Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Демонстрация равенства

Утро было прекрасное – настоящее майское. Солнце уже освещало одну сторону площади, другая еще оставалась в тени. У большого почерневшего костела в ожидании мессы толпились люди, преимущественно из тех, которым нечего было делать в поле. За костелом торговки жарили кровяную и ливерную колбасу, распространявшую аппетитные запахи. День был базарный. Крестьян привели в город тягостные заботы: одним нужно было в суд, другим – платить налоги или внести проценты в банк; третьи собирались купить что-нибудь необходимое на рынке или в магазине – то есть опять-таки тратить деньги. Они останавливались около торговок, смотрели на противни, тыкали пальцами в жирные колбасы, торговались, лакомились. Некоторые после сытного завтрака успели зайти в кабачок и пропустить по стопке.

У лавки Толкоша суетились служанки и кухарки. Они теснились перед маленьким окошечком и торопили «пана мясника», чтобы он как можно быстрее отпустил их. Гана тоже была здесь. Она выделялась из всех – стройная фигура, одета по-господски, хотя и без шляпы, она выглядела как молодая пани, которая сама пришла выбрать мясо, боясь, как бы мясник «не подсунул» служанке что попало и не надавал бы ей одних костей. Лицо у Ганы было нежное, продолговатое, с розоватой, просвечивающей кожей; светлые косы уложены на затылке. Выражение больших голубых глаз грустное, почти горестное, и только тонкие, густые, приподнятые брови придают лицу что-то плутовское, веселое. Стоит ей рассмеяться, и глаза сузятся, брови поднимутся, и все лицо станет беззаботным, по-детски радостным, своевольным и ясным, почти счастливым; полные свежие губы приоткроются, верхняя поднимется к прямому, тонкому носику, нижняя, более полная, станет тоньше; исчезнет ямочка между ртом и носом, а с ней – и вся девичья строгость и неприступность.

Увидев ее, Толкош, как всегда, обрадовался. Он стал уступчивее, говорил громче, проворнее рубил и взвешивал мясо. Но сегодня его оживление длилось недолго. Он вспомнил о Ландике, о том, что тот собирается провожать Гану, и сразу помрачнел. Он стал еще быстрее отпускать покупателей, чтобы потом задержать Гану и поговорить с ней. Если бы он не боялся, что выдаст себя перед другими девушками, он бы наверняка и в лавку ее позвал. Он было собрался уже пригласить ее, предложить ей выбрать мясо самой, но, заметив неподалеку рыжего сапожника Якуба, большого сплетника, проглотил слова, вертевшиеся на языке, и обслужил Гану, как обычно.

Однако Гане показалось, что он «копается», и она поторопила его:

– Отпустите меня поскорее, пан Толкош. Меня ждет пан комиссар.

– Какой комиссар? – деланно удивился Толкош.

– Пан комиссар Ландик.

Гана показала корзинкой в сторону залитой солнцем площади. У фонаря, опершись на тросточку, действительно стоял Ландик в черном костюме и мягкой черной шляпе. В петлице пиджака у него красовалась маленькая фиолетовая астра. Он смотрел в сторону лавки.

– А что за дела у тебя с паном комиссаром?

– У меня никаких, но он будто бы собирается что-то сказать мне.

– Что же?

– Говорит, очень серьезное.

– Ты ему нравишься, вот он и заигрывает с тобой, – интригующе бросил мясник.

– Сегодня я первый раз с ним разговаривала.

– Ну, смотри береги сердечко!

Она склонила голову. Посмотрела на носки туфель. «Зачем он говорит мне это?» – думала Гана. Не было ничего особенного в том, что Ландик сегодня утром поздоровался с ней и, извинившись, попросил разрешения поговорить – он-де подождет, пока она освободится. Даже любопытство не мучило Гану. Она была уверена, что это просто шалость, шутка. Господа нередко заговаривали с ней и говорили лестные слова – какая она ловкая, красивая. Разве не может человек остановиться перед хорошей картиной, чтобы получше рассмотреть ее, а рассмотрев – похвалить? Но если картина стоит дорого, зритель не задержится подле нее. Господа знают, чего можно добиться от девушки и чего нельзя. Гана казалась им слишком недоступной, поэтому они ограничивались комплиментами и шли своей дорогой. Так случится и с паном комиссаром Ландиком и его серьезным разговором.

– Дайте же мне мясо, – просила Гана мясника. – Я тороплюсь.

– Ничего, он подождет, – горько рассмеялся Толкош. Его злило, что она так спешит и не ценит чести, оказанной ей: ведь это честь для служанки, если он, Толкош, изволил заговорить с ней. Некуда ей торопиться!

Рыжий Якуб оглянулся и направился в сторону лавки. Толкош протянул Гане мясо, и она ушла. Якуб свернул за костел. Мясник, снедаемый любопытством, – что же будет, – пошел за Ганой. Дойдя до угла, он заметил, что фартук, рубашка и руки у него измазаны кровью. Вернувшись в лавку, он схватил топор и со всего маху вонзил его в буковую колоду. Его злило, что Ландик пойдет-таки провожать Гану. Бог знает чего он ей наговорит, может, еще и с толку собьет!..

Ландик шел с Ганой, словно с барышней. Учтиво поклонившись, он назвал свое имя, сказал, что он – служащий окружного управления; почтительно обратившись к ней, назвал ее «мадемуазель» и попросил разрешения проводить.

– Зачем? Я и одна дойду, – возразила Гана. – Мне некогда. Что вы хотели мне сказать?

– Что я вас уважаю.

– Благодарю. Что-еще?

– Что хочу пройтись с вами.

– Выберите себе ровню.

– Вы мне ровня.

– Нет. Ступайте своей дорогой. Не стоило меня задерживать. Я – не мадемуазель, – возразила Гана. Она была не столько оскорблена, сколько напугана.

Ландик не сдавался. «Глупо так навязываться, – подумал он, – но что скажет Толкош, если я сразу отступлю?»

– В моих глазах вы – мадемуазель. Разве это обращение – только для адвокатских дочек? Скорее для тех, кто честно трудится, как вы. Мы не идолопоклонники какие-нибудь, чтобы поклоняться божкам, разодетым в шляпки и шубки. Поверьте мне, дайте вашу руку.

Но Гана не подала руки. Ландик пошел рядом с ней. Он был в смятении; он не знал, о чем говорить, и болтал все, что приходило на ум, лишь бы не молчать. Гана не отвечала. Ландику казалось, что дом Розвалидов очень далеко и идут они слишком медленно. Пролететь бы это расстояние! Краем глаза Ландик следил за прохожими – не останавливаются ли они, не поглядывают ли подозрительно в их сторону, не смеются ли над ними? Не заметив ничего предосудительного, он успокоился… «В конце концов, что тут удивительного? – мысленно убеждал он себя. – Идет чиновник с кухаркой Розвалидов. Что люди могут подумать? Случайность, и ничего больше». Он спросил девушку, как ему пройти туда-то, а Гана ведет его до места, о котором он спрашивал.

У ворот Ландик не осмелился протянуть Гане руку из опасения, что она опять отвергнет ее. Приподняв шляпу, он сказал:

– До свидания, до завтра… Дайте мне руку.

– Ах, ступайте, – отрезала Гана. – Оставьте меня в покое!

Ей было неприятно, что он провожает ее до самых ворот. До чего наглый пан! Только бы из дому никто не вышел и не увидел ее с чужим, да еще с паном. Она хотела избавиться от него как можно скорее.

– Значит, до свидания?

– Ну, до свидания.

– А руку вы так и не дадите?

Протянув руку, она тут же вырвала ее и бросилась вверх по лестнице.

Выйдя на улицу, Ландик тоже почувствовал облегчение, что провожание кончилось.

Неприятно было даже подумать о завтрашнем дне и еще о пяти таких прогулках. Сегодняшней прогулкой он не был доволен. Они бежали, словно воры. Он говорил, что уважает ее, и сам же мучился, что его может увидеть кто-то из знакомых. Если бы он в самом деле уважал ее, то не боялся бы. Он говорил неправду, все – пустые слова. Демонстрация равенства? Какая же это демонстрация, если он сам все время ощущал неравенство! Никто не поверит, что он провожал Гану только из уважения к ней, из уважения к человеку. Даже сам он в этом сомневался. А она – она, как и все остальные, подумает: «Это – равенство? Ерунда!.. Скорее низость, пакость. Похоть». Толкош – и тот не поверит… Хотел показать пример Толкошу?! Куда там! Стеснялся идти рядом с Ганой! Выходит, он так же спесив, как и Толкош, да и сознает это. Тьфу!

Недовольный собой, Ландик вернулся домой, чтобы переодеться. Если бы это помогло, он надавал бы себе пощечин за то, что сморозил такую глупость и вызвался провожать Гану целую неделю. Но он дал слово! А уговор дороже денег. Нельзя отступать от своего обещания. И он сдержит его. Что задумал, сделает.

На службу идти было еще рано. Ландик бросился на диван – любимое место размышлений. Закурив сигарету и пуская дым в потолок, он решил, что, собственно, его миссия окончена, он уже показал Толкошу пример, надо только убедить мясника повторить его опыт, и тогда не придется принуждать себя к этим тягостным прогулкам. Чем интеллигентнее человек, тем легче для него общение с самыми примитивными существами, тем способнее он найти очарование и интерес, недоступные пониманию тупых и ограниченных людей… Простота и скромность – вот мудрость жизни… Чем образованнее человек, тем он проще; чем он проще, тем умнее, богаче духовно, жизнерадостнее…

Сигарета догорала. Ландик поискал глазами пепельницу, она стояла на столике, а подниматься не хотелось. Смяв горящий окурок, он бросил его в сторону печки и облизал обожженные пальцы.

«А если обожгусь, – размышлял он, – ничего. Гана – красивая девушка. Правда, несколько упрямая, диковатая. Интересно бы приручить ее и убедить, что мои намерения чисты… Но тогда это нельзя считать задачей, которую я хочу решить как можно скорее, чтобы вздохнуть с облегчением и снова быть свободным…»

Ландик вскочил с дивана.

Он решил, что не станет подражать глупцам, не будет стесняться общества кухарки. Пусть глупцы подражают умным. Он преодолеет сословные предрассудки хотя бы в себе. Если надо будет превозмочь себя, он это сделает…

Сказано – сделано. Ландик действительно провожал Гану каждое утро. Сначала она была холодна и застенчива, как в первый раз, хмурилась, отворачивалась и спешила, словно спасаясь от преследования. Ландика она не слушала, на вопросы не отвечала, сердито хмурила брови, смотрела исподлобья, пожимала плечами. Смерив его презрительным взглядом с ног до головы, она или отворачивалась с оскорбленным видом, или строптиво молчала, давая понять, что «пан доктор» не только не нравится, но больше того – он неприятен и даже противен ей. Ландик выдержал все, он словно не замечал ее неприязни. Обычно он шел рядом и говорил, говорил все, что приходило в голову. Словами он старался заглушить в себе растущее недовольство своим поведением. На четвертый день Гана осмелела. Она впервые повернулась к нему и спросила:

– Чего вы от меня хотите, пан доктор?

– Ничего, просто вы мне нравитесь.

– Почему именно я?

– Я не хочу хвалить вас в глаза.

– Чего же вы все-таки хотите?

– Вашего доверия.

– Зачем оно вам?

Ландик смутился: что ей ответить на это? Философствовать о равенстве? Признаться, что он демонстрирует равенство, показывает пример Толкошу? Нет, это слишком долго и непонятно. Надо бы сказать что-нибудь покрасивее.

– Я хочу, чтобы вы стали моей подругой, – сказал он и тут же осекся.

«Иметь подругу» в те времена означало нечто неприличное и безнравственное.

– Знаете, – поспешил он загладить свой промах, – я, как покинутый воробей, ищу безопасную ветку, на которой можно было бы покачаться.

Это было еще ужаснее. Будь Гана более искушенной, она бы оскорбилась. «Так, значит, вы хотите покачаться на мне? – подумала бы она. – Значит, я просто ветка для какого-то воробья?..» Но Гана была чиста душой, и эти слова понравились ей. Она подумала, что это объяснение в любви, и зарделась. Ландик залюбовался ею. С минуту он ждал ответа.

Так как ответа не последовало, Ландик заговорил снова:

– Послушайте, я объясню вам…

Чтобы выиграть время, он откашлялся и, вынув платок, приложил его ко рту, стараясь сообразить, что же, собственно, еще сказать Гане?

– А не согласитесь ли вы, мадемуазель Анна, прогуляться со мной? Мы посидим на скамейке, скажем, в городском саду. Там я все объясню вам… – сказал Ландик и сам испугался: вдруг она согласится – тогда придется целый вечер сидеть всему свету на удивление. С замиранием сердца Ландик ожидал ответа. Гана медленно покачала головой:

– Нет. Что скажут?

– Кто?

– Люди.

«Что скажут? Что скажут? – в этом весь моральный кодекс девушек. Они готовы на все, но что скажут люди? Если нас никто не видит – все позволительно, но если хоть кто-то видит, нет, нет, нет, нет!» – подумал Ландик, а вслух сказал:

– Вот видите, опять недоверие. Наверно, вы сейчас думаете: чего ради мне разгуливать с незнакомым человеком? Ему бы только позабавиться да поразвлечься. Но вы ошибаетесь.

Гана молчала.

– Когда хозяева отпускают вас?

– Раз в две недели.

– Редко; а где вы бываете?

– Нигде. Сижу дома. Читаю.

– Вы читаете? – удивился он. – Что?

– Книжки.

– Какие?

– Сказки. Народные сказки о Матьяше{20}, Златовласке, Локтибраде, «Есть ли правда на свете», о Янке Горошке. Отец капеллан еще дома подарил мне эту замечательную книжку. Ее я и читаю.

«Чудеса, – подумал Ландик, – прислуга читает книжку, сидит дома, никуда не выходит даже в свободное время. Такого я еще не слыхивал».

Гана сразу выросла в его глазах.

– И нравятся они вам?

– Нравятся. Но я уже все прочитала по нескольку раз.

– Завтра я принесу вам книжку, – с готовностью предложил Ландик.

Его обрадовало не только то, что девушка читает, но и то, что у них нашлось нечто общее, что их объединяет. Книга когда-то была замечательным мостиком между головой и сердцем молодых людей. По этому мостику легко переходят не только огоньки мысли, но и пламень сердца. Почти каждый женский роман начинался с книжки и кончался книжкой… Смотрите-ка, смотрите! Значит, этот мостик еще не рухнул!

– У меня много книг. Позвольте принести вам? Хорошо?

– Пожалуйста.

У ворот Гана уже сама протянула Ландику руку. Он с радостью схватил ее и дружески прикрыл левой рукой.

– Я выберу самую лучшую.

– В самом деле?

Гана посмотрела ему прямо в глаза, на этот раз уже с улыбкой. Ландик засмотрелся на девушку. Ее лицо стало ясным, открытым и мягким, по-детски лукавым. Строгости как не бывало. Голубые глаза искрились и сияли, как васильки.

– Обязательно… Всего хорошего, мадемуазель Анна.

– Завяжите себе узелок на память.

– Ни к чему, я не забуду.

У лестницы Гана еще раз кивнула головой. Ландик поднял шляпу высоко над головой и помахал ею. Его обрадовало, что оцепенение Ганы наконец прошло и разговаривать с ней стало легко и приятно.

Теперь ему казалось, что «демонстрация равенства» будет легкой, интересной и увлекательной. Пожалуй, и жаль прекращать демонстрацию; наверно, грустно будет ходить одному, без Ганы.

«Жемчужина, сокровище, – восхищенно думал Ландик. – Все-таки лучше смотреть на землю, чем на небо. На небе хорошо, а на земле еще лучше. Звезды с неба не достанешь, а жемчужина – глядишь, и попадется. Просто преступление, чтоб такая девушка досталась Толкошу».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Интриган

Дома Ландик долго стоял перед книжным шкафом, читая названия книг. Некоторые из них он вынимал и пробегал отдельные страницы. Пожалуй, все они написаны слишком высоким стилем. Гана не поймет Ваянского{21}, не доставит ей истинного наслаждения и Кукучин{22}.

– «Второй выход – архигероический… – прочел он вслух из Ваянского, – но я, как человек богемы, имею право рекомендовать образ жизни богемы…» Он отложил книгу и взял Кукучина: «Шора Анзуля вскочила: в глазах у нее пламя, на лице горит румянец…» Отложил и эту. Достал «Шутки и капризы» Ласкомерского{23}. «Пусть ученый и неученый свет знает, из каких пунктов земли исходит затмение; лучше всего его можно увидеть с помощью чертовых сухожилий или через закопченные стекла; изготовлены были карты, на которых через эти пункты из одного конца карты в другой проведены жирные черные линии»… Нет, этого она не поймет.

Под руку ему попался Сладкович{24}.

 
Юность – отчизна мечты горящей!
Юность – кипящих чувств утес!
Юность – надежды луч блестящий!
Юность – Валгалла любви и грез…{25}
 

Прекрасно, но и это не для Ганы. Она будет ломать голову над каждой строкой: «Что это за горящая мечта? Горит керосин, дрова в печке, может сгореть заправка для супа, сало на плите, но мечта? Если загорится мечта, вся отчизна воспламенится и сгорит дотла… Кипящие чувства только обожгут человека… Разве у скалы могут быть «кипящие чувства», ведь скала – это скала, а не младость… Благодарю покорно, если моя юность окажется лучом блестящим…» Нет, не то, усмехнувшись, решил он.

Просмотрев Гвездослава{26}, он безнадежно махнул рукой.

 
Как лебедь, плачем наполнив дни,
крылья сложив, громко рыдает…
 

– Нет, скорее уж Янко Краль, Само Халупка, Ботто{27}.

 
Вы жили, колоссы света,
разве об этом забудешь?..{28}
 
 
Кто ты, поведай, пленник,
в какой ты жил земле
и почему так крепко
прикован ты к скале?..{29}
 
 
Умирает солнце в колыбели золотой.
Час рассвета, как кладбище, полон темнотой.
Небо в тяжкой грусти над землей склонилось,
словно мать, что сына милого лишилась…{30}
 

«Все эти книги, – подумал Ландик, – написаны для образованного человека… С поэзии начинать не стоит: где это видано, чтобы солнце умирало, да еще в золотой колыбели?.. А о современных молодых поэтах нечего и говорить: у них колени походят на череп или на голову, луна – на тонзуру… Для кого пишут эти люди? Писать надо хотя бы для двух миллионов читателей, а они пишут для пятисот человек, да и те вряд ли их поймут. Литература должна быть понятна и интересна для всех. Ведь и об элементарных вещах можно писать просто и интересно, к тому же так, чтоб это имело и художественную ценность. Писатели великих народов могут позволить себе роскошь писать для горсточки избранных, но если весь народ – горстка, то извольте писать для всего народа, иначе и те, кто еще интересуется литературой, перестанут читать».

Рассуждая таким образом, Ландик наткнулся на рассказы Толстого «Два старика», «Чем люди живы», «Упустишь огонь – не потушишь». Вот это ясно и понятно. Ландик обрадованно сунул книжку в карман, чтобы не забыть, а то Гана, чего доброго, высмеет его за рассеянность.

Под вечер Ландик зашел к Толкошу на квартиру. Это большая побеленная комната с низким потолком и прогнувшимися деревянными балками. Железная кровать, жестяной таз для умывания и некрашеный столик, около столика – три грубых тяжелых стула. На вбитых в стену гвоздях висели грязные полотенца, фартуки, пальто и шляпа. Изъеденный червоточиной, ничем не покрытый пол. Маленькая лампа чадит, и запах гарного масла смешивается с запахом дешевого табака.

Толкош был человек зажиточный, и такая скудость обстановки и духота показались Ландику нарочитыми. «Это от скупости», – решил он. На стенах – никаких картин; книг, газет нет и в помине. Только за поперечной балкой торчали листки старой пожелтевшей бумаги. На столе – большой, набитый табаком кисет и пузырек с чернилами, под который подложена спичечная коробка.

Мясник сидел в черной шелковой шапочке, в домашних туфлях, без пиджака и фартука. Покуривая трубку с длинным чубуком, он что-то писал на голубой бумаге.

Увидя Ландика, Толкош бросил бумагу в ящик стола.

– Чем это ты занимаешься? – спросил Ландик, поздоровавшись.

– Сестре письмо писал, – угрюмо ответил Толкош.

На лбу и на щеках у него выступили красные пятна. Он снял шапочку и предложил Ландику сесть. Ландик сел, держа в руке шляпу и тросточку.

– Ну, ты все еще не набрался смелости? – сразу же начал он о Гане.

– Не набрался и не наберусь, – проворчал Толкош.

– Почему?

– От меня все клиенты разбегутся.

Ландик затрясся от смеха.

– То, что я держусь за свой «гонор», не причина для смеха.

– Все та же старая песня… Послушай, этот твой «гонор» начинает мне казаться подозрительным. Может, это только скупость или жадность? Ты вроде того мясника, который не женился, чтобы не потерять покупательниц. Он думал, что если выберет одну из них в жены, то остальные перестанут покупать у него мясо. Ты несешь чушь, кому какое дело, с кем ты встречаешься? Главное – хорошее мясо, тогда никакие покупатели тебя не бросят. Скажи еще, что полиция накажет тебя за нарушение порядка, если ты станешь ухаживать за Ганой. Я показал тебе пример. Гана – красивая, проворная, умная и милая девушка. Любит читать. Я вот несу ей книжку.

Толкош нахмурился, лоб прорезала глубокая поперечная морщина, придав лицу суровое выражение. С шумом встав из-за стола, он отложил трубку и снова молча подсел к Ландику. Довольно долго смотрел в пол, как бы размышляя о чем-то. Потом, не поднимая глаз, прохрипел:

– У тебя дурные намерения, ты непорядочно поступаешь с девушкой.

– Ну, знаешь! С чего ты взял?

– Ты на ней не женишься.

– Конечно.

– В том-то и дело.

– Что еще за дело? Ты что, забыл наш уговор? Я же хочу сбить с тебя спесь, хочу, чтоб ты сам набрался смелости. Для того, чтобы «гордый пан мясник» мог ухаживать за кухаркой, мне пришлось доказывать, что я, «доктор прав», не стесняюсь Ганы. Вспомни уговор, осталось еще три дня, но если ты соберешься с духом, я тотчас же отступлю.

– Еще три дня! – принужденно рассмеялся Толкош. – Вскружишь ей голову, а мне останется ловить ее мысли о тебе. После доктора прав – я, мясник…

– С такими капиталами и званием почетного ремесленника тебе ничего не стоит выбить из седла меня – маленького чиновника. Впрочем, я еще и не сел в седло… Я ж тебе говорю, не теряй время. Если завтра ты появишься с Ганой на улице, я исчезну, не оброню с ней ни слова.

– А если не появлюсь?

– Я продолжу демонстрацию.

– Девушка возомнит о себе; как же после этого я подступлюсь к ней?

– Девушки забывчивы, особенно если находят замену. Я ей это растолкую.

– Растолкуешь! Как же! Ты ученый, чиновник, пан. Девушки жизнь готовы отдать, лишь бы выйти замуж за пана. Но я понимаю, в чем дело: ты сам поймался на свою удочку. Она тебе нравится. Брось эту затею – для своего же блага.

Ландик вспомнил, как сегодня смеялась Гана и как она была прелестна. Он солгал бы, сказав, что Гана ему не нравится.

– Если бы ты не влюбился, тебе было бы безразлично, когда прекратить эти прогулки – сегодня или завтра, – привел аргумент мясник.

– Да ты ревнуешь! – воскликнул Ландик и встал. – Если бы ты не ревновал, тебе было бы безразлично, когда прекратятся наши прогулки. Я соблюдаю уговор. Забрасывай свою сеть сейчас же, и я смотаю свои удочки.

– Никаких сетей я забрасывать не буду, – разозлился Толкош, – и рыбачить не буду. Это я оставляю тебе, это ты ловишь в свои сети. Только знаешь что? Я постараюсь, чтобы они порвались и рыба от тебя ушла.

Толкош говорил возбужденно, резко, отрывисто, подчеркивая каждое слово. Потом поднялся, подошел к окну, снова взял трубку, придавил пальцем тлеющий табак, вынул спички, потряс коробком и добавил дрожащим голосом:

– Я не потерплю, чтобы какие-то докторишки сбивали с толку наших девушек. Вскружат им голову, добьются своего, а когда девушка потеряет доброе имя, бросят ее. Да потом еще скажут, что «демонстрировали равенство».

Он погрозил Ландику длинным чубуком.

Тот вспыхнул.

– Какие это «наши» девушки? Разве Гана – твоя? Девушка – ничья, вернее, она достанется тому, кого сама выберет, что ж, посмотрим, кого из нас она предпочтет – «какого-то докторишку» или идиота мясника.

Постучав тростью об пол, он добавил:

– Рыбка от меня не уйдет. Так и знай – не уйдет. Ты способен оглушить вола – на это у тебя хватит силы, но порвать мои сети тебе не удастся – кишка тонка.

И Ландик ушел разозленный.

«Вот дуралей… «Какой-то докторишка», – оскорбленно вспомнил он и негодующе сплюнул.