Христофора Колумба, когда показались берега Америки, с воодушевлением кричали: «Земля, земля, земля!»

Крестьянин живет на своем клочке земли, думал он, и привязан к ней. Люди гонятся за землей, она опьяняет их; когда ее много, их обуревает гордыня, и они, одурманенные ее черной массой, из которой будто в миллиардах тоненьких золотых рюмочек вырастает искристое вино, постепенно пропивают ее. Невидимая рука покачивает рюмочки, невидимые уста шепчут хозяину: «За ваше здоровье! Пей, хозяин! Веселись, играй в карты, пляши, пой, растрясай мошну!» И хозяин пьет, веселится, играет в карты, разбрасывает деньги… и целые имения переходят из рук в руки… Наверняка так пропало и отцовское имение… Так будет и с имением тетки, когда придет время. Земля – как деньги: уйдет так же, как пришла…

Ландик разыскал секретаря аграрной партии Дюрко Микеску. Это был молодой человек тридцати пяти лет с широким выбритым лицом, узким лбом и прилизанными светлыми волосами, которые на затылке торчали вихрами. Широкоплечий и довольно тучный, он ходил в гамашах, на голове у него красовалась маленькая зеленая шляпа с заткнутым за плетеный шнурок искусственным колосом, на груди – большой листок клевера. В боковом кармане – авторучка.

Ландик спросил у него:

– Сколько крон вступительный взнос?

– Двадцать пять, – ответил политик.

– Получите.

Так Ландик стал членом Республиканской партии мелких крестьян. Через несколько дней он получил и членский билет.

Тем самым он перестал быть одиноким, никому не нужным мелким чиновником и сделался членом единой, могучей и влиятельной организации, которая в то время вела в политике первую скрипку. О том, как много это значит для человека, уже говорил легионер Квирин Чижик. Мы можем только повторить, что эта перемена имеет огромное значение. Одно дело – оторванный листок, который не знает, куда его занесет ветром, и совсем другое – деревце в большом, огороженном каменной оградой, охраняемом саду, которое, бог даст, принесет хорошие плоды. Колоссальная разница.

Ландику сразу же захотелось проверить, ощутима ли эта разница. Он рассказал секретарю о своих злоключениях, но не напрямик, а вскользь, намеком, чтобы не показалось, будто он, Ландик, хочет использовать свое положение нового, еще молодого и скромного, но зато преданного члена партии.

– Э, пан доктор, – усмехнулся секретарь, – вы только семерка в игре, а тут есть и девятка – Толкош, и валет – ваш шеф; оба в нашей партии. Они вас побьют.

Обманутый в своих ожиданиях, Ландик ушел. Значит, он не лужок, который запрещено вытаптывать, и даже не молодое деревце в заповедном саду, а просто семерка!

«Ничего не поделаешь! Нет на свете равенства, – думал он, шагая по тротуару и окидывая оценивающим взглядом прохожих. – Этот – не больше восьмерки; а вот тот – в котелке и с тросточкой с костяным набалдашником, адвокат Винтерштейн, – тот, наверно, король; а этот нищий – он вряд ли вообще войдет в игру – просто отброшенная, потертая, помятая карта».

Спустя несколько дней, перед обедом, Ландика навестил сам пан секретарь организации аграрной партии Дюрко Микеска.

– Вами туз интересуется, пан доктор, – сказал он.

– Какой туз?

– Зеленый. Сам пан министр внутренних дел. Председатель нашей партии… Вот что пишет мне его личный секретарь, советник отдела Доразил.

Микеска извлек письмо из плотного белого конверта и, глядя в него, продолжал:

– Какой-то Дубец, глава зернового синдиката, большой пан, – секретарь даже отвесил поклон невидимому пану, – требует, чтобы вас, как негодного, дерзкого чиновника, немедленно перевели из нашего округа куда-нибудь на восток, туда, где солнце не светит{56}. Он так и пишет: «Где солнце не светит»… Что это вы натворили?

«Дубец, Дубец, – размышлял ошеломленный Ландик. – Что это за полубог?» Он уже давно не вспоминал Желку, а о том инциденте и думать забыл. Лишь спустя некоторое время в памяти всплыли перевернутая бричка, обморок Желки и Дубец, который подоспел на помощь. Ландик рассказал секретарю все как было, как он и Дубец «представились» друг другу.

«Вы не умеете править!» – приветствовал его Дубец. «А вы – ездить», – не остался в долгу Ландик.

Ландик говорил, а в мозгу сверлила мысль: «Теперь я пропал… Пропал!»

– Наверное, ему не понравился мой резкий ответ, – в раздумье сказал Ландик секретарю. – Другой моей вины нет.

– Это не вина, а беда, – опустив голову, сказал секретарь. – Невезение.

Он испытывал неясное чувство сострадания к молодому доктору, хотя в душе скорее удивлялся, что Ландик еще стоит прямо, как свеча, даже не опираясь о стену.

– И чего же хочет зеленый туз? – спросил Ландик.

– Сведения о вас… С тузами, сами знаете, тягаться опасно, – качал головой секретарь.

«Плохи мои дела, плохи! – пронеслось в голове. – Жаль двадцати пяти крон, напрасно я их внес в кассу».

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Доносчики

Оба сели, секретарь – на венский стул, стоявший у письменного стола, а Ландик – за стол.

Канцелярский письменный стол – что алтарь в костеле: перед алтарем священнодействует священник, за канцелярским письменным столом может сидеть только чиновник.

Садясь, Ландик глубоко вздохнул, а потом постепенно стал выпускать воздух через нос. Раздававшийся при этом звук походил на долгий прерывистый вздох. «Недолго уже осталось мне сидеть на этом стуле, за своим столом», – подумал он. Ему уже не верилось, что удастся выкарабкаться из этого положения. Толкош на него донес, Бригантик жаловался, а теперь еще Дубец с зеленым министром.

– Что же вы напишете обо мне? – спросил он секретаря.

– Напишу, что вы – член нашей партии, – заверил его тот.

– И больше ничего? Не прибавите чего-нибудь покрасивее?

– Что же?

– Что-нибудь вроде: «очень предан нашей партии» или: «подающий надежды», «незаменимый человек». Я вам за это дам сигарету, – пошутил Ландик.

– Пожалуй, можно. Ведь это правда, что вы в впрямь нам очень нужны. Но, право, не знаю. Я боюсь.

– Чего?

– Дубец, очевидно, влиятельный член партии, большой пан.

– Большой пан! – Ландик гневно ударил кулаком по столу. – И вы туда же, – вспомнил он свой спор о господах и слугах с окружным начальником. – Все только и твердят о панах… А вы знаете эту историю?

– Какую историю?

– Вышвырнули крестьянина из управления, потому что он стал шуметь, требовать чего-то. Может, он был из тех, у кого еще американский дух не выветрился… Съездит, знаете, такой фрукт в Америку, работает там несколько лет как вол, а приедет домой и не нахвалится американской свободой… Гонят этого крестьянина, а он не поддается. Расставил широко ноги, стоит как старый дуб – одна ветка вверх, другая направо – и давай размахивать руками. «И это, – кричит он, – республика? Это демократия? Такого со мной никогда не случалось! Меня не выгоните!» А курьер знай тащит его к дверям и увещевает: «Замолчите вы, ради бога! Раньше таких каждый день вышвыривали». – «Да, – орет тот, – но то при господах было!» Видите, даже крестьянин не признает нас за господ.

– Молодец, – рассмеялся секретарь, – хоть самолюбивый крестьянин нашелся, сумел постоять за себя.

– Так-то так, да не о том речь. Весь вопрос: почему нас не признают за господ?

– Народ слишком долго боялся панов, пусть теперь паны боятся народа.

– Ах, – поморщился Ландик, огорченный непонятливостью секретаря. – Мне кажется, что в наше время каждый ищет популярности в массе, потому что теперь все решает число голосов, а не сословный авторитет. Numeranda sunt vota, non ponderanda[8]8
  Голоса считаются, но не взвешиваются (лат.).


[Закрыть], – добавил он по-латыни. – Нам нужен народ, а не интеллигенция, не господа… Допустим, этот крестьянин пришел бы к вам и рассказал, что его выгнал из учреждения такой-то чиновник. Что бы вы сделали?

– Написал бы донесение об этом чиновнике.

– Вот видите! Вы даже не поинтересуетесь, почему чиновник выгнал крестьянина. А если этот чиновник случайно член вашей партии?

Секретарь не отважился признаться: «Тогда другое дело». Он должен был проявить последовательность и поэтому ответил:

– Все равно. Такой член только вредит партии. Гнать его!

– Вот в этом все дело! Крестьянин это знает. И ничего не боится.

– И пусть не боится.

– Хорошо, согласен. Но тогда и чиновник не должен испытывать страха. Там, где чиновник дрожит за свою шкуру, не может быть служебного авторитета, а где нет авторитета, там нет порядка. В наши дни чиновник не знает, от кого получит оплеуху. Он готов получить ее – ради популярности. Из раболепства перед массами и в погоне за голосами… И вы бы не должны были бояться.

– Я и не боюсь.

– Вы только что сказали: «Он большой пан, я боюсь». Не будьте хуже крестьянина, которого прогнали.

– Видите ли, у него – громкое имя, блеск и звон.

– Громкое имя!.. – задумчиво повторил Ландик. – Как это старо. Дух времени исключает это. Нас разоряют и сверху и снизу. Толкают наши башки вниз, как тыкву в воду, а они, как тыква, все норовят вынырнуть, бросят их в одном месте, а они выплывут в другом. Не хотят люди, чтоб кто-то блестел и звенел. У кого много денег, тот оказывается у позорного столба, каждый норовит плюнуть ему в лицо. Зависть и ненависть к нему начинает переливаться в газетах, как желток в тухлом яйце. Против него ополчается литература, все молодые поэты и писатели обзывают его пузатой свиньей, пьяницей, развратником, шантажистом, обиралой, босяком и бог весть кем еще. Они хотят, чтоб мы оставались геллерами, не стали монетой покрупнее. Хотят, чтоб мы походили на маленькие рабочие домишки. Пусть все в нас будет плохо, слабо, дешево, не солидно, не долговечно; пусть все сразу же портится, ломается, лопается, а на дорогую и ценную обстановку никогда и не будет средств… Вот это популярно. А нам как раз не хватает солидной, прекрасной, дорогой обстановки – внутреннего «я», характера. Мы – современная азбука без заглавных букв и пунктуации… Чего ради какой-то заглавной букве «А» чваниться перед строчными буквами, пролетариями? К чему точка или запятая? Они лишь затрудняют движение коллектива вперед, дробят его силы. Какая там еще самостоятельность? Пусть и слова объединяются вокруг лозунга: «Пролетарии, соединяйтесь!» Правда, тыква нет-нет да и вынырнет. Каждому хочется стать золотой монетой и быть выше мелких геллеров, каждый хочет как дворец возвышаться над рабочими домишками, быть заглавной буквой среди строчных, точкой, занятой, словом, черт возьми, быть господином над рабами. Господствовать, приказывать, изгонять! А если это у него не получится, становится доносчиком… Посмотрите-ка на этого Дубца… У него громкое имя, говорите вы… Ну, допустим. У него огромное имение, деньги, любовницы, связи, он ездит верхом, охотится, принимает у себя высшее общество, он – «пан». И все-таки далеко ему до господина, потому что при всей его панской спеси он не гнушается доносами… считая их обычным делом. Ему не стыдно необоснованно чернить меня, писать, что я негодный, дерзкий чиновник. И все это только потому, что я не бросился целовать носки его желтых сапог. Жучок осмелился шевельнуть усиком… Кошка дерзнула взглянуть на короля… Изнутри мы ничтожны и невоспитанны, пан секретарь. Потому нам и говорят, что мы барахло… Мы не имеем права украшать себя драгоценными камнями, перьями, мехами, не имеем права называть себя господами, потому что внутри у нас нет ни крупинки золота, ни тени рыцарства и благородства. Ни на столечко! – Он показал щепоточку.

Секретарь покачал головой.

– Значит, шила в мешке не утаишь, все мы только притворяемся господами, а у всех торчит солома из ботинок?

– Торчит.

– И у вас?

– И у меня.

– И у меня?

– И у вас! У всех. В былые времена быть господином считалось честью, а теперь это – оскорбление.

– А прежние господа разве были лучше?

– Где уж там… Только их не бранили так и не клеветали на них, не доносили… Они чувствовали себя в безопасности и поэтому были смелее…

– И несправедливее, – поправил секретарь.

– Может быть. Вопрос только в том, на кого распространялась их несправедливость. Раньше от нее терпел крестьянин, а теперь служащий. Наше время – эпоха изощренной, преступной клеветы. Мы – садисты. Нас радует, если мы можем помучить кого-нибудь.

– Не клевещите, – перебил секретарь.

– Я не клевещу… Доносы стали системой… У нас было много врагов, и мы никому не доверяли.

Тут Ландик призадумался: не слишком ли смело рассказывать секретарю такие «острые» вещи? Что, если еще и этот донесет? А, бояться нечего. Все равно он пропал.

– Ну так вот. Было это еще во времена больших жуп{57}. Я работал у жупана Балажовича. Меня именовали личным секретарем. Пан жупан был симпатичный и добродушный пожилой мужчина. И весьма уважаемый. Он любил рассказывать анекдоты. Анекдоты у него были хороши, а обещания – мыльные пузыри. О нем говорили: «Это тот жупан, что рассказывает анекдоты и обещает все на свете!» Или: «Пан жупан, у которого что ни обещание, то анекдот». Не знаю, что больше способствовало его популярности – обещания или анекдоты. Наверняка и то и другое. Он был из тех людей, которые дружат скорей с теми, кто наверху, а не внизу. Он искал связей в высших кругах и вмешивался даже в такие дела, которые его, как администратора, никак не касались. Себя он ценил высоко и прекрасно сознавал, какую важную роль играет не только в делах жупы, но и во всей внутренней, да, я думаю, и внешней политике. Услыхав как-то, что его называют «маленьким королем», я заподозрил, что после президента он – первое лицо в государстве, а министр в Братиславе по сравнению с ним просто нуль. Он был от природы человек добрый, но мысли у него были коварные, мысли дипломата, словом, продувная бестия. Этого требовало время. Зато с маленькими людьми он был всегда учтив, ласков и ободрял их. Меня он называл Яничком и, казалось, любил меня. Я платил ему тем же и служил с любовью, я бы сказал, даже с энтузиазмом… Знаете, тогда еще существовала какая-то самостоятельность, были какие-то, хоть и ограниченные, полномочия, человек радовался этому и поэтому «болел» за свою службу. Правда, это была уже не та самостоятельность, что во времена малых жуп, когда жупаны жили еще авторитетом бывших главных жупанов и каждый, если кто-то ссылался на закон, мог смело сказать о себе: «Что мне закон? Я, жупан, – сам себе закон». Только одно бросало тень на свободу – доносы. В учреждениях были ангелы-хранители, охраняли порядок за спинами своих шефов. Они переписывались с небом и самим богом, и их мнение было свято. И к нашему жупану повадился ходить один такой «ангел», бывал он у нас почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день. Звали его Грбик. Он и вправду был сгорблен, голова всегда опущена, руки свисают до колен, спина согнута, наверно, от постоянных поклонов. Даже когда он стоял неподвижно, казалось, что он кланяется. Широкие плечи подняты почти до ушей, словно в ожидании удара. Маленькое, красное мясистое лицо, щеки-яблочки всегда выбриты. Входя к жупану, он сразу же в дверях отвешивал первый поклон, посреди комнаты кланялся вторично, приближаясь к жупану – в третий раз и, наконец, когда жупан протягивал ему руку – в четвертый, склонясь так низко, что едва не лизал паркет. Уходя, он пятился, словно при дворе испанского короля во времена оные, и кланялся по меньшей мере раз пять. «Какой воспитанный молодой человек, однако», – говаривал мне иногда, смеясь, пан жупан, в то время как я готов был съесть глазами уходящего Грбика. Я никогда не видывал до тех пор, чтобы люди так низко и усердно кланялись. Это было воплощение приниженности перед начальником. Он всегда и везде поспевал быстрее меня. Он подавал пану жупану шляпу, палку, перчатки. Зажигал ему сигару, помогал надеть и снять пальто, с поклоном открывал ему двери. Он всегда был предан, предупредителен, учтив, вежливо улыбался или казался чем-то страшно озабоченным. Да, он всегда следовал за своим паном, сановником, как и положено, отступив по крайней мере на полшага, как хорошо выдрессированная, милая маленькая собачка, которая умеет «служить», давать лапку, лаять, вертеть хвостом, прыгать, ложиться у ног, лизать руки, танцевать, прикидываться мертвой по приказу своего хозяина. Он как тень следовал за жупаном повсюду: в кабачок, в общество и на званые обеды. Он сам платил за шампанское, лишь бы пан жупан, и без того общительный, стал еще разговорчивее: выпив лишнее или делая вид, что перехватил, жупан начинал изрекать крамольные истины. Этого-то и ждал Грбик; он тотчас прислушивался, принюхивался, делал стойку, как гончая. Потом внезапно покидал жупана на пять – десять минут. И это был уже не милый маленький песик, а чиновник, выполняющий свои служебные обязанности. Как вы думаете, куда он уходил?

– Понятия не имею. Куда?

– В уборную.

– Я и хотел это сказать.

– А угадайте, чем он там занимался?

– Ну, чем?

Секретарь расхохотался – дело, дескать, известное.

– Вовсе не тем, чем вы думаете, – серьезно продолжал Ландик. – Он зажигал свет, опускал стульчак, садился на него и записывал в служебный блокнот, чтобы не забыть, все, что наговорил подвыпивший жупан. А утром он мог срочно послать «совершенно секретное» донесение в «соответствующее» учреждение. Я по неопытности сначала удивлялся, почему каждое утро кто-то справляется но телефону, на службе ли пан жупан. Оказывается, проверяли, не проспал ли он. Грбика этого я просто не выносил, инстинктивно чувствуя, что он подлец. Я косо смотрел на него, был с ним сдержан, холоден, и меня поражало, что пан жупан общается с ним. Однажды я, видимо, посмотрел на Грбика слишком хмуро, потому что после его ухода пан жупан подошел ко мне и, гладя меня по голове, со смехом сказал: «Не сердитесь на него, Яничко, он лишь исполняет свои обязанности. Контроль, понимаете? Он мне очень нужен: не будь его, там, наверху, может, даже и не знали бы, жив ли я; да я и сам бы не знал, с кем, собственно, общаюсь, хотя общаться не должен, а с кем не общаюсь, хотя и следовало бы; куда я хожу и куда не должно ходить, куда не хожу, но должен бы ходить; что делаю и что не следует делать, чего не делаю, хотя это необходимо. Я не знал бы о самом своем незначительном шаге. Не знал бы, что слишком долго стоял перед витриной магазина Гроссмана, рассматривая всякие деликатесы и консервы, то есть вел себя крайне подозрительно: этим я дал понять, что мне будет приятно, если Гроссман пошлет мне что-нибудь из этих деликатесов, разумеется, в подарок. Я бы не знал, что играл в карты с предпринимателем Ярабым и что выигрыш в двести крон вовсе не такая уж безобидная штука, потому что – кто знает? – Ярабый мог проиграть и нарочно, а значит, это можно считать взяткой. Мне бы и в голову не пришло, что когда я пью чай у фабриканта Шрёттера и его супруга подает мне бутерброд, я тем самым предаю родину, потому что этот Шрёттер постоянно ездит за границу. Я не знал бы, чем дышу, сколько вина и больших кружек пива я выпил, что ем и сколько раз за ночь выходил на двор. С помощью Грбика я узнал, что наш сосед-врач – еврей. А когда я недавно заболел, разумеется, «от чрезмерного употребления алкоголя», я позвал этого врача-еврея, а ведь у нас тут ни много ни мало пять своих врачей-словаков. Чего уж ожидать от остальных жителей, если сам жупан подает такой пример? Я согласен, что негоже было звать еврея, но ведь он живет по соседству, а я занемог внезапно. И потом, почему у этого еврея такое христианское лицо?.. Или вот еще: в одной деревне меня приветствовали пожарные. Играли гимны: сначала «Над Татрой сверкают молнии», а потом «Где родина моя». Я пожурил их за это, но не стал раздувать историю. Знаете, какое преступление, оказывается, я совершил? Жупан замял эту историю с выходкой автономистов!.. И все-таки, Яничко, этот Грбик нужен мне, как кусок хлеба. Не сердитесь на него, я ведь узнаю́ все, что мне нужно, и знаю почти все. Собственно, пана Грбика контролирую я и с его помощью осуществляю свои планы…» – «Как это, пан жупан?» – спрашиваю. Он подсел к моему столику, так, как вы теперь, пан секретарь, и говорит: «Слушайте внимательно!.. Плохое обычно ругают, хорошее хвалят. Но так делают обыкновенные люди; для людей необыкновенных – другая норма: они хвалят плохое, чтобы избавиться от него, и ругают хорошее, чтобы сохранить для себя. Например, я хочу избавиться от плохого служащего и начинаю его расхваливать, в расчете, что его заберут от меня. Есть у меня, скажем, хороший служащий, я не хочу его лишиться, вот и начинаю его бранить. Грбик и я – мы люди не простые и не необыкновенные, мы – самые необыкновенные люди. Мы пошли дальше необыкновенных людей. Я ругаю плохого чиновника, чтобы избавиться от него, а Грбик думает: «А! Ты его ругаешь… Меня на эту удочку не поймаешь! Ты хочешь сказать, что он хороший человек. Вот уж нет! Это – прохвост!» Когда я хвалю хорошего, Грбик думает: «А! Ты его хвалишь! Не проведешь! Хочешь сказать, он ничтожество? Ну нет! Это самый замечательный человек!» Так мы пришли к первому разряду необыкновенных и третьему разряду самых необыкновенных людей, что, собственно, одно и то же. И нет необходимости лгать…» У меня глаза на лоб полезли от удивления, пан секретарь, когда я слушал эти речи. Пан жупан пояснил мне свою теорию на конкретном примере: «Я хотел вымостить площадь Свободы за государственный счет. Советуюсь с Грбиком… Грбик говорит на это: «Ну, конечно. Почему бы нет? Это будет прекрасно». А сам думает: «Это ты-то хочешь вымостить площадь Свободы? Да если бы ты и на самом деле этого хотел, то выступил бы против. Ну, что ж, пусть будет так». Вот и выходит, Яничко, – закончил свою лекцию пан жупан, – что мы с паном Грбиком всегда заодно. Оттого мы с ним такие приятели. Он очень нужный человек, без него мы бы ничего не сделали. Относитесь к нему ласково, будьте с ним приветливы, вежливы. Раз я только «уполномоченный представитель», а он «поверенный в делах», то если вы уважаете меня, должны уважать и его…» Там я многому научился, – похвалился Ландик.