Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

– Тьфу! – Петрович, сплюнув в платок, хлопнул себя по лбу.

Ему пришла в голову идея: почему бы вместо тридцати пяти кандидатов нам не выставить тридцать шесть? На тридцать шестое место запишем Яника – от молодежи, и убьем сразу трех зайцев: во-первых, не придется брать его в свою контору и расплачиваться вдвойне – кронами и дочерними поцелуями. Во-вторых, Яник, как кандидат, заменит меня на собраниях, будет произносить речи в пропитанных церковной затхлостью или пламенеющих шевелюрами социалистов и коммунистов деревнях, где в воздухе вместо освежающих снежинок порхают отнюдь не освежающий гнилой картофель, камешки и тухлые яйца. В-третьих, молодые обеспокоены: их, видите ли, мало в списках! Пожалуйста – Яник! Ему от силы года тридцать два. Сойдет за молодого.

Петрович поймал и четвертого зайца: жена просила сделать что-нибудь для юноши. Юноша отправится агитировать, дома его не будет – пятый заяц… Сколько зайцев!..

Вот так иногда самые неприятные газетные статейки наталкивают на превосходные мысли.

Петрович опять пришел в отличное расположение духа и радостно потирал руки. В восторге от своей замечательной идеи он готов был сию же минуту отправиться в Прагу к председателю партии и попросить об увеличении числа кандидатов, но к перрону подошел пражский скорый, и он поспешил в вагон.

Петрович с маленьким чемоданчиком в руках прошел по коридору, заглядывая в купе, но все занавески были задернуты, двери закрыты. В двух горел свет, но все места были заняты. Ему не хотелось сидеть в общем купе; будущему депутату не пристало жаться среди простых смертных!

Когда показался; проводник, Петрович с достоинством представился:

– Милый мой, у вас нет свободных мест? Я депутат.

Он не сказал «будущий». Просто – «депутат».

– Пожалуйста, пожалуйста, – поспешно откликнулся проводник и, открыв дверь, пропустил пана депутата впереди себя в купе на троих, зажег свет, взял у него чемоданчик, положил на полку и, закрывая дверь, пожелал:

– Доброй ночи, пан депутат.

Пана депутата слегка покоробило, что проводник не помог снять ему пальто, ну, и хотя бы расшнуровать ботинки. Пришлось это сделать самому. Положив ноги на «Рольницкий ве́нков», он удобно развалился на диване и погрузился в раздумье.

Мысли его мчались наперегонки с поездом.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Привет

В краевом управлении в ту пору был очень популярен новый «шлягер» на старые, каждому ребенку известные слова:

 
Старый Шарик на цепи,
лишь услышит краем уха,
что летает рядом муха,
вскочит, яростью пылая,
грозным голосом залает:
гав, гав!{108}
 

Знали его все, потому что его через день пел по радио Гоза{109}, и перед исполнением диктор каждый раз объявлял: «Сейчас вы услышите новый шедевр молодого композитора Палки».

Ландик напевал мотивчик себе под нос и под конец громко выкрикивал: «Гав, гав!»

На этот рефрен отзывались коллеги из двух соседних комнат. Посторонний мог вообразить, что попал на псарню. Но, конечно, не старый курьер Глячко, который как раз принес свежие газеты. После вежливого приветствия «Мое почтение, пан комиссар!» он тотчас же присоединился к собачьему концерту, заворчал и залился яростным, визгливым лаем.

– Молодец, старина, – Ландик погладил Глячко, как верного пса, – здорово лаете!

Глячко, ворча, положил газеты и отошел, пролаяв еще несколько раз на прощанье, как собака, которая никак не может успокоиться.

Ландику вменили ex offo[23]23
  в обязанность (лат.).


[Закрыть] – просматривать газеты национального, клерикального, социалистического и крестьянского направления.

Он принялся за те, что лежат сверху.

Передовая статья «Червеной справодливости» сразу привлекла его внимание.

Устроившись за столом поудобнее, он читал с синим карандашом в руке.

«…Первая забота окружных начальников – собственная выгода. Муку выдают плохую. Прибыль прикарманивают власти краевого масштаба, извлекая для себя еще и политическую пользу. Чиновники подкуплены, они единодушно поддерживают темные махинации еврейских, людацких и аграрных спекулянтов, за которыми стоят подкупленные окружные начальники… Наживаются на государственных продовольственных пайках, на бесплатном хлебе, муке, картошке, угле для безработных. В Словакии это используется как средство агитации. Идут в ход продовольственные карточки в деревнях, молочные пайки для детей, инвестиции, монополия на хлеб…»[24]24
  Из газет. (Примеч. автора.)


[Закрыть]

– Гав, гав! – залаял Ландик на статью и хлопнул газетой о стол. Он так рассердился, что, не будь газета казенной, он смял бы ее, растоптал. «Лаять и ты умеешь, – злился он. – Обвиняет весь административный аппарат, – в нем заговорило чувство коллегиальности, – но, конечно, только словацкий! В Чехии, Моравии, Силезии – «nic», там «všechno je v nejlepším pořádku»[25]25
  ничего… все в наилучшем порядке (чеш.).


[Закрыть], – взбунтовался в Ландике патриот. – Естественно, кто виноват, как не аграрная партия с евреями и людаками, – оскорбился в нем аграрий… – За это на газету подадут в суд… Я бы этого редактора засадил лет на пять в тюрьму… Вот свинья! Знает ведь, что это правительственное решение, что делят пайки комиссии, а в комиссии каждая партия сует нос – надо ж им и свои дела как-то решать!»

Но газета была казенная, и служебный долг обязывал. Ландик вырезал статью, наклеил на желтую оберточную бумагу, надписал сверху название газеты и прихлопнул рукой, чтобы лучше приклеилось. Жаль, что это не голова редактора! Он хлопнул бы посильнее!

– Ну, а этот на что лает? – Ландик взял «Боевник» – орган радикальной патриотической партии.

Будь его воля, он закрыл бы все политические газеты на время предвыборной кампании. Или, во всяком случае, решительно запретил бы писать о выборах, ну а если уж писать, то сообщать лишь официальные сведения: какие партии участвуют, кого выдвигают. Вообще выборы следовало бы проводить государственным учреждениям, как чисто административный акт. Нотариаты в обязательном порядке разъясняли бы программы разных партий, и – выбирайте, какая вам больше подходит.

– А если этих программ больше, чем ученых статей в «Братиславе»?{110} – возразил комиссар Дурдик. – Простому народу не разобраться.

– А во всевозможных списках партий он разберется?

– Они пронумерованы.

– Ну что скажут номера о программе партии? – воскликнул Ландик. – Куда нагляднее были бы краски.

– В спектре на все партии не хватит оттенков, – вмешался в разговор комиссар Лесковец.

– Выход нашелся бы, – не сдавался Ландик, – на свете разных цветочков не меньше, чем предвыборных программ. Избиратель приходил бы в избирательную комиссию с цветком в петлице, избирательницы прикалывали бы цветок к платью. Комиссия при виде зеленого клевера писала бы «аграрник», ведь аграрник хочет, чтоб кругом все цвело и зеленело; при виде красной гвоздики – «социал-демократ», ибо он символизирует зарю, а заря – красная; львиный зев – «промышленник», потому что промышленник на все разевает пасть; белая роза – «католик-людак», роза – знак девственности и непорочности; чертополох – «коммунист», его голой рукой не возьмешь; василек с диким маком – «радикал-патриот», это – цвета родины. Все устроилось бы правительственным распоряжением. И никаких науськиваний, никаких вербовщиков, никаких газет. Мы избежали бы больших расходов и всех неприятностей, которые несут выборы, устроили бы чудесный праздник цветов!

– Да ты поэт, – засмеялся Дурдик. – А кто соберет цветы?

– Откуда ты возьмешь кандидатов? – вмешался и комиссар Древеный.

– А тайное голосование? Все сразу увидели бы, кто за какую партию голосует. Нет, уж лучше бумажки, люди к ним привыкли! – выступил против цветочных выборов комиссар Грушка.

– Вы наивны, – у Ландика был готов ответ. – Наделали бы искусственных цветов. В государственной типографии открыли бы цветочное отделение. Избирателю вручают букет, и он выбирает себе цветок по вкусу. Каждая партия завела бы для своих кандидатов ранги, как у нас для чиновников в «Ведомостях служащих политического и полицейского управления в Словакии». Их квалифицировали бы и продвигали по службе, как чиновников. Низший класс отправился бы в деревню, средний – в округ, кто повыше – в краевые филиалы, еще выше – в палату депутатов, в сенат и обратно, ну, не считая палаты депутатов, где все должны быть духовно и физически крепкими, и так – в краевые органы, затем в округ, в деревню, а потом – пошел вон, на пенсию! Тайное голосование? При чем тут тайна? Все балаболят вслух, выбалтывают свои мысли, а вот на выборах почему-то надо скрытничать и выбирать бумажки в отдельной комнате; все равно газеты раззвонят, за кого голосовала та или иная деревня. Какой же староста не знает, за кого голосовали жители? А если тебя избрали, на первом же собрании ты вынужден признаться, какому полубогу служишь. Избранники не держат в тайне свои убеждения, почему их должны скрывать избиратели? Это ли равноправие? Не нужно никаких тайн!

– Сколько же нам придется тогда ждать своего места не только в канцелярии, но и в политической жизни? Лет пятнадцать? – нашелся нетерпеливый Губичек.

– Промежутки между выборами можно сократить до двух лет, – разрешил вопрос Ландик.

– Только перескакивать через других не разрешалось бы, – продолжал Губичек.

– Это было бы исключено, – успокоили его.

Затем разговор, как водится, перешел на иные, более животрепещущие, понятные и близкие темы, например, что в «Эксельсиоре» можно победить за шесть крон.

Если бы редактор «Червеной справодливости» присутствовал в канцелярии и Ландик при нем развивал бы свои взгляды на избирательную реформу, трудно сказать, кто бы стучал кулаком по статье и чья голова трещала бы – редактора или Ландика?

На счастье, в управлении не было ни одного журналиста, хотя обыкновенно они там вечно толкутся, и о замысле фашистского путча, направленного против демократии, написать было некому.

Ландик недолго читал «Боевник». В кабинет вошли. Но не газетчик, а Микеска с рюкзаком за спиной.

Он был в берете, брюках гольф и тяжелых башмаках – «батёвках» с узорчатым язычком. На толстые лодыжки поверх собравшихся складками, плохо завязанных кальсон были натянуты серые, забрызганные грязью чулки. Из верхнего бокового кармана короткой кожаной куртки нараспашку, как всегда, торчали три авторучки, из нижнего – сельскохозяйственная газета «Видек». Под курткой на Микеске была зеленая вязаная безрукавка.

Ландик не сразу узнал его, а только когда Микеска снял берет и тряхнул головой, чтобы откинуть назад растрепанные волосы.

– Ба, пан секретарь!

Микеска сбросил рюкзак, толкнул его ногой к стенке и грустно ответил:

– Не знаю, уж не бывший ли…

– Что случилось?

– А-а, – махнул Микеска рукой, – я предложил Розвалида в кандидаты, а председатель разгневался. На собрании.

– Из-за Розвалида я бы не стал рисковать. Он мне вексель опротестовал.

– Чей надо – не опротестовал, чей не надо – опротестовал. – Секретарь сел, и в горле у него что-то забулькало. – Стрелялся он.

И Микеска поведал историю о политическом векселе и о господской любви, которая держится на заячьем хвосте, на страхе перед народом. Ландик слушал. Знакомое, страшное слово – банкротство. Он слышал его давным-давно, когда еще ходил в гимназию. Ландик вспомнил об отце, который тоже дохозяйничался и пострадал из-за выборов и «политических векселей», которые народ должен был оплатить и не оплатил. Отец все же побывал в депутатах, и хотя до парламента не дотянул, ему кричали: «Ура Ландику» и пели:

 
Пану Ландику привет!
Здравствуй, Ландик, много лет!
 

Розвалиду даже этого не пришлось вкусить. Розвалид показался Ландику безликим. Ландик пожалел его.

– Других поддерживают, – угрюмо прокашлял Микеска, – а такого деятеля выбрасывают за борт! Нет, не нравится мне это, – покачал он головой. – Что это за выдвижение кандидатур, если кандидатуры нам спускают сверху! Голос народа снизу идет, а не сверху!.. И получается, как у вас в управлении: придет министерское распоряжение, и хошь не хошь – выполняй, не то придется худо. Если, как говорят, должна торжествовать воля народа, так пусть она и торжествует, а не воля какого-нибудь министра, или председателя партии, или президиума. Словно мы школьники и должны беспрекословно подчиняться. Надо было у нас спросить, как и кого выбирать.

Микеска зажал руки в коленях и высунул язык.

– Извольте мне его отрезать, если я не имею права голоса, – промямлил он, – зачем вы меня тогда зовете? Для чего вы созываете десятки людей? Хватило бы циркуляра за номером таким-то… «Вот так и так мы решили, те-то и те-то называются депутатами, те и та, ти-та-та, а вы позаботьтесь, чтоб народ их выбрал. Я чуть по физии от пана председателя не получил за то, что посмел предложить Розвалида. Не знаю, не загремлю ли я, как вы полтора года назад… Розвалида еще и предателем обругали. За предательство платят, а Розвалид всего состояния лишился! Какой он предатель? Ну какой он предатель? – заключил секретарь, чуть не плача и беспокойно ерзая в кресле.

– И среди поручителей не нашлось ни одного порядочного человека? – не поверилось Ландику.

– «Политический вексель, – сказали они, – партия заплатит».

– А партия?

– А партия заявила, что это частное дело Розвалида.

– Но тут же шла речь о жизни человеческой!

– Никто не любит платить, если можно не платить.

– И у него не нашлось ни друзей, ни родственников?

– Не нашлось. Нужен почти миллион, а это для всякого много. Могла помочь только партия, наша партия, и дело касалось ее члена, а это – подороже миллиона! Только Аничка предложила две тысячи крон – свои сбережения. А что толку? Капля в море. Даже если бы денег было больше, что же – брать у прислуги? Обирать девушку? Розвалид плакал, рассказывая мне об этом.

– Какая Аничка?

– Их кухарка. Забыли уже?

– Та, за которой я ухаживал?

– Да… Своими глазами видел, как растроганный Розвалид ее приласкал. Отец так не приласкает дочь, разве что попавший в беду, благодарный за крохи счастья друг. И жена его приласкала Аничку. И я полюбил эту девушку. Она спасла их, правда, не от материальных забот, но от смерти. И они нашли в ней радость; она не избавила их от несчастья, но сознание, что нашелся хоть один человек, который захотел им помочь, было большим облегчением и возвратило их к жизни. Это все равно что солнечные лучи, осветившие мрачный, сырой подвал или темницу, куда бросили невинно осужденного. Они не освободят заключенного, но зажгут в нем искорку надежды.

Микеска глубоко вздохнул и еще печальнее добавил:

– Она шлет вам сердечный привет. Сер-деч-ный. Это не что-нибудь.

Он заморгал, словно слезы мешали ему смотреть.

– Пан доктор, это больше, чем сотня поцелуев братиславской девушки. Подумайте только – она ведь наверняка ночи две не спала, прежде чем, преодолев свой девичий стыд, попросила меня об этом. А почему? Потому что любит вас.

Микеска говорил отрывисто, сдержанно, еле справляясь с внутренним волнением.

– Честное слово, она вас любит, хотя и не ждет. Бедняжка!

«Бедняжка! Бедняжка! – повторял про себя Ландик. – А я ей ни разу не написал!»

Угрызение совести облачком промелькнуло в сознании Ландика. Как в кинематографе из мглы перед нами на экран отчетливо выплывают картины, так и в голове Ландика из этого облачка вынырнуло Старе Место, дорогое ему до сих пор. Он сохранил в себе фильм о нем. Микеска запустил аппарат, – и картины замелькали на белом полотне экрана. Он смотрел на них из темного угла.

Самым ярким был первый кадр: Аничка – кухарка у Розвалидов. Сердце Ландика наполнилось нежностью, – так и сияло милое личико! А рядом – другой кадр: поет Милка, горничная Розвалидов. Старый дом, у ворот которого они стояли… Окна. За окнами – Аничка… Кухня… в ней – Аничка… Танцы. Поцелуи на диване… Вот и Толкош… Окружной начальник Бригантик… Тонет его жена… Старый Розвалид застает девушек у Ландика на квартире… Грустное расставание с городом… Потом опротестованный вексель… Затуманенные, темные кадры. Тени. Но и их освещает Аничка – яркое полуденное солнышко! – и тени бледнеют, укорачиваются, становятся едва заметными… Милое Старе Место!

– Бедняжка! – вырвалось у него с печальным вздохом, как бывало, когда он думал о ком-нибудь с любовью.

– Верно, бедняжка, – вздохнул и Микеска. – Столько хлопот было, да и сейчас хватает. Что ей передать?

– Спасибо за привет.

– Больше ничего?

– Скажите, что я ее не забыл.

– Вы приедете? – допытывался Микеска.

– Приеду, – уверенно ответил Ландик.

– Можно ей это передать?

– Можно.

– Пусть и у нее будет радость – золотая она девушка!

– Если это ей доставит радость.

– Конечно, доставит.

Микеска встал с кресла и погрозил Ландику пальцем. Ему показалось, что Ландик очень уж легко обещает и усмехается при этом. «Болтает, лишь бы отвязаться», – подумал он, не веря Ландику.

– Не шутите, – предупредил он. – Аничка вам – не избирательный бюллетень с тридцатью кандидатами, вроде дочки Петровича, и не вексель, который нужно опротестовать, чтобы не прогорел получатель и поручители. Аничкой играть нельзя. Горько, если это игра. Жаль причинить ей еще одно огорчение!

Он нагнулся за рюкзаком, вскинул его на плечо, вынул из кармана берет, повертел им, исподлобья посмотрел на Ландика, взвешивая, достоин ли он доверия.

– Не беспокойтесь, – горячо воскликнул Ландик и поймал руку Микески, в которой тот вертел берет. – Откуда вы знаете, что у дочери Петровича тридцать кандидатов? И почему так печетесь об Аничке? «Не второй ли он Толкош?» – мелькнуло у Ландика. Вспомнил похвалу Микески: «Золотая девушка».

– Вчера, после собрания «Союза студентов», я обошел все рестораны. В трех встречал молодую стройную блондинку. Она пила с молодыми людьми и пела. В одном ее избрали депутатом. Я спросил, кто это. «Кажется, дочь депутата Петровича», – ответили мне.

Ландик сморщился и зажмурил глаза.

«Все ее знают, – неприятно поразило его. – Постоянно с шалопаями таскается!.. Уже и по ресторанам кутит…»

– А за Аничку я потому болею, – объяснил Микеска, – что я бы лучше за нее голосовал.

– Выдвигали вы, насколько я понял, Розвалида, – уколол его Ландик.

– Верно. Розвалида я выдвигал, чтобы освободить Аничку. Она в ужасном положении. Ухаживает, развлекает, готовит, убирает семь комнат, моет двадцать три окна, выбивает ковры, стирает, носит воду, уголь, дрова, да еще переживает за хозяев до слез! Видели бы вы – сами пожалели б. Никак не хочет от них уходить. Говорит: «Я в беде их не брошу», и сердится, когда ей напоминают об этом. – Микеска яростно смял в руке берет. – Хуже всего, что пани Клема едва не требует, чтобы она у старика на коленях сидела, лишь бы развеселить его! Вы слыхали подобное? Жена требует, чтобы служанка щекотала мужа… Выдвинули бы Розвалида, пускай и в провинции, в деревне, – ведь он замечательный партийный работник, – им стало бы легче, они оправились бы. Аничка осталась бы просто кухаркой, а не прислугой! Правда, лучше было бы выдвинуть его депутатом сейчас. Тогда все образовалось бы.

– Вот как? – У Ландика стало проясняться в голове.

– А господа на том собрании притворились глухими, когда я предложил Розвалида. Конкуренция никому не нравится. Всяк хочет быть монополистом. Один Петрович обещал мне переговорить с паном председателем. Наверное, и он ничего не сделает. Пан доктор, не могли бы вы ему напомнить? Петрович пользуется влиянием. В списках он на втором месте. Его наверняка изберут. Он человек отзывчивый, способный на великодушие, тем более что для него это – мизинцем шевельнуть. А? Ну что ему стоит сказать несколько простых, смиренных, трогательных, христианских слов? Или, еще лучше, несколько настойчивых слов и разъяснить: «Розвалид – не предатель; в интересах политики сохранить лучших деятелей партии, иначе мы потеряем весь округ». Ведь это и в самом деле так. Вы жили в Старом Месте, и вам известны взгляды его жителей. Будьте так добры!

Ландику, когда он услышал имя Петровича, хотелось громко засмеяться, но он успел прикрыть улыбку рукой. Не мог же он разоблачить «дядюшку», снять с него прекрасные одежды и тем разочаровать секретаря! К тому же Ландик не вполне был уверен в правильности своего мнения о дядюшке.

«Девчонка лучше знает отца, – Ландик все не мог простить Желке ее трактирную выходку с «выборами» и злился в душе. – Она говорила, что отец всегда подает нищим, не отказывает в помощи нуждающимся, хотя и ворчит при этом. Яблочко недалеко от яблони укатилось. Отец похож на дочь, дочь – на отца! Флиртует, с кем попало, каждого встречного одаряет улыбкой, пожатием руки, объятьями, – как и со мной, со всеми, наверное, «упражняется», каждому сулит свидание и всех водит за нос! Отвратительно! А домой придет – и недовольна, ворчит на своих поклонников. Льстивый звереныш!»

Ландик вспомнил редактора педагогического журнала. Петрович и этому загорелся помочь, потому что дядюшка из той породы людей, которых хлебом не корми, а дай проявить свое влияние и могущество, и тогда они жаждут утешать и помогать. Естественно, если их расположением кто-то злоупотребит, они досадуют и впредь опасаются, что их обманут и поставят в смешное положение именно те, кому они помогли. Вот Петрович и ворчит, как бы оправдываясь перед своей совестью – мол, я же чуял, что ты прохвост. Влиятельным людям, чтобы не попасть впросак, надо быть начеку. Влияние, авторитет – те же деньги, с ними надо обращаться бережно, не то лишишься и чести, и всего. Желке об этом тоже не мешало бы задуматься!..

– Конечно же, напомню, – пообещал Ландик и даже обрадовался, что сможет чем-то посодействовать земляку. Полтора года назад он обращался с просьбой к Микеске, теперь Микеска просит его. Колесо счастья вертится!

– Не забудьте напомнить и обо мне, – уныло добавил секретарь.

– Не забуду. А вы не забудьте передать привет Аничке.

– Что вы! Не забуду. Приедете? – он подал на прощанье руку.

– Приеду.

«А Желке я припомню, – злорадно подумал Ландик. – Шляется ночью по кабакам, пьянствует с мужчинами – отвратительно! Вот распущенность!» Он обругал пани Людмилу за то, что та не смотрит за дочерью, и, отравив себе настроение мыслью, что он «бедный родственник» и нечего ему соваться в чужие дела, углубился в чтение патриотической газеты «Боевник». Что-то в ней новенького?

Вскоре он уже снова мурлыкал шлягер «Гав, гав!».