Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

Примерно таким вот образом была намечена тактика привлечения на свою сторону журнала оппозиции «Боевник», органа неуживчивой партии радикалов. Вместе с журналом, предварительно подставив ему ножку, надо было перетянуть и всю политическую группировку, которая, как черви к трупу, присосалась к давно отжившей идее национализма. Зачем душе, покинувшей тело, витать над могилой? Душу надо либо отогнать, либо использовать.

Цена порядочности не была точно установлена, поскольку она определялась рыночным спросом. Вскоре о ней доложит депутат Радлак, или Петрович, или еще какой-нибудь узелок в политическом шитье. Во всяком случае, желательно, чтоб она была подешевле.

Таким манером Петрович из орбиты политики краевого масштаба попал сразу в орбиту общегосударственной политики, и вопросы государственной политики заняли прочное место под его кровлей. Не следует думать, будто слепая курица нашла зерно! Никаких случайностей! Это было обычное подкармливание домашней птицы – кормежка, во время которой кое-что должно перепасть и способному, расторопному петуху с богатым настоящим и многообещающим будущим.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Старые и новые

Из Праги Радлак вернулся в Братиславу ближайшим же поездом. Проведя ночь без сна, он поспешил наверстать упущенное, а когда проснулся, на дворе был уже ноябрь – самое неудачное и противное чадо из всех двенадцати сыновей года. Он хныкал, лил слезы, скулил ветром, утирался мокрым платочком тумана, а вытаскивая платочек, ронял из кармана мороз и хлопья мокрого снега, похожие на птичьи головки. Облик у ноября хмурый, взгляд мутный, – на что ни посмотрит, все обволакивается мраком.

Отвратителен город в такую погоду. Черные силуэты деревьев и кустов на мокрых бульварах перевиты нитками бурого снега. Неподвижные вороны и прокопченные городские воробьи на ветвях словно дремлют и в утренней полутьме кажутся листьями, которые еще не успел сорвать сырой, пронизывающий ветер. Девятый час, а день все никак не покинет ложе, которое он разделял с ночью. На улицах, в домах, на площадях – темно. Светятся лишь окна трамваев, витрины магазинов и кафе. Проносятся автомобили с зажженными фарами, разбрызгивая на тротуары снежную кашу пополам с водой. Торопливо шагают темные фигурки под зонтами, обмотанные шарфами, укутанные в пальто, пряча руки в карманах. Скрипят калоши, шлепают ботинки. Люди, оскальзываясь, переходят лужи, перепрыгивают, перебегают… Лишь полицейские в резиновых плащах неподвижно стоят на своих бело-красных постаментах, размахивая руками в белых перчатках. Кроме этих постаментов да разноцветных – белых, зеленых, желтых, розовых свежих плакатов и афиш, нигде не видно летних или осенних ярких красок.

Особенно бросались в глаза белые объявления. Прохожие останавливались перед ними, но, едва разобравшись, в чем дело, спешили дальше, не дочитав. Это были обычные оповещения о списках голосующих.

Направляясь по Фоховой улице просмотреть газеты в кафе, где он обычно завтракал, Радлак тоже задержался на минутку перед «Оповещением» и, вспомнив, что должен поговорить о важном деле с адвокатом Петровичем, свернул ближайшим переулком на Дунайскую набережную.

Припомнилась и теперь уже встревожила фраза председателя: «Приближаются выборы». Это не значит, что они произойдут в январе или в феврале, но подготовка к ним связана с большим напряжением, разъездами, плохими ночлегами, скверной едой, речами, собраниями, а главное – с неуверенностью в отношении кандидатур… Точно так же, как в эту мерзкую ноябрьскую погоду, когда небо со всех сторон – с востока, запада, севера и юга – затянуто тучами, не угадаешь, что низвергнется тебе на голову, потечет за шиворот!.. Затянет тучами политический горизонт, и выборы хлынут как из ведра – сначала общинные, потом окружные, а потом – в краевое управление, в палату депутатов, в сенат и так далее, и так далее… Настоящий ливень по всему краю, а ты в такой ливень ступай к народу – беспокойному, недоверчивому, враждебному, развязывай мешок с посулами, лги, обманывай и прикрывай голову руками, чтобы тебе ее не разбили.

Мысли путались, стремительно сменялись.

И чего политические верхи так интересуются настроением народа?

Будто настроение народа меняется!

Черта с два! Оно всегда вьется вокруг брюха – чтобы ртам было что жевать, а желудку – переваривать.

Меняются некоторые кандидаты. Вожди не меняются. Они прочно сидели, сидят и будут сидеть в парламенте, в сенате, в министерских креслах, числиться в кандидатских списках. Заменить вождей нельзя, если даже седая борода у них отрастет до земли или появится плешь до пят.

Об этом и думать грешно, потому что они – разум, отцы, совесть, а иногда – и проклятие нации, а ни разум, ни отец, ни совесть, ни проклятие не стареют, чтобы можно было сказать им: «Дорогу молодым!» Скорее они сами скажут это другим, а своим коллегам-вождям разве что шепнут с улыбкой: «Будь добр, подвинься», или: «Пересядь, пожалуйста, в мое кресло, а я займу твое».

Сменяются деятели, не делающие погоды в политике.

Эти идут на выборы, словно на эшафот. Они никогда не знают наверняка, достаточно ли хорошо защищали интересы партии; не превратились ли они в дряхлых старцев и потому не пора ли заменить их молодыми, энергичными деятелями, чтобы кровь партии не застоялась, чтобы партию не разбил паралич.

Таких деятелей устраняют по-разному. Одним предоставляют возможность жить исключительно личными интересами, которыми они в свое время пренебрегли ради политики, – выпроваживают просто так, без пенсии и благодарности, без выражения соболезнования по поводу того, что они покидают законодательные органы; иных отправляют на другое пастбище, то бишь – поле деятельности, с наградой и твердой уверенностью в том, что с ними еще встретятся на поприще общественной жизни; либо расстаются с ними… но оставляют в списках кандидатов, правда, этак на тридцать пятом месте, а то и переводят на запасные пути, скажем, в сенат, где они могут оказаться очень полезными и никому не мешают.

Все это можно было бы устроить без всяких там выборов. Следовало лишь обратиться к разуму, отцам, совести и проклятию нации. Они сразу разобрались бы и определили, что к чему, и мы, не выбрасывая шестьдесят миллионов крон на бумагу, знали бы, чего желает народ.

Но что поделаешь – закон есть закон, а ты – всего лишь политический секретарь! Над головой депутата должен висеть дамоклов меч. Иначе попробуй проверь, как выполняют они свои обязанности? Да, знай свое место, депутат! Как ни мостись, а на небо не влезешь.

«Но ведь все одинаково, не щадя сил, отстаивали интересы партии и волю народа», – возразят нам.

Не станем спорить, но, извините, пожалуйста, – не отстаивали.

Припомните-ка, господа депутаты, всегда ли и везде выполняли вы свои обязанности? Всегда ли шли навстречу пожеланиям народа?

Депутат Крупинский!

Одна учительница-евангеличка писала вам, что собирается выйти замуж за капеллана-католика и просила перевести ее на работу по месту жительства капеллана.

А что сделали вы?

Вы даже не ответили ей, сочтя немыслимым подобный факт, – чтобы учительница-евангеличка вышла замуж за капеллана-католика! Да вы просто инженю в провинциальном театре! Почему немыслимо? Еще как мыслимо!

Учительница пожаловалась местному уполномоченному, тот – окружному, окружной – краевому, краевой – генеральному, а генеральный – высшему начальству. А оно на заседании исполнительного комитета огорченно заявило: «Этот господин не отстаивает интересов партии!»

Конец вам! Попадете на тридцатое место!

Депутат Чундерлик!

Не приходил ли к вам наш славный труженик, крестьянин Дюмберик из Ляновой? Приходил, не правда ли? Он приобрел облигации выигрышной лотереи и просил помочь ему выиграть – немного, тысяч шесть. На главный выигрыш он не претендовал, с него, мол, хватит шести тысяч. Вы поинтересовались, как он себе это представляет? А он совершенно серьезно и правильно ответил: «Они – депутат, и ежели они депутат, то знают как. Я их покорно прошу, пускай они будут такие добрые, сходят в лотерею и вытащат мой номер». А вы? Вместо того чтобы записать себе номера облигаций, – ну что вам стоило? – стали убеждать крестьянина, что лотерея – машина глухая и слепая, и ей нельзя сказать: «Яно Дюмберик хочет выиграть шесть тысяч». А когда он продолжал настаивать, вы разозлились и заорали на него: «К черту! Никуда я не пойду!»

Как же так? Чтобы ваш избиратель отправился к черту?

Так-то вы блюдете интересы партии?

Вот и ступайте, откуда пришли – без вознаграждения, благодарностей и соболезнований.

А вы, депутат Дрозд?

Вы чего смотрите лисой?

Не к вам ли обращались два любящих отца: Ян Микита-старший и Йозеф Ружак-старший. Ян Микита-старший просил вас устроить так, чтобы Йозеф Ружак-младший, сын Йозефа Ружака-старшего, провалился на нотарском конкурсе. Йозеф Ружак-старший, в свою очередь, хотел, чтобы Ян Микита-младший, сын Яна Микиты-старшего, свернул себе шею на том же конкурсе: сыновья обоих мечтали занять пост нотара в Подлуках… Оба просителя требовали от вас письменного обязательства. Вы возмутились и прогнали обоих, грозили и кричали:

«Неслыханно! Желать зла своему ближнему! Если бы Ян Микита хотел, чтоб его сын прошел конкурс, а Йозеф Ружак – чтоб его сын не провалился… Но такое!..»

Отцы пришли еще раз. Чтобы отделаться от них, вы им выдали бумажки, но какие! Старому Миките вы написали: «Провалиться бы Янко Миките!» А старому Ружаку: «Чтоб ты провалился вместе со своим сыном!» И оба провалились…

А ведь все четверо были члены нашей партии. Мы лишились четырех голосов! Да что четырех, больше! А члены их семей, родня!.. В последствиях вините себя. И не удивляйтесь, если вас, например, переведут в сенат или вообще выставят! Считайте, что вы тоже провалились – еще при занесении в списки кандидатов! – причем глупейшим образом.

Депутат Безбедный тоже не невинный младенчик. Мы рассчитывали, любезный, что вы мужественно раскошелитесь. Чудесно! Вы подарили «сельским наездникам»{95} негодную старую клячу. Но мы еще посмотрим, кто будет ржать от смеха. Послушайте, как поступают в подобных прискорбных случаях другие партии. Клерикальная партия, например, исторгла из своего лона депутата Недоброго не за фамилию, нет, а за то, что он регулярно жертвовал распятья, подсвечники и чаши на алтарь божий, – но увы, не золотые или серебряные, а просто альпаковые; его не видели в костеле, зато в барах он швырял тысячи… А Тужина, депутат рабочей партии? Ему дали по шее за то, что он не вылезал из костела, все молился, вместо того чтобы ходить по пивным и толковать со своими «товарищами». А Миштина, радикал? Два дня гостил у него тесть-землепашец. Прощаясь, они обнялись. У Миштины были неприятности из-за связей с аграрием.

Это, по-вашему, дисциплина? А?

Слушайте же!

Не пожимайте плечами, когда мы требуем, – да, требуем! – чтобы вы не смели обращаться с нашей партией, с нашими избирателями, как с гнилыми грушами. Щелчки отпускайте своим детям, а не членам нашей партии! Давать щелчки своим избирателям могут только испытанные вожди и политические секретари. Имейте в виду, – если вы стали законодателем, то вы, а не избиратель – козел отпущения. Избиратель – икона, перед которой надо снять шапку, поклониться и встать на колени. Особенно во время выборов; избирательную кампанию можно сравнить с тем торжественным моментом, когда священник подымает дароносицу и начинается колокольный перезвон. Ниже, ниже склоните гордые головы! Еще ниже! Коснитесь лбом холодных каменных плит костела, на которых стоите! Вот так, уважаемый!

Не будем препираться, но нам кажется, что господа депутаты не всегда помнят об интересах избирателей!

Так бесился и выходил из себя депутат Радлак. И хотя председатель заверил его, что депутатское место ему обеспечено, что он, безусловно, заслужил его всем своим темным прошлым, все же Радлак, как перед исповедью, проверял свою совесть – что хорошего он сделал для своей партии, а партия – для народа?

Он подбирал колосок к колоску, складывал, связывал их в снопики, чтобы потом, во время хождений по городам и деревням, было что молотить перед избирателями.

Когда Радлак доложил Петровичу о своем разговоре с председателем партии, тот так обрадовался, что тотчас же открыл бутылку коньяку и зажег все двенадцать лампочек люстры.

– Старик очень хвалил тебя, – рассказывал Радлак, потягивая коньяк. – Мол, всем нам следует брать с тебя пример. И щедрость твоя известна повсюду. Ты никому не отказываешь, всем помогаешь, и каждый твой шаг приносит нам голос…

– Сколько? – понял намек адвокат.

– Это зависит от результатов переговоров с радикалами. Чем дороже они запросят – тем больше, чем дешевле – тем меньше. Если они объединятся с нами задаром, ты, глядишь, и не понесешь урона, но партии это может стоить одного или двух мандатов.

– Не моего, конечно? – с замиранием сердца уточнил Петрович.

– Само собой… Твое здоровье! Мне еще надо газеты просмотреть, – заторопился Радлак.

– Погоди, успеешь. Пан председатель, значит, сказал, что вы должны брать с меня пример?.. А еще что?

Ему хотелось снова услышать о себе лестные слова, с подробностями.

– Что ты самый дельный из всех.

– Так и сказал – самый дельный?

– Так и сказал.

– А еще?

– Что только на тебя можно положиться.

– Еще вопрос…

– Последний.

– Он сказал, что только на меня можно положиться?

– Да.

– Гм! А ты что?

– Согласился.

– Выходит, я должен отправляться на переговоры?

– Да.

– А каким тоном это было сказано? С жаром или с прохладцей?

– Он прямо кипел.

– Что я самый дельный?

– Угу!

– И самый достойный?

Они выпили.

Радлак еле вырвался.

На радостях Петрович хлопал себя по бедрам, а пряча бутылку коньяку в тайник, отхлебнул прямо из горлышка. Потом уселся за письменный стол и погрузился в расчеты, даже не погасив люстру. Может он, в конце концов, устроить себе раз в жизни иллюминацию?!

*

У Петровича чесался язык похвастать жене, и приходилось то и дело прикусывать его, чтобы не проболтаться.

К концу недели кончик языка до того разболелся от постоянного прикусывания, что Петрович не выдержал.

На субботу было назначено обсуждение кандидатур. Когда он собирался в клуб, часов около семи вечера, и жена спросила, куда это он отправляется перед самым ужином, – Петрович, обняв ее, пощекотал под лопаткой и таинственно произнес:

– Ужин не готовь. Иду на поминки!

– Боже! По ком поминки? Кто умер?

– По многим. Массовые похороны!

– Автомобильная катастрофа?

– Нет. Политическая.

– Казнь?

– Нет, будут составляться списки кандидатов.

– Тьфу! Как же я напугалась!

– Чего пугаться? Видишь, я смеюсь.

– А чего ты тащишься на ночь глядя?

– Политика – ночная птица.

– А вы – сычи.

– Там будут и летучие мыши; им придется повесить голову, ну, а мы их просто повесим вверх ногами, – он самоуверенно выпятил грудь. – Мы, новые, и вправду немного похожи на сычей – накликаем смерть старым. – И шепотом добавил: – Я наверняка буду депутатом.

– Ты уже депутат.

– Я депутат здешний, в крае, а стану парламентским! И вообще представителей края не следовало бы называть депутатами. Это титул не для них… Я надеюсь, ты проголосуешь за меня.

Он шутливо зондировал почву. Жена тоже отшутилась:

– Едва ли. Ты ведь знаешь, что я радикальная патриотка.

– С каких это пор? – Ответ поразил его. Петрович разочарованно взглянул на жену.

– Ты не знаешь? – с упреком вымолвила она. – Всю жизнь, и останусь такой до конца.

– Я тебе запрещаю! – он приложил палец ей к губам. – Даже в шутку не произноси этого при мне, а особенно – при чужих! Скомпрометируешь меня, испортишь мне карьеру. Я пользуюсь доверием у Фарнатого и только что получил через депутата Радлака поручение разбить радикалов, если не удастся перетянуть их на свою сторону.

Он потряс кулаком.

– Пусть только не объединятся! Я их разорву на части, растопчу эту никчемную партийку рутинеров. Жабы патриотические, скажите пожалуйста! – невольно вырвалось у него.

Жена заступилась за слабейших.

– Слоны топчут лягушек, – съязвила она, – вот зрелище! Такая могущественная партия обрушивается на самую крошечную! Девинская крепость – на червяка! Не верю!

– Уж я им задам! Они у меня повертятся! И нечего похваляться своим патриотизмом, тем, что ты за партию радикалов! Разве мы – не патриоты, но, говоря откровенно…

Конец он прошептал ей на ухо.

– Это – политика сытого брюха! Я останусь патриоткой. Я люблю родину, свой народ, свой язык. – И она отвернулась от мужа.

– Чудачка! Кто же их не любит?

– Вы!

– Довольно! Хватит шутить! – перебил ее Петрович и отступил в сторону, всем своим видом показывая, что ему пора уходить и недосуг растабарывать о политике. А про себя подумал: будь ее протест искренний, пылающий гневом, брызжущий слюной, – пришлось бы разводиться. Слава богу, это всего лишь шутка. Они оба смеялись. Его «политика сытого брюха» не слишком задела ее, так же как и его – женин «патриотизм».

Садясь в машину, Петрович чуть не расхохотался в голос:

– Господи, это она-то – патриотка! – и приказал шоферу: – В клуб!

Шофер набросил ему на колени плед, захлопнул дверцу, сел за руль, машина заворчала и помчалась по набережной.

Петрович, протерев рукавом запотевшее стекло, смотрел по сторонам. Он ловил взглядом белые огни фонарей, бегущие навстречу по Венскому шоссе, широкий сноп искр, летящий следом за глиссером, искорки ламп вдали на мосту, светлый круг перед кишащей людьми «Берлинкой». Дорога и тротуар были белые и сухие. За черным массивом леса небо отливало зеленоватым светом, и редкие звезды то и дело ныряли в клочья облаков. На смену пасмурной осени пришла колючая ветреная зима.

«Патриотка, – с издевкой думал Петрович. – Патриотизм заснул в тебе, – размышлял он, – и спит, как здоровый сытый ребенок, убаюканный колыбельными песнями кормилицы. А если он и пробуждается в тебе, то из него сыплются лишь пустые, бессмысленные, иссушенные временем слова, как старые сухие листья вон с тех деревьев; глаза его блестят, может, и ярко, но холодно, как огоньки на Венском шоссе; он шевелит руками и поднимает их – но ему ни до чего не дотянуться, как и до этих звезд на зеленоватом небе, ныряющих в шубу облаков. Он бродит среди занятых мышиной возней людей, теряется в их массе, и мать тщетно ищет его. Убогий патриотизм!..»

Ревет сирена глиссера, выбрасывая облачко дыма. Кудрявый дым обволакивает и последние листья, и холодное мерцание глаз, и ту последнюю звездочку. Опускают трап.

«Ребенок цепляется за чужой корабль. Он охотно уплыл бы в дальние края – ему кажется, что там больше света, зеленее листья, теплее глаза, умнее головы. Спеши, мать! Твой ребенок на неверном пути!

Старо… Об этом типе людей столько уже написано! Они неисправимы. Бросая свое в погоне за чужим, они воображают, будто чужое красивее, остроумнее, значительнее. Им невыносима даже мысль выглядеть нашенскими, кажется, что тогда на всю жизнь на них останется клеймо плохоньких, нищих, глупых, отвергнутых всеми на свете, да и своим народом тоже…

Ах, Людмилка, это ты-то – патриотка?!

Все наше видится тебе ничтожным, никудышным, глупым, а все чужое – элегантным, великолепным, исключительным, милым!

Все это давно не ново…

Ах ты моя патриотка!..

Что для тебя «Весна» – общество наших женщин? Ты предпочитаешь пойти во «Флору»{96}. Зачем тебе наша «Беседа»?{97} Уж лучше «Аэроклуб» без аэропланов или «Автоклуб» во взятой напрокат машине. Тут – изысканное общество, дамы в вечерних туалетах, мужчины в смокингах, англо-французско-немецкий язык. Никаких Шафариков{98}, лишь ротариане{99} в пиджаках с круглыми пуговками, поклоняющиеся заграничным гениям. «Оставь меня в покое с МОМСом…{100} Ступай сам на их просветительную лекцию, а я пойду в «Пенклуб», потому что там бывают шведские писатели и английские поэты, одно заграничное название чего стоит!

А что говорить о нашем Национальном театре? Или классических операх, если в них не поют заграничные примадонны или всемирно известные певцы?! О премьере пьесы нашего писателя? Ведь наши писатели… это… как бы сказать… ни на что не способны. Лучше посмотрим переводную французскую, несомненно, это будет восхитительно… В ложе, за которую не ты платила, звучит чужая речь, потому что тебя посетила немка – богатая дама, – она устраивает файф-о-клоки на сотни гостей и зазывает на них знакомых и незнакомых вроде тебя – кого попало, лишь бы не из «низов»…

Угождая торговцам, ты говоришь с ними на их родном языке – если он не похож на твой – и веришь, будто это возвысит тебя в их глазах, сделает светской дамой, и они с тобой лучше, вежливее обойдутся… За дурацкой юбкой, за каким-нибудь модным «колпаком» ты едешь в Вену, потому что там все элегантнее! Скажи мне, что́ ты слушаешь по радио, и я скажу тебе, кто ты… Читаешь «Боевник»?.. Да, этот тип людей давно не нов и не поддается искоренению…»

Такие вот пустяки занимали мысли Петровича и странно – ничуть не огорчали его. Даже входя в узорные ворота клуба, он улыбался.

– Патриоты – это мы, – пробурчал он. – Твой патриотизм, твоя национальная политика останутся понятиями бесплотными, метафизическими, пока к ним не прибавят кусок земли, дом, свинью. Мы не можем обойтись без масс, а массы нужно заманивать земными благами, достатком, – не воздухом, не колебанием звуковых волн. Массы хотят видеть, осязать, держать, в полной мере чувствовать жизнь тут, на земле у нас, прежде всего дома. Это – наш патриотизм. Мы – патриоты…