Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Списки кандидатов

Загремели стулья. Большинство присутствующих разместились за длинным зеленым столом. Сидевшие в креслах у стен выпрямились и подтянулись. Габриш занял место около кресла с маленькой вышитой подушечкой, приготовленного для председателя. Петрович, Рубар, Радлак, Зачин и Семенянский уселись поближе к нему. Микеска прошел к остальным секретарям в конце стола. Жалудь большими шагами бесшумно направился к двери, из которой ждали появления председателя. Радлак, успевший забыть о неприятном объяснении с Петровичем, подтолкнул его:

– Смотри, уже нацелился…

– Ах, оставь, – дернул плечом Петрович, не простив Радлаку попытку уличить его в том, что он назвал председателя дураком. Вот негодяй. Все перевернет.

Зачину неудобно было на одном стуле, и он оглянулся в поисках второго. Частенько ему приходилось устраиваться на двух, когда мучил геморрой. Соседом Петровича оказался Габриш, наиболее симпатичный из коллег-адвокатов. (Хотя, признаться, Петрович и завидовал ему.) Петрович обнял Габриша за плечи – как совсем недавно обнимал Микеску, – хотел понравиться Габришу, снискать его внимание и расположение.

– А что, те галушки в самом деле были горячие? – начал он со смехом.

– Какие? – не понял Габриш.

– Те, что ты возил милостивой пани на самолете из Братиславы в Сицилию.

– А-а! Ты об этом! Еще какие горячие! – засмеялся Габриш и мягко положил ладонь Петровичу на колено. – Пар шел!

– Хорошая шутка!

– Шутка? Сущая правда.

– Дороговатая несколько.

– Почему? В воздухе продовольственные пояса еще не установлены, и таможенники не взимают пошлину.

– Никогда не стоит жалеть средств на то, – вмешался в беседу Зачин, уже блаженствовавший на двух стульях, – что может доставить удовольствие любимой супруге.

– Давно ли ты стал заботливым мужем? – присоединился к общему хохоту Рубар.

– Всегда был. Жена – сердце мужа, – философствовал Зачин, – а часто и голова! – Плечи его дрогнули от смеха.

– А что председатель? Что он нам приготовил? – отважился на вопрос Семенянский, рассматривая свои ногти.

– Большой сюрприз, – многозначительно шепнул Габриш так, чтобы его услышали только ближайшие соседи.

На посыпавшиеся вопросы, что это за сюрприз, он не успел ответить. Вошел председатель партии, облаченный в длинный черный сюртук, серый жилет и полосатые брюки. Голова его была откинута назад, грудь выпячена. Осанка излучала благородство, самоуверенность и энергию, походка была исполнена торжественной важности. Широкие скулы и торчащий подбородок опережали его нос и скошенный к затылку лоб. Под тонкими бровями уверенно поблескивало пенсне. Сопровождал его генеральный секретарь, светловолосый и светлоусый Соломка. Рядом с высоким и плотным председателем он казался щуплым и малорослым, а на фоне председательской величественности – скромным и пришибленным. Большие голубые глаза Соломки светились кротостью.

Все поднялись с мест в знак приветствия и уважения к своему популярному председателю, который под грохот стульев мгновенье постоял с официальной благосклонной улыбкой, опираясь о стол двумя пальцами, и поблагодарил собравшихся резким коротким кивком:

– Добрый вечер, господа!

Опустившись в кресло с подушечкой, он пригласил и остальных:

– Сядем, друзья!

Все быстренько, как по команде, сели. Когда всё замерло в ожидании, председатель заговорил медленно и раздельно, с паузами, подчеркивая и удваивая согласные, отчетливо выговаривая окончания, – о программе партии на предстоящих выборах:

– Нашши рядды наддо сомкнутть в могуччие коллонны. – Он сцепил пальцы, развел локти и напряг мускулы, выражая этим силу и мощь. – Сосредоточить всю нашшу эннергию, рассеянную по нашшим деревнямм, местеччкам и городдам, полямм, лесамм, завводамм и шахттамм, в одну ударрную колоссальную силлу, я бы сказал, – в гиггантский, массивный маневвренный таннк, котторый подминнает, ломмает и дроббитт все преппятствия, встающие на пути нашших наммерений, которые можно выразить двумя словвами «благосостояние земледельцца».

– Великолепно! – вскричал сенатор Зачин, выхватил из жилетного кармана блокнот и записал: «Благосостояние земледельца».

Радлак смотрел, широко раскрыв глаза от изумления.

Перед ним был совсем другой человек – не тот, которого он видел и слышал в Праге, когда шла речь о приручении маленького, но дикого котенка, партии патриотов-радикалов. Тогда Радлаку казалось, что председатель – утомленный, коварный, циничный человек, но ловкий, беспринципный политик, с жестким, бесцветным лицом страдальца, флегматик, способный не на улыбку, а лишь на саркастический оскал, лишь на уничтожающий, да и то болезненно-осторожный жест. Сегодня у него было ясное округлившееся розовое лицо, благожелательно улыбающееся, а в нужные моменты – серьезное и строгое. Его руки непрерывно чертили в воздухе какие-то модернистские, кубистические, остроконечные, конические башенки, тонкие столбики, горизонтальные штрихи, лишь изредка его ладонь описывала спирали и волнистые полукруги. Звучный, грудной глубокий голос, плавная речь без надсадного откашливания и точно рассчитанные паузы для аплодисментов.

– Мы должны элиминировать из нашей внутренней, хозяйственной и торговой политики тенденцию пауперизации, – звенел голос. – Сегодня нищета, правда, лишь согласно ложной теории, обретает какое-то новое, современное качество, причем многие с ней заигрывают, надеясь снискать любовь и симпатию народа. Иное дело – мы. Мы против нищеты, потому что нищета порождает болезни, разрушающие здоровый организм как отдельных людей, так и целых семей, общества, государства…

– И я твержу то же самое, – шепнул Петрович Зачину.

– Совершенно верно, – прокричал Зачин.

– Я упомянул как-то о духовнике Генриха Четвертого, французского короля. Ему надоели жареные куропатки. «Toujours perdrix!»[21]21
  Опять куропатки! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул он однажды с огорчением, – продолжал председатель, вынимая часы и кладя их перед собой, как человек, вынужденный дорожить каждой минутой и не желающий наскучить слушателям. – Я, наоборот, за то, чтобы у нашего крестьянина на столе ежедневно было мясо. Наша программа не может опираться на голодные тени. Наше здание должно быть прочным, и прежде всего должен быть крепким фундамент. Наша опора – крестьянин, и нельзя допустить, чтоб ноги у него подкашивались от недоедания. Наш крестьянин – это наша армия. Если мы собираемся побеждать в сражениях, наше войско должно быть сыто. Это – первое условие.

– Замечательно! – восторгался Зачин.

– Да, да, – поддакивал Петрович.

– Святое дело, – поддержал и Габриш.

– Вся наша внутренняя политика, – продолжал председатель, – страшно проста, чудовищно проста, можно сказать, это не политика, а снабжение, обеспечение продуктами.

– Совершенно верно! – крикнули у окна.

– Мы обязаны, как я уже сказал, накормить народ. Поэтому нечего раньше времени думать о политических течениях. Мы не можем быть ни романтическими патриотами, ни вкрадчивыми клерикалами, ни социалистами, – это они выбивают из-под наших ног почву, которая нас кормит. Надо держаться за землю – нашу кормилицу в ее истинной окраске, обнаженную, черную, а не за ту землю, что закутана в национальные, папские или красные одежды.

Он сделал паузу, ожидая аплодисментов, но аплодисментов не последовало.

«Не поняли, – заключил председатель. – Надо нагляднее».

– Чехи мы или словаки, немцы или венгры, желудки у нас одинаковые. Кусок свинины одинаково приятен голодному католику, лютеранину, рабочему или крестьянину. Всем нам хочется есть…

– Ну и ступай, съешь гуляш, – шепнул Зачину Рубар. Живот Зачина затрясся от смеха, но он прижал его рукой. Не пристало смеяться, когда председатель серьезен.

– В этом смысле программа у нас общая, нас не интересует язык, вероисповедание, поле деятельности, – они могут быть любыми. Наши избиратели – не только словаки, не только чехи, – ими должны стать венгры и немцы, католики и лютеране, больше того – евреи.

– Да здравствуют все! – захлопал Зачин.

– Несколько антинационально, – нагнулся Семенянский к Радлаку.

– Аграрный интернационализм, шшш! – пнул его ногой Радлак.

«Прагматическая политика, – определил Петрович, – но можно бы и без евреев».

Отдельные моменты в речи председателя кое-кому не понравились. Им представлялось, что и плуг, и поле, и конь, и пахарь, украшенные национальными лентами, выглядели бы куда привлекательнее, а то получается, что голодному крестьянину безразлично, где он пашет, сеет и жнет – в Словакии или на Камчатке. Все же следовало покрыть черную землю нашим флагом, если не в буквальном, то в переносном смысле.

Оратор услышал шушуканье и инстинктивно понял, что был недостаточно патриотичным; стоящие в углу не очень довольны. Он попытался сгладить невыгодное впечатление.

– И национальные, и папские, и красные знамена реют над нами. Но мы, дорогие братья, работаем, склонившись к земле, и не видим развевающихся знамен. Правда, мы не только пахари, мы и бойцы. Мы трудимся, чтобы лучше родили наши поля, и с любовью склоняемся к ним, а если потребуется, если родина призовет нас, мы выпрямимся, вскинем глаза, встанем, не задумываясь, под знамя родины и растопчем свою сегодняшнюю работу, свой урожай…

Зал дрогнул от аплодисментов. Аплодировал и Рубар, и Радлак, и Семенянский. Габриш поднялся, а за ним и все остальные. Многие кричали:

– Слава нашему председателю! Слава!

Петрович выдернул из карманчика платок и замахал им.

«Живо еще в людях национальное чувство, – озадаченно подумал он и затопал ногами, чтобы шуму было больше. Вообразив себя шагающим в бой под знаменем родины, он задрожал от восторга. – Грех – не лелеять это чувство и не извлекать из него пользы», – мелькнуло у него в голове.

Председатель несколько раз дернул шеей, как будто у него что-то застряло в горле. Овация растрогала его. Он сам воодушевился. Минуту он ждал, пока все успокоится, потом сложил ладони башенкой, упиравшейся шпилем в подбородок, откашлялся и добавил:

– Национальное знамя – последующий этап. Сейчас речь идет о черном рукаве рубахи крестьянина, которым он утирает пот. В настоящий момент этот рукав нам ближе всего…

Председатель витийствовал еще с полчаса.

Затем приступили к составлению списков. Это был самый важный, самый интересный и самый сложный момент сегодняшнего собрания. Речь шла об избирательном округе с большим процентом венгерского населения, которое председатель хотел перетянуть на свою сторону. Теперь понятно, почему он заговорил об одинаковых желудках. После взрыва патриотических чувств, вызванного патетическими словами о национальном знамени, ему пришлось прибегнуть к очень серьезным доводам, чтобы протолкнуть кандидатуру венгра Экрёша на первое место. Это была очень деликатная операция. Но старый, опытный и популярный политик ни на миг не поколебался. Уверенный в своей способности убеждать, в своем авторитете, он начал доказывать:

– Национальное равноправие поддерживает республику, и потому республика должна поддерживать национальное равноправие. Что такое национальное равноправие? Справедливое распределение прав и хлеба, обязанностей и работы. Мы – государство многонациональное, но в то же время мы – одна семья с общей квартирой, кухней и столом. Куски, которые раздает нам наша родина – общая мать, должны быть одинаковыми, иначе немедленно возникнут обиды, зависть и, наконец, раздор. Мы уничтожили привилегии. Ни отдельные представители, ни национальности не имеют права на них! Национальности – наши дети. Они образуют семью, и любовь матери ко всем детям должна быть одинаковой. Как у семей есть имена, так и у нашей общей семьи есть свое, записанное в метрике имя – «Чехословацкая республика». Это наша общая фамилия. Национальности – наши дети; чех, словак, венгр, немец, поляк, русин – это, я бы сказал, крестные имена, как Дюро, Яно, Мишо, Павел. Мы должны как-то различаться, вот мы и различаемся именами, внешним видом, языком, одеждой, шляпами, обувью, обычаями. Это совсем не означает, что тот, кто носит своеобразную одежду, должен изгоняться из нашей общей семьи и называться как-то иначе, не чехословацким гражданином, не чехословацким Вацлавом, Яном, Арпадом, то есть чехословацким чехом, словаком, венгром, немцем; таким образом чехословаки – не только чехи, не знающие словацкого языка, не только словаки, не знающие чешского, но и венгры, и немцы, и другие… которые не знают ни чешского, ни словацкого…

– Гм! – громко прозвучало на конце стола.

– Венгры-чехословаки! – вырвалось у кого-то, стоящего возле печки.

– Немцы-чехословаки! – откликнулся кто-то у окна.

– Тссс, – наводил тишину Радлак. – Слушайте!

– Как одна религия объединяет венгра и словака, чеха и немца в одной католической или лютеранской церкви, – повысив голос, скандировал председатель, – так государство объединяет разные национальности в единый народ, в единый государственный коллектив, в единую родину, в единый патриотизм…

– Куда это он гребет? – тихо спросил Петрович.

– В общую гавань, – так же тихо ответил Радлак.

– Итак, – продолжал оратор, – есть единый народ, единая родина и единый государственный патриотизм. Но этот народ, родина и патриотизм вовсе не собираются поглотить отдельные народы, так сказать, родину и патриотизм каждого в отдельности, я бы выразился поэтически: розы на одном кусте не пожирают друг друга. Они цветут вместе и порознь, но их питает один корень, а куст, который дает им жизнь и на котором они цветут, – это наша республика.

– Ура! – не смог сдержать своего восторга Зачин.

– Очень хорошо! – присоединился к нему Семенянский.

– Великолепно! – одобрил Радлак.

– Надо нам понять, наконец, – вещал председатель, перейдя к иным сравнениям, – как торговец в своем магазине продает товар любому покупателю, кто заплатит, так и государство предоставляет одинаковое право своим гражданам, кто заслужил его выполнением своих бесчисленных повинностей.

– Без кредита? – сморщил нос Рубар.

– И без рассрочки? – прибавил Петрович.

– Мы не можем требовать, – председатель протянул обе руки ладонями вверх, – чтобы часть наших граждан стояла перед витриной, с завистью глядя на товар за стеклом и на то, как другие граждане выходят из дверей магазина со свертками под мышкой. А еще лучше сказать: раз мы всех впустили в этот магазин и взяли у них деньги, так и товар должны дать всем, а не выбрасывать людей на улицу без покупок с помощью полиции.

– Прекрасно сказано! – опять захлопал Зачин.

– Еще раз повторяю – единый народ, единое гражданство, единая родина, единый патриотизм, равные права и обязанности. Никаких половинчатых, урезанных прав, никаких граждан на четверть или на половину, никаких обломков быть не может!

– Разве что калеки, – вставил насмешник Рубар.

– Даже калеки! – услышал и тут же подхватил председатель. – И калека – полновесный гражданин. Нет прирожденных рабов. Не должно быть и юридического морального рабства! Если оно где-то еще и существует, мы затем и собрались здесь, чтобы уничтожить его. Разве не так?

– Так, так! – раздались крики.

– А если так, – председатель решился на заключение, для которого подготовил почву. Его голос стал жестким, не терпящим возражений, – если так, глубокочтимые господа, дорогие граждане и друзья, то руководство после долгого и тщательного рассмотрения решило выдвинуть от имени нашей партии на первое место в этом избирательном округе гражданина Экрёша, нашего лучшего венгра, чтобы лишний раз показать, что для нас нет национальных различий, что мы заботимся о равноправии всех наших земледельцев. Тогда среди нас не будет победителей и побежденных, тогда стены нашего парламента станут не большой клеткой, но вольными просторами, где свободно воспарит и слово венгров о том, что их заботит и чего они хотят… На второе место мы выдвигаем доктора Петровича, на третье Радлака…

Он указал на двух последних.

– Ура! – зааплодировал Зачин.

Его примеру последовали Габриш и Семенянский. Радлак и Петрович воздержались, чтобы кто-нибудь не подумал, будто они хлопают сами себе. Остальные же и те, кто стоял возле председателя и поодаль от него, главным образом секретари партии из венгерских деревень, все рукоплескали. Рубар, гулко хлопая сложенными ковшиком ладонями, обернулся к Петровичу.

– Вот тебе и гавань!

– Догребли, – ответил Петрович и взглянул на Радлака.

Радлак сидел насупившись, опустив голову. Но недолго. Губы его шевельнулись, лицо приняло выражение насмешливого злорадства, словно он хотел сказать: «Сами мы ничего не можем, вечно рассчитываем на чью-то помощь. Венгры! Ну, эти нам помогут – на тот свет!» Но вслух лишь заметил:

– Странно, что они не провалились!

«Злится, что в списке он после меня», – ликовал Петрович.

Аплодисменты не разлились волной, не захватили всех и не перешли, как говорится, в овации. Хлопки стучали, как редкие капли дождя в окна, и быстро прекратились.

– Имя-то у него – и не выговоришь, – послышался в тишине озабоченный голос.

– И языка нашего не знает, – отозвался другой.

– Как же он будет нас представлять?

– Уж венгры не выдвинули бы словака, будьте уверены.

– Хватило бы им и десятого места!

– И даже последнего!

– Петровича на первое место!

– Радлака!

Предложения посыпались, как картошка из развязанного мешка. Сначала по одному, по два, а потом – все сразу, будто кто-то приподнял мешок и вытряхнул содержимое. Гомон, споры, выкрики становились все громче. Правда, узда председательского авторитета еще удерживала страсти в рамках приличий, но самый факт противоречия был расценен им как недопустимое ослушание.

Не привыкший к тому, чтобы наряду с его мнением выставляло рожки и чье-то другое, председатель сначала изумился, потом в нем начала закипать ярость, и брови сошлись с вертикальной складкой на лбу в зловещий крест.

Взгляд его скользнул по толпе и успел отметить, что недовольны главным образом секретари из словацких деревень; секретари из больших городов, из Братиславы и господа, сидевшие возле него, согласились с ним, поддерживали и кричали беспокойным:

– Вы же будете голосовать не за личность, а за партию!

– …Не желаем венгра!

– Поймите, он никакой не венгр, а земледелец и наш человек!

– Получим десять тысяч голосов!

– А потеряем двадцать!

– За венгров я не голосовал и при их господстве!{105}

– А теперь будешь!

– Узколобый национализм!

– Тебя же еще обзовут словачнёй!

Зачин поднял руку – просил слова. Председатель едва заметно моргнул, давая понять, что видит, и покачал головой. Это означало: не надо, я сам наведу порядок. Он устремил свой строгий и тяжелый взгляд на людей в конце стола, затем перевел на тех, что стояли у окон и у печки, откуда доносились протестующие голоса. Председатель надеялся одним взглядом пригвоздить к земле, испугать, заставить молчать и пресмыкаться, как этого требует политическая мудрость. К чему мы пришли бы, будь у каждого из нас свой собственный кандидат! Но сейчас, несмотря на всю преданность и уважение к председателю, они, взаимно подбадривая друг друга, не замечали пасмурного взгляда своего вождя; гомон усиливался, переходя в гвалт.

– Тихо! – взревел побагровевший Радлак.

– Не будем молчать! Словацкого кандидата!

– Мы в Словакии!

– Да здравствует Петрович!

– Да здравствует Радлак!

Микеска решил, что сейчас самое время заступиться за Розвалида. Он побледнел и выкрикнул:

– Розвалид! Да здравствует Розвалид!

Это уже попахивало бунтом. Председатель сообразил, что сейчас принести победу может только отчаянная смелость. Он быстро встал и высоко поднял обе руки. Люди стали затихать, ожидая изменений в последовательности кандидатов. Председатель выпрямился, выпятил грудь, уперся подбородком в воротничок и, резко бросив руки вниз, властно изрек:

– Так надо. Это воля партии! Точка! Кому не нравится – пусть уходит!

Он выждал минуту и повторил:

– Кому не нравится, пусть уходит!

Никто не двинулся.

– Кто не подчиняется руководству, тот перестает быть членом нашей партии… Никто… – Он огляделся по сторонам, резко повернулся к бесцветному генеральному секретарю и угрожающим тоном распорядился так, чтобы все слышали: – Узнайте-ка, кто вон тот, кудрявистый, возле печки… и тот рыжий, что подпирает косяк… И тот с усищами… и вон тот в широких штанах и в чулках.

Секретарь потрусил разузнать.

– С этими господами я поговорю отдельно.

Все это были недовольные порядком кандидатур в списке.

– Заменим их… Чтоб не снился Розвалид, подаривший интернационалистам полмиллиона крон. Подождите!.. Разыщите мне, пожалуйста, редактора Сливку. Пусть он придет сюда. Дисциплина должна существовать и при демократии. Демократия не имеет ничего общего с разнузданностью. Это вам не кони удалые в чистом поле! Я дам интервью о дисциплине при демократии, о демократической диктатуре, о воле большинства, которой все должны подчиняться…

Семенянский и Петрович побежали искать редактора.

Больше никто не пикнул.

– Это – недомыслие! – выворачивал ладони председатель. – При демократии требуется послушание, это она диктует нам, как поступать. – И, словно оправдываясь перед стоящими рядом, он повторил внешне хладнокровно, но внутренне еще кипя: – Эти распоряжения отдает партия, а не отдельные люди, не мы. – Он постучал себя по груди. – Партия – это инженер, который обуздывает непокорную реку, готовую ежеминутно затопить плодородные поля. Диктатор – партия, а не индивид, а если индивид и является вождем, то партия высказывает свою волю его устами. Воля партии кристаллизуется из тысячи соображений, на тысячах совещаний… Поразительное недомыслие! Откровенно говоря, все решает не воля народа, а организованная партия и ее воля. Это все мы должны осознать.

«И кто ж эта самая – «партия»?» – иронически протянул про себя Рубар.

– А это мы, – ответил председатель на неуслышанный вопрос.

«Кто – мы?» – смеялся про себя Рубар.

– Мы, мы – партия, – услышал он председателя.

«Тут какое-то колесико логики соскочило», – думал про себя Рубар.

На первом месте остался Экрёш, на следующем – Петрович, затем – Радлак, крестьянин Дубрава, всего было выставлено пятнадцать человек, хотя больше чем на три мандата в этом избирательном округе нечего было и рассчитывать.

Изнуренный председатель, уходя в боковую комнатку, вытирал платком мокрую шею.

– Ну и народец! – тихо и брезгливо бросил он, подумав о непослушных, ничего не смыслящих в политике глупцах…

– Обскакал ты меня, – все-таки не выдержав, признался приунывший Радлак ликующему Петровичу по дороге в маленькую столовую, где был заказан скромный, интимный ужин.

– Обюрокрачиваемся и играем в чехарду, как чиновники. Ты не расстраивайся, в парламенте нас не нумеруют, никто ничего не будет знать, и жалованье нам положат одинаковое, – смеялся Петрович.

– Диктатура! – ворчал Радлак.

– Нет, демократия.

– Шел бы ты после меня – заговорил бы о диктатуре.

– Нет, – о воле большинства и дисциплине.

– Но, согласись, венгр на первом месте – это скандал! – не успокаивался Радлак.

– А шел бы он после нас – это была бы справедливость, – уточнил Петрович. – Значение многих слов зависит от того, в каком контексте они звучат. По закону – свободное волеизъявление народа, а в партии это значит – воля вождей. По закону народ – единственный источник государственной власти, в партии же источник мощи – волевой и мудрый вождь. По закону – демократия, в партии же, как ты выражаешься, – диктатура, а я говорю – дисциплина. Не сердись!

Он похлопал Радлака по плечу и, не удержавшись, на радостях подпрыгнул.

Микеска медленно спускался по лестнице к ажурным воротам, разобиженный, что его не пригласили на ужин в узком кругу. «Розвалида утопили. Хорошо еще, если он не потянет за собой и меня. Надо же было мне лезть за ним в воду!..» – невесело заключил он.