Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Трижды коллега

Большие рыбы пожирают маленьких, а крупные политические партии поглощают партии помельче. Когда-то райский змей гипнотизировал Еву, соблазняя ее сорвать яблоко и дать Адаму откусить от него, чтобы совратить того с пути истинного; змеи гипнотизируют лягушек до такой степени, что те теряют голову и в замешательстве прыгают прямо в змеиную пасть. В нашем случае лягушка колебалась, но только потому, что змей было две, и лягушка не могла выбрать – чья же пасть лучше?

Беседа адвоката Петровича с маленькой партией радикалов (лягушкой) длилась дольше, чем можно было предположить. Он не мог сказать, как когда-то философ римскому воину: «Noli tangere circulos meos!»[26]26
  «Не трогай круги мои!» (лат.)


[Закрыть]^,{111} Круги, чертежи портили клерикалы. Развернулась обычная, довольно упорная торговля. Петрович обещал два мандата и двести тысяч на финансирование «Боевника» – политического органа чистейшего радикального патриотизма. Клерикалы предлагали четыре мандата, не навязывая при этом «идеи чехословацкой нации и рурализма{112}, равно как и своих убеждений, что практически вело бы к единообразию в чувствах, мнениях и действиях». Зато клерикалы ничего не желали давать для «Боевника», великодушно предлагая свою большую газету «Самостатность» в полное распоряжение радикалов.

Услышав это, Петрович наклонился к уху руководителя радикальной партии и журнала «Боевник» и высыпал в него еще тридцать тысяч, плюс мандат на право свободной оппозиции против правительства и неограниченные возможности мешать успешному проведению в жизнь закона о дорожном фонде. Радикалам позволялось строптиво утверждать, что Словакия из-за него несет миллионные убытки, что закон о прогрессивном налоге – вопиющая несправедливость, что хлебная монополия стоила Словакии сотню миллионов, что разрыв договора с Венгрией, закрыв путь словацкому лесу за границу, сделал страну нищей, а закон об отсрочке описи и продажи имущества с аукциона в счет недоимок лишает крестьян кредита и равносилен для них самоубийству и т. д. и т. п.

И уже громко, отодвинувшись от уха руководителя радикалов, Петрович сказал:

– Короче: вам будет разрешено безнаказанно избивать зрителей.

– И под ребра? – не поверил представитель партии радикалов.

– Разрешается.

– Клевета?

– Разрешается.

– Деловая критика?

– Даже ругательства.

– Автономия?

– Пожалуйста, пожалуйста. Извольте!

Этого было более чем достаточно. Сделку заключили и спрыснули.

«Лягушка» не выдержала. Прыгнула. На прощание Петрович, понизив голос, заметил вскользь:

– Будьте джентльменами по отношению к нашему вождю. Поверьте, он не меньше вашего патриот.

– Ну, в этом я позволю себе усомниться и даже не согласиться, – насупился патриот.

– Я хотел сказать – такой же, как вы, – поправился Петрович, чтобы не испортить дела.

– Ну-у, – протянул представитель, – не знаю, не знаю!

Когда Петрович отчитывался о результатах переговоров, председатель партии одобрительно похлопал его по плечу:

– Замечательно, пан депутат. Молодцом!

Это был самый подходящий момент для ходатайства. Петрович воспользовался им:

– Пан председатель, у меня к тебе просьба.

– Хоть тысячу.

– Нет, только одна.

– Ну?

– Выставим тридцать шесть кандидатов вместо тридцати пяти.

– Хоть сорок, – снисходительно согласился ликующий председатель, – но в парламент не пройдут и двадцать восемь.

– В этом нет и нужды.

– Кто он?

– Ландик, комиссар политического отдела управления.

– Родственник?

– Дело не в этом, среди кандидатов у нас нет чиновника из молодежи.

– Ты прав. В самом деле. Ладно. Устрою. Пусть молодых будет как можно больше. Спасибо за предупреждение. Сделаю.

– Ну, а вообще как дела, пан председатель?

– Устал я, Юрко, а уставать мне нельзя.

Председатель осторожно вынул из кармана руку, словно она у него болела. Движения его сделались вялыми, а слова потекли тягуче, еле слышно. Он прикрыл глаза, словно намереваясь вздремнуть. Петрович понял: пора уходить.

«Все будет в порядке, – похлопывал он себя по бедру в такт шагам, спускаясь по лестнице. – И о родственнике позаботился», – похвалил он себя.

Хуже было с Яником. Он не желал баллотироваться.

– Что еще за комедия? – жаловался он коллеге Дубаку. – Я – государственный чиновник, а не служитель в цирке, чтоб держать горящий обруч, через который прыгают индейцы. Они-то прыгнут, а я обожгусь!

Почему ему пришло в голову столь странное сравнение? Увы, хотя ему и льстило, что его уважают, что имя его напечатают в списках кандидатов, но чудесную картину портило место – безнадежное тридцать шестое место, с которого в законодательное собрание дороги не будет, даже если все раки на всех горах засвистят. Скорее Яков взберется на небо по лестнице, которая ему приснилась. Если его поставили последним в списке, значит, это – цирковой номер с индейцами. А он не желает в нем участвовать.

К тому же мысли Ландика были заняты другим.

Визит Микески пробудил в нем воспоминания о Старом Месте: он откладывал политические газеты, из которых надо было вырезать острые статьи, подпирал голову руками и, задумчиво уставившись на Дунай, – какой он мутный! – видел на противоположном берегу Старе Место; он смотрел на стеклянную чернильницу – и чернильница превращалась в вазу, а из вазы, наполняя комнату ароматом, вырастала прекрасная роза – Аничка.

Волны аромата и сверкающих красок заставляли его сердце сжиматься. «Такую милую девушку забыл! – с горечью думал он. – Даже открытки не послал». За все полтора года, прожитые в Братиславе, только теперь, после визита Микески, ему вдруг захотелось написать ей несколько задушевных слов – что соскучился, что приехал бы как-нибудь в воскресенье или на праздник. Но сколько воскресений, сколько праздников прошло с тех пор, как он уехал из Старого Места, и только теперь пришла ему в голову эта мысль! Она не поверит.

«Честнее, легче и лучше всего – написать ей о любви. Но – через полтора года? Спустя столько времени? Нет. Признание показалось бы неискренним. Как мог я забыть ее?

«Золотая девушка!» – похвалил Аничку Микеска, передавая от нее сердечный привет. Пожалуй, этим приветом надо воспользоваться, чтоб послать ей весточку… Микеска боготворит ее! Как он восторженно говорил о ней! «Эту девушку и я полюбил». Ясно, она ему нравится. Может, они сговорились? Смешно писать, если они с Микеской близки. Этот тип обо всем знает. От кого, как не от нее? «Любит вас!» Говорит так, потому что уверен в Аничке… Не буду писать. Сначала навещу, увижу, расспрошу, разведаю обо всем».

И Ландик, вернувшись в мыслях назад, задумался – отчего он почти забыл Аничку?

Это Желка… она опустила занавес и закрыла Старе Место, Почтовую улицу, дом Розвалидов, ворота, окна и – Аничку!

Что же, этот занавес с Братиславой, домом Петровича и Желкой – привлекательнее?

Нет!

Как же он все-таки относится к Желке? Непонятно, испытывает он к ней симпатию или она безразлична ему? Или – противна? Желка – неплохая девушка, но избалованная, разболтанная, любит флиртовать. Все зависит от того, к кому она ласкается, с кем капризничает, с кем флиртует? Если с ним – она ему мила, если с другими – противна, а если она не капризничает и не флиртует – безразлична. Безразлична, но только из-за непонятного недоверия к ней. Это недоверие не покидает его, хотя, очевидно, – она к нему благосклонна. Впрочем, что толку от благосклонности, если Желка благосклонна не к одной, а к тридцати игрушкам одновременно? «Избирательный бюллетень с тридцатью кандидатами», – смеялся над Желкой Микеска. Правильно. А игрушек-кандидатов ей все мало, она хочет получать новые и новые… И он, Ландик, – тоже игрушка. Долго ли Желка будет забавляться им? Не отшвырнет ли, когда он ей надоест, или, натешившись новым паяцем, вернется к старому? Все так неопределенно! Эта неопределенность и останавливает его, он не позволяет себе влюбиться в Желку. Неопределенность – та река, через которую приходится перебираться всем его взглядам, словам, чувствам, и на другой берег они выплывают холодными, легкими, несерьезными, насмешливыми. Неопределенность, застенчивость, осторожность, недоверие порождают навязчивую мысль и, не окунись они в холодные волны, – возможно, будут отброшены с оскорбительной насмешкой. Или его манит барская среда – теплая, уютная, привлекательная, но коварная? А вдруг кресло, в которое ты хочешь сесть, заскрипит: «Чего тебе здесь надо, нищий? Я – не для твоих комиссарских порток».

Желка – как зеркало. Каждый может посмотреться в него и увидеть себя. Оно повторяет каждую улыбку, каждую гримасу. Желка – эхо. Кто ни позовет ее – каждому откликнется. А таких, которые смотрятся и зовут, – много. А если и поцелуев – много? Если она со всеми по очереди целуется под предлогом упражнений для шеи, как с ним? Правда, от этих поцелуев ни тепло ни холодно, они ничего не значат и не волнуют. А есть ли у нее другие – многозначительные, обещающие взгляды и улыбки, горячие поцелуи, которые заставляют биться ее сердце? С кем она целуется так? Во всяком случае, не с ним. А есть ли такой? Неизвестно. И потому, когда Ландик видит ее с другими веселой, шумной, возбужденной, она ему противна. Он бы с радостью убежал или оскорбил ее. Она ему больше не нравится. Холодные волны несутся, окатывают его и охлаждают.

А его и Аничку холодные волны никогда не разделяли. Прикосновения, разговоры, объятья и поцелуи были искрами пылающего сердца, тело заливало жаром, лицо пылало, и слова были не насмешливыми, а тоже волнующими и пылкими. «Сердечный привет Анички стоит больше тысячи поцелуев девушки из Братиславы». Святая правда. Потому что Аничка не играет.

Он обещал Микеске, что приедет. И приедет.

За этими размышлениями его и застал генеральный секретарь Соломка, который опять завел разговор про «комедию».

И сразу стало ясно, что политика – не комедия. Человек предполагает, а политика располагает. Политика – это не Аничка или Желка – не жизнерадостная, красивая, привлекательная, милая, обаятельная и так далее, девушка. Политика – старая, нервная, капризная, иногда истеричная, но властная, неумолимая, знатная дама, перед которой все снимают шляпу, учтиво сгибая шею: «Что прикажете?» А когда она прикажет, смиренно отвечают: «Слушаюсь, госпожа, будет исполнено».

Напрасно Ландик оправдывался своей политической неопытностью. Почему именно он? Ну какой из него представитель молодежи? Ведь существует же «Союз аграрных академиков». Он в нем не состоит. Он сроду не писал ни в «Политику»{113}, ни в «Зем». Заслуг у него никаких. В партии он всего два года. Деревенских сходов робеет. Хочет быть чиновником, чтобы чему-нибудь научиться, но отнюдь не заниматься политикой, чтобы растерять и то немногое, что приобрел. Законодательство в молодых не нуждается. И вообще лозунг «Дорогу молодым!» глуп. Все святые были бородатыми патриархами: святой Петр у райских ворот, епископы, кардиналы, папа… А вспомните римских сенаторов! Политику Венеции вершили седые головы. Наполеон больше всего любил усатых гвардейцев. Политическую карьеру во многих государствах начинают с пятидесяти лет.

Ничего не помогало. Генеральный секретарь прикрикнул на него:

– Так хочет председатель партии!

– Ни один советник не станет голосовать за нас, если увидит в списках комиссара.

– Но зато проголосуют все младшие комиссары, стажеры, практиканты, адъютанты, секретари, ученики и как там еще они называются…

– Это «маленькие люди».

– Такие нам и нужны!

– Конец только у кнута щелкает, а в списке кандидатов от него проку мало.

– Уж не хотите ли вы быть первым?

– Ни первым, ни последним. А серединка хороша только в ватрушке!

Секретарь не ожидал сопротивления. Человек он был кроткий, насилия не терпел и потому прибег к помощи своей бамбуковой тросточки – постучал ею по старому плюшевому креслу, выбив облачко пыли. Из этой пыли, как из тучи, прозвучали гневные слова библейского Илии:

– Так должно быть! Этого требует политика!

Ландик покорился и только выдавил из себя:

– А что скажет шеф?

Он имел в виду своего главного начальника, президента краевого управления.

– Ему придется помалкивать.

– Нашему президенту? – ужаснулся Ландик; его даже отбросило от стола. «Эта рыжая соломка смеет так говорить о самом большом человеке в Словакии?! Дрянная заноза хочет уколоть краевого президента?! Это же почти богохульство! – пронеслось у Ландика в голове. – Может, я ослышался?» Он повторил вопрос:

– Наш пан президент должен помалкивать?

– Да, должен помалкивать.

Сомнений не оставалось, теперь Ландик расслышал как следует.

Чиновник, когда его выдвигают кандидатом в парламент, освобождается от службы. Это верно. Президент не имеет права сказать: «Не разрешаю». И это верно. Но чтоб он помалкивал – немыслимо!

Когда шеф президиума доктор Штястный доложил президенту о выдвижении Ландика в кандидаты, тот скривил физиономию, как будто раскусил кислую ягоду, и строго спросил:

– Опять? – А помолчав, добавил: – Скажите, пожалуйста, сколько у нас этих политиков?

Доктор Штястный был в этот день необыкновенно рассеян. С утра его мучила мигрень, и он все воспринимал с трудом, не вдумывался в суть дела, понимал все слишком буквально. И на последний вопрос он ответил как будто правильно, но не то хотел узнать президент.

– В республике шестнадцать миллионов граждан – мужчин, женщин и детей, следовательно, таких, что имеют отношение к политике, наберется миллионов двенадцать. У нас нет точных статистических данных. Статистическое управление в этом отношении еще…

– Не то! – перебил его президент. – Я спрашиваю, сколько у нас активных политиков?

– В палате депутатов триста человек, в сенате…

– О господи! – взмолился президент. – Сколько у нас чиновников-политиков?

– У нас?

– Боже мой! У нас, у нас!

– А-а! Сколько депутатов среди наших служащих? Это имеет в виду пан президент?

– Это, это!

«Точный вопрос – точный ответ», – подумал главный советник Штястный. Губы его зашевелились. Он считал в уме. Потом вынул блокнот и полистал его.

– Давайте я вам помогу, – мягким тоном произнес президент. – Будем считать по партиям. Итак: Чехословацкая республиканская партия земледельцев и мелких крестьян… Нет, так долго. Лучше по их партийным лозунгам. Минуточку. Кто «За бога и за народ»?

– Все. Кто же против бога и против народа? – поспешил ответить глава президиума.

– О господи! Не то! Я спрашиваю – по «лозунгам» партии. Поймите меня, наконец: кто из наших чиновников выступает под знаменем, на котором написано: «За бога и за народ»?

Штястный огляделся, словно хотел увидеть, кто же ходит по комнате со знаменем. Никого не обнаружив, он немного смешался. Проклятая рассеянность!

– «За бога и за народ»? – переспросил он, заглядывая в блокнот. И вдруг его осенило: – Пан президент имеет в виду словацкую людовую партию?

– Да…

– Трое.

– Кто только «За народ!» – без «бога»?

– Словацкая национальная, – улыбнулся Штястный счастливой улыбкой, уразумев, наконец, чего хочет пан президент. – Никого.

– Кто «За народ и демократию»?

– Национально-демократическая! Никого.

– «За народ и трудящихся»?

– Национально-социальная. Двое. Швейцар Изакович и служащий Черный из отдела городской полиции. Светлая голова.

– «За трудящихся» – без «народа»? Тьма, наверное?

– Тьма? Не знаю такого.

– А-а-ах! – морщась, замахал рукой президент. – Что с вами? Тьма – то есть уйма. Думаю, что этих будет много. Вы не знаете такого выражения?! «Народу собралось тьма тьмущая», – привел он пример из словаря для наглядности.

– Мы сегодня никого не собираем, – перепугался Штястный и подбежал к окну – посмотреть.

– Ах, да всё не то! – остановил его президент, поймав за локоть. – Я спрашиваю, много ли у нас социал-демократов?

– Двое, – вернулся шеф президиума, торопливо отыскивая что-то в блокноте.

– Эх, насолить бы этим!

Государственный советник поднял недоуменный взгляд на президента.

– Это тоже политический лозунг?

– Нет, я так… «Пролетарии всех стран соединяйтесь!»?

– Никого.

– А вот с этих я бы спустил шкуру, – угрожающе воскликнул президент.

Шеф президиума улыбнулся, понимая, что это только слова, всплеск бессилия.

– «Itt élned halnod kell»?[27]27
  «Здесь жить тебе и умереть» (венг.).


[Закрыть]

– За венгров?

– Я думаю – никого?

– Венгры бывают разные. За венгров без «христианства» – никого. За венгров с «христианством» – никого.

– А за немцев?

– За немцев – «рабочих» без «народа» – никого. За «немецкий народ» без «рабочих» – никого, – затараторил и разом умолк доктор Штястный.

– «Да здравствует Гайда!»?{114}

– Фашисты? Никого.

– «Ubi bene, ibi patria!»?[28]28
  «Моя родина там, где мне хорошо!» (лат.)


[Закрыть]

– Евреи? Никого.

– «Вперед, в Палестину!»?

– Сионисты? Никого…

– «Платите, но только нам!»?

– Партия кредиторов? Никого.

– «Никому не платим!»?

– Партия должников? Странно; таких у нас больше всего, а в партии – никого нет!

Наступила пауза. Президент вспоминал.

– Какие есть еще лозунги?

– Как будто все, – установил шеф президиума с помощью блокнота.

– Сколько же всего?

– Двадцать три.

– Ошибка. Вы перечислили мне всего десять. Видите мои пальцы?

И протянул под нос Штястному обе руки с растопыренными пальцами. При подсчете он держал их за спиной и загибал пальцы.

– Всего десять.

– Двадцать три! – подсчитывал в блокноте Штястный. – Прошу прощенья, пан президент, за то, что осмеливаюсь вас поправлять, – двадцать три.

– До десяти-то я, как-никак, считать умею. Иначе за что бы меня назначили президентом?

– Но математика наука точная… Раз, два, три, четыре… всего двадцать три, – пересчитал в блокноте Штястный.

– Я насчитал только десять законодателей.

– Ах, я думал, вы имеете в виду партии.

– Вы все время неизвестно о чем думаете, – тяжело вздохнул президент. – Стольких чиновников у нас забирают! Мы могли бы основать здесь филиал словацкого парламента, – съязвил он с серьезной миной.

– Это было бы противозаконно, – прервал его рассуждения шеф президиума.

– Да я знаю, – недовольно огрызнулся президент, закипая. – Вы из всего делаете слона!

– Помилуйте, до того ли мне! – остолбенел Штястный. – Небольшая статистика, и то по распоряжению…

– По какому еще распоряжению? – Пар вырвался из котла, подбрасывая крышку. – Кто тут распоряжается? Я тут распоряжаюсь!

– По вашему собственному, пан президент.

– Кошшшмар! С вами невозможно разговаривать по-человечески… Короче, комиссара придется отпустить, да? – он еле сдерживал себя.

– Согласно предписанию – да… Закон…

– Ладно. Оставьте законы при себе. Должны так должны. А работать кто будет? Я, я, вечно я, всюду я? – рассвирепел он снова. – Я и так разрываюсь на части! А если я надорвусь? Кому нужен чиновник с грыжей?

Шеф президиума деликатно присвистнул. Когда президент бывал в гневе, Штястный не только терял дар связной речи, у него буквально подкашивались ноги. На сей раз гнев начальника привел его в замешательство, потряс и поразил, но Штястный не мог не отнестись к президенту сочувственно.

– У пана президента грыжа? – пролепетал доктор Штястный. – Я не знал.

– Да не-е-е-т же! – схватился тот за голову. – Я говорю, че-го сто-ит президент с грыжей и вообще чиновник, если он вот-вот лопнет от натуги!

– Правда, правда, – грустно и тихо согласился шеф президиума. – С грыжей лучше сидеть. С грыжей стоять трудно.

– Да замолчите ради бога! Креста на вас нет!

Доктор Штястный положил руку на грудь, скосил на нее глаза и проникновенно шепнул:

– Я никогда их не ношу, пан президент.

Он явно имел в виду воинские награды.

– Разрази вас гром! – не выдержав, президент потряс кулаками в воздухе и стукнул себя по коленям. – Это переходит всякие границы!

В конце концов они договорились.

«Шефу придется помалкивать!» Как бы не так!

Но все-таки горячился президент напрасно. Закон его перекричал. Согласно положению комиссара Ландика пришлось отпустить.

Обязанности его изменились. Раньше в семь утра, в слякоть и непогоду, он тащился в управление, иначе ему пришлось бы худо. Теперь наоборот. Он совершил бы преступление, явившись на службу.

Он и не ходил.

Нельзя сказать, что новый образ жизни ему нравился. Вместо двух девушек – старуха политика. Как теперь сделать выбор между Желкой и Аничкой? Ничуть не льстили ему и поздравления «дорогого дядюшки». Но Петрович, смеясь, обнимал его со словами:

– Поздравляю тебя, ты теперь мой коллега втройне! Еще чуть-чуть, и догонишь меня. Ты – доктор, как и я; краевой деятель, как и я; кандидат в парламент, как и я. Да поможет и дальше тебе бог…

– И вы, дорогой дядюшка, – добавил Ландик многозначительно и скромно, но на сердце у него было тревожно.