Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В клубе

Клуб уже был полон.

Как поля, голые осенью, перед жатвой переливаются желтыми волнами налитых колосьев, среди которых темнеют загорелые тела тружеников, так и залы клуба, обычно пустые, накануне выборов пестрели разнообразием лиц и костюмов.

Все стулья были заняты, кое-кто примостился на радиаторах центрального отопления, а несколько человек уселись на длинном зеленом столе, беззаботно болтая ногами. Другие собирались небольшими кучками под яркими лампами, переговаривались, а некоторые в стороне читали газеты – спешили узнать последние новости.

Ждали председателя крестьянской партии, который проводил совещание в соседнем кабинете.

У дверей кабинета стояли телохранители – четверо спешенных «сельских наездников», опоясанных новыми желтыми ремнями, с револьверами в кожаной кобуре, при саблях, в высоких сапогах, красных штанах и косматых папахах с красным суконным верхом.

Петрович огляделся.

После иронических раздумий о патриотизме жены такое обилие людей в первый момент подействовало на него раздражающе.

«Что за толкучка, – рассердился он, – и каждый небось надеется оказаться в списке…»

Некоторых Петрович знал только в лицо. Вон те черные гусеницы вместо бровей он уже имел счастье видеть. И тот с шишками на выпуклом лбу тоже как будто знаком. О! И тот кривой рот, и толстые лиловые губы, и этот нос, напоминающий приклеенную к лицу цифру шесть, – все они ему уже где-то встречались.

В ответ на приветствия щеки Петровича приподнимались в улыбке, он тряс головой, помахивал рукой, а кое-кому и подавал ее с немым вопросом: «А ты кто? Где мы с тобой виделись?»

Фамилии и занятия многих были ему известны. К ним он и направился.

Путь Петровичу загородил депутат Радлак, появившийся из боковой комнаты, где происходило совещание, и раздраженно прикрикнул на говоривших чересчур громко.

– Потише, пожалуйста! У пана председателя совещание.

– Кто у него? – не вытерпел Петрович.

– Да… адвокат Габриш, – протянул Радлак, – прилетел из Парижа нарочно на совещание.

– Метит в депутаты? – обеспокоился Петрович.

– Дьявол его знает, но не думаю.

«Что на него нашло, что за снисходительный тон? – недоумевал Петрович. – Узнал что-нибудь неприятное и злится?»

– Что ему нужно? – все же не отставал Петрович.

– Председатель сам вызвал его. Габриш выиграл у какого-то венгерского аристократа пятьдесят миллионов, – небрежно бросил Радлак и добавил желчным шепотом: – Надо полагать – небольшая субсидия на выборы…

– Пятьдесят миллионов? – усомнился Петрович. – Хорошо, если пять! – Он умышленно уменьшил сумму, чтобы не так было завидно. – Да уж, не за тем он сюда явился, чтобы позволить себя доить, – пробормотал Петрович, не без оснований полагавший, что дело кончится односторонним одолжением. Верность за верность, дар за дар.

– Поживем – увидим, – ответил Радлак безразличным тоном.

– Это ты-то ничего не знаешь? Скрытник!

– Ну, твое-то дело в шляпе, – громогласно объявил Радлак.

Чувствовалось, что он испытывает неудовольствие, сообщая об этом. Гораздо приятнее было бы смазать Петровичу по шее. Но Радлак не показал и вида, будто ему что-то не нравится. Наоборот, он поспешил взять Петровича под руку и повел к знакомым, толпившимся посреди зала под люстрой. Трое из них были известные братиславские дельцы, а четвертый – провинциальный деятель, доктор Рубар, широкоплечий, приземистый, угловатый мужчина лет пятидесяти. На его помятой щеке еще виднелся отпечаток кружевной подушки, на которой он совсем недавно спал. Жиденький венчик светлых, коротко остриженных волос окаймлял круглое темя Рубара. Под толстым носом с широкими ноздрями чернели усики – как два лавровых листика, третий листик висел под нижней губой, символизируя бородку. Рубар курил сигару и, смеясь мелким козьим смешком, зализывал отвернувшийся уголок на ее конце.

Он говорил, что во время выборов снова пойдут в ход слова, с помощью которых правительство вместо законодательного собрания начнет «изменять и дополнять» и снова «изменять и дополнять» законы и постановления.

– Великолепно, – громко, на весь зал расхохотался стоявший рядом с Рубаром сенатор Зачин; он захлебывался от смеха, надутые красные щеки почти целиком закрывали оттопыренные пухлые уши.

– Повеселимся и мы, – засмеялся Петрович. Он взял Радлака за локоть: ему не терпелось узнать поточнее о своих делах.

Радлак пошел дальше, как бы и не замечая Петровича; его сдерживаемое раздражение прорвалось:

– Видать, шутка была неплоха, если этот бывший друг дома австрийских эрцгерцогинь, этот салонный лев, зная, что президент здесь, позволил себе так гоготать… Для какого короля у него в кармане телеграмма?

Радлак проезжался насчет Зачина, намекая на его высокие связи в Вене во времена мировой войны, когда тот добивался аудиенции в высочайших кругах, обменивался визитами с эрцгерцогами и эрцгерцогинями и будто бы был в курсе всех придворных интриг. Радлак – бывший красильщик, служивший тогда на итальянском фронте фельдфебелем при обозе, – не мог взять в толк, как трудно было защищать в венских кругах нашу забытую нацию, а вот Зачин даже в тот скорбный час не забыл о ней!

– А Жалудю чего надо? Этому-то здесь делать нечего, – заволновался Петрович, заметив в толпе высокого чиновника, то и дело менявшего очки – то для дали, то для близи. Тоже рассчитывает попасть в списки?

– О, и этот явился объедать головы, ему дай волю – оставит от всех рожки да ножки, – продолжая источать желчь, брезгливо бросил Радлак.

«Чего он на всех злится?» – ломал голову Петрович, но выяснить этого не успел: они уже подошли к смеющимся, и Радлак, высвободив свой локоть из рук адвоката, вежливо попросил:

– Господа, прошу вас, потише, у председателя совещание.

Те умолкли, однако высокого, стройного Жалудя задело, что на них цыкнули, как на расшалившихся детей. Он переменил очки, смерил Радлака строгим взглядом и негромко хохотнул, ткнув Зачина кулаком в бок.

– Главный блюститель нравов, прошу любить…

– Он совершенно прав, – неожиданно вступился за Радлака Зачин, – тишину надо соблюдать.

Радлак, задетый репликой Жалудя, прошипел сквозь зубы:

– А вы врите дальше, пан советник, – и стал наводить порядок дальше.

– Только не ставьте меня в угол, – плаксиво протянул вдогонку ему Жалудь.

– У, шавка деревенская! – облегчил душу желчный Радлак, отдалившись на приличное расстояние. – На кого ты теперь охотишься?

О Жалуде злые языки твердили, – естественно, за спиной, как у нас водится, – что его служебные обязанности заключаются в отстреле оленей и чиновников рангом выше, чем он. Последнее не внушало доверия: осанкой и обхождением он производил впечатление человека глубоко порядочного, любезного, учтивого. И даже напротив, убедительным казалось его собственное утверждение, что на него, мол, всегда незаслуженно нападали, клеветали, что его затирали всякий раз, когда ему представлялся случай выплыть из серых волн будничного чиновничьего моря, занять руководящий пост и оказаться на виду.

– Я же не доктор Белый, – уверял он, – который морочит всех, говоря, будто имя его отца в Словакии значит не меньше, чем в Чехии, например, имя Ригера{101} или Палацкого;{102} я не претендую на то, чтоб партия санировала меня и оплачивала мои долги.

Радлак, о ком бы ни шла речь – о Жалуде, о других ли, всегда был склонен верить худшему. Можно ведь было справиться у самого председателя, навещал ли его лично Жалудь уже тридцать раз и напоминал ли сорок восемь раз письменно, что необходимо перетряхнуть весь штат чиновников, иначе не избавишься от старичья и прочих святых икон, которым пора на свалку. Но тут нечего было и спрашивать – клевета была очевидна: если бы от пана председателя остались рожки да ножки, он не пришел бы на совещание. Да что с Радлака возьмешь – он же известный клеветник, а сегодня к тому же чем-то раздражен.

Петрович присоединился к группе в центре зала и заговорил с городским советником Семенянским, тихим, скромным человеком, который и при самых пикантных анекдотах не взрывался хохотом, как Зачин, а, деликатно прикрыв рот носовым платком, откидывал голову и отступал на три шага – лишь бы, не дай бог, не оскорбить кого присутствием своей незначительной особы.

«Неужто и городские советники надеются стать кандидатами в парламент? – подумал Петрович, ободрившись после таинственного намека Радлака. – Я-то определенно буду», – с ликованием заключил он.

И тут к нему обратился Рубар.

– Тебя включают в списки? – ехидно задал он невинный на первый взгляд вопрос.

– Где там! На это хватит других. А тебя?

– Нет. Это занятие не по мне. Я еще в солдатах возненавидел муштровку.

«Так я тебе и поверил», – ухмыльнулся про себя Петрович.

– При чем тут муштровка? Депутат – это генерал, который приказывает, – поделился своими соображениями Жалудь, – к тому же быть законодателем – большая честь!

– Заблуждаешься, это не честь, а адская каторга, – возразил Рубар, – и депутат не генерал, а дрессированная цирковая лошадь. За барьер арены – не смей, знай гарцуй по кругу, не то горе тебе! Щелкнет бич, завопит публика. Попробуй только перепрыгнуть барьер, брыкнуть, закусить удила! Сразу превратишься в подлого, ненадежного деятеля. Предстанешь перед судом и лишишься столь приятного доверия избирателей. Голосовали за тебя сто тысяч человек, а отберет мандат один президент с дюжиной присяжных.

– Недрессированной лошади на арене делать нечего, – попытался сострить Петрович.

– А я не хочу быть дрессированной лошадью, – махнул рукой Рубар.

– Новых много войдет в список? – осведомился Жалудь.

– Почти сплошь новые, – удовлетворил его любопытство Рубар. – Вот один из них, – он кивнул на Петровича.

– Что вы, я ничего не знаю! – защищался Петрович.

– Ну, ну, всё мы знаем, – застенчиво вставил Семенянский и отвернулся.

Разговор перешел на выборы, возможные сюрпризы и передвижения. Тут к ним снова подошел Радлак, на этот раз в сопровождении молодого приземистого господина с гладко зачесанными белокурыми волосами, в коротком облегающем пиджаке и широких брюках гольф. Из его нагрудного кармана торчала газета «Хозяин» и три ручки. Бритое круглое лицо молодого человека выглядело озабоченным.

– Тоже кандидат? – заподозрил Петрович.

– Кто здесь не кандидат! – кивнул ему Рубар.

Но Радлак рассеял их тревогу.

– Пан Микеска – наш окружной секретарь из Старого Места, – представил он. – С плохими вестями. Член нашей партии Розвалид, директор банка, пытался застрелиться.

Присутствующие не знали Розвалида. Окружив Микеску и Радлака, они полюбопытствовали, что и почему, но в общем приняли новость равнодушно, рассудив, видимо, так: коли директор банка стрелялся – значит, воровал, а воровал – пусть себе стреляется! Вор и не заслужил иной судьбы. В душе они даже попеняли Радлаку за то, что он назвал Розвалида членом партии. А в Жалуде тотчас проснулся чиновник-педант, и он поделился с окружающими своими соображениями:

– Газеты ничего не писали.

– Мы заставили их молчать, – пояснил Микеска.

– Зачем? Именно о таком и нужно писать!

– Принимались во внимание интересы банка и нашей партии…

– Интересы вора, – возмутился Жалудь, – пусть бы весь мир узнал, что одним вором стало меньше.

– Вкладчики забрали бы свои деньги, банк кончил бы свое существование.

– В таких банках нет и геллера бедняка, – пошел с козыря Жалудь.

– Не знаете, как это произошло, и не болтайте, – оборвал его Радлак. Он хотел, по своему обыкновению, осадить Жалудя колкостью, чтобы тот не фанфаронил перед настоящими и будущими законодателями. – Вы, вероятно, пан советник, и на службе подписываете бумаги, не читая?

Жалудь понял намек и не остался в долгу.

– Если бы их составляли вы, я бы читал непременно!

Радлак готов был ответить резкостью, и она уже вертелась у него на языке, но тут Зачин заглушил спор криком:

– Розвалид, говоришь? В Старом Месте? Розвалид?.. Я же его знаю! Бога ради, что с ним стряслось? Он ведь был человек состоятельный, осторожный.

Узнал Зачин и Микеску:

– А, пан политический секретарь! Как же, как же, знаю.

Старе Место входило в его избирательный округ, он ездил туда сплачивать силы партии, и в таких случаях «Хозяин», официальный орган крестьянской партии, всегда печатал жирным шрифтом:

«Пан сенатор Зачин прибыл в Старе Место, где был тепло встречен своими избирателями».

– Розвалид не захотел пойти с сумой, – проскрежетал Радлак.

– Его погубили политические векселя, – хмуро пробурчал Микеска.

Все удивились. «Политический вексель»? Пожалуй, это единственный вексель, по которому не нужно платить. И чтобы человек из-за него кончал жизнь самоубийством?! Этот вексель выдается без бланка, без подписи, без срока. Обязательство чертят пальцем в воздухе или пишут вилами на воде. Неплатеж по нему обходится – самое большее – в несколько тысяч обманутых надежд избирателей. Из-за такого векселя никто не дырявит себе голову.

– Это совсем не то, что вы думаете, господа, – понял Микеска молчаливое изумление присутствовавших; откашлявшись и проглотив слюну, он пояснил: – Это не то, что вы имеете в виду, не «политический вексель» вроде обещания пересмотреть зарплату, который стоит в программе партии пятнадцать лет с отсрочкой платежа до дня, когда внуки подрастут. Розвалид погиб из-за самого настоящего векселя в пятьсот тысяч крон, который банк по его распоряжению оплатил влиятельному, но довольно бедному общественному деятелю для основания какого-то кооператива по выделке кож. Той самой кожи, что необходима на сапоги, которые мы давно обещали преподнести избирателям, чтобы им легче было шагать на выборы по лужам и грязи. Политические убеждения, которые держатся на сапогах и керпцах{103}. Поручителями были трое известных богачей, вексель обычный, краткосрочный, шестимесячный, а не на внуков. Розвалид не решился обидеть влиятельных лиц и не опротестовал вексель в срок. Вероятно, он надеялся, что, если понадобится, они поддержат нас, ну, скажем, при санации банка, каким-нибудь государственным или партийным вкладом под минимальные проценты, а то и беспроцентным. Он поручился за этих господ. А когда срок протеста прошел, господа вильнули хвостом и платить отказались. Поручитель по векселю похож на драгоценный камень в дешевой оправе: если выпал, то пропал, и перстень можно выбросить. Протест по векселю – та тонкая оправа, которая держит драгоценные камни – поручителей. Оправа лопнула, поручители выпали, и ни за что на свете не отыскать их! Сами понимаете, господа!

Господа понимающе покивали. Некоторое время все хранили стыдливое молчание. Ни один не отваживался спросить имена поручителей. А вдруг это известные деятели их партии?.. Наконец Семенянский робко прошептал:

– Наши?

– Не наши, – развеял опасения секретарь, – только несчастный Розвалид наш, а господа поручители из чужого лагеря.

– А банк? – осмелел Петрович.

– Под руководством наших людей. То-то и печально, – почесал в затылке Микеска. В горле у него засипело, как в непрочищенной трубке, он закашлялся и оглядел окружающих с таким видом, будто сам был повинен в несчастье, постигшем Розвалида.

– Ревизоры обнаружили потерявшую всякую ценность бумажку, – скорбно продолжал он, – и решили взыскать с должника, а в случае неуплаты – с того, кто пропустил срок опротестования векселя. А пропустил наш Розвалид. Дело затянулось. Начался процесс. Проценты, издержки росли. Банк негодовал. Конечно, взыскивать нужно, но взыскание взысканию рознь. Зачем свирепствовать?.. Случалось вам видеть бешеную корову? Сорвется с привязи, выбежит во двор, морда в пене, корова брыкается и любого готова поднять на рога. Она и то справедливее – бодает всех подряд, а банк поднял на рога, топтал и душил одного Розвалида. А он был человек хворый и нервный, не выдержал и задумал покончить с собой. Но и этого толком не сумел сделать. Руки у него тряслись. Револьвер, приставленный к виску, дрогнул, и пуля только скользнула по лобной кости: Падая, Розвалид стукнулся затылком об острый угол письменного стола. Эта рана оказалась тяжелее первой. Он не потерял сознания, но не шевелился и даже не кричал. Лежал на ковре и ждал смерти. Вместо смерти явилась кухарка. Молодая, красивая девушка. Она помогла ему встать, уложила в постель, позвала доктора. Жена увидела его уже в постели с забинтованной головой. Узнав о случившемся, она упала в обморок, ее едва привели в чувство. Доктор заключил, что ничего серьезного не произошло – разбита голова, и все. Он промыл раны, наложил швы, велел ему ходить, а жене – лежать, потому что сердце у нее слабое.

Микеска кисло улыбнулся.

– Стрелялся муж, а жена чуть не умерла. Врачу-то что! Для него это только разбитая голова, пустяк! – задыхался секретарь. – А вот те семьсот тысяч, по мнению Розвалида, стоили жизни им обоим, ему и жене. Бедняге ничего не хотелось, – подниматься с постели, возвращаться к жизни, идти в банк, где он уже не был директором. Пустили в ход все параграфы нового закона о банках, строгие, неумолимые, точные. На его вклады и ценные бумаги наложили арест, конфисковали мебель, ковры, книги. Спасибо еще, что кровати и матрацы, на которых лежали супруги, не вытащили из-под них и не унесли. Бешеная корова – пустяк по сравнению с бешеными людьми!.. А ведь это был даже не его долг. Да, люди становятся страшными, когда спасают свою собственность, бешеными и гнусными… Розвалид просыпался по ночам, искал револьвер, яд, нож, веревку, тяжелый предмет. Он не хотел больше жить. Если бы не кухарка, – благородная девушка, которая не спускала с него глаз, ухаживала за ним, успокаивала, – пожалуй, было бы у нас в одном доме двое похорон.

– А эти господа, эти негодяи – ничего? – негодовал Петрович на поручителей.

– Пальцем не шевельнули, – нахмурился секретарь.

– Возмутительно!

– Возмутительно, что директор вовремя не принял мер, – заступился за банк доктор Рубар. – Он мог всех вкладчиков по миру пустить. Это было бы куда хуже. Так – один нищий, ну, два, а то были бы тысячи.

– Возмутительно, – гневно возразил Петрович, – что поручители злоупотребили благородством директора и отреклись от своего обязательства.

– Надо разбираться, кто с кем может позволить себе поступить благородно. И вообще рыцарское благородство – понятие средневековое, а в банковском деле – это преступление.

– Рыцарства не было и в средние века. Рыцарское благородство – это романтический вымысел, – стыдливо вставил Семенянский.

– Существуют и нравственные причины. Я тоже не опротестовал бы вексель друга – Зачина или твой, – вывернулся Петрович.

– Для банка существуют только финансовые соображения. Там нет места дружеским чувствам. Розвалид поступил неправильно.

– А три поручителя, которые увильнули?

– С юридической точки зрения они правы.

– Фу! Ты циник!

– В таком случае и закон циничен.

– Розвалид напрасно спешил стреляться, – вскользь заметил Зачин. – Закон о банках направлен против истинных банковских воров – чиновников, директоров, управляющих банками. Жаль, но провинциальные финансовые власти не умеют его применять.

– Черта с два! – выпалил Петрович. – В свое время ты сам голосовал за этот закон, а не понимаешь, что беспощадная суровость банков есть результат политики государственных субсидий. Пусть не берут пособий, – уселся он на своего конька, – такое пособие – самый дорогой заем, проценты выплачиваются зависимым положением, потерей самостоятельности, унизительной кабалой, рабством. Независимые банки становятся пленниками того, кто их субсидирует, а он приставляет им штык к горлу. Директор предписывает: «Раздеть чиновников и одеть банк в их одежду. Снизить жалованье, премии, тантьемы. Пусть вернут все, что получили от банка». Вот потому-то банки и становятся фуриями, или, как сказал пан секретарь, бешеными коровами.

– Кто ответствен за других, тот не смеет рисковать, – пробурчал доктор Рубар. – Розвалид рисковал, да еще чужими деньгами.

– Государственный надзор необходим, – поучал Жалудь, – управляющие ненадежны – совести ни на грош, а карманы бездонные! Кто позаботится об интересах мелких вкладчиков, кроме государства?

– О да! С помощью своих комиссаров, – засмеялся Радлак. Он опять попробовал поддеть Жалудя, зная, что тот состоит штатным защитником общественных интересов в двух финансовых учреждениях, а еще в двух – членом совета правления. – Сколько это вам дает?

– Меньше, чем вам «Кредитка», «Арсенал» и «Цемент», – отбил нападение атакуемый.

– Там ведь Зачин, – защищался Радлак.

– Зачем упрекать друг друга? – утихомиривал их Рубар. – Все распределено честно.

Семенянский громко засмеялся, но тотчас же прикрыл рот ладонью. Его рассмешило, что об этом говорит Рубар, у которого была своя доля во многих предприятиях, не то что у Петровича.

– Куда нам, провинциалам, до вас, – закашлялся Микеска.

– У вас ничего нет? – изумился Зачин.

– Ну, что вы! Я уполномоченный контролер в филиале интуристского общества «Добро пожаловать!», вице-президент в «Соколе», секретарь тридцать седьмой корпорации «Лиги»{104}, заместитель председателя местного отделения «Словацкой Матицы» и технический секретарь стрелкового общества «Пли!».

– Прекрасные должности, – важно одобрил Зачин.

– Без жалованья, – прокашлял секретарь.

– По крайней мере вам ничего не приходится возвращать, – утешил его Радлак.

– Надо бы ему помочь, – признал Рубар.

– Не мешало бы, – мечтательно сказал секретарь, – но лучше, если бы вы помогли Розвалиду. Он бы сразу встал на ноги. – Микеска с горячностью принялся убеждать их, что в Старом Месте Розвалид – единственный противовесе священнику Турчеку, который зажал в кулаке весь город. Если не поддержать директора, позиции партии в городе рухнут. Надо сделать это хотя бы ради партии. Он не виновен и пострадал из-за своей доверчивости.

– Все мы не виноваты. А почему же в банках столько растрат? – подал голос Радлак.

– Экономический кризис оплачивают все – особенно мы, чиновники, – пожаловался Жалудь.

«Особенно ты, как же, – проворчал про себя Радлак, – при своих-то доходах!»

Он чуть не показал ему за спиной язык.

– А я говорю: закон – огородное пугало, – твердил Зачин, – нечего его бояться.

– Количество нищих катастрофически увеличивается, – вернулся Петрович к своей вечной теме, – их производят пачками. Слишком много у нас просвещения. На каждом шагу кричат о повышении жизненного уровня, проповедуют какую-то эвбиотику[20]20
  Наука о счастливой жизни (эв – хорошо, био – жизнь, греч.).


[Закрыть], чтобы у каждого была своя вилла с садиком. Крестьян учат гигиене, – как поддерживать чистоту, готовить, ухаживать за грудными младенцами, больными, истощенными. Какой-то бесконечный конкурс здоровья, чистоты, кулинарии и красоты. «Братья мои! Доколе вы будете есть одну картошку с капустой, капусту с картошкой! Козу, поросенка, курицу – прочь из избы! Заведите домашние аптечки, вату, бинты! Детей – не в ряднину, подвешенную на палках, укладывать, а в коляску, на солнышко! Просвещение, просвещение! Культура и культура!» Прекрасные вещи! Я всем сердцем за них. Об одном никто не думает: где взять средства? Жизненный уровень требует денег, как верба – влаги. Что ж, будь здоровым в холодной лачуге, будь чистым, имея всего две рубахи, будь сытым, жарь фазанов и поливай их салом, если можешь. Эвбиотика! Куда там! А тех, кому удается немножко приблизиться к этому уровню, немедленно обирают. Вот вам и новый закон о банках. Забирают у должностных лиц то, что они давным-давно истратили, а если не истратили, то имели право истратить, прогоняют чиновников со службы и пенсии не дают. Выдумывают банковский фонд для финансовых учреждений, чтобы покрывать их убытки, и, таким образом, дают им повод попрошайничать. Служащим снижают жалованье до минимума, а квартирную плату повышают до максимума. Не разрешают жене работать, если работает муж, – даже если они вместе получают не больше двух тысяч. Если лавочка приносит доход в тысячу крон, непременно навяжут компаньона, чтобы эту тысячу разделить. Пенсионер не смеет подрабатывать, чтобы лучше есть, иначе у него вычтут из пенсии то, что он заработал. Господа! Серьезные интеллигентные депутаты обсуждают, где начинается крупное владение – с пяти или с десяти гектаров…

– Став депутатом, ты исправишь такое положение, – вмешался Рубар и фарисейски поддел Петровича: – Ты возмущаешься вполне законными вещами! Нельзя, чтоб один имел все, а другой – ничего. Пусть люди делятся своим достоянием с другими, пусть перепадет и тем, у кого ничего нет. Наша цель – стремиться, чтоб как можно больше людей обладало хоть чем-нибудь. Ты смотришь на вещи со своей колокольни: «Лишь бы я был сыт! А остальные могут подыхать с голоду». Прости, но твои рассуждения эгоистичны. Общественный деятель не имеет права быть эгоистом.

– Я такой же эгоист, как и ты, – парировал Петрович удар под дых, – да ведь нули не делятся!

– Но числа, даже самые маленькие, можно разделить!

– Порой не делятся и крупные суммы.

– Например?

– Например, твои два миллиона. Отчего ты не поделишься своими сбережениями?

– Жду, когда ты покажешь пример.

Вот какой обмен мнениями вызвало сообщение о несчастье с Розвалидом.

Микеска грустно слушал, как все эти господа возмущаются грабительскими законами, хотят разделить принадлежащее другим. Микеска расстроился. Ведь он заговорил о староместском директоре, чтобы вызвать у них сочувствие к бывшему ценному работнику партии, добиться для него помощи, и ждал, что кто-нибудь скажет: «Мы живем в довольстве, давайте дадим что-нибудь бедняге. Теперь самое время. Выдвинем его в кандидаты, и он придет в себя. Для всеми покинутого человека будет достаточно, если он увидит, что ему протягивают руку помощи».

Слова падали на Микеску с высоты тяжелыми молотами и били прямо по темени. Он все глубже и глубже втягивал голову в плечи. Ее заколачивали, как гвоздь.

«Они бессердечны, – отдавалось в его мозгу, – это стальные кассы, к которым не подобрать ни долота, ни ключа. Их кредо тверже и жестче любого самого жесткого закона, который когда-либо издавали или издадут. Закон еще можно как-то повернуть, но этих не сдвинешь ни за что. Их кредо – святость имущества… У вас миллионы, но вы нищие», – ругал он их, с горечью сознавая, что Розвалид и его трагедия тонут в неудержимом словесном потоке.

– Что ж, так мы своими же руками и запихнем Старе Место в мешок священника-клерикала Турчека, нашего заклятого врага? – сделал он еще одну попытку спасти уже захлебнувшегося директора. – Партия понесет ущерб, если нам не удастся вытащить его.

– Прискорбное событие, – прогнусавил Рубар.

– Прискорбно не то, что Розвалид дал полмиллиона господам из кооператива по выделке кож, – уточнил Зачин, – а то, что он отдал его в руки наших политических врагов и этим поддержал их. Если бы он дал эти деньги членам нашей партии, деньги остались бы у нас и партия непременно спасла бы его.

– Но разве принадлежность к партии дает право быть бесчеловечным? – чуть не со слезами воскликнул Микеска.

– Дает, – ответил сенатор, – вы сами только что рассказали, как партийная принадлежность этих трех джентльменов дала им право быть бесчеловечными. Будь Розвалид членом их партии, они вели бы себя иначе. А они использовали возможность уничтожить Розвалида и навредить учреждению, находящемуся в наших руках.

– Чужое имущество – это невинная девушка, – поддержал Зачина Радлак. – Эту невинную девушку доверили пану директору охранять, а не толкать в объятия негодяев, которые погубили ее красоту и торговали ее прелестями и целомудрием в своих гнусных политических целях.

– Я скажу одно, – добавил Жалудь, – управляющий банком, который хочет быть благородным за чужой счет, – вор и заслуживает тюрьмы.

Петрович за спиной Зачина подошел к Микеске, по-приятельски обнял его, отвел в сторону и спросил:

– Вам жаль этого человека?

– Жаль, пан депутат. Он не заслужил такой жестокой участи, – ответил удивленный секретарь.

– Знаете что, поговорим о нем с паном председателем.

– Я уже писал ему, – вздохнул секретарь.

– Ну и как?

– Он того же мнения, что и сенатор Зачин, не считает Розвалида нашим. Хуже того. Он ответил мне, что Розвалид – предатель, которого уничтожить мало. Пан председатель уверен, что директор сделал это за взятку. Не знаю, кто ему наговорил.

– А револьвер? Ведь он же стрелялся!

– Да он говорит, есть люди, готовые ухо себе отрезать за сотню крон. И будто бы самоубийство было разыграно. Но видели бы вы, пан депутат, что там творилось! Я-то знаю, он и не думал изменять нашей партии.

– Ведь этак оказались бы изменниками и вы, и я, и все, сколько нас тут есть, если бы нас обокрал вор, состоящий, ну, скажем, в партии социалистов. Глупо, хоть это и сказал пан председатель. Сами себя обкрадываем. Слышали ведь… Я попробую поговорить с паном председателем…

Петрович не кончил. Почувствовав, что кто-то стоит сзади, он обернулся. Это был Радлак.

– О пане председателе не следовало бы говорить в таком тоне, – одернул он коллегу.

– А что такого я сказал? – изумился Петрович.

– Что он – дурак.

– Извини. Этого я не говорил. Вот пан секретарь свидетель, он подтвердит… Что ты сегодня ко всем придираешься? Чего ты злишься?.. И председатель может ошибаться, – Петрович накалялся: да как этот паршивый Радлак посмел клеветать на него, обвиняя в нелояльности к вождю?! – И ты дурак, если утверждаешь, будто интеллигентный человек станет стреляться за взятку.

Микеска не успел засвидетельствовать, как именно выразился Петрович, а Радлак едва произнес: – Так, так. Прекрасно! – как двери боковой комнаты стремительно распахнулись, одна створка даже ударилась о стену. Спешенные «сельские наездники» вытянулись. По толпе пробежало легкое волнение. Раздался голос:

– Пан председатель идет!

Это возгласил Габриш, первый выбежав из комнаты, где он совещался с главой партии. У него было молодое веселое лицо и черная челка, свисавшая на черные брови. Выбрасывая руки, как солдат на церемониальном марше, он прошел к длинному зеленому столу.

– По местам! – скомандовал Радлак, оставив Петровича и Микеску.

– Фу, фу, фу! – передразнил его адвокат. – Индюк!