Текст книги "Демократы"
Автор книги: Янко Есенский
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Тихий вечер
Однажды вечером пани Людмила и Желка никуда не пошли – ни вместе, ни порознь; остались дома. Был так называемый «тихий вечер», свободный от визитов, который дамы целиком посвятили себе.
Пани Людмила, сидя перед овальным зеркалом, смазывала нос восковым кремом: кожа у нее была жирновата, и без соответствующего ухода нос блестел. Покончив с носом, она смочила ватку специальной эссенцией и принялась вытравлять две крупные веснушки.
У себя в комнате, выдержанной в шотландском стиле, с занавесками, ковром, подушками и чехлами на креслах и стенами в крупную красную клетку, Желка исследовала свои локти и колени. Кожа на них доставляла ей немало огорчений на пляже в Лидо и на теннисном корте, когда ей приходилось раздеваться.
Она ополоснула лицо сначала теплым, потом холодным раствором борной кислоты, протерла щеки лосьоном, снимающим грязь; им же промыла колени и локти и безжалостно растерла их маленькой щеточкой, доведя до свекольно-малинового состояния, после чего покрыла руки и ноги кремом. Затем осмотрела ногти и смазала их растительным маслом, чтобы не ломались. Проверила, хватит ли на завтра салицилового масла, спирта, присыпки и дубовой коры, которыми она промывала и присыпала подмышки и ноги, чтоб не потели, перебрала одну за другой бутылочки и коробочки. Всего было в достаточном количестве. Удовлетворенная, она натянула перчатки и легла в постель поверх розового покрывала.
Ни спать, ни читать не хотелось. На тумбочке лежал последний осенний номер «Весны» и стихи Мюссе по-французски, которые ей прислал из Парижа молодой студент, обучавшийся там живописи. Желка переписывалась с ним, хотя они не были знакомы. Она написала ему, прочитав в студенческой газете объявление, предлагавшее девушке, желающей совершенствоваться во французском языке, вступить в переписку с молодым человеком. Личное знакомство не исключалось, но о браке не могло быть и речи. Желка откликнулась. Незнакомец оказался художником; вскоре он стал присылать не только письма, но и свои фотографии, рисунки, розы и время от времени – книги. Переписку родители одобряли, считали полезным делом углублять знание языка, но розы рассердили отца, и пани Людмила строгим тоном заметила, что розы – не французский язык, а международное эсперанто и на любом языке обозначают любовь.
– Напиши, – посоветовала мать, – чтобы розы больше не посылал.
– Не пиши ему вообще, – распорядился отец, – француз начинает наглеть.
– Это просто маленький знак внимания. У меня были именины, и он хотел сделать мне приятное, – оправдывалась Желка.
– Он еще пришлет нам счет за эти розы, – отрезал отец.
– С какой стати ты должна принимать любезности неизвестно от кого. – Это вмешалась мать.
Розы принесли одни неприятности. И когда Желка получила рисунок пером, изображавший ее профиль, то решила его скрыть. Но матери понадобилась пудра, она полезла в сумочку дочери и наткнулась на конверт с рисунком.
– Кто рисовал?
– Да этот француз, – объяснила Желка безразличным тоном.
– Но вы же незнакомы!
– Мы обменялись фотографиями.
Последовала сцена. Желке было высказано немало неприятных слов о том, что порядочные девушки незнакомым мужчинам фотографий не посылают. Это делают лишь те особы, которые сами себя предлагают. Мужчины не ценят того, что само падает им в рот, потому что падает только перезревшее.
– Француз не внушает мне доверия, – ворчал отец.
– Ты уж сразу ступай к нему в натурщицы, – заключила мать.
Книги тоже были встречены настороженно и охаяны.
– Зачем он их посылает? Определенно какая-нибудь порнография. Если тебе нужна книга, можешь купить сама. Этот малый просто наглец.
– Наоборот, он очень учтив, – защищала художника Желка, – ты бы почитала его письма, – обратилась она к матери.
– Покажи, – потребовала мать.
– Покажу.
Но показать их почему-то забыла…
Сейчас Желка думала не о нем.
Заложив руки за голову, она разглядывала потолок. Широкие рукава белой ночной рубашки обнажали загорелые округлые плечи. Потягиваясь в постели, девушка размышляла, какой красный цвет ей больше к лицу – земляничный, карминный или пурпурный?
У нее светлая кожа и светлые глаза, следовательно, согласно науке о красоте, ей пошел бы карминный багрянец. Будь у нее карие глаза, надо было бы сочетать пурпурный цвет с желтым… А будь она брюнеткой, ей больше всего подошел бы земляничный оттенок… Значит, голубые лепестки на воротнике и на отделке новой белой ночной рубашки ей не идут. А цвет покрывала не идет ни к цвету кожи, ни к ночной рубашке. Думая об оттенках красного цвета, она невольно вспомнила художника из Франции и даже вздохнула: «Мой эстет француз ужаснулся бы, увидев меня во всем этом».
Затем подумалось и о Ландике – другом кавалере. «Яник на это не обратил бы внимания, ему все равно».
Она начала сравнивать обоих юношей.
«Яник умен, – она вспомнила и мысленно повторила услышанное от Яника: – «Вход в храм любви идет через врата брака». Что он хотел этим сказать? Что не признает тайной любви? Он порядочный, но серенький, заурядный, неинтересный. То ли дело француз. В последних пяти письмах они обсуждали любовь в браке и вне брака. Начал художник. Он написал:
«Поверьте, мадемуазель, поэт Байрон был прав, когда писал:
Сменить любовь на узы брака —
На уксус заменить вино»{93}.
С подобной глупостью она не могла согласиться, хотя то, что она наблюдала в отношениях родителей, подтверждало слова Байрона. В другом письме студент снова цитировал Байрона (видимо, он как раз перечитывал его):
Это было убедительнее, вот ей тоже нравятся многие.
Художник уверял также, что «любит по-настоящему лишь та женщина, которая не дорожит своим целомудрием». Это уж совсем ерунда, хотя… Женщина, дорожащая своим целомудрием, подавляет в себе чувства, которые толкнули бы ее в объятия любви. «В таком случае девушки были бы фальшивыми документами?» – задала она вопрос художнику.
Художник опять вооружился Байроном:
«Ох и задала бы мне мама, увидя это… Яник «не собирается выступать поджигателем и похитителем». У него совсем другие принципы, если только он искренен. Вот именно: «если искренен»… Но у него такие же большие честные глаза, как у мамы, когда она приподнимает брови».
Желка начала думать о матери.
Что она делает? Наверно, уже закончила свой вечерний туалет.
Желка встала и пошла к ней.
Она нашла мать в столовой. Та сидела в пижаме из натурального японского шелка и раскладывала пасьянс «Малый Наполеон» – в ряд по восьми маленьких карт с золотой каймой.
– Никак не сходится, – пожаловалась она, даже не взглянув на дочь.
Желка присела к столу, подперла голову руками и посмотрела на разложенные карты.
– Вот, пожалуйста, здесь дама, а там король, – показала она болтающимся пальцем перчатки.
– В самом деле, а я-то, слепая, не вижу.
– Ты совершенно не тренируешь глаза, зоркость их и теряется.
– Ты права.
Пани Людмила отложила карты, посмотрела на левое плечо, на правое, завела глаза, скосила их на нос и начала вращать ими.
– Так?
– Неправильно. Ты вертишь всей головой. Смотри вверх, как будто молишься или заламываешь руки: «Боже, как ничтожен мир!» или «Ну и дочь я воспитала!» Ты же умеешь. Поднимай не голову, а только глаза… Правильно. Так… Теперь вниз!.. Не стискивай челюсти, а то у тебя появляется второй подбородок. Голова неподвижна. Представь себе, что на кончике носа у тебя бородавка, и ты ее разглядываешь… Не коси!.. Хорошо… Теперь вправо!.. Не верти носом. Ну вот, опять лицо поворачиваешь. Вообрази себя в кафе, справа сидит молодой человек, и ты молча хочешь дать ему знак, чтоб он вышел и подождал на улице, у дверей, мол, ты сейчас выйдешь. Дверь с левой стороны.
– Ну и выдумщица, на такое только ты способна, а не я…
– Я тоже не способна, это только для примера. Как ты объяснишь ему это глазами?
Мать показала.
– Похвально, – одобрила дочь. – Теперь влево!.. Этот юноша пересел, он слева от тебя, а дверь справа.
Мать удачно справилась и с этим заданием.
– Превосходно. Сразу видно, что у тебя большой опыт. А теперь чего вытаращила глаза?.. Плохо… Вертишь всей головой. Это не упражнение для шеи. Вращай только глазами.
– Не могу. Это неестественно.
– Не умеешь вращать глазами? Бери пример с отца. Пришли, скажем, сразу десять просителей. Что ты будешь делать?
– Коситься на них.
– Ну вот! Это же пустяк, глазами быстро вверх – вниз, вправо – влево, как будто не знаешь, какой рукой и по какому месту хочешь себя хлопнуть, – по голове или по животу. Сколько людей стреляет глазами, не учась… Ну же…
Мать попробовала еще раз.
– Хорошо, только спокойно, не делай страшные глаза.
– Да у меня так получается.
– Сохраняй веселое выражение. Я буду рисовать в воздухе круг, а ты следи за моим пальцем.
Желка начала чертить в воздухе круги, сначала маленькие, потом все больше и больше, а мать не отрывала взгляда от болтающегося пальца перчатки. Сбившись, она тряхнула головой:
– Погоди! У меня глаза разбегаются. Давай сначала. Это не так просто.
– Все дело в тренировке… Уже получается. Ну, начали вместе, – вверх, вниз, вправо, влево!.. Хлопать глазами!.. Вверх, вниз, вправо, влево!.. Стрелять глазами!
Они упражнялись минут десять. Наконец мать объявила, что с нее хватит, но Желка была неумолима.
– Следует упражняться и в моргании.
– Это еще зачем?
– Удлинятся ресницы, и глаза будут казаться темнее.
– Да ну тебя! Смеешься, что ли? Если удлинятся ресницы, глаза сузятся, станут меньше, это некрасиво. И вообще человек, который беспрестанно моргает, неприятен. Не поймешь, что у него на уме, что он хочет сказать… Вот если б тебе объяснялись в любви такими красивыми, изысканными словами: «Вы мое небо, вы моя звезда, вы моя роза, райский вертоград…»
– Фу, старо! Придумай чего-нибудь поновее!
– Пожалуйста: «Ты мое возлюбленное радио, всемирное эхо, подхвати и мой зов, о упирающаяся в стратосферу вышка, прими дирижабль моей страсти, моей мечты о тебе», – рассмеялась мать. – Лучше? Современнее? Начнет этот рыцарь, хотя нет… постой… тоже старо, начнет… этот настройщик мирового всезвука, стратоплан – подмигивать тебе, вместо того, чтобы вздыхать, что ты ему скажешь? Поверишь? Нет. Оскорбишься, подумаешь, что он издевается. Для нашей соседки Фанки подмигиванье жениха оказалось роковым. Она осталась старой девой. Ухаживал за ней богатый торговец, статный, нежный, но у него была дурная манера – подмигивать, и чем сильнее разгоралась его страсть, тем больше он подмигивал. И никак не мог дойти до объяснения в любви. Фанка обижалась и все больше отталкивала его от себя. Наконец его терпение лопнуло, он ушел и не вернулся. Если бы Яник тебе подмигивал, ты бы не вопила как безумная: «Целуй меня! Целуй меня! Целуй меня!»
Желка слушала и не знала, верить ли своим ушам? От изумления глаза ее, и без того большие, – недаром она тренировалась, – округлились. Трагический излом бровей придал ее взгляду выражение немого ужаса. Она уставилась на мать. Прошла добрая минута, прежде чем из ее груди вырвался вопрос:
– Откуда ты знаешь?
– Слышала и видела. И раз уж мы об этом заговорили, я тебя прошу, не впутывай меня, пожалуйста, в свои непристойные игры. Я не хотела об этом вспоминать, но всему есть предел. С какой стати ты ему говорила: «Целуй меня в губы, а не в шею, а то мама позавидует». Я достаточно нацеловалась в жизни, и если б хотела… Я тебе не завидую.
Сказано это было беззлобно, даже не тоном выговора, а небрежно, словно ничего серьезного за этим не крылось, но Желка вскочила со стула и в негодовании воскликнула:
– Ты и об этом знаешь? Это позорно – подслушивать под дверью! Шагу нельзя ступить, чтобы домашний шпион за тобой не следил! Как не стыдно! До каких пор я буду держаться за твою юбку?! До каких пор ты будешь водить меня за ручку, чтоб я не упала? Трех нянек наймите, чтоб они с меня глаз не спускали!
– Ну-ну-ну! Не надо обижаться. Все вышло случайно, – унимала ее мать.
Желка не слушала. Она обхватила голову руками и запричитала:
– Меня травят гончими, как куропатку, которая поневоле должна взлететь, – тогда ее увидят и легко подстрелят.
Сравнение с куропаткой она взяла из письма художника, в котором он утверждал, что родительский надзор вреден девушке, потому что мешает развитию ее самостоятельности. Теперь, возмущенная слежкой, она ухватилась за эту мудрость. Ей стало жаль себя. Веки ее дрогнули, ресницы стали влажными. Она заморгала и крепко зажмурилась – чтобы слезы не раздражали глаз, она промокнула их широким рукавом ночной сорочки с голубыми лепестками, пробормотав плаксиво:
– Как не стыдно, как не стыдно…
И наконец, все же не удержавшись, расплакалась.
Желка была смущена, что ее застали за некрасивым занятием, которое, впрочем, только они, старики, считают некрасивым, а на самом деле все это пустяки. Противно, что за ней следят, хотят застукать и упрекнуть: «Ты украла!» Ничего она не крала. Брала, что давали, и сама давала, что могла. Губы – ее, сердце – тоже, она принадлежит только себе и может распоряжаться своим «имуществом», как ей заблагорассудится. А родители считают ее вещью, птицей в клетке, которой суют через проволоку конфетку, морковку, сыплют конопляные семена – поклевать, наливают воды в чашечку, а дверцу запирают, чтобы птичка не улетела, потому что, если она вылетит, ее тут же сцапает кот, растерзает и слопает… Пока птичка в клетке, с ней сюсюкают: «Ах, милая, дорогая пташечка!», а стоит ей выпорхнуть, – грубо хватают и запирают с воплями.
Она бросилась на диван, уткнулась в угол и захныкала:
– Что вы боитесь за меня? Я сама знаю, что делаю.
– Я даже не думала напоминать тебе об этом, – оправдывалась пани Людмила, – но ты не впутывай меня… Что ты принимаешь все так близко к сердцу? – успокаивала она Желку. Пани Людмила не предполагала, что слова ее произведут такое действие. – Я ничуть тебя не упрекаю, просто хотела рассказать, к чему приводит дурная привычка подмигивать. Как-то само сорвалось с языка. Ясно, что у тебя с Яником ничего серьезного. Я и отцу сказала – ты просто упражняешься, чтобы быть подготовленной, когда это понадобится. Это своего рода гимнастика любви, как есть гимнастика тела, рук, ног, шеи, дыхания, упражнения для глаз, ресниц, упражнения в искусстве моргания. – И, чтоб развеселить дочь, она подмигнула ей:
– Давай моргать!
Желка всхлипывала в углу дивана, все еще чувствуя себя куропаткой, которую выгнали из укрытия на свет божий, и одновременно птичкой, которую хотят держать в клетке. Душа жаждала мщения, она не знала, как отплатить родителям за их отвратительный поступок, и, мотнув головой, процедила:
– Все это серьезно. Вот назло серьезно.
Мать понимала, что в дочери говорит строптивость, и во что бы то ни стало старалась успокоить ее, остановить ее плач, и ничего не возразила.
– Серьезно так серьезно. Яник и мне симпатичен. Он скромный, решительный, приятный. Должность у него, правда, незаметная. Отец говорит, был бы он хотя бы советником…
– Он может стать и президентом и министром, у него все впереди, он молод, – своенравно возразила Желка.
– Он и держится хорошо, – вкрадчиво уговаривала мать, – так свободно, уверенно, с чувством собственного достоинства, гордо.
Желка взорвалась.
– Тюфяк он!
– Вот тебе на!
– Он меня боится, как огня: «Не обжечься бы!»
– Зелен виноград.
– Он даже на цыпочки за ним подняться не хочет, дурак!
Мать обрадовалась, что слезы высохли и не придется, как порой случалось, просить прощения. У нее так и чесался язык уесть Желку: «Я бы не стала целоваться с тюфяком», – но, во избежание нового взрыва возмущения, она проглотила эти слова. «Если Яник – «тюфяк», – с облегчением подумала она, – опасаться нечего, все несерьезно». Чтобы отвлечь Желку, она снова спросила:
– Моргать не будем?
Желку еще колола обида, моргать ей не хотелось. Нужно было извлечь черную колючку обиды.
– Ну, ладно. Тогда разложу-ка «Медальон», – что выйдет? Будем знать, насколько серьезно твое увлечение.
Она обеими руками смешала лежащие на столе карты, собрала их и начала раскладывать.
– Лучше «Косу», – заказала Желка.
Мать улыбнулась:
– Легче сходится? – и добавила про себя: «Обошлось».
– Ах, все равно, сойдется – не сойдется.
– Тебе все равно – серьезно это или нет?
– Все равно.
– А надо ли, чтобы отец замолвил словечко за этого «тюфяка» в управлении?
По лицу Желки пробежала кислая усмешка.
– Если это ему поможет.
Она успокоилась, подсела к матери и, наклонившись, внимательно следила, чтобы в пасьянсе не было ошибки. Потом взглянула на ручные часы: о, скоро последние известия.
Когда «Коса» сошлась, Желка подошла к приемнику и включила его. Она искала Братиславу.
«…Фррр…динь…ууу…ааа…фьюуу-фьюуу…ооо…»
Она перестала крутить ручку.
«…Глава кабинета министров Франции Лаваль заявил…»
– Опять Абиссиния{94}, – сморщилась пани Людмила, – надоели эти вечные заявления. Один заявит одно, другой – другое, что ни минута – новое; совсем как у Фанки с ее женихом: все подмигивают, но что на уме – один бог знает. А пушки уже гремят.
«…Совет постановил собраться… Комитет из пяти членов… Комитет из шести членов… Из тринадцати членов… Пленум… Единственно возможное решение… Две возможности…» – гремело радио.
– Выключи, прошу тебя.
Желка щелкнула ручкой приемника и вернулась к столу. Наступила тишина, нарушаемая лишь шелестом карт.
Наступил тихий, спокойный вечер.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Патриоты
Председатель партии Фарнатый сидел на поручне огромного кресла, обитого плюшем в черные и красные ромбы, закинув ногу на ногу. Носком левой он постукивал по сверкающему паркету, а правую перехватил в подъеме. Он сидел, слегка ссутулясь, и вел беседу со своим другом, депутатом парламента Радлаком, человечком небольшого роста, но крепкого сложения. У Радлака были жидковатые светлые волосы, зачесанные назад, упругие мясистые щеки, а нос покрывали мелкие красноватые жилки. Узенькие щелочки его глаз светились коварством, а на толстых губах играла неискренняя улыбка. Но сейчас, когда к нему обращался председатель крупной политической партии, лицо его выражало лишь безграничную преданность, которую он изливал в льстивых словах.
Зная слабость Фарнатого, который придавал большое значение внешности и ценил вежливость особенно по отношению к собственной персоне, Радлак явился в сюртуке, чем хотел подчеркнуть свое уважение к пану председателю.
Радлака вызвали по важному политическому делу. Предстояло длительное совещание в сугубо интимной обстановке на частной квартире; последнее обстоятельство еще более подчеркивало необходимость длинного черного сюртука и перчаток.
Сквозь деревья под окнами в комнату пробивался свет полуденного солнца, и неверные тени листьев на бледно-голубой стене трепетали и меняли очертания. Они мелькали и на дипломе в позолоченной рамке: внутри венка из колосьев за упитанной белой лошадкой, впряженной в плуг, шел крестьянин; пониже было несколько каллиграфических строчек посвящения и подписи – судя по всему, какой-то почетный адрес.
Радлак стоя прихлебывал кофе из красной целлулоидной чашечки, держа ее за донышко и подставляя снизу ладонь, чтобы не накапать на ковер.
– Борьба за власть, – вещал председатель, глядя не на Радлака, а на носок своего ботинка, которым он вертел то вправо, то влево, – исключает всякую сентиментальность и давно изжитую христианскую мораль. Чего бы мы достигли, руководствуясь десятью заповедями господними? «Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим!» Хороши бы мы были, если б поклонялись только господу богу и, следуя его заветам, жили бы, как он повелел нам устами Иисуса Христа: кротость, покорность, любовь, всепрощение, умерщвление плоти, добродетель! Наш бог – прежде всего власть. И лишь власть имущему дано право быть порой слабым, всепрощающим, любящим, смиренным. Господь призывает нас к этому, поскольку сам обладает властью и хочет сохранить ее. К власти ведут тысячи дорог и обходных тропинок беззакония и насилия, и, волей-неволей, мы выбираем их, если хотим прийти к власти.
– А в итоге провалимся в тартарары, – не выдержав, возмутился Радлак и поставил чашку на низенький круглый черный столик.
Председатель не дал перебить себя:
– «Помни день субботний, чтобы святить его». А ты посвящаешь субботу политике, делам партии, митингам – все это в божий праздник, вместо того, чтобы посетить костел. Не произносишь ложного свидетельства?! Не крадешь?! Не желаешь дома ближнего твоего?!
– А ты хорошо все помнишь, пан председатель!
– Я ведь из семьи священника… Как политик, ты не можешь чтить уголовный кодекс. Когда речь идет о власти, хороши все средства: измена, подделка денег, обман, грабеж, разбой, убийство. Все эти преступления оправданы, если с их помощью можно прийти к власти, и карают за них лишь простых смертных. Если поступки помогли тебе достичь власти, они сразу превращаются в «славные деяния», «заслуги перед родиной», точно так же, как в руках фокусника черная материя становится зеленой, а черный кофе – прозрачной сельтерской водой.
Блеснуло пенсне, – председатель посмотрел на депутата безразличным, усталым взглядом. И говорил он вяло, утомленно. У него был жар, хотелось прилечь. Он сел поглубже в кресло, откинул голову на подушку, прикрепленную к спинке шнурком, и поднял лицо к потолку. Радлаку был виден лишь худой, острый подбородок. Когда подбородок шевелился, до Радлака через короткие паузы долетали слова – монотонные, однообразные, будто кто-то диктовал машинистке. Председатель вытянул ноги, бессильно свесил руки и замер. Крайнее утомление и немощность чувствовались в его позе, отражались на узком бледном лице. Оно было какое-то озябшее, с запавшими щеками, без бровей и ресниц. Старчески дряблыми складками морщинилась кожа на шее.
Уголки крупного рта, ноздри и толстая верхняя губа изредка подрагивали в пренебрежительной усмешке.
С усилием подняв руку, он провел ею по высокому, выпуклому, блестящему, без единой морщинки лбу, по редким, зачесанным назад волосам, погладил затылок, потрогал тонкую костлявую шею и осторожно, словно сдерживая боль, опустил усталую руку на колено вытянутой ноги.
– Убивать пока не будем, – раздельно произнес он. – Убийство слишком грубое средство для мирного времени. Впрочем, мы убиваем – если не физически, то морально, – компрометируя, дискредитируя, клевеща, запугивая, подкупая, совращая, игнорируя, замалчивая. У нас бессчетное число таких приемов. С помощью уловок и ухищрений наши безнравственные поступки превратятся в невинные, похвальные – в патриотические, падшие девицы станут целомудренными, черти – ангелами, нашелся бы только умелый фокусник.
Он перевел дух, предостерегающе подняв указательный палец, чтоб Радлак его не перебивал, потом ткнул им на депутата:
– Этим фокусником я выбрал тебя…
И, увидев вопросительно поднятые брови Радлака, – «А почему меня?» – тут же добавил:
– Ты в прошлом красильщик, умел перекрашивать ткани, сумеешь перекрасить и души. Впрочем, речь идет скорее о подкрашивании. Это несложно. Уточним детали. Популярности в правительственных кругах мы добились благодаря нашей непопулярности у себя дома. Мы живем, процветаем и благоухаем в общественных садах лишь на том навозе, которым нас мажут дома. Нам необходимы две вещи: еще большая популярность у правительства, а значит – еще большая непопулярность дома. Короче, чтобы приятнее пахнуть, нам следует сильнее вонять, для чего необходима еще большая порция дерьма на наши головы. Это во-первых. А во-вторых, подставив себя под брань и поношения, мы поднимем наш авторитет и дома. Vulgo:[19]19
Проще, то есть (лат.).
[Закрыть] пусть на нас еще больше нападают дома, но с нашего ведома.
– За мое жито меня же и бито! Благодарю покорно! – вырвалось у Радлака.
– Не стоит благодарности. Мы заплатим, чтобы нас высекли.
– Еще лучше!
– Так мы убьем двух зайцев: порка за собственные деньги, от которой не больно, потому что подкупленный только размахивает плеткой. Свой высоко замахивается, да не больно бьет. А со стороны кажется, что нам крепко всыпали.
– А если ударят как следует, по-настоящему? Я бы не рисковал.
– Пойми, мы устроим им ловушку. Ловушка – еще один плюс нашего плана. Они полезут в капкан за кусочком сала и попадутся. И тут остается лишь припугнуть их: «Ах вы изменники! Лу́пите нас за наши же деньги! Какая вы после этого оппозиция?»
Радлак покачал головой. Затея ему не нравилась.
– Такая оппозиция – что дырявый мешок. Будешь сыпать в него золото, как крупу, и никогда его не наполнишь! А если они завопят: «Нас подкупают! Нас хотят купить! Но мы не поддадимся! Не запятнаем свой щит! Чужие деньги нам претят!» – что тогда? – проговорил депутат, сел в кресло против председателя и заглянул в кофейник – не осталось ли там еще что-нибудь? Налил себе и потянулся за сигаретой.
– Допускаю, – кивнул председатель, – фактически можно представить, как они завопят: «Караул, нас подкупают!..» – или что-то в этом роде. Но они не отважатся, морально будут не в состоянии. Отсюда вывод: промолчать. Зачем кричать? Криком ничего не добьешься. Не понимаешь их психологии? «Мы вносим миллионы во всевозможные свободные фонды, и, если из этих сумм нам кое-что перепадет, – соображают они, – мы получим свое же. В конце концов – какая разница, кто дает?» Тем они усыпят свою совесть, которая будет храпеть так, что ее не разбудит никакая канонада, разве что более солидная сумма от кого-нибудь из наших конкурентов. Возможно, они подумают и так: «Им, – то есть нам, – нужна оппозиция, они нанимают нас, мы согласны. Пусть платят».
Председатель хмыкнул и снова опустил голову на подушку.
– Разумеется, – поучал он депутата, – такое не делается на виду у всех. Оппозицию не купишь в лавке на ярмарке. Тут требуется тонкость и осмотрительность. Мы ничего не знаем, а они и подавно не смеют догадываться, что деньги идут от нас, что плачу я или ты. Снаружи гладко, а внутри может быть и гадко. Погляди на швы сюртука: ты видишь, где они начинаются? Нет. Вот и мы должны работать так, чтобы все – шито-крыто и не отыскать узелков. Нужны посредники, покровители, симпатизирующие оппозиции, они и давали бы ей деньги. А мы остаемся в тени.
Фарнатый перевел дух.
– Я выбрал тебя. – Он сверкнул стеклами пенсне на депутата. – Переговори с Петровичем, и делайте, что понадобится. Скоро выборы…
– В Национальное собрание? – вытаращил глаза Радлак.
– Срок приближается. Надо готовиться. Возможно, они состоятся раньше положенного… Деньги есть, – не поскупимся. Это тот самый случай, когда торговаться не приходится. А когда они возьмут от нас деньги, то уже не посмеют завопить: «Караул, нас подкупают!» Рыльце в пушку!
У ноздрей Фарнатого прорезались складки: это он улыбнулся.
– Чистый щит? – председатель поморщился. – Скорее, подчищенный. Вопрос – чем? Чистота относительна. Одна – за крону, другая – за тысячу, третья – за миллион. Что стоит тысячу – не клюнет на крону, а миллион не посмотрит на тысячу, не есть суммы, за которые можно купить любую невинность.
– Встречаются и порядочные люди, – возразил депутат и, помешав кофе в чашечке, выпил его залпом. Засмеявшись, он добавил: – И порядочные члены оппозиции.
– Скажи, в чем сходство между порядочностью и температурой? – спросил председатель.
Радлак задумался, пожал плечами.
– То и другое изменяется при нагревании. А в чем между ними разница? От тепла температура поднимается, от холода – понижается. А порядочность наоборот: чем больше ее подогревают, тем она ниже, а чем меньше она подогревается, тем она выше.
– Подогретая порядочность – не порядочность.
– Порядочность, которую нельзя подогреть, нельзя и использовать.
– Ты не веришь в существование честных политических деятелей?
– Не имеет значения, верю ли я. Впрочем, я выразился неточно, сказав, что нельзя использовать порядочность, которую нельзя подогреть. Можно. Нам пригодятся честные оппозиционеры, бараны, воображающие, что крепче их рогов нет ничего на свете. Они будут бодать каменную стену, пока не разобьют себе башку. Есть, впрочем, и «честные» в кавычках, – эти хоть и бараны, но рожки у них бутафорские. Немного подмазать – и рожки отвалятся. Ты, пан депутат, обойдешь твердолобых стороной и займешься теми, что попокладистей. Умаслишь их. И пусть их бараньи лозунги растащат домашние воры.
– И предатели, – присовокупил Радлак.
– Безразлично, пригодятся всякие, «подмазанные» – если хочешь, называй их «умасленными», – и «твердолобые». Это означает раскол, а всякий раскол – залог упадка и разложения. «Дом, разделившийся сам в себе, не устоит», – процитировал он Священное Писание, – и его руины ценнее всякого навоза. Понимаешь?
– Как не понять!
– Так вот, – Фарнатый осторожно поднялся с кресла и мгновенье постоял, проверяя, не отсидел ли ногу, попробовал выпрямить сначала одну, потом другую. Затем отпустил ручки кресла и медленно, осторожно, не разгибая до конца колен, прошел за огромный письменный стол. Опершись руками о стекло на столе, сел и устало произнес: – Ты будешь первым тайным узелком в этом шитье, Петрович – вторым, остальных подберете сами. – Помолчав, он добавил: – От Петровича будет толк.
– Своенравный гусак этот Петрович, – усомнился Радлак.
– Не захочет пробиться в депутаты, останется гусаком.
– Ну, за депутатское место он позволит и глаз себе выколоть!..
– То-то же. А теперь иди и действуй.
И председатель протянул большую плоскую руку с набухшими венами. Радлак схватил ее, заморгал и попытался пошутить:
– Итак, во имя предательства…
– Мне все равно, – устало махнул рукой Фарнатый.
У дверей депутат остановился.
– Выборы и в самом деле будут?
– Я тебе говорю, значит, будут. И обстоятельства как будто складываются благоприятные для нас.
– А когда?
– В начале будущего года, но это – между нами, как и весь наш разговор.
– Ведь срок полномочий еще не истек!
– Захотим – и истечет.
Радлак низко поклонился, мгновение помедлил, уставясь в закрытую дверь, и переступил с ноги на ногу. Он не решался спросить еще о чем-то. Заметив замешательство депутата, Фарнатый помог ему нетерпеливым вопросом:
– Ну, что еще тебя заботит?
– Гм… я как-то не решаюсь. Это такое щекотливое… чтобы ты, гм… не забыл меня. – Он криво усмехнулся и вкрадчиво добавил: – У тебя нет более преданного сторонника.
– А-а, ты вот о чем!.. – сообразил председатель. – Ну, без сомнения, ты будешь в числе первых кандидатов! Не тревожься! Станешь депутатом!
Успокоенный Радлак поблагодарил. Это было все, что ему хотелось знать. Он так и вышел, согнувшись в поклоне, и осторожно прикрыл за собой дверь.
