Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Попугаи

Петровичи жили в новом доме, на набережной Дуная. Квартира помещалась на третьем этаже, а контора – на первом.

По всей Братиславе за этим семейством установилась репутация образцового. Глава семьи, адвокат, доктор Петрович, не ограничивался юридической практикой: он и депутат краевого сейма, и член комитета, он – президент, где-то – председатель, где-то – активный функционер, а где-то – рядовой член административных советов и правлений, национализированных и ненационализированных, финансовых, торговых, промышленных и прочих частных, полугосударственных, общегосударственных, краевых и окружных предприятий.

Доход приносит не только адвокатская контора, но и выполнение упомянутых функций в многочисленных обществах. От них ему доставались не только почести, но и прибыли по чести. Ведь не бесчестен тот, кто получает разные там гонорары, тантьемы, премии, суточные, проездные и всякие другие многочисленные формы компенсаций, получаемые человеком за исполнение трудной и ответственной работы или утомительные поездки! Тот, кто получает их, просто предприимчивый человек.

Петрович слыл состоятельным человеком и обладал прекрасным здоровьем. Молодая еще жена и красивая дочь Желка служили украшением его дома. Тем не менее сам Петрович всегда был озабочен. Больше всего забот причиняли ему чиновники финансового ведомства. Перед ними он всегда старался прибедниться, прикинуться малоимущим, нищим, который гол как сокол, но это никак ему не удавалось. Проклятые финансисты обнаруживали каждый геллер, тщетно адвокат отбивался от них руками, ногами, зубами и ногтями.

Не раз уже жена, видя, как он собирает бухгалтерские книги и документы, спрашивала его:

– И куда это ты собрался с таким огромным чемоданищем?

– К финансистам, – говорит Петрович.

– С чемоданом?

– Именно. Положи-ка мне парочку рубашек про запас. Кто его знает, не придется ли застрять там на денек-другой?

– Но ведь это недалеко?

– Конечно. Да попробуй убеди их в том, что если они и обнаружат у меня какой-нибудь доход, то он все же во сто крат меньше, чем они мне приписывают!

Налоговое управление всегда ошибается. Инспектора всегда завышают цифры. Им, как той бабе, всегда хочется, чтоб в жизни было, как во сне привидится. Иной раз, правда, удается договориться с ними, но разве добьешься когда-нибудь, чтобы доходы сравнялись с расходами и ничего не осталось для обложения?

А пану адвокату этого-то и хотелось!

– А бесконечные обеды, ужины, банкеты, которые вы то и дело устраиваете за свой счет? – старался поймать его главный советник финансового управления доктор Гвиздак.

Сидя на своем чемодане, закинув ногу на ногу и покачивая ею, доктор Петрович ответил с кислой гримасой:

– Да это только для видимости за мой счет, на самом же деле – за общественный.

– А ваши постоянные разъезды?

– На обществен…

– Ну, а меха, туалеты, драгоценности, огромная квартира, автомобиль, лошади, ложа в театре?..

Налоговому управлению обязательно надо знать обо всем. И хотя пан адвокат не решался сказать, что и дом свой он тоже содержит на казенный счет, все же он ссорился, спорил и доказывал, что на свете бывают и казенные квартиры, и принадлежащие всяким обществам шубы, драгоценности, автомобили, лошади и ложи, которые в порядке преемственности переходят от одного лица к другому…

Автомобиль, на котором он ездит, не его, а рафинадного завода «Меркурий», где он председатель правления; ложи в театре абонирует не он, а «Центральная акционерная компания», членом правления которой он состоит, квартира у него казенная от акционерного общества «Аполло»{76}, где он председатель президиума, контору ему оплачивает банк «Словакия», в котором он служит юрисконсультом. А драгоценности, драгоценности… У адвоката едва не сорвалось с языка, что в целях «репрезентации», в торжественных случаях, он берет их под залог из городской ссудной кассы «Пчелка», где он член правления, причем за довольно высокую плату, это вычитают у него из жалованья, но промолчал, приложив палец к губам.

– А меха… – закончил он, – не может же человек одеваться как нищий. Кстати, их я покупаю в рассрочку, потому что не могу иначе.

– Это все ценности, – разъяснял советник финансового управления, – их надо оценивать. Вы только на расходы по хозяйству и дому тратите сто двадцать тысяч крон.

Доктор Петрович, остолбенев, перестал качать ногой.

– Не может быть…

Вечером того же дня, рассказывая об этом в Земледельческом клубе, Петрович разошелся вовсю. Уж он позаботится, грозил он, чтобы в сейме был внесен запрос о финансовой морали. Ведь если так будет продолжаться, дело дойдет до того, что люди станут ходить голыми.

Красный от гнева, он стучал по столику и кричал на весь зал, что и у нас есть «экономическое рабство», «копание в домашних тайнах и святынях», «нарушение служебных тайн», «грабеж», «мнимое право собственности». Бог знает, до чего бы он еще договорился, но один коллега потянул его за рукав, другой – прикрыл ладонью рот, а третий наступил на ногу. Только так его заставили замолчать. Пусть не забывает, что он все-таки член такой партии, которая не только заботится о государственной кассе, но и может выставить его кандидатуру на выборах в парламент.

– Придержи язык, – убеждали его.

– Какая наглость! Какая наглость! – не мог успокоиться Петрович.

Так неизменно выводили его из равновесия разговоры с чиновниками из налогового управления.

Совсем иначе разговаривал он дома со своей «пани» и дочкой Желкой: любое их требование выполнялось безотказно. Обычно они даже не спрашивали его и делали, как им вздумается. Впрочем, и спрашивать-то было не о чем. Жена его была скромной женщиной и хорошей хозяйкой. Дома рука ее была крепко сжата в кулак и раскрывалась, только когда речь шла о том, чтоб «себя показать», о нуждах, диктуемых общественным положением, модой и заботами о Желкином будущем. Все напоказ!

Лишь ради сохранения стройной фигуры и упругости мышц мать и дочь, сделав утром по радио зарядку, пили чай без хлеба и масла и на лошадях, взятых напрокат, отправлялись верхом на лоно природы. Лесной воздух полезен для нервов и дыхательных органов. Поэтому за городом они соскакивали с лошадей и начинали глубоко дышать согласно предписаниям. Лишь из боязни перегрузить желудок они каждый кусок мяса жевали по полчаса, перебрасывая его во рту по тридцать два раза справа налево. Лишь в погоне за красотой они подбривали брови, красили губы, ухаживали за руками, красили ногти. Лишь ради загара ездили к морю и возвращались черные, как цыганки. Лишь ради спорта они, кроме верховой езды, играли в пинг-понг, теннис, волейбол, занимались греблей, купались, водили автомобиль, взятый напрокат, танцевали и брали уроки ритмики.

Чтобы люди не говорили, будто их не интересует культура, мать и дочь исправно посещали все премьеры. В театр они являлись в вечерних туалетах, места занимали в ложе акционерной компании. Они никогда не ходили в театр пешком; если не было машины, они предпочитали сидеть дома. Из журналов читали «Словенку» и иногда просматривали «Словенске погляды»{77} и «Живену». Заказали портрет Желки одному молодому художнику. Какой-то скульптор даже возымел желание создать бюст пана адвоката как выдающегося партийного и общественного деятеля и друга народа, но из этого ничего не вышло. Деятель уклонился от предложения под предлогом, что у него уже имеется бюст генерала Штефаника{78}. Сколько ни разъяснял ему скульптор, что Штефаник – одно, а он – выдающийся человек и член правления – совсем другое, успеха он не добился. Пан адвокат твердил о постоянных поборах (вечно на что-нибудь собирают), из-за которых он не может посвятить себя своей адвокатской работе. Чтоб закончить какую-нибудь апелляцию, он вынужден прятаться в подвал, иначе его и на полчаса не оставят в покое.

Художник возразил, что скульптура – это не поборы, а скульптура, которая будет иметь значение не только для всей семьи, но и для всей нации, но Петрович возразил, что у него уже есть большой портрет, и если маэстро хочет его видеть, он покажет ему, портрет висит в специально отведенной для этого комнате. Петрович заплатил за портрет пятнадцать тысяч крон, для славы этого достаточно, он будет вспоминать об этом всю жизнь.

Пани Людмила занималась благотворительностью. Она принимала участие в сборах на безработных или на одежду для бедных. И она же могла с легким сердцем уволить служанок на лето, когда семья уезжала на дачу. На этом она экономила плату за два месяца и страховку. Нищим она из принципа не давала деньги: все равно пропьют или истратят на кино. От безработных отделывалась монетой в пять геллеров. Она была принципиально против пособий по безработице, – это только портит людей.

Если случалось, что автомобиль, принадлежавший «Меркурию», был в ремонте и Петровичам приходилось ехать в трамвае, что они считали для себя весьма унизительным, они сходили, не доезжая одной остановки, чтобы сэкономить по восемьдесят геллеров, а на троих, значит, – две кроны сорок геллеров. Это особенно злило Желку. Она упрекала родителей в скупости.

– Ну, жизнь тебя научит, – говаривал ей отец. – Подожди, пока сама станешь себе хозяйкой.

– Тебе сейчас легко, – добавляла мать, – мы даем тебе все. Но на будущее запомни: покупай не то, что хочется, а только то, без чего нельзя обойтись.

Желка сотни раз слышала такие речи. Она дернула головой, упрямо задрав подбородок, но не сдержалась, на глазах блеснули слезы.

– Вовсе необязательно сразу и реветь, – набросился на нее отец.

– Не плачь, душечка, – утешала ее мать.

– Вы попрекаете меня, что все мне даете. У кого же мне брать?

Наконец и отец стал утешать ее, почти попросил прощения:

– Ну-ну, Желка, не принимай это близко к сердцу. А чтоб ты не подумала, что мы такие уж скупые, добавим к твоему месячному «жалованью» двести крон.

Это успокоило Желочку, и она улыбнулась сквозь слезы.

– Не крась лицо! – как-то прикрикнула на нее мать.

– А ты?

– Я поневоле. Но ты краской только испортишь свою гладкую шелковистую кожу. На твоем месте я бы губы не красила. Они у тебя и так яркие. От помады они начнут синеть.

– А ты?

– В моем возрасте это понятно. Если бы я не красила губ, они казались бы синими.

Пани Людмила вложила в этот разговор все свое красноречие. Желке стало жаль мать: она так старалась ее убедить. Она пошла на компромисс: если ей купят короткую дубленку, она перестанет красить и губы, хотя это модно и все так делают. Она будет ходить как деревенская девушка.

Как видно, в этом нестандартном доме верховодила Желка. Она ездила верхом, ходила в кафе, занималась греблей, ей шились красные и терракотовые платья, модное зимнее пальто, хотя и прошлогоднее было еще совсем новое. Она занималась на курсах ритмики, в школе танцев, подбривала брови, делала косметические операции, красила волосы, покрывала ногти золотым или серебряным лаком. Только благодаря ей скупость родителей была не так заметна. Желка приглушала ее и в доме. Она была той жемчужиной, которой гордились родители, ради Желки делалось все, что могло поднять ее в глазах общества.

Желка была легкомысленна, но добросердечна. Самоуверенная, громкоголосая, веселая, она всегда вела за собой молодежь своего круга. Она любила развлечения, и родители, в особенности мать, были рады, когда вокруг нее увивалось много поклонников. Им это льстило. И Желка была счастлива, если молодые люди соперничали из-за нее. Она частенько с жаром рассказывала дома, что стоило ей два-три тура сделать с одним кавалером, как ее тут же приглашал второй и «ел глазами» третий. Она издевалась над их неловкостью и неуклюжестью, смеялась их остроумным и плоским шуткам. Она ходила на свидания, переписывалась со знакомыми и незнакомыми, интересовалась их судьбой и обращалась к ним по имени: Юро, Мишо, Жиго, иногда она даже добавляла титул: «пан адвокат» или «доктор». Но все они были для нее «мальчишки». Желка отзывалась о них иронически, холодно, как бы давая понять, что ни с кем из них ее не связывают ни сентиментальные отношения, ни нежное чувство, не говоря уж о любви. Правда, наедине со своими поклонниками она держала себя совсем по-другому. Юро становился тогда Юричком, Жиго – Жигушком, смех сменялся шепотом, а насмешка – лаской.

Читатель помнит, что доктора Яна Ландика она сразу же стала звать Яником и вынудила поцеловать ее, но это было исключением. Яника она считала родственником, а с родственниками можно обращаться иначе…

Вот этот-то Яник и стоял теперь у ворот большого доходного дома на набережной; он прочитал таблички с фамилиями докторов, агентов, строителей и нашел имя доктора Петровича, адвоката. Войдя в подъезд, Ландик задержался у большой черной доски с поименным списком всех жильцов. На доске были перечислены все члены семьи адвоката, с указанием года рождения. Ландик высчитал, что Петровичу – только сорок пять лет, пани Людмиле – тридцать семь, Желке – семнадцать, кухарке Зузе – сорок восемь и горничной Маришке – двадцать. «И зачем на доске указывать год рождения?» – недоуменно думал он, глядя на доску и подсчитывая, кому сколько лет, но так и не смог найти ответа на этот вопрос.

Поднимаясь по лестнице, Ландик прочел табличку с надписью: «Нищенство и попрошайничество воспрещаются законом», потом – «Торговля вразнос строго запрещается», «Сохраняйте чистоту» и «Плюйте в свои носовые платки».

«Это уж слишком!» – возмутился он. Требование о соблюдении чистоты само собой исключает плевки с третьего этажа на второй и со второго на первый… Какие же изнеженные и культурные люди, должно быть, живут здесь. У посетителей всегда имеются носовые платки. Это тебе не окружное управление в Старом Месте! Там тоже вывешивали таблички, да ничего не помогало. В регистратуре, когда не было «старого» и работа могла подождать, сами чиновники упражнялись в плевании на дальность. Новотный даже предложил пари, что, лежа на полу, плюнет в потолок. И плюнул! Попробовал бы тут!

Размышляя на эту тему, он взбежал наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Миновав первый этаж и бельэтаж и оглядевшись по сторонам, он остановился перед дверью с латунной табличкой: «Доктор юстиции Юрай Петрович. Частная квартира».

Прежде чем позвонить, Ландик огляделся – все ли у него в порядке, отряхнулся, словно селезень, выходящий из воды, прошелся ладонями по рукавам и брюкам, подкладкой брюк вытер ботинки и только после этого нажал кнопку звонка, над которой было написано «звонок». Над другой такой же кнопкой значилось «свет».

Ему открыла худенькая молодая девушка с большим белым бантом в темных волосах и в длинном белом фартучке с карманом. В руках она держала щетку из перьев для сметания пыли. Если бы не эта щетка, он, наверное, представился бы ей и, возможно, поцеловал бы руку. Но, сообразив, что это всего-навсего горничная, Ландик самоуверенно спросил:

– Господа дома?

Девушка смерила его взглядом с головы до ног: а вдруг бродяга или нищий? Но, увидев вполне прилично одетого, улыбающегося, стройного молодого человека, она спрятала щетку за спину и защебетала:

– Господа ушли. А барышня только что вернулась с прогулки верхом.

– Барышня Желка?

– Да, барышня Желка.

– Доложите обо мне, пожалуйста, – обрадовался Ландик, – мне нужна именно барышня.

Протянув девушке визитную карточку, он добавил:

– Пожалуйста, барышня Маришка.

Маришка раскрыла глаза от удивления: откуда этот молодой пан знает ее имя?

– Откуда вы знаете, как меня зовут, пан доктор?

– А вы откуда знаете, что я доктор?

– Молодые паны, которые ходят к нам, – все доктора.

– Я знаю и вашу фамилию. О, я хорошо вас знаю уже давно. Вы – Маришка, пардон, барышня Маришка Небегай.

– Где же мы встречались? Я впервые вас вижу.

– Про вас написано там внизу, на доске, милая барышня. Я знаю даже, откуда вы родом и сколько вам лет.

– Сколько?

– Двадцать!

– Святая правда!

Она взяла карточку и проводила его в гостиную. Красные ковры, кресла, на широком диване – множество подушек, пьеро и коломбина, медвежонок и барашек; в углах – фикусы и пальмы; на стенах – большие картины. Из гостиной через раскрытые двери видна анфилада комнат с блестящим паркетом, рамы и углы картин, кое-где позолоченная ножка стула, уголки и кисточки ярких ковров, а на самом конце – большой портрет мужчины с овальной черной бородой и густыми закрученными усами. Стоя около столика в стиле рококо, он опирался о него пальцами. Над ним – темно-красный балдахин, перевязанный шнурами с кисточками. На столике раскрытая книга.

«Это, наверно, хозяин дома, – догадался Ландик, – а книга – свод законов. Еще один страж правды и справедливости».

Кто-то закричал из дальней комнаты:

– Здравствуйте, не угодно ли присесть?

Голос был хриплый, словно у чревовещателя.

«Не может быть, чтобы это была Желка, – размышлял пораженный Ландик. – Наверно, какая-нибудь старая бабушка».

– Не угодно ли присесть? – проскрипел тот же голос.

– Целую ручки милостивой пани, – закричал Ландик, – я уже сел.

– Приветствую вас!

– Благодарю, сударыня.

– Не угодно ли сесть?

Ландик сел в кресло, скрестив ноги, и положил перчатки на колени. «Что за черт! Наверно, у нее подагра и она не может двигаться, или она в нижней юбке».

– Гл-гл-гл-гл, – услышал он.

Будто кто-то пил из бутылки, прямо из горлышка.

«Почему она не нальет в стакан? – удивился он. – Где это слыхано: пить прямо из бутылки?»

– Пррр… пук!

Ландику стало не по себе. «Она, наверное, больна, если не может сдержаться, – огорченно подумал Ландик, – но почему же не закроет дверь?»

– Как живете?

– Целую ручки, благодарю! – кричал Ландик. – Так себе.

В этот момент за спиной у него кто-то захохотал. Ландик быстро обернулся и увидел девушку в черном котелке, длинном пиджаке, жилетке, брюках и сапогах, с хлыстиком в руке. Хлопая им по голенищу, она вздрагивала от смеха.

– Не угодно ли сесть, – каркало из дальней комнаты, – я сейчас выйду!

– Целую ручки, – поклонился в ту сторону Ландик и с любопытством посмотрел на барышню в брюках и с хлыстиком.

– Куш! – закричала барышня в ту сторону, куда Ландик посылал свои «целую ручки». – Это попугай тебя приветствует, – обратилась она к гостю. – Здравствуй, Яник! Не узнаешь? Ну! – И она сложила губки для поцелуя.

– Желка!

Они по-дружески расцеловались. Ландик чувствовал себя неловко оттого, что так долго беседовал с попугаем, титуловал его «милостивая пани» и даже «целовал ручки». Но он превозмог свое смущение. Желка утешила его:

– У нас каждый новый гость проходит через это.

«Я бы не сказал, что это тактично – так смущать нового человека. Противные люди, попугай тоже», – подумал про себя Ландик.

– Что ты делаешь в Братиславе? – поинтересовалась Желка.

Ландик рассказал, что его перевели в Братиславу по службе. Он явился засвидетельствовать свое почтение, но у него есть и просьба. Собственно, не его просьба, а управления, пана президента, министерства, будапештского посольства и индийского короля. Требуется десять – пятнадцать барышень в национальных костюмах для встречи его величества Ифтикара-ул-Мулк-Багадура.

– Мы все с надеждой и доверием обращаемся именно к барышне Желке, то есть к тебе, и надеемся, что ты не откажешься протянуть нам руку помощи в таком важном деле. Подумай только – Индия у братиславских берегов, королевская нога ступит на землю нашей республики, – ораторствовал он.

Желка была «ужасно» рада, что Яник останется в Братиславе: одним хорошим товарищем будет больше – в кафе, при катании верхом, гребле, купанье, на танцах, прогулках. Вопрос о национальных костюмах заставил ее призадуматься.

– Милый мой, – начала она с оттенком грусти, – ну кто теперь станет носить национальный костюм? Да любая женщина лучше купит себе два модных туалета. Национальный костюм неудобен, тяжел. Сапоги… Немыслимо… Но все же я с радостью помогу тебе… У меня есть тирольский, остался от бала… У Тольдички есть голландский… У Верки испанский…

– Но нужны именно словацкие, национальные… Пештянский, чичманский, моравский…

– Может, в театре взять? У примадонны наверняка есть. И в театральном гардеробе тоже, наверно, кое-что найдется. Да и в музее, в отделе костюмов… Подожди, мы все соберем.

– Но это нужно к четырем часам. В шесть приедет король. Мы все будем тебе очень благодарны, милая Желка, – Ландик погладил ее по руке. – И не сердись на меня за ту летнюю историю, – просительно добавил он. – Мне тогда было очень неприятно. Даже и теперь, стоит мне только вспомнить об этом, кровь бросается в лицо от стыда.

– Ну-ка покажи, – она взяла его за подбородок и подняла голову. – Что-то не видать. Я испугалась, и мне было стыдно перед Дубцом… А чего это ты рассердился, что и уехал не простившись?

– Мне показалось, что я куколь в жите, бедняк среди богатых.

– Оставайся обедать, я одна, родители на банкете. Поделюсь с тобой.

– Спасибо, но мне надо еще написать речь.

– Ты будешь произносить речь? – удивилась Желка.

– Да.

От радости Желка всплеснула руками:

– Мы придумаем ее за обедом. Я помогу тебе ее составить. – Она встала в позу и, приложив руку к сердцу, заговорила: «Мы весьма польщены тем, что ваше величество снизошло до посещения нас, стольного города Словакии».

– Желка, пароход не стоит, он, вероятно, уже приближается к Комарно, – напомнил ей Ландик, как перед этим напоминал Шкврнитому. – И время не ждет.

– Я сейчас переоденусь, а после обеда зайду к подругам. Сейчас вряд ли кого застанешь дома. До часа еще много времени.

Она ушла и скоро вернулась в красном кимоно. Лицо ее выражало озабоченность.

– Слушай, а понимает этот Багадур по-словацки? Речь, пожалуй, нужно сказать по-английски или по-французски! Понимает он?

– Не знаю!

– Скажи ее по-французски.

– Но я не знаю французского.

– Это пустяк! Я тебя научу.

– Я не выучу.

– Неужто ты хуже нашего попугая?

Прежде чем принесли обед, речь была готова. Ландик диктовал ее, Желка писала.

– Ваше величество, милостивый король…

– …Милостивый король… Поворачивая глобус, мы легко находим на нем великую Индию.

– Индию, – писала Желка.

– Но с трудом…

– С трудом – вместе или отдельно?

– Конечно, отдельно!

– С трудом мы находим нашу маленькую Словакию.

– Яник, я лучше сразу переведу речь на французский.

Ландик согласился. Речь получилась короткая, но выразительная. В ней, как мы уже рассказали выше, говорилось о великой Индии и маленькой Словакии, о великом человеке и маленьком человеке, о великом почете, оказанном этим великим человеком маленькому человеку. Это посещение – великий дар, за который маленькая страна может только благодарить слабыми, но зато горячими, искренними словами.

В этих слабых, но горячих словах – наша великая благодарность за великий дар и уважение, оказанное нам. Желаем и т. д.

Желка с помощью маленького словарика перевела речь.

«Votre Majesté le grand roi des Indes! Quand nous tournons le globe, nous trouvons le grand pays des Indes et en continuant à tourner, nous apercevons ensuite, bien loin d’eux, la petite Slovaquie. A ce petit pays s’est abaisse le représentant des grands Indes. Nous voyons en cette visite un présent de vous, pour lequel nous vous remercions. Soyez bienvenu chez nous et portez vous bien dans la petite capitale de la Slovaquie. Nous vous souhaitons bon voyage!»

Желка написала речь и в словацкой транскрипции, и Ландик за кофе, держа бумажку в руке, заучивал произношение и запомнил уже два предложения. Не все, правда, было переведено так, как он диктовал, но речь все-таки получилась хорошая. Правда, сразу же после приветствия, за «soyez bienvenu», стояло «bon voyage», то есть это звучало примерно так: «Мы рады приветствовать тебя. Черт тебя побери, скатертью тебе дорога». Последнее предложение для ясности выбросили.

Желка смеялась над произношением Ландика и то и дело поправляла его:

– Не гнусавь так сильно. «Р» не так твердо… Не «пррезант», а «пвеза́»… Не морщи нос!.. Не «поурр», а «пув»… Не «рремеррсьон», а «вемевсьон». Не «поррте», а мягко – «повте».

– Пвеза… пув… вемевсьон… – старался он. – Так?

– Хорошо.

Тотчас после кофе Ландик распрощался. Собираясь к подругам за костюмами, Желка опять пошла переодеваться.

– Ты приходи, Яник, – пригласила она Ландика.

«Милая, отзывчивая девушка, – думал Ландик, спускаясь по лестнице. – Только вот дурацкий попугай. Очень, конечно, глупо… Гван воа дезэнд… Ну воайон ан сэт визит ан пвезан дэ ву, пув лекель ну ву вемевсьон… Ну ву пу… – вспоминал он. – Ше ну… повтэ ву… До шести часов я это выучу… Как попугай…»