Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Буду депутатом

Когда после дружеского ужина адвокат Петрович прощался с председателем партии за ажурными воротами клуба, тот, одной ногой уже стоя на подножке автомобиля, сказал ему:

– Теперь – за работу, пан депутат.

И многозначительность этих слов, и нога на подножке, и лаконичность фразы, произнесенной властно, отрывисто, на низких нотах, свидетельствовали о воле и уверенности, на которые можно целиком положиться. У Фарнатого, как и у иных ведущих политиков, не было времени на долгие разговоры. Да – нет, будет – не будет, и довольно: время – деньги! Вот почему одна нога – на подножке. Так он не раз решал дела своей партии, дела профессиональные, а порой и важные государственные вопросы.

Председатель исчез в темном углу машины, которая тронулась легко, без шума и джазовых гамм, не оставив ни вони бензина, ни запаха масла, ни облачка дыма, – всего лишь два узорных следа шин на дорожной пыли.

Остальные участники собрания, провожавшие своего вождя до машины, тоже стали прощаться.

– Вам куда?

– Туда.

И указывали направление.

– А тебе?

– А мне сюда.

И указывали в противоположную сторону.

На Дунайской набережной жил только Петрович.

Было сухо и холодно. Дул резкий ветер. В воздухе кружились листья, облетавшие с деревьев соседнего сквера. В свете фонарей они трепетали, как большие желтые мотыльки, и, словно опаленные, растворялись в темноте над Дунаем, шурша, ложились на тротуар, снова взлетали, падали и замирали. Весь асфальт стал от них пятнистым. На улице ни души. Правый берег сливается с черной водой, а вода – с ночью. На набережной ярко горят фонари, а в зимнем порту и на глиссерной станции мигают лишь два-три бледных, неверных огонька и – вдали от берега – светятся иллюминаторы парохода.

Придерживая шляпу тростью, Петрович быстрыми шагами подошел к парапету. «Пан депутат!» – многозначительно сказал ему председатель. А слово председателя – это побольше ста тысяч голосов! Верное депутатское место.

В приподнятом настроении он спешил домой. Ему очень хотелось рассказать о событии домашним, они же еще ничего не знали.

Счастливые люди прелестны, как маленькие дети. Они всем протягивают ручонки, лепечут, глядя на вас веселыми глазами, их сердечки – как сдобные пирожки, и они предлагают каждому: «На, откуси и ты кусочек. И ты. Пирожки начинены повидлом – радостью». Такое же чувство испытывал и сорокапятилетний адвокат Петрович. Ему не терпелось поделиться с кем-нибудь своим пирожком.

Жена уже спала, но он нарочно разбудил ее и похвалился:

– Я депутат.

– Что… уже были выборы? – изумилась жена, щуря глаза от света.

– Председатель заверил.

– Не придавай этому большого значения.

Она зевнула и обняла подушку, собираясь снова заснуть. Петрович пошел к дочери.

– Детка! Я буду депутатом!

– Который час?

Желка потянулась к часикам на ночном столике.

– Половина первого… Я буду депутатом.

– Понятно, почему мне так хочется спать.

– Я буду депутатом.

Желка села на кровати.

– Поздравляю. Возьмешь меня как-нибудь с собой в Прагу?

– Возьму.

Отец поцеловал ее в лоб и пошел в спальню. В коридоре остановился. «Кому бы еще сказать? – задумался он. – Разве кухарке? Горничной Маришке?.. Боже сохрани! Ночью-то! – опомнился Петрович. – Ради этого не стоит их будить. Неприлично. Но все же заманчиво. Велеть подать чаю и намекнуть мимоходом?.. Теперь со всеми надо быть милым, предупредительным и внимательнее относиться к просителям. Не отказывать никому. Теперь каждый из них – голос «за» или «против». И у него для каждого должно быть если не что-либо существенное, то, по крайней мере, ласковый голос и чарующая депутатская улыбка».

Он колебался – идти ли ему из-за лишнего голоса в кухню за чаем, или не ходить? Победило чувство собственного достоинства – он вернулся в спальню.

Игривое настроение не покидало его, долго не давало заснуть и рано разбудило.

За завтраком он опять хотел похвастаться жене, что будет депутатом, что это сказал сам председатель и что его включили в списки! Но спохватился: хватит уже, хвастался ночью. Он ждал, когда жена сама вспомнит об их разговоре, и злился, что она и словом не обмолвилась об этом знаменательном событии и долго, с упоением рассказывала, как любезно пани Рубарова пригласила ее к себе на чашку шоколада.

– Ты смотри, агитируй за меня среди дам, – не выдержав, вернулся Петрович к своей радости. – Ты же радикалка, – усмехнулся он в усы. – Но повторяю: либо радикалы объединятся с нами, либо мы растерзаем их в клочья. Вчера председатель всех нас просветил на этот счет.

И он обстоятельно рассказал о собрании в клубе.

– Венгра выдвинули первым кандидатом! – вскрикнула жена. – И вам не стыдно? И ты стерпел?

– Так диктует здоровая, реалистическая политика. Политическое благоразумие.

– А словацких патриотов вы собираетесь рвать в клочки? Это не благоразумие, а безумие.

– Если они объединятся с нами, никто их не станет терзать.

– Патриоты с венграми! Все равно что союз клерикалов с евреями!

– По-твоему, венграм чуждо чувство патриотизма?

– У нас-то? – быстро перебила его пани. – Лед и пламя. Змея за пазухой!

– Ты шовинистка! Венгры живут у нас, и их нужно привлечь, а не отталкивать. И да, представь себе, евреи голосуют за клерикалов, национальные социалисты заодно с венграми, немцами, евреями…

– Абсолютная неразбериха в программе!

– Вовсе нет! Говорю тебе: это – предвыборная тактика, тактические выборы, тактическая политика, политическая тактика…

– …ический, …тический – обман фактический, – съязвила пани Петровичева.

– Председатель сказал, что это…

– Беспринципность и хаос в генеральной линии, – отрезала она. – Ты сам когда-то учил меня, что выборы на то и существуют, чтобы народ приучался мыслить политически, чтобы, обретя самосознание, он отшлифовал и свои убеждения. А у самих учителей нет ни самосознания, ни гордости, ни верности программе своих партий. Или у меня есть убеждения, или их нет! Если они есть, я следую им бескомпромиссно, а если у меня их нет, что же я могу преподать? Какой образ мыслей?

– Ты берешь идеальный вариант.

– Какая у вас идея? Откуда она у вас? Главное – собрать кучу побольше, но чем она больше, тем труднее ее перепрыгнуть. Больше тысяч – сильнее ваша власть, и вы уже не задумываетесь – какими методами добьетесь результатов, как вор не спрашивает: «Разрешите?» Главное, чтоб кража удалась!

– В политике то же самое.

– Но не в политике словацких радикалов!

– Ну тебя с твоим словацким патриотизмом! Родина одна, и патриотизм один – чехословацкий. И венгры и немцы – чехословацкие граждане, а не венгерские или немецкие, иначе они имели бы венгерское или немецкое гражданство… Председатель сказал, что и венгры и немцы в общеправовом смысле – чехословаки…

– Dumm! Какая глупость, – пани шлепнула себя по бедрам, – даже если ее изрекает ваш председатель! Мы не университетские профессора, мы люди простые, мы в таких тонкостях не разбираемся! Где уж нам, если в них не разбираются учителя. Кстати, пани Рубарова мне жаловалась: ее сын Палько как раз поступил в первый класс гимназии, и детям дали заполнить анкеты, в которых была графа: «Родной язык». Палько написал «словацкий». Правильно?

– Естественно, – кивнул муж.

– А вот и нет! Какой же ты после этого депутат-законодатель? Учитель зачеркнул «словацкий» и написал «чехословацкий». А мальчишке пригрозил поставить двойку по поведению. Мальчик явился домой в слезах и дал отцу подписать анкету. Отец пришел в ярость. Кричал так, что штукатурка сыпалась: «Что?! И родного языка у тебя нет? А у венгров и у немцев есть?» Палько сказал, что и чехи, и немцы, и венгры написали «родной язык – чешский, немецкий, венгерский», и учитель у них ничего не стирал и не пугал плохой отметкой по поведению, только словакам пришлось исправлять… Меня просто трясло от злости, – негодующе закончила жена и по обыкновению стукнула о стол японской вазой, так что розы в ней задрожали, а на желтую скатерть выплеснулась вода.

– Это правда? – вскричал депутат, вскакивая, готовый метать громы и молнии.

– Пани Рубарова порядочная, серьезная женщина, не сплетница. Она лгать не станет.

– И Рубар подписал?

– Он не хотел, но Палько поднял рев, испугавшись двойки по поведению. И жена уговорила Рубара подписать, чтобы учитель не придирался. «Ладно уж! Давай! Подпишу! – сказал Рубар. – Ты еще в пеленках говорил на двух языках, – будет у тебя два родных языка!» Вот так, мой простачок, и с этим патриотизмом! Все равно существует словацкая родина, словацкий патриотизм, словацкий народ и словацкий язык.

– Разумеется, в этнографическом смысле…

– В любом смысле, – стукнула вазой жена. – Не раздражай меня!

Петрович сел. Не потому, конечно, что жена стукнула вазой – ему не давала покоя эта история с учителем и Рубаром. Петровичу было не по себе, и он покачал головой. Неприятный случай. Пани Людмила пилила:

– Вы хотите, чтобы венгр был первым?

– Я тоже в списках, и Радлак, и Дубрава.

– После венгра. Вы следуете за венгром.

– Мы следуем за нашим председателем.

– Как бараны!

– Он наш добрый пастырь. О нем ты не скажешь, что он не словак.

– Ого! Словак! Ты не выдержишь экзамена и в первом классе. Твой родной язык?

– Ну, словацкий.

– Двойка по поведению. Задал бы тебе учитель!

– Хотел бы я знать фамилию этого гермафродита… На месте Рубара ни за что бы не подписал… Я этого так не оставлю. – Петрович вскочил и забегал по комнате, как бегают люди в сильном расстройстве – четыре шага вперед и столько же обратно, – я доложу об этом в соответствующем месте, – он вспомнил, что является кандидатом в депутаты, и, вытащив блокнот, сделал пометку для памяти. – Сделаю запрос в палате депутатов, – закончил он тоном депутата. – Подобные идиоты только вредят делу… Мы стремимся к единодушию, и, пожалуйста, является этакий молокосос и все портит… Как его фамилия? – Он остановился возле стола в гордой позе.

– Погоди, как же… го… Длгий… Да, так она и сказала, Длгий.

– Длгий? А не Длоугий?{106}

– Нет, нет, Длгий.

– Выходит, словак.

– Словак. Это-то и расстроило пани Рубарову. Такое требование – и от словака!

– Липовый он словак. Но мой запрос отпадает. Я не смогу сделать запроса! – Петрович решительным жестом засунул блокнот в карман. – Будь он чехом… Но он словак. Мне ответят: «Кто виноват, если среди вас есть такие идиоты…»

Петрович бросился в кресло и уныло поник головой. Оскорбленная Словакия бушевала в нем, когда он заговорил:

– Как-никак, мы – нация. И вдруг является словак и пугает мальчика-словака двойкой по поведению, если тот в графу «национальность» напишет «словак». Как при венгерском господстве. Абсурд! Такими мы были всегда. Святее самого папы. Сами себя втаптываем в грязь, а на других сваливаем. Мы – палачи, рубим себе головы, подкидываем под себя горящие факелы, обжигаемся и вопим, что нас уничтожают… Убеждаем себя, что мы не крепкое гордое дерево, а всего лишь ветка… Сосунки, лезем под чей-то теплый живот и клянем себя за то, что находим защиту под чужим хвостом… Вот этот учитель… Потрясающая нищета духа – плевать в свой собственный карман и вопить, что у нас нет своего облика, нет человеческого достоинства! Плоть от плоти, кровь от крови нашей отрицает наше существование, наш язык…

– Видимо, он выполняет предписание, – перебила его пани Людмила.

– Придуманное словаком, а если не словаком, то чехом из Словакии, – бушевал Петрович, все повышая голос.

– Об этом, очевидно, ваш пан председатель вам не говорил, – вскользь бросила жена, с удовлетворением отметив про себя, что ее муж, как и другие, неравнодушен к вопросам, касающимся национальности. Ей захотелось еще немного подразнить мужа, вдруг заделавшегося националистом. – Да и ты ничуть не лучше других, – заявила она.

– Что?

– Собираешься громить радикалов, а сам выдвигаешь венгра. Как это совместить с твоими тирадами? Ты палач – сам себе отрубаешь голову, сам себя тащишь на виселицу, сам себя поджигаешь. Головы у тебя нет, туловище болтается в воздухе, от тебя осталась шкварка, а твоя принципиальность – пепел, зола!

Она изобразила пальцами, как сыплет щепоткой пепел, и дунула на него:

– Фу! И нет его!

– Тебе ли говорить о принципиальности! Для тебя образец – все венское! Вот он, твой патриотизм! Фу, и нет его!

– Не смешивай, пожалуйста. Вена – это дешевые покупки.

– А тут политика, в которой ты ничего не смыслишь.

– Политика? Политика – это сплошное лицемерие и фальшь, фальшь!

Утренний разговор был не из приятных и расстроил Петровича, оставив в душе осадок смутного беспокойства и неуверенности. Петрович злился на себя, на жену, на Рубарову, на Палько, на дурака учителя, который внес смятение и нарушил гармонию. Он еще вернется к этой проблеме и сделает запрос в министерстве образования, когда станет депутатом!.. «Буду депутатом!» – развеселился Петрович и с юношеским восторгом обнял в конторе своего старшего делопроизводителя, кандидата на должность адвоката, доктора Малого, спросив при этом, какие дела сегодня слушаются в суде. И, словно между прочим, со вздохом добавил:

– А у меня новые заботы…

– А что?

– Да вот – буду депутатом.

– Как же, я еще вчера слышал. Поздравляю, но – знаете, за контору страшновато. Работать будет некому.

– Теперь юристов, что собак нерезаных.

– Собак-то хватит. Но и десяток отборных не заменит одного хорошего начальника, – лебезил Малый.

– Что делать! Председатель партии требует, мой долг – подчиниться.

По пути в кабинет он обнял и младшего письмоводителя, стажера доктора Рафая.

– Остаетесь в конторе одни.

– Как же так? – струхнул Рафай, вообразив, что его оставляют одного на всю контору. – Руководить такой большой конторой я еще не могу, – скромно пролепетал он.

«Ты и маленькую превратишь в конюшню», – чуть не сорвалось у Петровича. Но – нет! Теперь он никого не обидит. Ведь и ему предстоит стать начинающим – депутатом. «Правда, с большим опытом работы в масштабах края», – мысленно уточнил он. И продолжал вслух:

– Поработаете одни – без начальника. У меня появятся новые депутатские обязанности.

Возле секретарши Эмы Петрович встал так, чтобы тень его упала на машинку. Эма посмотрела на него раскосыми китайскими глазами.

– По мне ничего не заметно?

Эма испытующе и плутовски посмотрела ему в лицо, оглядела одежду, ботинки и покачала головой. Жесткая прядь черных волос закрыла ей один глаз, другой весело рассматривал адвоката.

– Ничего, пан Петрович, вы элегантны, как всегда.

– И все же.

– Разве что…

– Ну?

– У вас опять новый галстук.

– Ах, не то.

– Новые гамаши.

– Не то.

– Вам короче подстригли усы.

– Все не то…

– Тогда не знаю.

– Не умеете угадывать. Ну же?

– Что же это может быть?

– Буду депутатом, – наклонившись, шепнул он ей в ухо и быстро выпрямился, словно обжегся.

– Опять?

– Ах, ведь я и не был еще… Об одном вас прошу, Эма, – он принял серьезный вид, – нищих не прогоняйте, наверх в квартиру не отсылайте, подавайте всем.

«Эма – еще один голос… Мне следует быть щедрым… Она непременно проголосует за меня – и она, и доктор Рафай, и доктор Малый, и кухарка. Надо узнать, внесена ли в списки избирателей Маришка. Желка права голоса еще не имеет. Жена проголосует за меня, это она просто так говорит, что радикалка… Кое-кого понадобится навестить…»

Он легонько потрепал Эму по щеке, кивнул ей и поспешно удалился, словно ступал по раскаленным углям. Эма деловито застучала на машинке.

Будущий депутат с головой окунулся в работу. Он больше не думал о бескровном политическом поражении, которое потерпел в дискуссии с женой. «Но в конторе о депутатстве пока не стоило говорить. Обождать надо было. Пока-то я не депутат, и неизвестно, буду ли…» – смутился он на мгновенье. Подумал и застыдился, что поспешил разболтать всем, словно его за язык тянули.

«Чуть раньше или чуть позже, – успокаивал он свою совесть, – какое это имеет значение? Раз председатель сказал, значит, верно, как десятая заповедь». Он задумался, уставясь на лежавшую перед ним бумагу.

Прежде всего – договориться с радикалами. Это не составит труда. «На розовом кусте, – сказал председатель, – одна роза не мешает цвести другой, лишь бы корень и ствол были здоровыми и крепкими». То же самое – и разные народы в республике… Для вступления этого хватит… Легко будет убедить даже «самых диких котов», что маленькая партия, объединившись с большой, только выиграет, влиятельная партия придаст веса, влияния, богатства даже такой партии, которая вечно ходит с протянутой рукой, попрошайничает. После объединения с нами их просьбы о подаянии изменятся в требования, причем в требования настойчивые; на пустую чашу весов лягут гирьки, и она уже не взлетит в воздух при первом же неодобрительном слове из центра… Проблемы словацкого языка, децентрализации, автономии вырастут, как грибы, которые мы понемножку будем крошить в государственную похлебку. Похлебка ароматная и вкусная… Нужно только найти к ним подход… Дело пойдет.

Не за горами и заседание краевого комитета.

Нет, он не станет возражать против пособий. Тем более сейчас, накануне выборов. Хлопот не оберешься! Сразу после комитета собирается краевое представительство. На повестке – вопрос о бюджете. Это надолго, каждый будет болтать обо всем, кроме бюджета. Непременно надо и самому ввернуть словечко, что-нибудь эдакое, для газет и избирателей…

В совете правления банка на повестке – заявление чиновников, которым, по примеру государственных банков, снизили жалованье. Там ему придется доказать несостоятельность «заявления» по всем пунктам, используя статистические данные, подсчеты и тот неопровержимый факт, что воздух в Братиславе достаточно плотный и густой, его можно даже употреблять в пищу. К этому выступлению надо подготовиться…

Потом визиты. Как кандидату в депутаты придется многих навестить, предотвратить возможные интриги, жалобы, обвинения, особо сложные случаи – записать. Понадобится новый блокнот. Братислава входит в новоградский избирательный округ!.. Позже будут встречи с народом, он будет выступать на собраниях. Это не так уж трудно, достаточно подготовить одну речь и повторять ее. Неприятности ждут только в деревнях, где народ заморочен клерикалами, социалистами и коммунистами.

Туда лучше послать заместителей… И, как всегда, надо зайти в податное управление, где опять грозятся взысканием за неуплату налогов, из-за просрочки платежей по обязательствам. У этих людей нет ни чувства меры, ни такта. Им и дела нет, что перед ними – человек с положением, а не какой-нибудь проходимец. Понабирали туда мальчишек на нищенское жалованье, они и преследуют из зависти каждого, кто более обеспечен и кто стоит выше их по служебной или по общественной лестнице. «Но не ждите, что я предложу вам стул», – заявила ему на днях какая-то коза в управлении, когда он дал ей понять, что подождет референта, который еще не пришел на службу. Возможно, теперь, когда он сделается депутатом Национального собрания, они отнесутся к нему внимательнее. Иначе – горе им! Он закатит в парламенте такую речь против невоспитанности инкассаторов, что у них искры из глаз посыплются…

Вспомнилась и бедная вдова Эстера, разумеется, без сына, для которого, как мы знаем, Петрович выхлопотал пособие и собирался выхлопотать постоянную стипендию. Она выступала соло. Он не раз мысленно поправлял ей на голове шляпку с пером сойки и намеревался расправить складки на платье, под каким-нибудь предлогом навестив в Центральном молочном кооперативе или, – что гораздо интереснее, – дома, в каморке на Влчковой. Этот визит нельзя откладывать. При первой же возможности он заглянет к ней. Теперь, как депутат, он может, да что там – обязан иметь не только два фрака, но, помимо жены, которую он уважает, также приличную возлюбленную… Но – тсс!.. Сегодня у него важное слушание дела в суде, три представленных к оплате векселя, апелляционные жалобы, которые надо подать немедленно. Их можно поручить этим «пачкунам». Но есть дела деликатные, запутанные, которыми нужно заняться самому. Их надо подготовить… Но когда? Уже в полночь он выедет к «патриотам»… Теперь ему понадобится еще один помощник.

Адвокат барабанил пальцами по столу, переводил взгляд с одной стены на другую, вертелся на стуле, зажимал руки в коленях, щелкал большим и указательным пальцами, словно подзывая мысли, ворошил бумаги, отбрасывал ручку, снова хватался за нее и, стуча пером по дну чернильницы, писал, писал.

К вечеру голова у него отяжелела. Он решил прогуляться по набережной, проветриться.

Отдернув штору, он увидел звезды в пепельно-розовом зареве над городом. Верхушки деревьев не шелохнутся. Безветренно. Возле табачного киоска стоят два господина в распахнутых зимних пальто, без перчаток, у губ не клубится пар, значит – не холодно.

Петрович оделся и вышел. Только теперь он почувствовал, как напряжены нервы, все раздражало его. Такое случалось с ним и раньше: устав от работы, он готов был надавать пощечин всем подряд; сейчас ему хотелось поколотить прохожих тростью и даже устроить скандал. Тогда сразу отлегло бы от сердца… Всего каких-нибудь два-три хороших удара…

«Как этот дурак ходит! – разозлил его встречный толстяк. – Переваливается с боку на бок, с ноги на ногу и кивает в такт головой – вправо-влево, вправо-влево, какой ногой ступит, туда и голову наклонит… «Вот и ладно, вот и ладно, вот и ладно, – говорят эти кивки. – Как хорошо, как удобно… Скрип-скрип! Вправо-влево!.. Спокойно, не задыхаться…» Отвратительно… Вот треснуть бы его, чтоб очнулся… Прошел мимо… Двинуть бы его разок под ребра, чтоб у него дыхание сперло!»

Петрович не стукнул толстяка и даже не двинул под ребра. Любезно посторонившись, он перевел взгляд на ребенка в белой пушистой шубке. Ребенок семенил по парапету набережной. Пожилой мужчина в помятой мягкой шляпе, прихрамывая, вел ребенка за ручку. Ребенок, делая, видимо, первые неверные шаги, визжал от радости, что у него получается…

«У, мамонт косолапый, чего ты позволяешь ему верещать?» – негодовал Петрович.

На скамейке в обнимку с девушкой сидел солдат. Невдалеке от них поднялась другая пара, и молодой человек обвил рукой талию девушки.

Такая вольность заставила Петровича горестно вздохнуть.

«Спусти уж сразу руку пониже. Скоро начнут раздеваться прямо под деревьями. Разгоню их!.. Чего я сегодня разнервничался? Все меня раздражает», – удержал он себя.

Оживленно щебеча, навстречу Петровичу шли две дамы. Одна громко рассмеялась.

«Конечно, разве они могут не хохотать, не скалить зубы!»

Смех да и фигуры показались ему знакомыми. Дамы приближались.

– Добрый вечер, пан адвокат.

Он узнал дочь, а потом жену. Ну вот, нечаянно и своим досталось!

Они спешили в «Музеумку» на танцы. Петрович укоризненно заметил:

– Вам хорошо. На танцульки направились, а у меня голова трещит.

– Пойдем, потанцуешь со мной. – Желка схватила отца под руку и потянула за собой.

– И со мной можешь покружиться, – подхватила жена, беря его за другую руку.

– Я в полночь отбуду на иной бал, – отстранил он их.

Кажется, подвернулась возможность сорвать злость! Он только еще не придумал, к чему придраться.

– Вы мне все приготовили? Чемоданчик, пижаму, три рубашки, зубную щетку, мыло, лезвия?.. («Что они могли забыть?» – придумывал он…) Крем для волос?

– Лезвия? – изумилась пани. – У тебя же борода.

– Конечно, если сам не позаботишься, никогда ничего не сделают – даже чемодан уложить не могут! Ну что же, у вас в голове развлечения, а муж – надрывайся! Голова разламывается, а тут еще помни о своих волосатых бородавках. Разумеется, четыре женщины в доме не знают, что я брею бородавки!.. А черный костюм? Положили?

– На что тебе черный костюм?

– Так вот, будьте любезны, вернитесь и положите мне черный костюм. А потом можете отправляться плясать. Если хотите, это даже невежливо. Другие жена и дочь проводили бы мужа и отца на вокзал, а они – убегают из дому на танцы! Какой мне от вас прок? Какой?

Петрович готов был заплакать от такого пренебрежения к себе.

Он хотел устроить сцену и успокоить свои нервы. Это ему удалось. Пани Людмила отпустила его локоть и выдернула Желкину руку из-под его руки:

– Отец прав! Пойдем уложим ему черный костюм и в полночь проводим на вокзал. И, к твоему сведению, мы хотели сделать это и без твоих напоминаний – правда, после «Музеумки». Ты бы все равно работал до полуночи, а мы бы тебе мешали. Пошли!

Женская уступчивость – часто замаскированное наступление. Маневр, чтобы собрать силы для победы. Пани Людмила прибегала к такой тактике, когда у нее бывало хорошее настроение и ей было лень ссориться или не хотелось действовать решительно.

– Я ничего не требую! – сразу же заупрямился Петрович. – Теперь я уже не хочу! Все приготовлю себе сам. А вы идите. Если не сделали sua sponte[22]22
  по собственному желанию (лат.).


[Закрыть], я не собираюсь вас принуждать.

– Мы сделаем все, как ты хочешь.

– Я ничего не хочу.

– Желка, пойдем домой.

– Нет. Идите танцевать! Я провожу вас. Идем!

– Если ты будешь ворчать, мы лучше вернемся!

«Было бы глупо тащить их домой только потому, что я нервничаю, – думал Петрович. – Нет, как будущий политик, я должен учиться владеть собой. Черный костюм положу сам, и двух рубашек мне хватит. Они хотели устроить мне сюрприз, явившись в полночь на вокзал».

Он взял их под руки и пошел по направлению к «Музеумке» и скоро уже, поворачиваясь то к одной, то к другой, посетовал, что его беспокоит контора. Эти два «барана» не справятся. Еще и выкинут какой-нибудь фортель.

– Ты можешь мне помочь, – потянул он за рукав дочь, – не знаешь ли какого-нибудь подходящего помощника?

– Хоть десять!

– Все они твои партнеры в танцах?

– Есть и партнеры, но найдутся и такие, с которыми я еще не танцевала.

– Танцоры мне не нужны.

– Отец считает – если танцор, значит, лоботряс, – вмешалась пани Людмила.

– Да, лучше кого-нибудь серьезного…

– И такие найдутся.

– Например?

– Например, например… Пожалуйста – Яник.

– Ох-хо-хо-хо! – захохотал отец на всю набережную, отстранив дам и затем снова притягивая их к себе. – «Целуй меня, целуй меня, целуй меня!» Ну и помощничек! Ну и ну!

– Прекрати! – одернула его жена, зная, как обижается дочь, когда ей напоминают о вечерних упражнениях с Яником. Но она опоздала. Желка помрачнела, умолкла, насупилась. Дрожащим голосом она выдохнула:

– Опять! – И полезла в сумочку за платком – вытереть глаза, если вдруг, как тогда, после разговора с мамой, хлынут слезы. Но сейчас почему-то слез не было. Она даже удивилась. Оскорбление лишило ее дара речи. Язык не ворочался, им нельзя было шевельнуть – его отрезали, он исчез! Кончик языка скрылся за сжатыми зубками. Ворота замка на запор! До поры до времени…

Всю дорогу до кафе Желка не раскрыла рта, хотя отец, как и мать в тот тихий вечер, искал примирения.

– Предложение совсем не плохое. Отчего же… Яник мне нравится. Но молодому человеку необходимо и свободное время. Он мог бы приходить, например, в три и быть в конторе до шести-семи. На службе он до двух, потом обед. Вопрос – захочет ли он?

Желка молчала.

– Да, это замечательная идея, – воодушевился Петрович, – у него же диплом доктора юриспруденции!

– И вообще мы могли бы вытянуть Яника из этого омута рабства, – ковала мать горячее железо, – адвокаты более свободны и независимы, над ними не стоят сотни начальников.

– Я поговорю с ним.

– Ты только обещаешь, как и все депутаты, но пока ничего не сделал для мальчика. Когда он войдет в курс дела, из него выйдет надежный помощник. Его семья обеднела, но это хорошая семья. Возьми его. Там он только читает газеты, а его способности пропадают зря.

– Я поговорю с ним. Он мне нравится. А в управлении действительно господствует дух порабощения, – соглашался он, лишь бы Желка улыбнулась.

Но на лице ее не появилось даже проблеска улыбки. Она словно ничего не слышала, словно ее ничуть не занимало, о чем говорят родители: она оскорблена, и теперь отец не услышит от нее ни слова по меньшей мере два дня.

Они подошли к воротам Зимнего сада, сверкавшего электрическими огнями. Широкая белая лестница вела в зал, откуда доносилась музыка. Две дамы в манто, в длинных платьях, в вечерних туфлях прошли мимо них. Возле высоких дверей курил господин в смокинге. Официант в коротком фраке проскользнул по коридору с чайной посудой на подносе.

– Ты не зайдешь с нами? – спросила жена.

– Нет. Поезд отходит в полночь.

Он попрощался. Желка пожала отцу руку, но ничего не сказала, не прижалась щекой к его щеке, как делала обычно, когда он уезжал.

Петрович задержал пальцы дочери и хотел было наклониться к ней, но она отступила.

– Мама, ну идем же! – поторопила Желка.

– Попрощайся с отцом как следует, – приказала мать.

Только тогда Желка приложилась губами к отцовской щеке, и он поцеловал ее в лоб.

– Она простит, – утешал он жену и себя.

– Не забудь о Янике! – крикнула жена ему вслед.

– Ладно, ладно.

Петрович вернулся домой, отягощенный новой заботой. Идея пригласить Яника в контору на послеобеденное время пришлась ему не по душе. Предложение жены вытащить Яника из управления он сразу же отверг, совершенно не допуская мысли об этом.

– Ни черта не умеет, а я буду его содержать, – убеждал он себя вполголоса. – Ладно, какие-нибудь триста – четыреста крон, это еще терпимо, но с какой стати я буду оплачивать поцелуи? Сам я буду мотаться по собраниям, вербуя голоса, а они будут миловаться в моем кабинете? Пускай даже ради тренировки. Ерунда, это не только упражнения. Он говорил, что не хочет красть сокровище, а за это вынет из моего кармана четыреста крон, да и «сокровище» тоже не в судебном депозите, не заперто в стальном шкафу. Нет, не бывать этому! Не допущу. Взять его к себе в контору? Еще чего! Он превратится в компаньона, если не сразу, то со временем. Нет, нет, нет!

Перед приходом пражского скорого он зашел в вокзальный буфет, заказал чашку черного кофе и взял «Народни листы»{107} – чешскую патриотическую газету. Он намеревался до беседы с радикалами, то бишь патриотами, лишний раз изучить требования национального направления, их программу и точку зрения на такие вопросы, как хлебная монополия, снабжение и частное предпринимательство, передача посредничества по вопросам найма в руки учреждений, вопрос о подготовке превращения государства в социалистическое и т. д.

Он читал невнимательно и не мог сосредоточиться. Другие вопросы занимали его, заполняя голову, как густой осенний туман. Они распыляли внимание и в то же время концентрировали мысли на щекотливой проблеме: как устроить, чтоб этот комиссар, его милейший родственничек, протеже жены и дочери, не влез к нему в контору.

В глаза ему бросилась статья с жирным заголовком:

ШАРЛАТАНСТВО ПРИ СОСТАВЛЕНИИ СПИСКОВ КАНДИДАТОВ

В ней говорилось, что на кухонную плиту ставятся кастрюли с двумя ушками – этим они напоминают голову человека, но отсюда не следует, что на горячую плиту политической кухни надо ставить кастрюли, даже если у них по два уха. Повар, во всяком случае, ставит на плиту полные, а не пустые посудины и варит в них пищу. Политические повара различных партий, «из деликатности не будем называть их», имеют дело с пустыми посудинами, от которых, как ни старайся, никакого толку. При составлении списков – «стыдно признаться» – первую роль играют приятельские соображения и клеветнические слухи, имена в списки вносятся под нажимом, в зависимости от покупательной способности или уменья вилять хвостом. И лишь изредка принимаются во внимание убеждения, ум, опытность, заслуги, выполняемая работа, способности и порядочность!..