Текст книги "Демократы"
Автор книги: Янко Есенский
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Речь
На Штуровой улице Ландика подхватил людской поток. Приходилось сторониться, уступать дорогу, протискиваться в толпе, придерживать шляпу от ветра, который дул со всех сторон, – где уж тут было думать о речи. Ландик щурился от пыли, поворачивался к ветру спиной, чтобы перевести дух, останавливался на каждом перекрестке, оглядываясь – можно ли перейти улицу, не налетит ли на него шальная машина, велосипед, мотоцикл, трамвай или автобус. Всякий раз его просто передергивало, когда прямо за спиной вдруг верещала сирена автомобиля или отчаянно трезвонил трамвай.
– Куда их несет, – громко ворчал он, – сигнал и то не могут придумать нормальный!.. Каждый сидит на каком-нибудь колесике и обязательно выпускает из-под себя гарь и вонь. Разумеется, на каждом мотоцикле рядом с козлом непременно и коза сидит… Как это неэстетично, когда на мотоцикле сидит женщина, выставив голые коленки…
Через площадь Республики Ландик еле перебрался. Он собирался перейти спокойно, с безразличным видом, уверенно, как все, чтобы в нем не узнали провинциала, но два раза вынужден был остановиться из-за машин, которые, хрюкая, как поросята, то и дело обрушивались с холма на площадь. Перед одной машиной Ландик растерянно заметался, не зная, бежать ему вперед или остаться на месте, и затанцевал. Шофер косо посмотрел на него и покачал головой.
– Свинья! – закричал вслед ему Ландик.
В Старом Месте такого безобразия не было. Там можно прогуливаться спокойно, с достоинством. А тут – никакого порядка… Не могут, что ли, пешком ходить, мерзавцы…
Пешеходы и те, кто ездит, люди разной психологии. И те и другие взаимно недовольны друг другом.
В конце концов Ландик все же перешел площадь и по узкому переулку вышел на улицу Гейдука, а оттуда – к Харитасу, где временно устроился в маленькой комнатке на третьем этаже.
Сидя на узкой оттоманке, он прислонился к стене в надежде сомкнуть глаза хотя бы минут на десять. Он встал сегодня в четыре утра, пять часов тащился на поезде, два часа слушал Шкврнитого, хорошо пообедал, выпил крепкого вина, диктовал Желке речь, пробирался по Штуровой улице и по площади Республики (а это потребовало огромного напряжения), – не удивительно, что на него напала дремота.
В комнате было тепло. Косые лучи сентябрьского солнца падали на паркет и желтую стену; на столе сверкал графин с водой, отбрасывая радужные блики на дешевый коврик из разноцветных лоскутков. Эх, завалиться бы и поспать чуточку.
– Соайе бьенвеню, – вернулся он к речи, – э повте ву бьен дан ля пэтит капиталь дэ ля словаки…
«Хотя бы на пять минут… Достанет ли Желка костюмы?.. «Он принес мне выстиранный платок», – вдруг зазвучало в памяти. – А, это пронзительно поет Милка, в такт песне ударяя по столу… Аничка смеется».
Ландик вздрогнул и открыл глаза.
Топ, топ, топ, бум!
У него над головой послышался ужасный шум, словно на четвертом этаже кто-то прыгал и кувыркался.
«Кто-нибудь из «Орла» тренируется, – подумал Ландик, глядя на потрескавшийся плафон. – «Вотв мажестэ, лё гван пув дезен канну тувнон лё глоб…»
Топ, топ, топ, бум!
Справа раздался девичий смех и визг. Какие-то развеселившиеся девушки, визжа, щекотали друг друга. Ландик прислушался. Где-то внизу глухо гудел вентилятор… «Прекратится это когда-нибудь?» – рассердился Ландик.
Гудение не прекращалось. У-у-у… Топ, топ, топ, бум! Хи-хи-хи! Тин-тин-тин-тин, – забренчал кто-то на пианино у него за спиной. «Гаммы! Боже мой! Вот квартирка!» Он сам затопал ногами – пусть порадуются живущие внизу. Швырнув туфлю в стену, за которой был слышен смех, он начал придумывать, как бы просигнализировать наверх, чтобы там перестали прыгать, но, к сожалению, так ничего и не придумал. Тогда он во весь голос запел гамму: «До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до… Та-та-та-та-та-та… Ха-ха-ха-ха…»
Не помогло. Наоборот, словно в насмешку где-то на первом этаже на полную мощность включили радио:
«Безобразие! – вскипел Ландик. – В цыганском шатре и то уютнее, спокойнее и безопаснее, чем в этих спичечных коробках, которые теперь строят… Ну и красота здесь! В каждой комнатушке свое радио со своей мелодией. Всюду пианино: на одном играют гаммы, на другом – чардаш, на третьем – сонаты, на четвертом – танго… Физкультурные упражнения, прыжки… Хохот. Храп. Кто-то зевает. Кто-то умывается, и ты слышишь, как он расплескивает воду и фыркает. Кто-то полощет горло… Пение. Свист. Детский плач. Баюкание… Слышно абсолютно все. Даже то, что сосед говорит во сне. Пусть человек даже во сне следит за своим поведением. Жилье ведь на то и создано, чтобы отдохнуть от улицы, людей, общества, а тут даже дома не можешь остаться наедине с собой. Спишь, словно на шумном бульваре… В наш просвещенный век нужны квартиры с метровыми стенами, как у Розвалида в Старом Месте… Там Милка могла петь… Аничка, пожалуй, напрасно запрещала «китайскую музыку», все равно никто бы не услышал. Жаль, что это чудесное время прошло».
Ландику взгрустнулось. Он вспомнил чисто выбеленную кухню в доме директора банка, патефон, радио, пианино, диван в столовой, поцелуи, перстенек… Судьба жестока, разрушила все прекрасное, разбросала их в разные стороны. Да, а что делает Аничка, где она? Надо непременно послать ей открытку, непременно… Но сейчас все же он должен учить речь…
Тишина не наступала.
А было бы тихо, не вспомнилась бы Аничка, проспал бы до вечера, и речь бы не выучил, Ифтикара Багадура и не увидел бы, не говоря уж о приветствии, опять были бы неприятности.
А так он вышел из дому и направился в сквер, который в то время пышно именовали «садами» Палацкого, сел на скамейку, вынул листок и снова стал учить свою краткую, но великолепную речь.
Ландик прочувствовал каждую фразу. Он знал, где сделает широкий жест, говоря о великом и грандиозном, а где покажет ладонь – в знак незначительности; представлял себе, как поклонится, когда придет его величество и когда подаст ему руку… Немного смущало его лишь одно: а вдруг король заговорит с ним по-французски. Что тогда? Если бы и Желка пришла, это было бы лучше всего: она красива и по-французски говорит.
На пристани собралось человек сто. Преобладали дамы, снедаемые любопытством: им не терпелось взглянуть на шоколадного короля Индии и его жену, которая наверняка еще смуглее, на ее наряд (кто знает, может быть, на ней будет, диадема из настоящих бриллиантов!). Пришел и Йожко Пихик со своим оркестром из двенадцати человек. С ним договорились, что, как только раздадутся крики «ура», оркестр заиграет туш.
У самого причала стояла девочка в чичманском национальном костюме. Обеими руками она держала букет красных гвоздик, который должна была преподнести королеве с глубоким поклоном, продекламировав стишок, кончавшийся словами:
Слава, наздар, живио, ура!
Нех жийе король Багадура!
Девочка жалась к молодой стройной даме – по-видимому, матери. Посматривая на даму круглыми голубыми глазками, она улыбалась, когда их взгляды встречались.
– Не тяжело тебе? – спрашивала та, наклоняясь к девочке и обнимая ее за плечики.
– Нет!
– Давай помогу.
Но девочка крепко держала букет и не выпускала его из рук.
В толпе были и молодые дамы и девушки в национальных костюмах. Ландик насчитал их одиннадцать. Они выделялись на фоне темных пиджаков, словно яркая, усыпанная цветами полянка в темном лесу. Среди них была и Желка, в кийовском костюме. Красный цвет очень шел ей, короткие красные юбочки слегка колыхались, открывая больше, чем обычно, красивые стройные ноги в сапожках. Ландик подошел к ней и сердечно поблагодарил за «колоссальную» помощь. В ответ Желка высунула язык, что на жаргоне городских барышень означало: «Я тебя люблю».
Ландик чувствовал себя главным организатором торжества. Он испытующе осматривал собравшихся. Ему казалось, что и с административной стороны все в наилучшем порядке. Прибыли полицейские – конные и пешие. В толпе показалась козья бородка отдела торжественных церемоний – письмоводитель доктор Светлый, зачесанная лысина государственной безопасности – комиссар Врабец, золотой зуб общественного порядка – Небогий, заикающийся интуризм – комиссар Сольничка.
Не было только парохода индийского короля. Время шло, а желанные клубы дыма над Дунаем не появлялись.
Где-то за Гайнбургом заходило солнце. Золотистый Дунай побелел. Красные облачка на западе бросали на волны красноватые блики. Белесая тьма постепенно заволакивала небо, река темнела. Глазки небольших водоворотов как бы закрылись. Терялись из виду маленькие лодки, силуэты гребцов, дым катера и флажки на нем. Гайнбург слился с прилегающим к нему холмом, а башня исчезла в лесу. Почернели, выступили отчетливее и приблизились окрестные холмы и полоска леса за Дунаем, которые только что казались такими далекими и туманными. На мосту и на набережной вспыхнули огни. Засияли огромные окна «Музеумки». Из ближайших домов стали выскакивать огоньки, они садились на катер, наискось переплывали на другой берег, отражались в волнах, догоняя друг друга; запылали окна кафе, сквозь листву деревьев замелькали огни проносящихся автомобилей и трамваев.
А парохода индийского короля все не было. Собравшиеся теряли терпение: одни щелкали крышками карманных часов, другие, отвернув рукав, подносили к глазам ручные часы, чтобы точнее определить время, с неудовольствием замечая, что уже половина восьмого, восемь. Одни ходили взад и вперед, другие чертили тросточкой по песку. Завязался спор о точности. Некоторые утверждали, что король может себе позволить заставить общество ждать его хоть два дня, и было бы даже не «по-королевски», если бы он вдруг прибыл минута в минуту. Другие возражали, что именно короли всегда были пунктуальны, – это только демократические сановники заставляют себя ждать. Какой-то высокий господин сразу привел пример: он с утра до вечера ожидал на банкет министра торговли, а министр тем временем обедал, а потом и ужинал у генерального директора какого-то большого сахарного завода. Король никогда бы так не поступил. В разговор вмешался другой господин и добавил, что ожидание не имеет ничего общего с демократией. Не следует обобщать и приписывать всем дурные манеры и невоспитанность отдельных лиц… Кто-то заговорил о том что хрен редьки не слаще…
Толпа ожидающих, которая еще недавно нетерпеливо теснилась у самого причала, поредела. Девочка, державшая букет, отдала его матери и хныкала. Дамы смолкли, а это верный признак того, что терпение и силы иссякли.
В половине девятого из краевого управления прибыл наконец курьер в лице Осушатко и известил Ландика о том, что индийский король изменил свой план и прибудет в Братиславу только на следующий день в восемь утра.
Поднявшись на деревянный трап, Ландик громким голосом сообщил об этом присутствующим. Поблагодарив всех собравшихся за терпеливое ожидание, он просил их прийти утром точно в семь приветствовать нашего великого друга, его величество индийского короля Багадура.
– А пока, милостивые государыни и государи, до свидания, – закончил он.
– Вы могли бы сказать нам это и раньше! – крикнул кто-то.
– Нужен он мне!
– Величество!
Желка в ответ на вопрос Ландика, придут ли дамы завтра, с кислой миной протянула:
– Вряд ли.
– Приходи, Желочка, – умолял он, – ведь такие короли приезжают в республику раз в сто лет. Он может влюбиться в тебя.
– В Пештянах таких полно… К тому же в шесть утра я занимаюсь гимнастикой по радио.
– Пропустишь разок.
Желка опять высунула язык:
– Спасибо. Убеди вот остальных дам.
На другой день ровно в восемь пароход прибыл, но король еще спал.
Ландик вместе со всеми ждал, что спустят трап, и в такт ударам сердца повторял про себя речь: «Вотв мажестэ, лё гван вуа дэзэн… Канну тув нон лё глоб…»
Трап не спускали, и на палубе никто не появлялся. Лишь около десяти вышел какой-то господин в белой фуражке с золотыми шнурками, с большой трубой в руках.
«Начинается, – подумал Ландик. – «Вотв мажестэ, лё гван вуа дэзэн», – вспоминал он, шевеля губами. – Чего ж он не идет? Что это за труба?.. «Канну тувнон…»
Господин на палубе, приложив рупор ко рту, сказал на чистом чешском языке, что его величество спит и на берег не сойдет, а изволит следовать прямо в Вену.
Ландика словно обухом по голове ударили. На него нашло затмение, он сложил руки рупором и вместо приветственной французской речи закричал по-словацки, выразив чувства всех ожидавших:
– Ты осел!
Громкое «живио», «наздар» и «слава» заглушили это сердечное словацкое приветствие. Оркестр заиграл туш (Пихик решил, что торжество начинается). Господин с рупором несколько раз низко поклонился.
Ландик почувствовал, что он олицетворяет Республику.
– Это – оскорбление республики, – возбужденно объяснял он Желке.
Она, смеясь, взяла его под руку.
– Ты хорошо ему сказал! А теперь пойдем в «Берлинку»{79} пить шоколад.
– Пойдем.
Букет разделили между дамами. Дали цветов и девочке – она расплакалась. Ландику тоже досталась гвоздика. Предложили было и Йожке Пихику, но он отказался:
– Мне этого мало!
Однако взял цветок, когда его уверили, что за туш заплатят.
В «Берлинке» всех ждала сенсация.
В «А-Зете»{80} сообщалось, что индийскому королю была устроена торжественная встреча. От имени Словакии краткой, но вдохновенной речью его приветствовал государственный советник Ландик. Собравшиеся горожане восторженно аплодировали и кричали «ура». Дамы в национальных костюмах забросали индийского набоба и короля цветами. Растроганный король благодарил и приветствовал всю Словакию. В конце статьи было сказано, что наш популярный государственный советник Ландик заслужил медаль сиамских близнецов.
– Ох уж этот наш молодой редактор, – сказала Желка. – Вечно он торопится. Ну что ж, поздравляю тебя со званием государственного советника и с медалью.
– А речь?
– И с блестящей речью, произнесенной по-французски.
Таким образом доктор Ландик сразу же по прибытии в Братиславу попал в газеты.
Другие теряются в этом городе, как орех в мешке. В самом деле, что такое один орех? А Ландик не затерялся в мешке, он оказался сверху. Из газет он попал в секретариат краевого управления, где собирали газетные вырезки с сообщениями обо всех чрезвычайных происшествиях, а оттуда – и на глаза президенту. (Наряду с прочими бумагами пан президент читал и вырезки, которые для него наклеивались на отдельные листы.)
Имя Ландика привлекло внимание президента, и он спросил председателя президиума:
– Это тот самый Казанова, у которого была связь со служанкой?
– Да.
– Молодец. Способный малый.
– И усердный, охотно берется за любое дело: коллега Шкврнитый им не нахвалится.
– Тогда возьмите его в секретариат.
Так доктор Ландик попал в эту святая святых, в это учреждение над учреждениями, где собраны сливки самых достойных людей, – они дирижируют, контролируют, администрируют и ответственны за все: одних чиновников карают, других повышают в звании, третьих увольняют или награждают.
Одной из служебных обязанностей Ландика стало чтение газет «Руде право», «Право лиду»{81} и «Роботник». Он вырезал заметки с жалобами на отдельные учреждения, сообщения о различных административных злоупотреблениях, беспорядках и несправедливостях, чинимых в отношении рабочего люда, и приобрел тем самым политический вес.
Но Ландик преуспел не только на служебном поприще. Он опять подружился с Желкой, которая убедила родителей приглашать его к обеду как родственника – сначала по воскресеньям, а потом и по четвергам. К нему прониклась симпатией вся семья, а особенно – бородатый доктор Петрович, который, как депутат, считал его коллегой по краевому управлению, а как доктор права – коллегой по докторскому званию. Он шутливо говорил: «Яничек, ты мой коллега в квадрате!» Он обещал Ландику замолвить за него словечко перед президентом, а при случае – и перед министром, чтобы ему не пришлось сидеть в комиссарах вечно.
Желка ввела Ландика в дамское общество, и он стал популярным его членом. Когда о нем заходила речь, обычно говорили:
– Это тот, из секретариата!
Если этого было недостаточно, поясняли:
– Ну «индус».
– А, «индус».
И всем становилось ясно, о ком идет речь.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Пузырь лопнул
Прошел сентябрь, радостный, солнечный и теплый, как холостяк. Весь месяц на небе ни облачка. Гигантская золотая птица – солнце – с каждым днем улетала все дальше на юг, исчезая в медно-красном костре заката. Деревья и луга были еще зелеными. Цвел лиловый безвременник, кое-где встречался запоздалый поповник. От обилия ягод кусты шиповника и боярышника казались красными, а терновника совсем синими. Краски сохраняли еще свою яркость. Но на разрытых полях стояли только мешки картошки. Всюду резали кукурузные стебли, над полями разносился дым – это на межах горели костры из картофельной ботвы, стеблей и листьев кукурузы… После захода солнца на горизонте долго пылала раскаленная красная полоса, а над ней в бледно-зеленом небе белел месяц, словно матовый абажур лампы, которую зажигали наступающие сумерки, а ночь выкручивала фитилек, чтобы она светила вовсю. По ночам в воздухе уже чувствовалось холодное дыхание осени. Невольно приходило на ум, что наступают холода – восемь – десять долгих месяцев. На сердце становилось тоскливо.
Возможно, что и от умирания природы Аничку охватывала грусть, когда она смотрела из окна кухни на поля, простирающиеся за розвалидовским огородом. Печь дышала теплом, и ощущать его было приятно, не то что летом, когда кухонная жара бывала неприятна, хотя все остальное было очень хорошо. По крайней мере весь месяц, когда хозяев не было… И потом… Аничке казалось, что и ее лето уходит с этим летним теплом, которого жалко, до слез жалко…
«Хоть бы открытку какую прислал», – думала она.
Аничка! Не жди открытку! А если и получишь ее, не придавай этому значения. Не задумывайся, а то у тебя пригорит заправка и рассердится твой хозяин, директор Розвалид, к которому ты опять вернулась – с тайной надеждой, что найдешь в Старом Месте милого пана доктора. Ты тогда не простилась с ним, и это грызет тебя теперь, как нечистая совесть. Ты уже не застала доктора. Он уехал. Его нет. Ты не взяла и минутки счастья, когда достаточно было только протянуть руку.
Твое счастье подхватил городской вихрь и унес его.
Ты надолго ушла из его мыслей – как та индийская королева, уплывшая на пароходе вверх по Дунаю, которую он должен был приветствовать краткой речью музыкой и розами.
Вы опять покупаете мясо у Толкоша. Ты ненавидишь этого доносчика, но он снова подумывает о том, что нарядится в праздничный костюм и пойдет делать тебе предложение…
Если победит свой «гонор».
Перевод Л. Васильевой.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Референт
Советник Петрович сидел в своем домашнем кабинете. Кабинетов, как и должностей, у него было несколько: на первом этаже, в адвокатской конторе, в банках и на предприятиях, где он состоял президентом, председателем, юрисконсультом или советником по делам.
А дома у Петровича был свой домашний кабинет, строго обставленная комната: кожаное кресло, письменный стол, шкаф с книгами в тисненных золотом переплетах, большой портрет собственной персоны, попугай Лулу, кресло-качалка, глубокое мягкое кресло с высокими подлокотниками, а в стене – тайничок для коньяка.
Из двенадцати лампочек хрустальной люстры горят только три. Все двенадцать зажигаются лишь в дни приема особо уважаемых гостей, к которым следует проявить максимум учтивости; шесть – при гостях менее важных, но заслуживающих внимания, в присутствии которых не приходится выдавливать из себя нечаянную радость; три лампочки горят, когда приходят беспокоить по пустякам неинтересные люди или когда хозяева одни. С какой стати устраивать иллюминацию? Главное – не наткнуться на мебель и друг на друга.
В просторном кабинете тихо. Большой портрет хозяина словно убрался в полутьму, – ну и правильно, раз дома сам хозяин, – и лишь поблескивает массивная золоченая рама. Попугай Лулу в своей проволочной клетке не кричит, как обычно. Он знает: если хозяин читает, язык надо держать за зубами, не то прикрикнут: «Цыц!», а не поможет – накроют клетку платком и – «Спокойной ночи!». А ему еще не хочется спать.
Тяжелые плотные шторы из желтого шелка опущены. На одной из них мечется светлый отблеск фонаря – на улице ветрено. Сюда не доносится стрекот мотоциклов и гудки автомобилей, не отвлекают от работы. Они звучат приглушенно, как далекое уханье совы.
И лишь потрескивает паркет, расправляя онемевшие члены после ухода хозяйки с дочерью на ритмику; с помощью упражнений они поддерживают гибкость тела и плавность движений. Вернутся они к ужину, часам к восьми.
Приятны домашний покой и тишина; в такие минуты Петрович всегда отдыхает душой и телом. Сознание, что дверь не откроется, что никто не постучит, не войдет, не потревожит, наполняло его трепетной радостью. Можно целиком отдаться своим мыслям и при этом принять любое положение: сесть, встать, пройтись по кабинету, наконец – улечься на ковер, снять пиджак; ни с кем не нужно разговаривать и – это надо было сразу сказать – можно хватить рюмашку – никто не увидит.
Сейчас Петрович занят делами края как представитель народа в краевом комитете, попросту говоря – как депутат, член этого самого комитета.
Титул «депутат края» самый его любимый. Даже обращение «президент» не так ласкало слух Петровича, хотя президентом его называли в банке «Урания» и на цементном заводе «Меркурий»; и в других местах он вправе был требовать, чтобы его величали президентом, – никто не возразил бы. Да что толку? Чего много, то не ценится. Если б на юбилейном спектакле в Национальном театре взять да крикнуть: «Пан президент!» – на оклик в публике многие оглянулись бы. Президентов нынче хоть пруд пруди. К слову сказать, если не считать президента края, – который, между прочим, работает рука об руку с Петровичем, – останется президент финансового управления, президент верховного суда и краевого суда, президенты в сенате, президент железных дорог, почт и еще не менее двадцати президентов банков, тридцать четыре президента всевозможных корпораций, президент Земледельческого совета, «Словацкого дома» в Праге, «Чешского дома» в Братиславе. «Автоклуба», «Аэроклуба», клуба Дунайской береговой охраны, общества «Аполло», Дунайского судоходства, президенты разных коопераций и палат. Гипертрофия, как и во всем. Понятно, что титул «президент» не может импонировать.
Если Петровича окликали «пан адвокат», он и не думал оборачиваться. Непопулярное занятие – адвокатура. Конечно, титул адвоката значится на табличке его квартиры, – но что поделаешь… Таблички имеют и фирмы, очищающие квартиры от насекомых или от самой немудреной мебели, как, например, это делают коллеги-юристы и в первую очередь налоговые чиновники… Уж лучше иметь дело с чертом, чем с этаким финагентом, нет, с ними у него ничего общего! Чистка квартир – занятие ниже его достоинства.
«Пан председатель!» – это уж и подавно тьфу. Во главе любого общества стоит председатель, есть он даже у филателистов – этих безвредных идиотов, как их обзывают. «Пан почетный член Центрально-северо-западно-средне-юго-восточно-словацкой электрокомпании»! Его даже передернуло.
Обращение же какого-нибудь простодушного провинциала «пан доктор!» Петрович воспринял бы как оскорбление, потому что на эту кличку отзываются все студенты{82}, приученные к тому угодливыми парикмахерами, кельнерами, продавцами и всякими торговыми агентами.
Лаконичное «пан» попахивает уголовщиной, словом, делами подсудными… Но – «пан депутат!». То ли дело – «пан депутат!». Особенно если опустить эпитет «земский» или «краевой». Тогда ведь нечаянно можно сойти и за депутата Национального собрания! Депутатов Национального собрания тоже, конечно, немало, но они рассеяны по стране и все скопом редко собираются на разные там торжества и сборища. Каждому хватает своих дел.
Ладно, отдадим, как говорится, богу богово, а налоги – управлению финансов и останемся с титулом, и хотя титулов этих не так уж много – они ничего не стоят, так наградим же ими всех подряд! От этого и нас не убудет, и чужого мы не возьмем…
Итак, пан депутат сидел за письменным столом и изучал повестку дня ближайшего заседания краевого комитета и всякие там дополнения, уточнения и приложения к ней…
Вначале он сидел, подперев голову руками и теребя уши пальцами; время от времени, оставив ухо в покое, он водил указательным пальцем по машинописным строчкам, чтобы пристальнее вникнуть в смысл. Иногда он выпускал и левое ухо и ощупывал внутренний карман пиджака, где помещалась милая фляжка с коньяком, которую он всегда носил с собой, а ночью клал под подушку. Волнуясь, Петрович отхлебывал из нее раз, два и три раза, порой делал и больше глотков – в зависимости от переживаний.
Вот и сейчас, забыв про уши, он вытянулся в кресле, вынул фляжку, отвинтил никелированную крышку, трижды громко глотнул, опять аккуратно завинтил и, причмокнув губами, опустил фляжку назад в карман.
Что же обеспокоило его?
Ах, это не стоило волнений больше, чем появление в комнате моли, – просто разбор его дел был отодвинут чуть ли не в самый конец.
Он стоял после культурных мероприятий, после вопросов здравоохранения, больниц, социального обеспечения и мелкого предпринимательства. И это повторяется уже в третий раз! Нет, пускай главный советник, доктор Гомлочко объяснит, чем продиктована его неприязнь к земледельцам, аграриям, почему они всегда оказываются в хвосте?! Гомлочко ведь и сам земледелец, точнее – винодел, и каждое лето деревенское солнышко опаляет его дочерна!..
Сгибом пальцев Петрович обтер губы и сел поглубже в кресло, чтобы положить ноги в белых гамашах на письменный стол.
Петрович больше всего любил, когда его величали «пан краевой депутат» или просто «пан депутат», а отдыхать любил вот эдак, задрав ноги; при этом поза его выражала блаженство, приятную непринужденность, довольство окружающим миром и жизнью. Воздев ноги горе́, ему легче было проникаться столь близкими его сердцу проблемами мелких крестьян.
Они стали частью его самого, и он занимался ими не только как член комитета, но прежде всего как главный референт по вопросам экономики. Второй референт, декан{83} Сердечко, был при нем всего-навсего адъютант, который стоит навытяжку, приветствуя генерала. Его дело – соглашаться и подписываться вторым. Они, кстати, всегда находили полное взаимопонимание.
А вы знаете, что такое референт?
Референт – глас народа, если даже он не избран народом, а просто назначен высоким министерством. Для чего существуют референты? Давно известно, что лишний глаз – не помеха. Для решения одного дела одним чиновником не обойдешься, для этого мало двух и трех, и даже целой канцелярии во главе с начальником, который подписывает фиолетовыми чернилами бумаги, уже украшенные несколькими подписями, и этим освящает их. Чиновник смотрит на все сквозь лорнет параграфа (§). А на вещи надо смотреть глазами страждущего народа, с сочувствием и пониманием. Мы даже готовы сказать, что чиновники и народ – два враждующих лагеря.
В одном лагере – скупая, прозаическая душа, под самый подбородок затянутая в темно-зеленый мундир, а в другом – просторный, различных оттенков пиджак нараспашку, и под ним – веселая, жизнерадостная, приветливая стихия.
С одной стороны – чиновники, считающие величайшим злом расхлябанность, непорядок, бессистемность. А им противостоят те, кто главным злом считает всякие условности, ограничения, соблюдение параграфов со всеми их пунктами и подпунктами и вообще всякие формальности. У чиновников – недоверие к непосвященному простаку, который того и гляди наломает дров в канцелярских делах. У простаков – недоверие к канцелярскому волу (мерину), которому решительно наплевать на все, лишь бы ему побольше платили. Оба лагеря разделяла бы глубокая пропасть, но между ними перекинут мостик, призванный предотвратить войну и объединить оба лагеря под единодушный гимн труду.
С одной стороны мост этот возводят чиновники, с другой – граждане-профаны. На совместных совещаниях они обсуждают, как строить мост, как сблизиться, как подать друг другу руку и не сразу вцепляться в волоса. Для этого устраиваются общие заседания комитетов и различных представительств, где оба лагеря сходятся и убеждают друг друга, взаимно учатся, как немного расстегнуть застегнутый по всем правилам мундир и в то же время – как застегнуть распахнутый пиджак. Точно так же обстоит дело с сердцем – то дай ему чуточку воли, то поступай скрепя сердце.
Обычно ласковая, жизнерадостная и веселая поэзия побеждает хмурую, мрачную чиновничью прозу, сердце берет верх над разумом. Пригреет солнышко и заставит снять мундир; оно же распутает узелки параграфов, всех потянет на берег реки, под вербы; солнце массирует склеротические вены, обжигает тела, согреет теплом и трепещущего просителя; жаждущий находит освежающий напиток, а слепой нащупывает дружескую руку помощи, которая дает, дает и дает, правда, не из своего кармана, но тем щедрее. Перед несчастным, всеми гонимым беднягой повсюду открываются двери, и щедрая длань, никогда не сжимающаяся в кулак, дает, дает…
На одного официального референта, именуемого в просторечии «чиновником», приходятся два гражданских референта (в просторечии – «представители народа»). Две винтовки против одной бюрократической сабли. И не только две винтовки! За ними гремит голос народа, а за саблей шуршит только бумажонка – декрет, уложение, циркуляр, произведенный на свет неким управлением. Ни один святой из божьего эскорта не поддержит его. Удивительно ли, если бедняга чиновник сразу сдается и бросает свою хрупкую сабельку в кусты?
Глас народа – глас божий! По сравнению с ним голос чиновника (если он вообще отваживается его подать) – глас вопиющего в пустыне. Оттого-то он сидит, помалкивает и пишет, что ему диктуют. На то он и создан.
С этими вояками господа референты не ведут войны. Скорее – между собой. Впрочем, и меж собой они не очень-то воюют, поддерживая друг друга. Каждому возможному сражению предшествуют успешные дипломатические переговоры. Чем драться, гораздо приятнее сказать:
– Послушай, коллега, я не буду голосовать против твоего предложения, а уж ты, будь добр, не выступай против моего.
– Если ты не выступишь против моего проекта, я не выступлю против твоего.
– Не буду.
– Ну и я не буду.
И нет нужды протоколировать подобные переговоры.
Знайте же, что в руках референта по народнохозяйственным вопросам, этого «божьего воина», сосредоточена вся экономика края, а «правительственный страж» из экономического отдела при краевом управлении, государственный советник доктор Гоффлейн – всего лишь исполнитель воли народа. Какой толк, что Гоффлейн служил при трех министрах: австро-венгерском, чехословацком и словацком? Чтобы выяснить народные чаяния, он поневоле бегает за паном референтом то в его адвокатскую контору, где референт получает информацию и авансы от клиентуры, то в банк, где пан референт заседает в качестве президента, председателя, а то и просто члена правления, а порой заглядывает на завод, где референт – тоже президент, председатель правления или юрисконсульт, а иногда и в суд, где как раз слушается дело, по которому выступает пан референт. Иначе государственный советник Гоффлейн и не узнает, чью кандидатуру хочет выдвинуть исстрадавшийся народ, скажем, в Центральный молочный кооператив, – конечно, если пан референт как представитель народа, короче – народ, не изволит сам претендовать на это место; кого делегировать от краевого комитета в экономическую группу, если, разумеется, пан депутат собственной персоной не соизволит занять это почетное место; кого бы он соблаговолил рекомендовать в Зерновое объединение, если только, разумеется, он сам не пожелает посвятить свои исключительные способности столь значительной отрасли хозяйства; кого пан референт выдвинет лесником в Маков, лесничим в Высокую? Нет ли у него подходящей кандидатуры на повышение? на перевод?.. Нет ли у него предложений относительно субсидий, и если есть, то какие именно суммы необходимо выделить на строительство свинарников и курятников, на показательные навозные ямы или на кампанию по выведению глистов?
