Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Ясно: приятель, лишь бы отказаться от поручительства, разыграл учителя. А я не мог взять и выгнать солидного человека, педагога, редактора. В том, что он учитель, я не сомневался: так наивны, доверчивы и непрактичны в достижении цели могут быть только педагоги. Я решительно отказал ему. Он сразу приуныл. «Может, вы будете так любезны и дадите хоть записочку к пану депутату?» Но для меня все было так странно и неприятно, даже оскорбительно, хотя и смешно.

– Ты не дал ему даже записки? – поразился Петрович.

– Мог ли я утруждать вас, дорогой дядюшка? У вас и без того столько забот! К тому же в этой просьбе мне виделось что-то обидное – не для вас, а для себя, для этого учителя.

– Это ты зря. Люди, как рыбы, хватаются за любого червяка. Уж записочку мог бы и дать.

– Да это не первый случай, с учителем-то. И до него приходили ко мне насчет квартиры, денежного вспомоществования, – какие дают учреждения своим служащим, – повышения в чине, концессий, и всякий раз просили, чтоб я замолвил за них словечко перед вами, дорогой дядюшка. Бог знает кто им наговорил, что я вхож в вашу драгоценную семью. Клянусь, я никогда ни перед кем не хвастал влиятельной родней. Но люди разнюхают, и теперь за ними дверь не закрывается.

– Надеюсь, ты не стыдишься нас?

– Помилуйте!

– За то, что ты ни о чем не просил, ставлю тебе на вид, – развеселился дядюшка. – Но ты особенно-то не роняй себя. Нынче всякий норовит казаться значительнее, чем есть на самом деле. Любая травинка думает, что она выше всех, а любая козявка – что она сильнее всех.

– Только не я.

– Как зовут твоего педагога?

– Я не знаю его фамилии.

– Надо было записать. Сделали бы, что в наших силах. Как-никак педагогический журнал, прекрасное начинание. Уж если мы даем манекенщицам на ужины, а парикмахерам на обеды по случаю их краевых съездов, отчего не поддержать педагогический журнал? Узнай, как зовут редактора. Он подал прошение?

– Не знаю.

– Справься в отделе просвещения. Там наверняка знают его фамилию. Если не подал прошение, пускай подаст.

– Извините, дорогой дядюшка, я из принципа не хотел вас беспокоить.

– Разыщи его. Педагогический журнал – нужная вещь.

Отчего вдруг сердцу Петровича оказался милым журнал по вопросам воспитания? Расстроило падение всеобщей нравственности – в любви и вообще, расстроило попрошайничество, принявшее угрожающие размеры, или Ландик невольно польстил ему, затронув самолюбие, – установить не удалось… Возможно, причиной было и то и другое…

Пан доктор смутился и покраснел. Захотел поддеть своего дорогого дядюшку за его переживания из-за «попрошаек» и в душе немножко посмеяться над ним. Не вышло.

*

Хорошо еще, что все рассказанное было правда. Иначе пришлось бы ему самому основывать педагогический журнал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Взаимные подозрения

Подали крем, украшенный взбитыми сливками и бисквитами. Желка радостно причмокнула. Лицо хозяйки осветила улыбка.

– Крем сегодня удался. Густой, – проговорила она.

Это была, пожалуй, третья фраза, произнесенная ею с момента появления мужа. Но улыбка ее угасла, едва вспыхнув. А причиной была Маришка, вертевшаяся около Петровича и все время норовившая оказаться за его стулом. Обнося обедающих кремом во второй раз, Маришка начала не с хозяйки, а с Петровича и со своим глупым деревенским «извольте» вместо «пожалуйста» сунула ему хрустальное блюдо под нос, нарочно или случайно задев при этом хозяина плечом.

Этот факт не ускользнул от внимания пани Людмилы. Она больше не сомневалась, что между мужем и горничной какой-то тайный сговор, а может быть, и грех. Пани Людмила нахмурилась и закусила губу. За сегодняшний вечер она уже в третий раз замечала Маришкину фривольность; поначалу она решила молча понаблюдать за ними, но наконец не выдержала и прикрикнула на горничную:

– Будьте осторожнее! Отступайте в сторону, когда подаете! Не наваливайтесь!

А Петрович подумал: «Чего там, прижимайся, милая! Не будь здесь жены и прочих, я потрепал бы тебя по щечке… – И тут же вспомнил о своем намерении дознаться, кто же целуется в его кабинете. – Надо и тебя взять на заметку. Жаться-то жмешься, а доверия не внушаешь». Он поглядел на возмутившуюся жену, на уносящую блюдо горничную – обе были мрачны.

Ему стало чуточку не по себе.

За фруктами пани Людмила невольно выдала себя. Выбрав самый большой красный апельсин, она собственноручно передала его Ландику.

– Смотри, какой красный. Должен быть сладким. Возьми. – И без всякого повода, мимоходом, провела рукой по его приглаженным редким волосам. – Чтобы и ты был таким же румяным, – прибавила она с улыбкой.

– Насекомое приобретает окраску окружающей природы, а я – бумаги, – позволил себе шутливое сравнение Ландик, учтиво целуя руку пани Людмилы.

«Ишь ты, ишь ты – любезничают, – изумился Петрович. – С какой стати она с ним нежничает? Мне апельсина не предложит и не погладит, – с осуждением и какой-то безотчетной завистью подумал он и, надув щеки, выплюнул зернышки в кулак, а затем стряхнул их на тарелку. – Смотри в оба за женой! Это неспроста, тут что-то кроется». И Петрович едва не ляпнул, что, став красным, как апельсин, Ландик подурнеет. Он вовремя спохватился, что подобным замечанием только польстил бы юноше.

Симпатия к Ландику сменилась неприязнью.

«На людях не выказывают своих чувств, это неприлично, и не вскакивают из-за стола, рук за едой не целуют!» Петрович еле сдержался, чтобы не взорваться при постороннем, не то Ландик подумает, будто они с женой не ладят. Ничего, он все еще выскажет Людмиле, все припомнит… Такая возможность скоро представилась. После ужина Желка встала и, пританцовывая, пошла прочь от стола, проговорив в такт:

– Спасибо. На здоровье. – И взяла Ландика за рукав. – Пойдем попробуем, как получится кариока. – И, все так же пританцовывая, удалилась.

Ландик вышел за ней. Родители остались одни.

«Сговорились! – насторожился Петрович. – А вдруг это Желка с Ландиком целовались? Вот недоставало!»

Убрав со стола, Маришка отошла к камину и, стряхивая крошки со скатерти, стрельнула глазами на хозяина. Складывая скатерть и придерживая ее подбородком, она еще раз покосилась в сторону Петровича. Хозяин подмигнул Маришке, притворившись, будто в глаз ему попала соринка. Когда Маришка вышла, пани кивнула ей вслед и нервно заговорила:

– Каждый вечер трется об тебя…

– Кто? – всполошился муж.

– Мариша. – Пани кивнула в сторону кухни.

– Маришка?

– Какая Маришка? Ма-ри-ша.

– А чего она хочет?

– Тебе лучше знать. Все время задевает тебя.

– Не замечал. А зачем?

– Не прикидывайся простачком! Я наблюдаю это уже несколько дней.

– Несколько дней?

– Она стала вести себя нагло.

– Она просто неловкая.

– Нет, дерзкая. И, видимо, не без оснований. Я не собираюсь с ней соперничать. А ты совсем стыд потерял, не осадишь ее.

– Уверяю тебя, я ничего не заметил, если она и задела когда меня, то случайно.

– Хорошенькая случайность! Повторяется каждый вечер.

– Неловкая она! А ты думаешь, умышленно?

– Убеждена!

– По-твоему, она со мной кокетничает?

– Нет, ты с ней.

– На глазах у тебя? В таком случае неловок я, – попробовал отшутиться Петрович и добавил серьезно: – Научи ее подавать и не устраивай сцен. В чем дело? Что навело тебя на подобные мысли?

«Неужели она видела, как я держал Маришку за коленки? – мелькнуло у Петровича подозрение. – Не может быть. Если б видела, мне давно уже досталось бы».

– Что навело меня?.. Свидетели.

Это его испугало.

– Свидетели?..

«Проболталась сама Маришка? Но иначе она не терлась бы об меня, не перемигивалась!»

– Какие свидетели?

– Беспристрастные.

– Кто же?

– Неважно. Достаточно того, что они есть.

– Ты меня разыгрываешь! Покажи мне этого свидетеля!

– Ты и так видишь его ежедневно, а я ежедневно выслушиваю.

У Петровича заныло под ложечкой. «Кто бы это мог быть? Шофер? Кухарка? Не иначе, Маришка похвасталась. Будь осторожен, – предостерег он себя, но затем ободрил: – И смел».

– Если веришь свидетелям, прогони прислугу, потому что меня ты прогнать не можешь, а если веришь мне – прогони свидетелей.

– Тебе я не верю.

– Прискорбно. Ты полагаешься на каких-то негодяев и обманщиков. Должен тебе сказать – мне это хорошо известно как адвокату, – есть целые деревни, особенно те, куда проник коммунизм, где на все найдутся свидетели. Там у них даже существуют свои биржи, обычно на площади или перед костелом. Свидетелей покупают, как акции, одних – дороже, других – дешевле, в зависимости от убедительности внешнего вида. Из ненависти к буржуям и капиталу они готовы свидетельствовать что угодно.

– Мои свидетели из леса.

– Там больше всего разбойников, и нет леса в Словакии, куда бы ни проникла пехота цивилизации.

– Они не из Словакии.

– Эмигранты? На этих полагаться тем более нельзя. С родины бегут те, у кого совесть нечиста.

– Ах, ну о чем мы толкуем? Ты сам всему лучший свидетель. Твое лицо – зеркало твоей неверности. Я давно за тобой слежу.

– Ты плохо ведешь расследование, говоря: «слежу за тобой». Пошли на кухню, и я в твоем присутствии потребую от горничной, чтоб она перестала тереться об меня, потому что ты это уже заметила.

Петрович излагал все это бесстрастным тоном, с чуть заметной иронией. «Подумаешь, терлась, – это ерунда, раз Людмила не знает о коленках». Он был убежден в своей невиновности, не зря же исповедовался перед собой тогда в кабинете. Людмила ловит его на слове. Но если он чем и провинился перед ней, то разве что помыслами, а проступков никаких не совершал. В обычной жизни он не признавал христианской заповеди, будто человек, страстно взглянувший на чужую жену, уже прелюбодействует. Равнодушно смотрят на человеческую красоту только деревянные истуканы. Истинная измена должна зайти далеко и бросаться в глаза, чтобы ее нельзя было отрицать. А потрепать девушку по щеке, подержать за подбородок, слегка польстить ее самолюбию, подмигнуть раз-другой – это все равно что пожать ей руку или пожелать «доброго утра». Это – отеческое пожатие. Ну а не отеческое, так дружеское. Надо быть благожелательным и общительным, а не надменным, строгим, деспотичным, неприступным, гордым или угрюмым, словно ты поджег деревню. Иначе река Стикс разделила бы трепетные человеческие сердца и мир превратился бы в ад. Я отношусь к Маришке чисто по-дружески, и подозревать меня не в чем. Мое отношение к ней еще не любовь».

Нервное состояние пани Людмилы все возрастало, ей казались предосудительными даже взгляды, которыми обменивались муж и горничная, она видела в них доказательство супружеской измены, чего уж говорить о подталкиваниях и перемигивании. Во всем ей мерещились знаки любви, готовой перейти в бурную страсть… А может быть, это – отголоски страсти, бушевавшей час назад и не укрощенной даже присутствием посторонних?..

Таковы люди: себе прощают все, другим – ничего. Петрович считал себя безгрешным, а жену подозревал из-за какого-то апельсина. Пани Людмила в свою очередь укоряла мужа за то, в чем охотно извинила бы себя, и продолжала донимать мужа, кусала, как блоха: то тут, то там.

Петрович не вытерпел: «Сброшу-ка рубашку терпения, хотя на самом деле меня ее нападки ничуть не задевают».

И наигранно вспылил:

– Довольно! Я все-таки отец взрослой дочери. Как тебе приходит в голову думать обо мне подобное? Ты, забывшая о всякой пристойности! Ведь это ты целуешься в моем кабинете! Проповедуешь свободу любви и свободу поведения для замужних женщин! Сопляки говорят тебе пошлости, а ты хихикаешь, подавая этим дурной пример Желке. Сегодня я лишний раз убедился в твоей развязности. С какой стати ты гладишь этого желторотого комиссара? А он тебе всё ручки лижет… Если ты при мне гладишь его по голове, черт тебя знает, где ты его гладишь в мое отсутствие!

– Не меряй всех на свой аршин. Яник нам родня.

– Такая же, как и Маришка!

– Мариша, а не Маришка.

– Болван, а не Яник.

– Яник.

– Маришка.

– Яник.

– Для нас он всего лишь младший комиссар. Если ты целуешься с комиссаром, то я имею право целоваться с Маришкой. Но, кстати сказать, я этого не делаю!

– И я не целуюсь.

– У меня есть свидетель.

Пани Людмила замерла и умолкла в изумлении.

«Я с кем-то целовалась?» – вопросила она себя, впрочем, не очень уверенно.

– Кто тебе сказал? – выдавила она после паузы, глядя в угол.

– Кто знал, тот и сказал.

– Подлец!

– Не такой уж и подлец.

– Бесстыдник!

– Ну уж извини!

Тон разговора все повышался. Пани Людмила мельком подумала, что юнцы при всем своем нахальстве отваживались, самое большее, поцеловать ручку или прижаться во время танца. Один как-то пощекотал ладонь, а другой сжал ей пальцы. Они произносили пылкие речи, бросали страстные взгляды. Ну и что такого? Слово прозвучало – и нет его, взгляд упорхнул птичкой, и даже веточка не качнулась. У мужа нет оснований для ревности. Все эти сборища она устраивает ради Желки, чтобы привлечь в дом молодых людей. На ее совести нет греха, большого греха.

Петрович, разыгрывая оскорбленную невинность, вошел в роль и рассердился не на шутку. Пани Людмила уверилась в сознании своей невиновности и была спокойна, а муж все больше распалялся. И тут, не стерпев, она схватила небольшую вазочку и угрожающе постучала ею по столу. На синюю скатерть упало несколько белых лепестков розы.

– Я хочу знать имена клеветников! Сейчас же скажи, кто они, кто они, кто они?

«О! Совсем как «целуй меня, целуй меня, целуй меня!». Три раза подряд. Это была она», – окончательно утвердился муж и трижды стукнул кулаком по столу, приговаривая:

– Не скажу, не скажу, не скажу.

– Ты лгун, как и вся твоя компания!

– Не скажу, не скажу, не скажу!

– Лицемер!

– Не скажу!

Пани Людмила расстроилась хоть плачь, но еще не решила, что лучше – в голос заплакать или упасть в обморок? Заплакав, она не сможет говорить, а если упадет в обморок – ссора кончится и она ничего не узнает. Бросить вазу на пол? Жалко: японская как-никак. И пани Людмила ограничилась тем, что ширкнула носом и зажмурилась. Всхлипнула раз, всхлипнула другой. Петрович демонстративно не замечал этого и стучал кулаком по столу, выкрикивая:

– Не скажу!

Хотя жена ни о чем уже не спрашивала.

– Я уйду! Завтра же уйду, – угрожающе заявила пани Людмила, прижав пальцем левую ноздрю, словно хотела сдержать всхлип, – уйду от тебя.

– Не скажу!

– Ну и оставайся со своей служанкой!

– Не скажу!

Тут пани Людмила посильнее стукнула вазой о стол. Только тогда Петрович обратил внимание на то, что жена держит в руке увесистый предмет. «Плохо будет, если она запустит вазой мне в голову, – подумал он. – Когда женщина у горшков, дразнить ее опасно. Устроит тарарам чего доброго. С синяками на лице я буду выглядеть ужасно глупо. Вот, при всей нашей «прогрессивности» такие грубые инстинкты!» И он сдался:

– Я скажу. Только оставь в покое вазу. Не стучи.

– Сначала скажи.

– Нет, сначала поставь вазу.

– Не поставлю.

– Тогда назови имена своих свидетелей.

– Нет, сперва ты.

– Ну, ладно, только позволь, я выйду из комнаты.

Он прошел в соседнюю комнату и крикнул оттуда:

– Лулу!

Петрович ждал, что в следующую секунду ваза разобьет стеклянную дверь, и предусмотрительно отступил за стену. Мгновение стояла тишина. Вместо звона разбитого стекла раздался громкий веселый смех. Он заглянул в гостиную. Жена захлебывалась от смеха. Отодвинув вазу подальше от себя, пани Людмила воскликнула:

– Лулу? Лулу?

Петрович покинул свое убежище – кажется, ваза была уже не опасна.

– Ну, Лулу. Что здесь смешного? – И он с хмурым видом уставился на жену. – Ну, а ты что мне скажешь?

Жена развела руками, запрокинула голову и все хохотала, широко раскрыв рот, так что видно было нёбо и пломбу в заднем зубе.

– Целуй меня, целуй меня, целуй меня! – страстно проговорила она, отдышавшись.

– Тоже Лулу?

– Лулу!

– Ах он клеветник!

– Филёр!

И они оба рассмеялись. Вмиг развеялись подозрения, будто их и не было. Ну и свидетель! Но смеялись они недолго и озабоченно посмотрели друг на друга. В голову им одновременно пришла одна и та же мысль:

– Значит, Желка!

ГЛАВА ПЯТАЯ
Кто ищет, тот найдет

– Посмотрю-ка на это «карее око».

И пани Людмила решительно встала из-за стола.

– Что? – рявкнул муж.

– Ну, кариоку, этот новый танец. Я еще не видела, как его танцуют.

– Я тоже посмотрю.

– Только тихо, а то мы их спугнем.

Петрович понимающе кивнул и взял жену за руку.

Желка с Яником оказались не где-нибудь, а в кабинете пана референта. Горели все двенадцать лампочек люстры. Дверь была приоткрыта. Сквозь узоры дверных стекол видна была почти вся комната. Желка сидела в кресле-качалке и покачивалась. Ландик стоял за ее спиной, придерживая качалку. Слышно было каждое слово.

– Сильнее, ну что так медленно, – потребовала Желка повелительным тоном королевы и начала раскачиваться быстрей, отталкиваясь ногой от пола. – Я люблю движение, – говорила она, – и чтоб ноги были выше головы.

«Это у нее от меня, – вздохнул Петрович, – вот уж не думал, что и такое переходит по наследству». И тут же с неудовольствием пробурчал, что другого места, кроме его кабинета, они, конечно, не нашли, да еще зажгли весь свет. Для комиссара Ландика хватило бы и трех лампочек. Он двинулся было в кабинет, чтобы навести порядок, но жена крепко стиснула его руку.

Незамеченные, они слушали, стоя за дверью.

– Так разговаривать неудобно, – сказал Ландик, сдерживая качалку. – Я хочу тебе кое-что сказать.

– О чем? О любви?

Она остановила качалку и пренебрежительно выпятила нижнюю губу, – мол, ну что может сказать Ландик?

– И твоя любовь – одни слова, слова, слова, – фыркнула Желка, – и все – красота, любовь, свидания… – одна болтовня, плюм, плюм, плюм… Потому что любовь – это действие, действие и действие. Я не хочу слушать стрекотанье сверчка – в нем нет ничего, что заставило бы кровь застыть в жилах. Я жажду слышать рычание кровожадного льва – оно предвещает опасность. Ну что такое мерцающий фитилек! То ли дело – бушующее пламя костра: оно беснуется, рушит крыши, сметает колонны, валит стены. Жажду страсти!

– Вот оно, – Петрович тронул жену, – твое воспитание. – И снова ринулся в кабинет – гасить дочкины страсти.

– Постой, – жена встала на его пути, – посмотрим, что будет дальше.

– О, дай я схвачу тебя, обниму, буду целовать и не выпущу до утра, – донесся голос Ландика; правда, сказано это было равнодушно, без всякого там огня.

– Ах ты чинуша, – видали его! – прошипел Петрович. – Ну, постой!

– Тсс, – сдерживала его жена.

– Вот это другой разговор! – Желка вскочила с кресла. – Давай, я готова. Кровь лишь тогда кровь, когда она бурлит и заливает все – сердце, разум…

Она раскрыла объятия, словно говоря: «Вот я! Бери! Делай со мной что хочешь». Облегающая красная блузка натянулась, округлые груди приподнялись и дрогнули. Ландик схватил Желку и привлек к себе. Петрович рванулся с места.

– Как он смеет?

– Погоди! – снова удержала его жена. – Успеешь помешать. Пока все происходит по-родственному…

– Хорошенькое «по-родственному»! – выдавил Петрович, но покорился. Ему любопытно было убедиться, как далеко зайдет милый родственничек, чтобы потом иметь возможность отчитать жену за то, что распустила дочь.

Желка всем телом прильнула к Ландику.

– Сильнее, Яник, сильнее, – подбадривала она его, как раньше на качалке, – только в губы. На шее останутся пятна. Мама завидовать будет.

На этот раз встрепенулась пани Людмила, но муж поймал ее.

– Не спеши! Накроем их в самый интересный момент. – Ну и бесстыдство! Не видать тебе больше моего дома, нищий нахал.

Желка запрокинула голову.

– Целуй меня, целуй меня, целуй меня! – и подставила губы Ландику.

– Пожалуйста, вот твой свидетель, – толкнул Петрович жену.

– И твой.

Загадка раскрыта. Следы распутаны. Рассыпанные поцелуи найдены, виновные обнаружены. Вот и весь ответ на вопрос, откуда попугай Лулу подхватил эти слова. Остается передать документы в суд и ждать приговора. И все же Петрович пришел к заключению, что вмешиваться рано. Поцелуи найдены, но их оказалось столько, что они потеряли цену. Однообразные, как он успел заметить, холодные, сухие – медяки, которые даже неприлично подбирать или пересчитывать. «Словно воду прихлебывают из моей коньячной фляжки. Потому что коньяк имеет аромат, крепость, вкус, а вода и есть вода. Я бы не так целовался. Если бы Эстера очутилась в моих объятиях!»

Пани Людмила зашептала ему в ухо:

– Невинные, глупые, родственные поцелуи!

– А теперь освятим этот угол. – Желка указала локтем в сторону большого портрета.

Они перешли туда.

– Пусть каждый уголок будет освящен.

– Теперь пойдем к книжному шкафу.

– А теперь сядем на письменный стол.

– А теперь пойдем к тайнику с коньяком.

– И об этом знает! – остолбенел за дверью адвокат. – Откуда? Я разгоню эту парочку.

Жена увещевала его:

– Пусть. Для Желки это просто практика. Слышишь? Разве они целуются? Чавкают, как ты за обедом. Зато еще один кандидат про запас.

Она считала, что лишний партнер в танцах, в развлечениях, лишний кандидат в суженые, в женихи не помеха. Не один, так другой, не другой, так третий, четвертый, пятый. А не будет пятого, сойдет и комиссар Ландик! О чем только не приходится думать заботливой матери! Всякий грош для копилки хорош. Понадобится – выковырнем его ножиком, а то и копилку разобьем.

– Да будет освящена каждая пядь ковра, – торжественно провозгласила Желка.

– Да будет! – соглашался Яник.

Молодые люди ходили из угла в угол, обнимались и целовались, – и под портретом, и на письменном столе, и у тайника с коньяком. Где бы они ни очутились, Желка настойчиво требовала от Яника:

– Целуй меня, целуй меня, целуй меня!

Попугай Лулу смотрел на них, наблюдал и помалкивал. Он то поворачивал голову в их сторону, то косил одним глазом, вертел головкой, рискуя вывихнуть шею, но всюду следовал за ними взглядом. Иногда посматривал и на их бледные тени – на стене, на тайнике, на ковре. Вот внимание его отвлек какой-то шорох за окном: это ветер тронул штору, и круглый отсвет фонаря на ней заколебался.

Желка и Ландик перенесли с дивана на ковер все подушки и уселись среди них.

– Кипит в тебе кровь? – спросил Ландик.

– Ни капельки. А в тебе?

– Нет.

Желка грустно вздохнула.

– Что ж это получается? – она вопросительно взглянула на Ландика. – Нам давно пора пылать, как японским лампионам.

Она прижала ладони к щекам:

– Совершенно холодные. Покраснели хоть немного?

– Нет.

– И грудь не вздымается. Я ничего не ощущаю, никакого волнения. Тебе полагалось бы пыхтеть от страсти и задыхаться, а ты дышишь, будто во сне, даже не слышно, и сидишь чурбан чурбаном. Бьется ли твое сердце учащенно?

– Как обычно.

– Черт знает что! А в моем голосе никакой страстной дрожи не замечаешь? Какого-нибудь тремоло? И легкого стаккато в речи?

– Ни тремоло, ни стаккато. А у меня?

– Тоже ничего. Как же так? Судя по романам, все должно происходить иначе. Тебе давно пора потерять голову, а у меня должны подкашиваться ноги. Неужели весь мой пыл так безнадежно иссяк?

– Ну, с чего бы, – утешал ее Ландик, и Желка подняла опущенную было голову. – Не отчаивайся. Я попробую объяснить, если разрешишь.

– Мы разрешаем. Говори, – величественно кивнула девушка.

– Во-первых, как у тебя могут подкашиваться ноги, если ты сидишь? Во-вторых, мы с тобой холодны потому, что у нашего романа нет будущего, ему не хватает уточнения в скобках: «Продолжение следует», или «Роман с продолжением», или «Ждите продолжения». Вообрази, что у тебя три странички из романа «Любовный источник»{91}. Составишь ты по ним представление о романе в целом? Едва ли. Если любовь остановилась и застряла на двух алых лепестках – я имею в виду твои губы, мои не в счет, – и на поцелуях, которые увлажняют эти лепестки? Красиво звучит, не правда ли? – Ландик улыбнулся. – И дальше ничего. Роман окончен, и не дай бог продолжить его, мы даже подумать не смеем об этом. Запрещено. Поскольку дальнейшего развития романа не предвидится, то нам неохота ни пылать, ни пыхтеть. Видишь ли, Желка, живет лишь то, что развивается, растет, а прочее хиреет и умирает.

– Что же мешает нашему чувству развиваться? – простодушно спросила Желка.

– Хм! Ты сама прекрасно знаешь. Сердце – корабль с ценным грузом, плывущий по людскому морю. Кораблю нужны две пристани – откуда выйти и куда плыть. Он не пустится в плавание, если ему некуда пристать, и ценный груз – любовь – никуда не доставляется, она никому не нужна, как и сам корабль, который так и покачивается, стоя на якоре.

– Есть корабли, которые всю жизнь на якоре и качаются. Например, кафе «Поплавок» на Дунае, – усмехнулась Желка.

– Так то кафе, а не корабль.

– Любовь, как театральная пьеса, может развлечь.

– Ты ведь не пойдешь в театр, зная наперед, что тебе покажут только первое действие? Играть лишь пролог – глупо и быстро надоест. Уж лучше сидеть дома и никуда не ходить.

– Горячо целоваться можно и в прологе.

– Скучная пьеса от этого не станет интересней. Пролог любви с горячими поцелуями кажется многообещающим. Но если будут только поцелуи, поцелуи и ничего больше, то и поцелуи останутся всего лишь призрачным золотом, которое луна сыплет на землю сквозь листву деревьев. Бесполезно тянуться к ним устами: они не согреют; ткнешься в холодную пыль и будешь потом вытирать губы. Твои поцелуи – холодное лунное золото – не зажигают.

– И твои!

– И мои. Они не вливают в душу пламя, а если душа холодна, остается равнодушно и тело. Душу разжечь может только пылкая душа.

– Но взгляды, уста, движения, слова тоже могут воспламенить!

– Если взгляды пламенные…

– Что же, нас не согревает даже чувство симпатии? – И Желка потупила глаза.

– Отчего же? Согревает.

– Ну вот…

– Еще я сравнил бы нас с коптильнями. Наше пламя и искры, наш огонь мы заваливаем хвойными ветками и следим, чтоб он не разгорелся, а только сильно дымил, и беззаботно прыгаем через него, остерегаясь, как бы не обжечься, а сами задыхаемся от дыма.

– Я-то не обожгусь.

– И я не хочу вспыхнуть и пылать. Если б такое произошло, ты первая остановила б меня: «Довольно, спасибо!» Но если б и ты вспыхнула страстью и не стала останавливать меня, я все равно накидал бы хвои, чтобы притушить пламя.

– Почему? Говори прямо и ясно, без всяких этих поэтических образов.

Ландик помолчал. Достал гребешок, провел им по редким волосам, словно обдумывая ответ, а Желка схватила паяца с органчиком внутри и надавила пальцем на его живот. Раздались звуки известного танго:

 
Дорогая, никому не говори…{92}
 

За дверью Петрович и пани Людмила тоже с нетерпением ждали ответа. Настроив слух, как радиоприемник, на предельную чувствительность, они старались не упустить ни звука из этой легкой мелодрамы с декламацией и танго. И отчетливо услышали старозаветные слова:

– Вход в храм любви идет через врата брака. Порядочная девушка – не только партнерша в танце, а любовь – не только танго.

Желка отшвырнула музыкального паяца. Проводив взглядом куклу, полетевшую в угол вверх тормашками, Ландик добавил:

– А молодые люди – не только паяцы.

Девушка пристально посмотрела на него, встала и подала ему руку, чтобы помочь выбраться из подушек и подняться с ковра.

– Уж не задумал ли ты на мне жениться? – тихо спросила она, когда он вскочил на ноги.

– Ты что! – воскликнул он. – Об этом я и не думаю. Где мне! Я прекрасно понимаю, что слишком незаметен, незначителен, ничтожен! И я не настолько неблагодарен, чтобы поджигать дом, где меня радушно приняли, и похищать сокровище.

– Сокровище – это я? Да? Яник, – мягко произнесла Желка, – ты первый, кто не пытается вскружить мне голову и соблазнить.

Девушка притянула его к себе и быстро поцеловала прямо в губы.

– Спасибо тебе за это. – И, помолчав, добавила: – Этот поцелуй – совершенно искренний. Честное слово.

Ландик пожал ей руку. У Желки порозовели щеки. Внутренний огонь озарил Желкино лицо, совсем как тогда, в Брезницах, в гостях у тетки, когда ей едва минуло семнадцать лет, а он с замиранием сердца в первый раз поцеловал ее в ненакрашенные губы. Тогда он поверил ей, но был обманут. Не повторится ли это снова? И еще подумал, что Желка все-таки хорошая девушка, хоть и любит пофлиртовать. А выйдет замуж – и станет простой добропорядочной женой, такой же, как наши матери. Меняются условия жизни, мода на одежду, но чувства и их проявления, как и формы тела, остаются такими, какими их сотворил господь бог и природа.

– Ну так как, «продолжение следует»? – спросил Яник.

– Это зависит от тебя.

– Подождем следующего номера газеты?

– Подождем, Яник.

Они на мгновенье расчувствовались, обменялись искренними ласковыми взглядами, но не обнялись, не поцеловались, чем, видимо, озадачили Лулу. Родители не стали врываться в кабинет. Успокоенные рассудительностью Желки и порядочностью Яника, они ушли так же незаметно, как и подошли, узнав больше, чем ожидали. Так уж водится: часто находишь, чего не искал, хотя, если повезет, то, как сказано в Священном Писании: «ищите и найдете» – и вы находите, что искали.

Вернувшись в столовую, все сделали вид, что ничего не случилось. Яник откланялся как ни в чем не бывало. Желка ушла к себе.

– Честный малый, – сказал Петрович жене. – Не собирается нас поджигать и похищать наше сокровище. Надо будет его поддержать. Но продолжения романа не будет. Все, газетку закрыли, никаких романов, никаких «Любовных источников». Государственным советником он и через сто лет не станет.

Петрович потянулся и зевнул.

– Конечно, помоги ему. Он сойдет за жениха про запас, – заметила пани Людмила.

– Что ты вечно носишься со своими «запасными»?

– Так повелось. А как же иначе? Теперь всюду есть заместители на всякий пожарный случай, мало ли что? У президента – вице-президенты, у тех – свои заместители. У тебя их разве нет в комитете? Кроме основной повестки дня, у вас всегда есть другая, про запас. Нужен запасной партнер в танцах, если основной вдруг захромает или заболеет. На случай, если жених даст тягу – а с этим сталкиваешься сплошь и рядом, – надо иметь под рукой жениха-заместителя. Ясно?

– Ив браке так же?

– Опять начинаешь?

– Потому что не всегда можно обходиться заместителем. Кто заменит меня как мужа? – ухмыльнулся Петрович. – А молодому человеку я посодействую, – он задумчиво покивал головой. – Мне он нравится. Хорошо сказал: «Вход в храм любви идет через врата брака!» И правильно, что «порядочная девушка не только партнерша в танце, а любовь не только танго, и мужчина не только паяц». Я это всегда утверждал. Добьюсь для него пособия на образование. Несомненно – приятный юноша. Пожалуй, – за десятого заместителя сойдет.