Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

В ответ пан референт пороется в портфеле, достанет оттуда письма, прошения, проверит – не было ли ходатайства, и назовет имена и суммы.

Если дела туманны, положение неясно, он заявляет:

– Об этом, пан государственный советник, я должен сперва переговорить с министром. Сейчас же попрошу соединить меня с ним по телефону. Впрочем, лучше я поговорю с ним лично. Завтра же поеду в Прагу и добьюсь приема. Доложу обо всем, и затем поступим согласно его указанию.

Одно упоминание о министре – кто знает отчего? – приводит чиновника в ужас. После таких разговоров доктор Гоффлейн, а вместе с ним начальник отделения и референт управления судорожно вспоминают: всегда ли они помогали референту, всегда ли были достаточно предупредительны? А вдруг нет? Господи, пронеси!

– При чем тут «господи»? – спросят любопытные. – Ведь министры – не людоеды.

– Нет уж, извините, – ответят, – стоит пану референту обмолвиться о нас недобрым словом – мы погибли.

– Ах, что вы – референт такой милый и любезный…

– Да, да, слава богу, что он порядочный человек, – вздохнет собеседник в ответ, – и такой обходительный, вежливый, разбирается, что к чему, и вообще не без понятия…

Но если бы пан депутат-референт обратился к чиновникам с вопросом: – А как по-вашему, господа? – Они ответили бы хором: – Ваше мнение, пан референт, – наше мнение.

– Но все-таки, сами-то вы что думаете?

Допустим, они скажут:

– Существуют, пожалуй, и более неотложные нужды. Нам бы казалось…

Пан референт перебьет их лаконичным:

– А я думаю…

Разумеется, его выводы тут же усваиваются, и ему почтительно поддакивают:

– Да, да, конечно. Несомненно, несомненно. В таком случае… да, да, безусловно…

Таковы уж эти референты…

В повестке, если отвлечься от факта, что нужды земледельцев задвинуты почти в самый конец, все как будто бы в порядке… Ссуды школам лесорубов, лесничих, огородников, садовников, сыроваров, пивоваров; на строительство свинарников, на рытье навозных ям, на разведение племенных быков… Стоп! А где же тут о жучке-короеде обыкновенном? Я же заявлял, чтоб включили!

Просмотрев повестку внимательнее, Петрович нашел эти вопросы под 354-м пунктом. Ох уж этот Гомлочко, этот Гомлочко!

Открыв повестку на первой странице, он принялся перечитывать ее сначала. Итак, сравним, сколько же пунктов отведено на долю просвещения и сколько – на народное хозяйство.

«…Община кирилло-мефодиевских сестер – пособие;

Община дочерей святого Спасителя – пособие;

Попечительский совет приюта Марии-заступницы – пособие;

Богадельня святого Винцента Мариана – пособие;

Сестры Святого креста в Братиславе – пособие;

Центральное благотворительное общество – субсидия;

Римско-католическая патронатная гимназия в Клашторе под Зневом – поручительство;

Братья милосердия в Спишском Подградье – пожертвование;

«Святой Войтех» – беспроцентная ссуда;

Римско-католический приют в Трнаве – пособие;

Евангелический приют в Модре – пособие;

Национальная академия – субсидия;

Римско-католическая академия – субсидия;

Рабочая вечерняя школа – субсидия…»

– Опять одни сплошные пособия, субсидии, ручательства, пожертвования, беспроцентные ссуды, стипендии! – проворчал Петрович, перевернул страничку и продолжал читать:

«…Женская профессиональная школа в Братиславе – субсидия;

Женская профессиональная общественная школа в Новых Замках – субсидия;

Женская профессиональная общественная школа в Тренчине – субсидия;

Краевые школы имени М. Р. Штефаника в Турчанском Святом Мартине – субсидия…»

Он скользнул взглядом в конец странички:

«…В честь зарубежных гостей… Банкет…

Всеславянскому съезду пчеловодов – оплата товарищеского обеда;

Съезду словацких ортопедов – возмещение дорожных расходов;

Международный психотехнический конгресс – возмещение расходов на гостиницу;

Делегатам съезда абстинентов – оплата проезда в Стокгольм и возмещение расходов на развлечения;

Туристические клубы в Жилине, Праге, Спишской Новой Веси, Банской Штявнице;

Бюро по обслуживанию иностранцев – на оплату проводника по Высоким Татрам;

Бюро по обслуживанию иностранцев – на пропагандистский журнал «Светоч славянства»;

Бюро по обслуживанию иностранцев – на комитет «Изучай свою родину»;

Бюро по обслуживанию иностранцев – на информационную контору «Наздар»;

…Турбаза на Хабенце, на Иновце, в Оравицах, в Пустом Поле, на «Разбойничью хату» в Студеной долине, на турбазу «У трех родников», на высокогорный приют в Куопровой долине, на Мартинских Голях, под Криванем, на Криване…»

 
У Криваня, за Криванем, —
 

желчно пропел Петрович.

«…Курсы художественной выделки лыковой обуви в Банской Штявнице;

Поездка братиславских портных на художественные портняжные курсы в Париже;

Курсы поварского искусства;

Художественные курсы по изготовлению париков в Париже;

Курсы бального танца;

Курсы доярок для женщин, уезжающих во Францию… Здоровое поколение… Больное поколение…»

Он заглянул в дополнение к повестке, в одно приложение, в другое…

«Косноязычное приложение нам раздадут на заседании», – недовольно подумал Петрович.

Уже в основной повестке бросались в глаза всевозможные «искусства» и «художества»…

…Художники, объединенные в Словацком клубе художников – сокращенно СКХ, писатели, объединенные в Обществе словацких писателей, сокращенно ОСП, молодые писатели, объединенные в Обществе молодых словацких писателей, или ОМСП; совсем молодые писатели, объединенные в Обществе совсем молодых словацких писателей, сокращенно ОСМСП.

«А как бы назвали Общество словацких писателей, не умеющих писать, так сказать, Общество бессловесных младенцев? – подумал Петрович и на полях пометил: ОБМ. – Вот им, пожалуй, стоит оказать поддержку… – решил он про себя. – Общество словацких писателей-католиков, сокращенно ОСПК. Если бы вдруг вздумали объединиться старые словацкие писатели, получилось бы СССП, – хихикнул он. – Третье поколение… Четвертое поколение. Сколько их еще? Вот уж поистине дойдут и до младенцев! – Он поерзал в кресле, пропустил три строчки и прочел: – «Еврейское благотворительное общество».

Петровича словно кольнуло в бок.

Невольно воскликнув: «Скандал!» – он спустил ноги со стола и приподнялся, упершись в подлокотники. В некотором расстройстве нащупал в кармане плоскую фляжку, вынул ее, посмотрел на свет – будет ли еще в ней глотков на пять-шесть, отвинтил крышечку и отхлебнул. Глотков оказалось явно недостаточно для успокоения, и он принялся ходить по комнате, размышляя, как остановить этот бурный поток пособий. Он давно уже собирался выступить на комитете и в представительстве против подобного безобразия. Необходимо убедить «коллег», что двенадцать господ, заседающих в комитете и распоряжающихся достоянием края «в рамках бюджета», – не двенадцать американских дядюшек, у которых нет иной радости, как пригоршнями раздавать деньги из своих личных сейфов бедным родственникам. Край – не дойная корова, чтобы ее сосал всякий теленок! Всему есть предел! Сойдутся пять человек – вот тебе и общество: им бы лишь субсидию получить! Дать денег, помочь, оказать поддержку, что ж, пожалуйста, если дело действительно касается интересов края… А то, видите ли, любой паршивой деревеньке необходима на своем пруду купальня, чтоб возле каждой лужи был пляж, чистый от гусиного помета! Мальчишкой он без пляжа и без купальни с утра до вечера сидел в воде до посинения. Нету средств – ну и нечего шиковать. Доктор Иванка абсолютно прав, говоря, что мы готовы проложить асфальтовое шоссе к каждому сортиру. Какие претензии! А потом удивляемся нашей бедности! Прислуга Мариша ходит в шляпке с вуалеткой и красится, как его, Петровича, жена и дочь, у нее есть зимняя шуба, выходное пальто, резиновые боты, зонтик, чулки у нее держатся на специальном поясе, и при случае она норовит сходить в нашу абонированную ложу. Хочет быть дамой, как ее хозяйки. Деревне, черт побери, хочется быть городом, столицей, а столице – центром Европы. А не хватает средств – что ж, пойдем и попросим субсидию… Спортивному обществу недостает лодок, теннисному кружку недостает до дюжины двух мячей, шахматное общество потеряло две ладьи, исследователь-этнограф собирается совершить прогулку на Ораву – и у него уже готова подходящая бумажка о том, какой он замечательный специалист. И добренькие дяди из комитета с трудом удерживаются, чтобы не отпустить средства на эти лодочки, мячи, ладьи, этнографические исследования… Выкопают где-нибудь пару человеческих ребер, и всем загорится вести раскопки, причем непременно при поддержке краевого комитета. Вся наша страна – сплошная старина. Ходили по ней гунны, авары, Атилла, воины Ракоци{84}, Бетлена{85}, Тёкёя{86}, Матуш Чак{87}, Яношик{88} со своими двенадцатью удальцами. И теперь ищут могилу Атиллы, Матуша Чака, клады Ракоци и Яношика – всё, разумеется, за счет краевой казны! Нужно реставрировать святые образа, покрасить почерневшие статуи святых в храмах и деревенские распятия или подковать коня святого Мартина… Пожалуйста, ради бога! Мы охотно поможем. Пришлите только прошение. Мы охотно дадим и на краску, и на глину, и на гвоздик, куда художник повесит свою куртку во время работы!..

Пан референт ужасно сердился. Ведь эдак скоро никто ничего не захочет делать собственными силами. Поднять руку? Нет. Пусть мне ее поднимет краевое управление. Шагнуть? Нет. Разве что край меня поддержит. Оглядеться? Нет. Глаза устанут. Пускай дают на бинокль или сами смотрите. Напрячь свои силы? Наполнить себе брюхо? Пусть меня кормит край. Должность? Пусть мне ее дает край. Стараться? А край на что? Он пусть и старается!

А мы сами не пишем прошений? Да ведь пишем, все время пишем и клянчим. Все приходится выклянчивать, вырывать, приставив нож к горлу… Действительно, ужасно!… Обивай пороги, выстаивай под дверью… К чертям собачьим!.. Отдельные лица, организации, кружки, объединения, лиги, союзы, церкви, расы, народы, и все это протягивает руку, требует, просит от общины, округа, края; а государство в свою очередь – от отдельных лиц в виде налогов, сборов податей, взносов, натуральных поставок.

И непонятно – то ли непомерные налоги вынуждают граждан обращаться за пособиями к государству, то ли бесконечные ссуды всевозможным просителям вынуждает государство взимать со своих плательщиков все больше и больше налогов. Circulus vitiosus[15]15
  Заколдованный круг (лат.).


[Закрыть].

«Ладно, а вот с какой стати я, плательщик-христианин, – кипятился референт, – должен поддерживать разные там еврейские общества?! Пусть его себе евреи и поддерживают!.. Я непременно выступлю против подобного безнравственного факта!»

Петрович походил по комнате и резко остановился под люстрой, словно кто-то невидимый хватил его кулаком по темени. Он попятился, затем повертел головой, как будто воротник душил его, энергично качнул головой влево и решил – о да, он возьмет на себя эту благородную миссию!

Петрович снова засновал по кабинету, все больше вживаясь в свою роль и энергично тряся головой. Мысленно он перебирал и возможные возражения.

«Что ж, превосходно, господа, – импровизировал он свою будущую речь, – мы изымем из обращения гордую фразу: «Я добьюсь для вас этой субсидии. Я дам вам это. Я займусь этим делом и дорогу непременно проведу. С моей помощью этот лес будет разделен на участки между вами и превращен в пашню или выпас. Уж я позабочусь, чтобы построили новый костел… Я построю вам дамбы на реке, но и вы со своей стороны не подкачайте… Я не потерплю наводнения… Я не допущу, чтобы ваш хлеб смыло водой… Я обеспечу вам семена, но уж и вы…»

А как поведут себя избиратели, если не станет субсидий и мне нечего будет им обещать? Они перестанут за нас голосовать!.. К тому же в комитете сидят референт по делам культуры Корень и референт по социальным вопросам Мангора. Если я их не поддержу, выступлю против их пособия, они завалят мои предложения. Наше вам почтение! Обязательные люди эти господа! Взять хотя бы этого Кореня, ретивый католик и «людак», подозрительный, осторожный, к тому же образованный, начитанный и ужасно расчетливый человек. Казалось, все уже выяснено, решение готово, вопрос единогласно проходит, и тут он берет слово. Как по нотам разыграет сонату из слов, и сразу тут тебе и до-минор и до-мажор. Атакует чувства и разум, обрушит на всех кучу эмоциональных, рассудочных, нравственных, психологических, теоретических и практических доводов. Они так и льются из его уст, убеждают, пленяют, лезут в голову, проникают в сердце, впитываются в кровь. Все радостно хлопают ему, и потоком его красноречия принятое было решение смывается, уносится, миг – и его как не бывало, оно исчезло.

С таким не потягаешься!

Сравнивая Кореня с собой, Петрович вздохнул: да, Корень уверенно простирает свои могучие крылья над просвещением (впрочем, крылья Петровича, что касается народнохозяйственных дел, ничуть не слабее). Корень ни в чем не уступает второму референту по делам культуры – Крокавцу. Корень – силен, энергичен, настойчив. Крокавец – джентльмен, элегантный, вежливый, флегматичный и уступчивый в мелочах, но когда дело касается серьезных вещей, его не прошибешь.

Петрович невольно оглянулся – не слышит ли его Крокавец?

«Итак, что же получается в итоге? Если Крокавец хочет выцарапать какое-либо пособие своей школе, своему художнику, своему союзу, Корень сразу же ставит свои условия. «Коллега, – скажет он, – в принципе я не против, но согласись, ведь нас больше и наши нужды значительнее. Если ты, коллега, своим голосом поддержишь просьбу хотя бы трех наших богоугодных заведений, если ты согласен, чтобы по крайней мере три наших дома культуры были щедро субсидированы и если при закупке картин будут соблюдены интересы хотя бы двух наших художников, тогда, пожалуй, я не возражаю, чтоб и твоей школе, твоему обществу и твоему художнику что-нибудь перепало».

И Крокавец по-барски небрежно махнет рукой: «Пожалуйста». Ему плевать, он готов и втройне платить».

– Так вот, уважаемые господа присяжные заседатели и уважаемые судьи, – вдруг заговорил депутат вслух, не замечая, что обращается, собственно, не к суду, а к уважаемому комитету. – Я бы несколько ограничил культурные запросы Кореня…

Он безвольно опустил поднятую было правую руку с повесткой, голова его поникла. И хрипло, словно его держали за горло, прошептал:

– Если я выступлю против Кореня – завалят все мои навозные ямы, навозная жижа растечется без пользы. И рад бы выступить, да не могу… Скажу не дать пособия ремесленникам – на меня обрушится Клинчек, их защитничек… Выступлю против нужд еврейской благотворительной лавочки – в меня вцепится коллега Мангора… Да попробуй я только пикни – на меня ополчатся сразу все одиннадцать культурных, промысловых, социальных, санитарных, дорожных и народнохозяйственных референтов, коллег-депутатов… Не могу… В самом деле не могу…

Он повернулся к попугаю Лулу и сдавленным голосом тихо-тихо прошептал:

– Не мо-гу.

Лулу завозился и постучал клювом по толстым прутьям клетки. Он давно наблюдал за Петровичем в ожидании подходящего момента, когда можно будет что-нибудь крикнуть хозяину, оказаться на свободе, сесть ему на большой палец и прижаться к щеке, чтоб его нежно погладили и похвалили. Не уверенный, что такой момент уже настал, Лулу на всякий случай решил немного выждать. И очень кстати, потому что хозяин как раз подводил итог своим размышлениям.

– Как же быть? – спросил он вслух и тут же и ответил: – А никак. Нечего вылезать. Промолчу. Умней и не придумать. Рука руку моет. Пусть каждый получит то, что ему причитается, мы поддержим друг друга всегда и во всем, отбросив зависть. Это и есть кроткое, идеальное содружество, товарищество коалиционных мнений, партий, положений, стремлений, толков и фактов. И все довольны. Все найдут применение своим способностям и все смогут зачерпнуть из общего горшка хотя бы ложку каши с маслом. Я ничего не скажу.

Он швырнул пачку листков на стол, подошел к клетке и, как бы еще сомневаясь, спросил птицу:

– Не нужно выступать, правда, Лулуша? Верно?

Обрадованная птица грациозно затанцевала на жердочке, закивала головой и прокаркала утробным женским голосом:

– Верно, верно, верно!

Петрович отворил дверцу и протянул Лулу указательный палец.

ГЛАВА ВТОРАЯ
В поисках поцелуев

И зачем он протянул Лулу свой палец! Не знал бы лишних хлопот. Потому что словоохотливая серая птица с кривым носом, поддакнув депутату: «Верно, верно, верно!», вне всякой связи с ходом мыслей своего хозяина и нашего повествования вдруг заверещала:

– Целуй меня, целуй меня, целуй меня!

Право, это повесткой не предусматривалось!

Случается, в темном переулке ни за что ни про что получишь затрещину. В ухе звенит, рядом кто-то промелькнул, но поди узнай в темноте, который из соседей решил свести с тобой счеты!

Петрович поспешно засунул попугая назад в клетку.

– Ах ты горбоносая еврейская уродина, – озлился Петрович, вместо того чтобы согласно высказанному птицей желанию приласкать и погладить ее, как он иногда делал.

Все заботы о пособиях разом вылетели у него из головы, так улетает с забора подальше на огороды стая вспугнутых сорок. До сих пор познания Лулу о поцелуях ограничивались прокартавленным с трудом «целую ручки!». А тут он совершенно отчетливо три раза подряд произнес: «Целуй меня, целуй меня, целуй меня».

Здесь целовались!

Страсть сжигала чьи-то тела, бушуя и рассыпая поцелуи. Кто-то держал монетки в открытом сердце, как на протянутой ладони, по ней стукнули снизу, и монетки разлетелись, раскатились во все стороны. Их надо собрать!

И Петрович начал поиски. На мгновение у него даже промелькнула испуганная мысль – не на него ли самого указывает Лулу?!

Петрович опустился в кресло у письменного стола и порылся в тайниках своей памяти: не целовался ли он сам тут, в кабинете?

С женой? Это исключено. Не мог он требовать от нее так страстно, да еще три раза подряд, этого божественного напитка… Жена от него – тоже. Прошли те времена. Тогда Лулу еще каркал в Африке. Теперь, прощаясь или здороваясь, они прикладываются друг к другу щеками и чмокают губами в воздухе, иначе ему пришлось бы утираться от пудры, а ей пудриться заново.

В таком случае кто же?

Ну, признаться, щипал он прислугу Маришку, брал ее за подбородок с ямочкой посредине. И не больше. Ну… гладил ногу выше колена, а однажды она протирала хрустальные подвески на люстре, стоя на стремянке, и он схватил ее за коленки. Но это так… по-отечески. Она лягнула его ногой в домашней туфле, и это их как-то сблизило… Постойте, постойте… Нет, до поцелуев дело не дошло. Не хватало еще этих нежностей… Просто ему претит изображать из себя строгого и хмурого буку… Только и всего.

И вдруг, как протертые хрустальные подвески люстры – когда горят все двенадцать лампочек, – в глубине памяти адвоката ясным, веселым, доверчивым светом вспыхнули большие темные глаза. Окруженный ореолом, вынырнул образ молодой вдовы Эстеры Микущаковой. Мягкая зеленая шляпка, кокетливо сдвинутая на правое ухо. На шляпке задорно торчит короткое перышко сойки. Бровки – не стриженые, не крашеные, не подбритые, а такие, какими их создал господь бог, – раскинутые черные крылышки. Высокий тонкий треугольник носа над изгибом верхней губы. Во рту, как в драгоценной шкатулке, выложенной алым бархатом, два ряда сверкающих жемчужинок, созданных для того, чтобы на них смотрели не отрываясь, а губки этой высокой и стройной дамы были созданы исключительно для неугасающей радостной улыбки.

Это было изумительное видение! И сейчас, при одном воспоминании о ней, Петровича охватывает умиление. Он хорошо помнит, что сразу зажег все двенадцать лампочек.

Она приходила с просьбой о пособии для сына-гимназиста.

Горькие слова, сладкая улыбка. Рассказывая о своих злоключениях, улыбкой она как бы пыталась их смягчить, и от горечи ничего не оставалось. Слова ее были милы, жесты шутливы, а зубки блестели так весело, что мрачные краски блекли, и даже не верилось, что ей тяжело живется. Видимо, она не хотела, чтобы ее жалели, вот и бодрилась.

По ее словам, она происходила из зажиточной семьи. Вышла замуж. С мужем жили хорошо. И все было бы прекрасно, если б не проклятая жажда богатства. Они арендовали большой участок земли, а доходы их все сокращались и сокращались. С хозяйством они не справились. Муж умер. Совсем разорившись, все потеряв, с пятьюстами кронами и с маленьким сыном она отправилась в Братиславу искать заработка. Но у нее не было знакомых. Сына пришлось отправить к родственникам в Брно. Сейчас она работает в Центральной молочной, получает шестьсот крон в месяц. Половину жалованья посылает сыну. Здесь, в Братиславе, она не могла бы уделять ему достаточно внимания – весь день занята. Право же, все это прозаические и печальные дела… Но она улыбнулась, чтобы подбодрить себя и не огорчать Петровича. «Это не так страшно», – говорили ее улыбка и шутливая гримаска. Она снимает маленькую темную каморку с окном во двор. Платит за нее сто пятьдесят крон. «Было бы хуже, да некуда», – смеется она. Обедает через день… Она весело щурится: «И все же, смотрите, какой у меня свежий вид!»

Она явно играла – так показалось Петровичу, он был смущен: бог тебя знает, какие у тебя еще доходы! Молодая, красивая. Длинное меховое манто, на первый взгляд элегантное и добротное… Но стоило ей приподнять руку, в глаза бросились вытертые на локтях рукава.

Он поверил ей. «Ты порядочная женщина, – думал Петрович. – Твоя шубка – как твоя улыбка. Невнимательный отметит ее нарядный вид, но приглядись – и увидишь потертые локти».

И он пожалел ее. Скорее всего потому, что просительница была красива. Бедных много, но те давно надоевшие, неприятные, грязные, в лохмотьях. Если он и помогал им, то делал это по обязанности, равнодушно, привычно. А у этой дамы сразу три ходатая: красота, бедность и сочувствие. Большая разница – видеть в грязи рваный башмак или сверкающий алмаз. Башмак пускай себе валяется, а за алмазом мы наклонимся – он должен сиять там, где ему пристало…

Петрович полез было в карман за бумажником, чтобы сразу же обрадовать просительницу. Но мысль: «А не будет ли это выглядеть подачкой?» – остановила его. Не хотелось портить впечатление. Вдруг она скажет: «Я пришла не за милостыней»? Нет, дать ей деньги – значит унизить ее. Предложить ей место у себя в конторе?.. Петрович вовремя прикусил язык. У нее же есть работа, а платить ей больше, чем она получает сейчас, не возбудив подозрения и зависти у других, он не сможет.

Он подумал было – а если она станет его «подругой»? Но эту грязную мысль он тут же отбросил. Нет, нельзя с первой же встречи вымогать у нее любовь в обмен на пособие для сына! Эксплуатировать ее нищету, наживаться на ее благодарности! Нет и нет! Это не в его характере и бросило бы на него тень. Петровичу захотелось щегольнуть своим бескорыстием и человеколюбием. Записав фамилию и адрес вдовы, он заверил:

– Я выхлопочу пособие для вашего сына, сударыня.

И выхлопотал. Сам бегал по кабинетам, убеждал поскорее уладить дело, разыскал референтов по вопросам просвещения – Кореня и Крокавца. Те дали согласие. Крокавец, правда, полюбопытничал:

– Она хоть красивая, эта вдова?

Петрович не ответил на этот нескромный циничный вопрос, хотя и сам не раз задавал подобные же. В комитете тоже никто не возражал. Пособие утвердили. Обрадованный, он сообщил об этом пани Микушаковой частным письмом.

Вдова пришла поблагодарить его. Она была растрогана и улыбалась сквозь слезы:

– Я никогда этого не забуду, пан депутат.

Ослепленный ее мягкой красотой, Петрович великодушно бросил:

– Пустяки, не стоит благодарности. Это пособие я могу сделать постоянным. Если вы в чем-либо будете нуждаться, очаровательная сударыня (так и сказал), обратитесь ко мне.

Когда она – вероятно, уже в третий раз – протянула ему на прощание руку, он привлек ее к себе. Губы ее были совсем, совсем близко…

«Что она скажет, если я ее поцелую?» – подумал он и не поцеловал: это был бы купленный поцелуй.

Он подавил нескромное желание и все же, не сдержавшись, шутливо сдвинул охотничью шляпу с пером сойки еще сильнее набок. Пожалуй, это было навязчиво. Нет, нет, этим он, конечно же, вовсе не хотел дать понять, что ему полагается другая награда, не просто «спасибо» и банальное «я этого никогда не забуду». И как-то невзначай снова подумалось о красивой «приятельнице», совсем недорогой, от которой он откупился бы самое большее – пустячным пособием для сына, ну, и добавил бы еще немного от себя. И уж безусловно, она обходилась бы ему дешевле, чем танцовщица, на которую тратишь последнюю сотню крон и обнаруживаешь, что она обманывала тебя, еще когда ты разменял первую тысячу. Эстера была бы надежной, чистой и здоровой подругой. А помимо законной жены еще и «подруга» – все равно что второй фрак. Роскошь, излишество, но – удобно. Приличное общество не поставило бы это ему в упрек. Обыватели, конечно, завидовали бы, а может, и нет… Не видя двух фраков одновременно, а лишь тот, в котором он будет в данный момент… Конечно. Вот только вездесущие налоговые чиновники пронюхают все и тотчас повысят налоги: «Если ты можешь позволить себе два фрака – плати». Недавно один из них с укоризной заметил, что Петрович ежедневно меняет галстуки. Выходит, уже достаточно лишнего галстука, чтобы тебе увеличили налоги! Что же говорить об автомашине, манто, драгоценностях, квартире, ужинах и хозяйстве? Куда уж вторая «подруга жизни»! К тому же неизвестно, как отреагирует на это законная жена. Пани Людмила, разумеется, современная женщина и изо всех сил старается быть на уровне, проповедует эмансипацию, выступает против предрассудков в любовных отношениях, за свободу любви, но подобную эмансипацию вряд ли потерпит.

Петрович до мелочей помнил все, что думал и говорил во время этих двух приятнейших визитов. Мысль о «дружбе» он отбросил, но руку дамы не выпустил, долго, чуть пожимая, держал в своей, и Эстера лишь для виду мягко пыталась высвободить ее, словно говоря: «Держи, пожалуйста, я не сержусь…» Дивная красавица! Петрович был в сильном возбуждении. Нравилась она ему необыкновенно.

Он всем сердцем готов был дать молодой одинокой вдове постоянное пособие…

Но он ее не целовал! Об этом и речи не было. «От меня Лулу не мог этого слышать! Целовался кто-то другой. Но кто?»

Тысяча чертей! В его кабинете! В его личном кабинете! Жена? Пани Людмила?

Эмансипация женщин?.. Свобода любви?..

Чело Петровича омрачилось. Людмила вечно вертится среди молодежи. А молодые люди, как вино, особенно выдержанное, взбудораживают… Пани Людмила – женщина не старая; впрочем, женщины в любом возрасте и любого положения молодятся – достаточно доглядеть на эти жалкие развалины, что таскаются по кафе и по паркам, то и дело глядятся в зеркальце, чтобы припудрить и подкрасить свои помятые физиономии, где – красным, а где – черным. Ах, тяжко расставаться с молодостью, тяжко замечать первые нити морщин на лице!

Петрович не раз отмечал, что жена, имея возможность побеседовать с человеком пожилым, серьезным и содержательным, предпочитает более молодого и пустого. Ее манит ручеек, весенний, звенящий поток, шумливый и беззаботный; его легко перейти вброд, запрудить ногой и снова отпустить или направить в другую сторону, поставить на нем мельничку и забавляться, наблюдая, как эта мельничка крутится-вертится. Пани Людмилу не манит полноводная, повидавшая не одну страну и не один цветущий берег река с водоворотами. Такой реке не до забав, она уже не зажурчит, не забулькает, тихо и достойно несет она свои воды, но чуть зазеваешься – и увлечет тебя в пучину, в глубину, на каменистое дно. В такой реке и утонуть недолго, если бросишься в ее объятья… Уж лучше иметь дело с юными ручейками!

Свои эротические склонности, как отмечал Петрович, она прикрывает заботами о Желе.

Однажды он попенял жене, что ей не к лицу дурачиться с молодыми людьми, и в ответ услышал обоснованную речь:

– Матери всегда жертвуют собой. Ты воображаешь, я ради собственного удовольствия так мила, весела и внимательна к этим желторотым? Все ради Желки. Не хватало, чтоб я смотрела на молодых людей твоими глазами! Бедная Желка! Мне приходится быть обворожительной ради нее же; чтобы Желка развлекалась, приходится развлекаться и мне и развлекать при этом других.

– Всякого молодого человека?

– Любой из них – партнер в танце, любой может оказаться женихом.

– Ага. Чтобы Желка танцевала, должна откалывать коленца и мамаша, чтоб Желка пофлиртовала, приходится флиртовать и мамаше, чтобы Желка могла ходить на свидания, мамочка должна показать ей пример? Где предел этому? Ради доченькиных успехов, может, и мне вихляться на танцульках, флиртовать и назначать свиданки Желкиным подружкам?

– Да ради бога!

– И ты не ревновала бы?

– Пф-ф-ф! – фыркнула она презрительно. – Ты, значит, ревнуешь?

– Пф-ф-ф! – фыркнул он в тон своей супруге.

Все же, не удержавшись, Петрович как-то упрекнул жену, что они с дочерью неведомо где болтаются и являются домой черт знает когда. Никакого порядка нет, неизвестно, в какую пору обедать, в какую – ужинать! Должен же быть какой-то режим!

– Как в тюрьме, разумеется? – огрызнулась она. – Я знаю, ты с удовольствием превратил бы нас в рабынь. Тебе не удастся, милый доктор! Прошли те времена, когда мы служили только мужу.

– Только ли мужу? – не остался в долгу Петрович.

– Если на то пошло, мы свободны.

– Как-никак ты замужем.

– Но не рабыня.

– А тебе нужен десяток мужей? Думаешь, тебе это развяжет руки, даст свободу?! Ах, милая, от природы не уйдешь. Ты будешь рожать в муках, будешь кормить грудью, ты, а не эти десять господ. Так уж повелось. Ласточка сидит в гнезде на яйцах, а самец летает ловить мошек, и только когда птенцы вылупятся, самец и самка летают по очереди.

– Милые речи, но Желка давно вылупилась из яйца.

– А ты все занимаешься ловлей.

– На каких же яйцах я должна сидеть дома? – Она от души рассмеялась и добавила: – Ах ты, старый рабовладелец!

– Тебе все мало свободы? Вас ведь никогда не бывает дома.

– А тебе хочется привязать нас к дому!

– Ах, отвяжись, ради бога, – устало отмахнулся Петрович.

– Я знаю, ты рад от нас избавиться.

– Ну что ты, просто не хочу вас связывать.

– Чтоб у тебя самого были развязаны руки!

Странные то были беседы. Супруги не могли и не хотели понять друг друга.

«Шатается по всяким лекциям, – кипел Петрович, – нахваталась от доморощенных философов, воителей за женскую эмансипацию, дурацких идей или от какой-нибудь суперпрогрессистки-апостольши: «Мужья вас держат в рабстве!» Мол, свобода женщины проявляется в свободных любовных связях с молодыми мужчинами, разумеется, под эгидой мужа, на его средства, со всеми вытекающими отсюда последствиями или без последствий. «Да постигнет поработителя заслуженная кара!» «Прогрессивными» лозунгами прикрывают собственную разнузданность, то бишь – свободные развлечения, свои эротические наклонности, любовные связи, животные инстинкты, невоздержанность, подводя под все это идейную базу. Им так и хочется расшатать старые, сложившиеся моральные устои, продиктованные природой, жизнью, выпестованные культурой и лишь после этого узаконенные и принятые обществом. Рядом с чистыми, целомудренными натурами женщины «свободных нравов» – как мухоморы рядом со съедобными грибами. Привлекательные мухоморы бесполезны. Если даже кто-то мухомор и сорвет, все равно отшвырнет его, боясь отравиться, а хороший гриб – сто раз понюхает, полюбуется им и с радостью понесет в корзинке домой. Природа никогда не подведет.