Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Заседание комитета

Началось заседание краевого комитета.

Еще без четверти девять главный советник доктор Гомлочко приготовил лист бумаги, на котором предстояло расписываться присутствовавшим – чиновникам и членам комитета, расставил на длинном столе пепельницы из модранской керамики{115} – одну на четверых, несколько коробок с «медиями»{116} и «египетскими»{117}, против каждого кресла положил приложение к повестке дня, бумагу, карандаш и принялся разрезать листы бумаги на осьмушки – бюллетени для голосования, потому что в повестке дня значились также выборы помощников главных врачей в больницах, санитаров и истопников. Нарезая бумагу, он еще раз окинул стол пристальным взглядом – все ли в порядке.

Когда рядом в комнате президиума скрипела дверь, он бежал взглянуть, кто идет – не пан ли президент, помогал прибывающим разоблачаться, протягивал пачку заграничных сигарет «экстра», предлагая закурить, и все эти манипуляции сопровождал витиеватыми любезностями.

По мере прибытия членов комитета зеленый стол в форме римской единицы (I) покрывался портфелями. Поздоровавшись, пришедшие растекались по комнате, пристраивались в углах, присаживались на канапе – потолковать о предстоящих делах. Их разговор прерывали делопроизводители с листками зеленой бумаги в руках, где голосующие должны были поставить свои подписи. Они подходили к беседующим и выжидали на небольшом, но почтительном расстоянии, когда на них соблаговолят обратить внимание:

– Что это у вас?

На нижнем конце стола – римской единицы – лежали стопки розоватых папок с документами и материалами, которые предстояло обсудить. Больше всего сегодня среди собравшихся было инженеров. Они сидели вдоль всей стены, от дверей до окна. Свои функции они разделили таким образом, что о фермах моста докладывал один, о быках – другой, о реке, что текла под мостом, – третий, о ее берегах – четвертый, а о шоссе через мост – пятый. Оттого их столько и собралось. И это при том, что самыми внушительными сооружениями на длинном зеленом столе были прошения о пособиях, просьбы о снижении налогов и циркуляры о порядке их взимания.

В зале стоял гул: говорили все сразу. Расписывались на зеленых листочках. В тот момент, когда доктор Лелкеш танцующим, дрожащим почерком ставил свою фамилию, пронзительно зазвенел колокольчик, и энергичный голос объявил:

– Господа, прошу занять места.

Это сказал президент, появление которого они даже не заметили.

Можно было ожидать, что двенадцать господ за столом будут стоя приветствовать своего вождя, как в клубе при составлении списков кандидатов в Национальное собрание. Но нет. Ничего подобного. Как ни в чем не бывало, вместе с референтами они подошли к своим креслам и спокойно сели перед своими портфелями и бумагами. Председательствующий вынырнул на верхнем конце между столом и креслом с высокой кожаной спинкой, как дух из люка на сцене театра. Кое-кто еще топтался возле стеклянной горки, разглядывая горшочки, мисочки, вазы и статуэтки работы народных умельцев, и президент снова позвякал, громко напомнив:

– Господа, прошу занять места.

И вот все уселись. Президент осторожно опустился в высокое кресло и склонился к бумагам, на лице его была радость и просветление. По залу пролетел шепоток:

– В хорошем настроении…

– Можно будет договориться…

– Не скрежещет зубами…

– Выспался…

– Не надо его сердить…

Возле президента сидели два вице-президента: справа – доктор Зимак – лысый, сгорбленный старик с испитым морщинистым лицом; он опустился на краешек кресла, полагая, очевидно, что усаживаться прочно не стоит, потому что, пока он устраивается поудобнее, из Праги успеют «дать знак», чтоб он отправлялся на пенсию. Ему было за шестьдесят. Слева сидел доктор Кияк – полноватый, но по-военному подтянутый мужчина, лицо его было красного здорового цвета, остроконечные усики торчали в стороны, а блестящие волосы были зачесаны назад. Его решительный, категоричный вид давал всем понять: «Вы так просто меня отсюда не сковырнете». На цыпочках подошел главный инженер, начальник технической службы Штефанчак с портфелем, в котором лежала желтая французская книга и камень, найденный при последних раскопках под Старым градом. Он занял место сбоку стола, рядом с озабоченным Зимаком, напротив Гомлочко.

– Сердечно приветствую вас, господа, – бодрым голосом произнес президент, – и открываю заседание… Сколько нас? – обратился он к Гомлочко.

– Двенадцать.

– Следовательно, все. Кворум в наличии, сможем принимать решения. Протокол прошлого заседания вели… Сегодняшний будут вести…

Он оглядел собравшихся поверх очков. Взгляд его остановился на голом черепе Козяковского. Тот большим и указательным пальцами вытирал уголки рта, разинутого буквой «о».

– Пан Козяковский… Кто еще?

Президент перевел взгляд на склонившуюся над столом черную бритую голову с запавшими висками доктора Закладного. Уткнув нос в повестку, он чиркал при этом по темени карандашом.

– …и пан Закладным.

Закладный встрепенулся, с изумлением поднял голову, а уразумев, в чем дело, снова погрузился в чтение.

Президент перечислил, какие приглашения поступили в адрес славного комитета.

– Вымогательство! – наклонился Петрович к Цуцаку.

– Вот-вот, – кивнул Цуцак.

Членов комитета приглашали на всевозможные этнографические выставки, манифестации за мир, званые вечера «Женского национального совета», на бал республиканских женщин, на учения пожарников, собрания пастушьих кооперативов и съезды.

– Я объявляю это, господа, на случай, если кто из вас пожелает…

– Пусть идут те, кто ближе живет, – вырвалось у Цуцака, представителя Земплинского округа – тучного, коренастого весельчака с добродушным красным лицом, редкими волосами и торчащими усами. Сдув с бумаги пепел от сигары на своего соседа Петровича, он показал на него чубуком:

– Или вот Петрович пускай отправляется, его на все хватит.

– Предлагаю Цуцака, – отказался от почетной миссии Петрович. – Он любит поговорить.

Постановили – билеты купить, заплатить побольше, но желающим поехать дорогу не оплачивать.

– Жалоб и интерпелляций не поступало, – объявил президент.

Потом зачитали, сколько миллионов долга у Словакии, сколько наличных денег и сколько сотен нерассмотренных и нерешенных дел.

– Есть замечания?.. Нет?.. Принимается… Кто желает высказаться, прежде чем приступим к повестке дня?

Мангора поднял три пальца.

– Пожалуйста, пан Мангора.

О Мангоре, референте по социальным вопросам, мы уже упоминали. Он был редактором, к тому же столпом социал-демократической партии, следовательно – левый и, по его собственному утверждению, – впрочем, это говорили о себе все левые, – прогрессивным деятелем. Молодой еще, небольшого роста, безусый, с блеклыми волосами и добродушным, полным лицом здоровяка, он всегда готов был улыбнуться, удивиться или растерянно-недоуменно посмотреть на президента, на заседающих, на делопроизводителей, словно вопрошая: «Разве? А вы что скажете? Странно. Вы же знаете, что это не так». Сам насмешник, он болезненно воспринимал шутки в свой адрес, любил выступить и за дельность своих речей считался одним из наиболее серьезных членов комитетов.

– Чем пахнет на этот раз? – заерзал президент и повернулся вполоборота к доктору Кияку.

– Опять, верно, больницами, – ответил Кияк, не глядя на президента.

– Вряд ли. Больницы в порядке. Я их недавно ревизовал.

И действительно – на этот раз попахивало «Азилом», заведением «для психически дефективных детей».

– Я получил письмо, – Мангора вытащил его из большого желтого портфеля с застежками, – о том, что положение детей в «Азиле» ужасающее. Дети грязны до черноты. Галлюцинируют от голода. Животы у них распухли. Они завшивели, покрылись струпьями… Я тотчас же вскочил в автомобиль управления… И вот, пожалуйста, – он на минутку отвлекся от предмета разговора. – Кого обслуживает автомобиль управления? Чиновников или членов комитета?

– Разумеется, членов комитета, – удивился президент.

Мангора оглянулся на присутствующих. «Вы слышите?» – говорил его взгляд.

– Не знаю, – продолжал он после паузы, – я думаю, что ездят и другие, причем с семьями… Но сейчас это вопрос второстепенный…

– Нет, не второстепенный, – нахмурился президент, – скажите, кто, я хочу знать фамилии. Еще подумают на меня. А я эту машину за тридцать шагов обхожу.

– Рад служить, пан президент… Я бы немедленно вскочил в машину, но пришлось ждать, пока этот господин вернется из «Гринавы»…

– Американская корреспондентка, – пояснил Гомлочко, распоряжавшийся машиной, – хотела увидеть национальные костюмы.

– В «Гринаве»? Что вы болтаете? В «Гринаве» пьют.

– Это ее муж интересовался нашими винами, – изворачивался главный советник.

Все засмеялись, но президент сохранил серьезный вид.

– После заседания вы дадите мне объяснения… Продолжайте, пожалуйста.

– Я решил проверить на месте, так ли это, – снова взял слово Мангора. – Дергаю колокольчик. Никакого впечатления. Стучу. Опять ничего. Это показалось мне подозрительным. Наверное, думаю, прячут детей или моют. Не открывают, чтоб выиграть время. На помощь пришел наш шофер. «Пошли, говорит, через часовенку». Он в таких делах собаку съел. Входим во двор. Нас задержали, но потом впустили. Ну, думаю, насмотримся мы тут на свинство! Я обошел все помещения, коридоры, комнаты, углы, обследовал кровати, белье, солому в тюфяках, кухню, кладовую и ничего предосудительного не нашел. Всюду образцовая чистота, уход, кладовые полны припасов. Результат моих изысканий и исследований – две вши у двоих детей. И только…

– Вы сами искали? – затрясся в смехе Цуцак.

– А я лично нашел только одну гниду… Это не надо вносить в протокол, – взял слово президент и осуждающе посмотрел на Цуцака. – Ничего смешного здесь нет, все очень серьезно. Вы бы не смеялись, если бы видели то, что видел я. Горбатый ребенок, весь желтый, кости и кожа. С кровати встать не может. Одним словом, кошмар. Но он радовался всему, хлопал в ладоши, бедняжка! Господа! Если б вы это видели!.. Я тоже получил письмо, на двух листах, исписанных со всех сторон, подпись неразборчива. Такое же, очевидно, как и пан депутат Мангора.

Мангора кивнул и попытался продолжить.

– Да, да, горбатый и еще один, почти зеленый. У этих двух я и нашел…

– Напечатают такое письмо в десяти экземплярах, – снова перебил Мангору президент, – и разошлют в десяток партий. Я тоже ездил проверять этот «Азил». Нагрянул неожиданно, никого не предупреждая, чтоб ничего не успели скрыть. Как и вы, пан редактор. Меня тоже не впустили, отговариваясь тем, что уже пятеро побывали с обследованием. Говорят, каждый день кого-нибудь черти несут. Уже были, рассказывала мне заведующая, из министерства, из какой-то инспекции, из «Союза социальных обществ», из «Красного Креста», участковый врач, окружной врач, краевой врач, каждый приказывал, отдавал распоряжения, и теперь неизвестно, кого слушать. Напрасно я ей объяснял, что я президент, президент края. Да откуда ей знать, сестричке милосердия, что такое президент? Я даже не рассердился на нее. Верите ли, пришлось пойти к нотариусу. Тот ей объяснил, кто я и что я. Искала экономка. Нашла одну-единственную вошку у этого самого желтого горбатенького мальчика. Я тотчас же уполномочил нотариуса раз в месяц посещать приют и докладывать мне о состоянии дел…

– Раз в месяц мало, – беспокойно задвигался на стуле Клинчек, священник с голым, как у Козяковского, черепом. Он носил огромные очки, придававшие солидности его молодому лицу. Когда он говорил, на левом виске у него набухала вена, и, чем длиннее была речь, тем больше набухала она, выдавая внутреннее волнение. Он был словаком-централистом{118}, чехословацким людаком.

– А чем будет заниматься участковый врач? Это его обязанность, – вмешался Теренчени, тоже священник, отличавшийся от Клинчека только седой курчавой шевелюрой. Он был словаком-автономистом{119}, словацким людаком, подмигивавший одним глазом централистам и потому настроенный более мирно.

– А для чего приютский врач? – философствовал Цуцак.

– И окружной, – добавил Козяковский.

– …а у одного мальчика, зеленого, как травка, – не сдавался Мангора, – с парализованной ногой, на костылях…

– Тут виноват врач приюта, он должен наблюдать, – бубнил Цуцак Козяковскому.

– На то и существует окружной, – гнул свое Козяковский, – чтобы напоминать ему об обязанностях.

– Прежде всего участковый, – упорствовал Теренчени, подняв указательный палец. – Я привлек бы его к ответственности.

– …а у одного мальчика, зеленого, как травка… – повысил голос Мангора, с немым укором глядя на присутствующих: «Вот, полюбуйтесь, слова сказать не дадут». Он покосился и на президента с безмолвной просьбой: «Наведите порядок. Так я никогда не кончу».

– Где ответственный за отдел здравоохранения? – поднялся с кресла президент, никого не слушая и не обращая внимания на Мангору.

Ответственный за здравоохранение государственный советник доктор Перличка устроился на канапе, неподалеку от инженеров, с доктором Жалудем, который также был государственным советником. Беседа их протекала тихо, но дружески и оживленно. Они толковали о том, что если б доктора Кияка перевели в Прагу, освободилась бы его должность, и Жалудь сел бы вице-президентом по левую руку от президента, но доктор Кияк – что утес в Блатницких горах, его не сдвинешь. Поэтому хорошо бы освободить стул Зимака. Он уже достиг возраста, предписанного для служебной смерти чиновника; плечи Зимака отягощены сорока пятью годами службы.

– Он пятнадцати лет начал служить? – прикинул Перличка, приложив ладонь ко лбу, и возвел очи горе́.

– Нет. Просто проклятый закон о легионерах{120} засчитывает легионерам все в трехкратном размере, все, кроме жалованья.

– Почему проклятый? В данном случае – для тебя он, наоборот, очень даже подходящий. Не будь этого закона, Зимак не имел бы еще выслуги лет и тебе пришлось бы ждать. Так вот отрыгиваются привилегии. Досадно другое – перед тобой еще депутат Стеглик. Этого не перепрыгнешь.

– Чего мне прыгать на старости лет? Это Стеглик все порхает с ветки на ветку, с дерева на дерево. Прыгнет со своей депутатской «пенсии» на несколько дней «на службу», склюет Зимаково место и опять, глядишь, перепрыгнет куда-нибудь. Кто сядет на покинутую ветку со штатным местом?

– Ты.

– Но для этого Зимак вслед за Незвалом должен повторить: «Прощай и платочек…»{121} и сделать нам ручкой.

– В общем-то, да…

– Да.

– Куда запропастился шеф здравоохранения? – президент не видел Перлички за высоким Петровичем.

– Тебя, – подтолкнул Козяковский шептавшегося Перличку.

Шеф здравоохранения, вдохновленный идеями Жалудя, не сразу включился.

– Требую внимания шефа здравоохранения, когда обсуждаются вопросы здравоохранения, – накинулся на него президент.

– Это вопрос больше социальный, – отговорился Перличка с улыбкой, которая еще блуждала на его губах.

– Социальный и здравоохранения, – согласился президент, – вы поняли, о чем мы говорим?

– Я посещал приют.

– Вам тоже прислали письмо?

– Да. Я собрал уже пять экземпляров. Одно письмо поступило в президиум, второе лично президенту, третье – в министерство, которое переслало его мне для расследования, пятое – из округа, в чьем подчинении находится «Азил» и куда подаются отчеты о положении в «Азиле», шестое, наконец, – от участкового врача, он дал его мне, когда я обследовал приют.

– Что же вы там обнаружили?

– Все в наилучшем порядке.

– И ни одной вошки?

– Ни одной.

– А окружной врач?

– Подал докладную о трех. Он был там до меня, так что к моему приходу успели вычесать.

– Данные расходятся. Пан член комитета Мангора нашел две, я – одну, окружной врач – три, вы – ни одной, теперь неясно истинное положение, – задумчиво протянул президент, почесывая затылок.

– Предлагаю послать комиссию для точного определения на месте состояния дел, заключение ее послужит надежным основанием для нашего последующего обсуждения, – потрясал рукой в воздухе доктор Рубар. Другую руку он засунул под пиджак – у него чесалось Под мышкой.

– Поступило предложение – послать чрезвычайную комиссию, которая выяснила бы создавшееся положение, – повторил президент.

Козяковский попросил слова.

– Пожалуйста, пан Козяковский.

– Я полагаю, глубокоуважаемые господа, – начал Козяковский, почесывая локтем бок, – положение в приюте «Азил» нас не должно волновать, поскольку приют не находится в ведении края. Пора оставить в покое приют и приступить к повестке дня.

– Есть предложение перейти к повестке дня, – констатировал президент.

Поднялась рука доктора Закладного.

– Имеет слово пан доктор Закладный.

– На мой взгляд, не важно, в чьем подчинении находится приют, в государственном или частном, – он чертил отточенным кончиком карандаша по бритой голове, и темя его уже походило на большой железнодорожный узел. – Гигиена – дело общее и касается каждого из нас. Мы не можем ждать, пока паразиты сожрут какого-нибудь младенца, необходимо предотвратить возможность скандала в европейском масштабе. Я присоединяюсь к предложению доктора Рубара: послать чрезвычайную комиссию, в которую войдут члены комитета и врачи.

– Слова просит пан Малерник, – произнес президент и кивнул ему.

– Я бы не стал настаивать на создании большой комиссии, – закачался на кресле Малерник, – для нескольких мелких зверюшек хватит попечительского совета. Надо написать об этом в совет повнушительнее, сигнализировать его членам.

– Итак, есть предложение, – подвел итог президент, – чрезвычайную комиссию не посылать, а написать в попечительский совет приюта с внушительным предупреждением – относительно посылки комиссии в составе членов комитета и врачей.

– А мое предложение? – оскорбился Козяковский.

– …Предложение перейти от сообщения члена комитета пана Мангоры к повестке дня? – переспросил президент.

– Я еще не кончил, – запротестовал Мангора, почесывая руки о край стола. – Меня не столько беспокоят вши, – он вскинулся от смеха, – сколько то обстоятельство, что, как совершенно справедливо заметил пан президент, кто-то написал десяток писем, всполошил уйму учреждений, весь почтенный комитет и общественность без всяких на то оснований. Тут следовало бы проверить не чистоту приюта, а чистоту намерений автора этих писем. Прошу пана президента принять во внимание мое предложение и приказать найти злоумышленника и расследовать его злой умысел.

– Поступило предложение отыскать автора писем, – отметил президент.

– Я бы предложил, – отозвался Крокавец, – послать в попечительский совет двух членов комитета для постоянного контроля. Мы отпускаем «Азилу» значительные вспомоществования и имеем право знать, что творится в этом приюте.

– Поступило предложение, чтобы краевой комитет был представлен в попечительском совете двумя постоянными членами.

– С правом голосовать, избирать и быть избранным, – дополнил свое предложение Крокавец.

– С правом голосовать, избирать и быть избранным, – эхом отозвался президент.

– У меня замечание, – вмешался Клинчек, – что делать с автором, если мы найдем его? Паразиты обнаружены. Значит, он был прав.

Клинчек засунул палец за каучуковый воротничок и предостерегающе произнес:

– Господа! Не следует играть с огнем, как бы не обжечься.

«Поступило предложение не играть с огнем», – хотел было повторить за ним президент. Нагромождение предложений уже раздражало его. Он не стал больше ничего повторять и лишь толкнул Кияка, чтобы облегчить душу:

– Яно! Не играй с огнем!

– Прочтите все, что он пишет, – Мангора протянул письмо Клинчеку, – там всевозможные ужасы и чудовища, а не только мелкие паразиты.

– Я не играю, – с запозданием встрепенулся Кияк.

– Кто говорит, что вы играете? – недоуменно обернулся к нему Мангора.

Содержательная дискуссия тянулась еще около часа. Постановили, что помимо приютского врача наблюдение должен вести участковый врач, и не помешает, если иной раз в приют заглянет нотариус, чем не будет нарушено право надзора со стороны окружного врача и ответственного за здравоохранение, равно как и референта по здравоохранению и референта по социальным вопросам. На всякий случай послать комиссию из членов комитета и врачей, поскольку они единогласно опровергают содержащиеся в сигнале факты. В попечительский совет приюта следует послать двух членов комитета. Поскольку приют субсидирует край, он должен иметь информацию обо всем, касающемся приюта. Далее необходимо выяснить, кто писал клеветнические письма, и особенно тщательно проверить, не кроются ли тут интриги персонала против начальства или начальства против персонала, не стремится ли автор писем кого-нибудь подсидеть, занять чье-либо место, не продиктовано ли письмо местью. И действительно, не стоит играть с огнем. Поэтому просьба в газетах об этом не писать, чтобы не получилось, как бывало не раз, когда рассусоливалась в деталях всякая ерунда. С заседания комитета сор выносить нельзя. Что здесь родилось, здесь должно и умереть, неслучайно заседания комитета считаются закрытыми.

Мангора возразил:

– Закрытыми, но не тайными.

Эта тонкость вызвала к жизни новую дискуссию – как квалифицировать «закрытое» и «тайное». Единое мнение выработать не удалось. По предложению доктора Рубара вопрос был передан на разрешение юристу, профессору университета Врабцу.

Наконец президент смог поблагодарить Мангору за то, что он обратил внимание достопочтенного комитета на непорядки в приюте «Азил».

Раздался звонок на обед.

– Кто хочет выступить, прежде чем мы приступим к повестке дня?

Ни одна рука не поднялась.

– Перейдем к повестке дня… пункт двести тысяч девяносто восемь, триста сорок пять… Преграждение Слезного потока… Группа двенадцать. Раздел двадцать пять… Пан… государственный советник Трезвый.

Трезвый поднялся. Касса края была вывернута им наизнанку, из нее тотчас посыпались тысячи, десятки и сотни тысяч.

– Из-за одной вши два часа толочь воду в ступе! – не мог успокоиться президент.

– Вошь – тварь компанейская, – тихонько возразил ему доктор Кияк, – есть одна, найдется и другая. А где вши, там и люди. Напомни про вошь, и все начнут чесаться. Вы не обратили внимания, как все господа члены комитета ерзали и почесывались?

– Меня тоже что-то кусало… Вот и сейчас шевелится под поясом… Номер триста тысяч два, четыреста… Плотина на реке Нитре.

Докладчики менялись, поднимались и садились, как персонажи в опере «Святоплук»{122}, появляясь то на одном холме, то на другом. Мелодичным речитативом произносили они свои роли с неизменным рефреном: «Предлагается…» или «Не рекомендуется…». Ведущий солист запевал:

– Возражений нет?

Если ответом было молчание, он затягивал: «Представляется», или «Принимается», или «Одобряется». Почти ничего не было отвергнуто. Все шло гладко. Комитет был необыкновенно щедр, и лишь изредка кто-нибудь уточнял:

– Да ладно, дадим пять тысяч.

– Кто за пять?

Президент успевал только подытоживать:

– Большинство.

Если кто-нибудь из комитета сморщивал нос, следовал вопрос:

– Кто против?

И член комитета моментально расправлял морщины и прятал руки под стол.

– Ассигнуется пять тысяч.

Время приближалось к часу. Члены комитета из провинции спешили пообедать и уехать в половине третьего, чтобы на следующей неделе приехать снова на заседание собрания представителей, которое, по непроверенным слухам, должно было быть последним – после утверждения краевого бюджета его распускали в связи с подготовкой выборов в парламент, чтобы его члены могли целиком посвятить себя вербовке избирателей.

Докладчики, чувствуя, что комитет торопится, тоже заспешили.

Задержались еще ненадолго, выбирая помощников главного врача, и особенно – санитаров и истопников. Претендентов было много, почти каждый третий член комитета предлагал своего помощника главврача, санитара, истопника. Доктор Гомлочко раздавал восьмушки бумаги, писались и подсчитывались имена.

– Роздано двенадцать бюллетеней, – читал президент и, складывая бюллетени кучками, называл фамилии кандидатов – доктор Грюн, доктор Грюн, доктор Ахматов, доктор Ахматов, доктор Ахматов, доктор Бенцик, доктор Грюн, доктор Ахматов, доктор Бенцик, доктор Бенцик, доктор Бенцик, доктор Бенцик. Итак, доктор Грюн – один, два, три… доктор Ахматов – один, два, три, четыре… доктор Бенцик – один, два, три, четыре, пять… Пятью голосами избран доктор Бенцик…

А после голосования только и слышалось:

– Туристическое общество в Зволене… Ассигнуется три тысячи крон.

– Против никого?.. Принимается.

– Туристическое общество в Банской Быстрице – пять тысяч крон.

Президент уже не говорил «Кто против?», а только «Дальше!».

– Туристическое общество в Брезно-на-Гроне – две тысячи.

– Дальше!

– Туристическое общество в Ружомберке – пять тысяч.

Президент лишь громко глотнул воздух, словно хотел поторопить референта; это означало – «дальше».

– …ическое общество в Микулаше – три тысячи… Общество в Попраде – пять… Кежмарок – четыре, – сокращал и референт.

– Сколько там их у вас? – на мгновение остановил его президент.

– Двадцать восемь.

– Дальше!

– Стара Вес – три… Нова – четыре…

– Что Нова? Нова Баня или Нова Вес? Говорите хоть названия. – Этот галоп президента уже раздражал.

– Нова Вес. Туристическое общество в Новой Веси просит пособия. В своем заявлении…

– Да ладно, не надо, – раздались голоса, – сколько?

– Предлагается четыре тысячи.

– Чего четыре тысячи? – нервно перебил президент.

– Крон.

– Так и скажите… Толковей докладывайте, – посетовал, покосившись на соседа, доктор Кияк. – Болван.

Сбитый с толку докладчик докудахтал свой доклад и с надутым видом сел.

– Никак не угодишь, – заворчал он себе под нос.

Следующим на очереди было просвещение.

Поднялся пожилой господин, причесанный на косой пробор, и заговорил неторопливым тенорком. Пенсне на его носу сидело боком и подрагивало, готовое свалиться. Оратор то и дело поправлял его, прижимая к переносице.

«Чего он нового пенсне себе не купит?!» – опять вспылил президент.

Просьбы нескольких школ об ассигнованиях на строительство были удовлетворены без возражений. Все обошлось благополучно и для национальных просветительных учреждений. Музеи встретили поддержку. Только при упоминании о монастырской гимназии социалист Малерник замахал руками, словно отгоняя назойливую муху. Сидевший неподалеку Корень насмешливо спросил его из-за спины Мангоры:

– Не нравится?

– Нравится, – отрезал Малерник. – Я бы еще шесть тысяч добавил, лишь бы покончить с этим.

– С чем – с заседанием или с гимназией? – ехидно вмешался в разговор Мангора.

– С тем и с другим, – буркнул Малерник.

Президент посмотрел в их сторону.

– Просите слова?

Они затихли.

Никто не протестовал против пособий – на доисторические, исторические, археологические, естествоведческие, астрономические, этнографические, языковедческие, технические, художественные и прочие изыскания. Гладко прошла и кампания против глистов и древесного вредителя – жука-короеда обыкновенного. Никто не придрался ни к «Просветительному обществу», ни к «Сельскохозяйственному просвещению», ни к «Социалистической академии»{123}, ни к «Клерикальной культуре», ни к «Обществу культурных связей с СССР», ни к «Клубу искусств и наук», ни к обществам всевозможных писателей второго, третьего и четвертого поколений. Каждому безропотно выделяли кусок… Не пикнул и Петрович.

И все же!

Когда докладчик неуверенно, сквозь сжатые зубы процедил: «Национальная академия…», член комитета Клинчек повел ушами, словно заяц на капустных грядках, вытянул руки ладонями вперед, будто отгонял сатану, и прервал этим доклад; затем он встал, пригладил помятый сзади длинный пиджак и серьезным басом отрезал:

– Я против!

Сам факт, что он поднялся с места, предвещал нечто чрезвычайно небезопасное, потому что вставали только докладчики: члены комитета говорили сидя.

– Я вынужден протестовать, – начал он после лаконичного «против», – сожалею, но вынужден, ибо я глубоко огорчен таким оборотом дела. Как патриот я обязан просить пана президента снять с повестки дня просьбу нашего самого старого, самого уважаемого, так сказать, исторического, национального института. Событие, происшедшее в помещении этого общества, а вернее, в этом национальном учреждении, явится, я полагаю, достаточно веским доводом для того, чтобы поступить так, как я предлагаю: снять рассмотрение прошения с повестки дня. Произошло нечто неслыханное и невероятное. Буду краток. Известный английский журналист, английский журналист…

– Смит, – подсказал Мангора.

– Знаю, я хотел лишь подчеркнуть, что английский… Смит, английский журналист, наш добрый друг, каких у нас немного, в сопровождении нашего коллеги посетил Академию, – он указал на Мангору. – Роль гида при осмотре исполнял молодой секретарь…

– Брожик, – шепнул Мангора.

– Знаю, Брожик. Я только хотел сделать ударение на слове «секретарь», потому что там все служащие – секретари. Это подозрительно. Когда журналист, остановившись перед огромными книжными шкафами, выразил удивление, что у столь маленького народа столь много книг, названный молодой человек ответил ему… Вы знаете, господа, что он ему сказал? Он сказал: «Да все вышло еще до переворота»{124}. Англичанин покачал головой. Англичанин! По пустякам они головой не качают. А этот покачал, словно не веря, и задал секретарю вопрос: «Вы – автономист?» И знаете, господа, что ему ответил этот молодой человек? «Все мы здесь автономисты». Это сказал один из секретарей нашего самого старого, самого уважаемого, национального, исторического, в некотором роде, института.

– Ну и что? – недоумевал Крокавец, тоже автономист, правда, с клерикальным налетом.

– Своим замечанием он невольно втянул это учреждение, которому полагается заниматься исключительно вопросами культуры, в политический круговорот. Это недопустимо. Молодой человек, вероятно, выразил настроения всех сотрудников Академии. Непозволительно поддерживать дух, противоречащий конституции.

– Я попрошу! – обрушился на Клинчека Крокавец. – В рамках дозволенного – я сам автономист, и в этом нет ничего антигосударственного.

– Не перебивайте оратора, – утихомиривал их президент.

– Академия, рассадник очистительных идей, не сегодня завтра она, того и гляди, превратится в ассенизационный институт. То они очищают страну от чехов, то – наш язык от чехизмов, то нашу расу от чешек. Я позволю себе прибегнуть к тривиальному сравнению: из пары сапог они чистят один, на другой плюют и отбрасывают в сторону. А мы – единый народ, мы с двумя ногами, а следовательно, в двух сапогах… Господа! Без этого второго сапога мы будем смешными, мы не сможем показаться на улице, не вызвав смеха.

– Чистая правда! – согласился Мангора.