Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

– Отчего же – есть и такие, которые транжирят направо и налево.

– Если не сами наживали. Что человек приобрел сам, он легко не спустит. Разве случится несчастье, – поправился он и добавил, вздохнув, – как со мной, например.

– А если отец жив, удочерять нельзя? – Жене была нужна определенность.

– Насколько мне известно – только с отцовского согласия.

– А если он не разрешит?

– Разрешит суд.

– Наведи справки.

– Хорошо, я схожу.

Жена обрадованно обняла его. «Схожу» – означало желание что-то делать, быть с людьми, войти в жизнь. Слабая женщина выиграла битву со смертью.

– Почему бы и не пойти? Я никого не обокрал, мне стыдиться нечего, – удивился он ее энтузиазму. – Мне стыдно, но за других.

– И страдаешь.

– И страдаю из-за других.

Аничка молчала. Намерение удочерить ее не вызвало у нее восторга, но по доброте душевной она не протестовала, боясь омрачить этим несчастным и без того небольшую радость. Если это их утешает, то – пусть. У нее есть отец, и нет его. У нее будут родители – и не будет родителей. Неведомый отец не возбуждал в ней ненависти. Он – как забытый умерший. Воспоминание о нем не сердит и не ранит. Всегда, – и на этот раз тоже, – когда заходил разговор о ее происхождении, ей было неловко за отца, за то, что он так поступил с бедной матерью. Аничка тоже стыдилась и мучилась из-за чужих грехов.

Подумал об этом и Розвалид, он ласково поглядел на Аничку и напомнил:

– Не одни мы поплатились, милая жена, взгляни на нашу Анчу. Восемнадцать лет она страдает по милости тех же «господ».

Возможно, стыд за других, сходная в чем-то судьба, когда отнято все, кроме пары рук, чтобы трудиться, сблизили Розвалидов с Аничкой и Аничку с ними. Сострадание друг к другу.

– Завтра снимешь мне пластырь, – подмигнул Розвалид жене. – Поеду в Братиславу и посоветуюсь с лучшим адвокатом. Правда всплывает, как масло. Мы еще повоюем.

Он ободрился, развеселился впервые за долгое время.

«Ожил, ожил!» – ликовала жена.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Четыре полномочия

В эту пору в Старе Место прибыл адвокат Петрович, совершавший свои предвыборные поездки. Сразу же, с утра, он направился к Микеске, секретарю местного отделения партии. Микеска убедил его немедленно пойти к Розвалиду, встряхнуть его, растормошить, заставить взяться за работу, – ведь все трудятся во имя победы партии. Руководители христианской партии открыто преследуют его, лишили состояния, и необходимо каким-нибудь «словцом» развеять похоронное настроение директора. Иначе Турчек возьмет нас за горло. Розвалид старый, хороший аграрий и пострадал совершенно незаслуженно.

– Помню, помню. Вы мне говорили о нем, – подтвердил Петрович. – Идемте!

Их встретила Аничка. Директор не смог сразу выйти к гостям – он был неодет, а его жена приводила в порядок растрепанную прическу.

– Что это за девушка? – был первый вопрос Петровича.

– Их кухарка.

– Красивая.

– Красивая, – вздохнул Микеска.

Адвокат тотчас отметил, что она красивее их Мариши и вдовы Эстеры. Если бы заменить свою кухарку на эту, одному богу известно, какой шум поднялся бы дома.

Аничка заметно осунулась. Волосы ее были гладко причесаны и разделены пробором посредине, знакомые нам кренделя из кос прикрывали уши. Лицо побледнело и похудело, возле губ легли горестные морщинки, голубые глаза были печальны. Выгнутые брови придавали лицу выражение некоторого лукавства, с которым не гармонировали строгие сжатые губы и тонкий, прямой нос. Короткие рукава выше локтя, упругая небольшая грудь, лишь слегка округленные бедра, кружевной, до колен, передник, под которым угадывались очертания крепких стройных ног. Когда она гибко наклонялась за тарелками, под приподнявшейся юбкой Петрович видел серые чулки, тонкие лодыжки, стройные икры и красные домашние туфельки. Она была молчалива и любезно ухаживала за гостями, робко улыбаясь при этом.

Петрович пытался отыскать в ней какой-нибудь изъян, чтобы иметь возможность сказать про себя: «Гм, она же кривобока. Слава богу, она меня не может заинтересовать». Но он ничего не обнаружил, и на душе стало тоскливо: «Вот и еще красавица, а я опять не могу обнять ее». Петрович, пылкий и легкомысленный, воспринимал все самокритично и часто осуждал себя за необдуманные поступки. Вот и сейчас – кровь забурлила, как сливки в маслобойке: наверх всплыло золотистое сладкое масло смеха, – бери и намазывай на кусок душистого хлеба. А этот свежий, душистый хлеб – Аничка. Он оживился. Мысли его взыграли, слова так и слетали с языка. Он готов был расшибиться в лепешку, лишь бы понравиться. Говорил много, с огоньком, голос его рокотал всеми оттенками верхнего и нижнего регистра.

Вошли Розвалиды, серьезные и сосредоточенные в своем горе. Оживление Петровича понемногу передалось тихому директору и его жене, сидевшей с принужденной, натянутой улыбкой, и учтивому, все замечавшему Микеске. Аничка краснела от похвал, которыми ее осыпали, когда речь зашла о том, как она помогает своим хозяевам.

Адвокат не был расположен грустить вместе с хозяевами.

– Как вас угораздило взяться за револьвер? – беззаботно заговорил он о недавних печальных событиях и погрозил Розвалиду пальцем. – Эх, вы! Это более непростительное легкомыслие, чем неопротестованный политический вексель.

Он сразу перевел все на юридические рельсы.

– Незаконное обогащение… Деньги вложены в предприятие, предприятие разбогатело за счет ущерба, нанесенного вам, следовательно, оно несет материальную ответственность и обязано возместить сумму, уплаченную вами вместо него.

Розвалид начал прислушиваться.

– Даже если бы предприятие бездействовало, даже если бы оно обанкротилось, – доказывал Петрович, – господа поручители – не банкроты. Они взяли заем, они его обеспечивали, они вложили средства в предприятие, они обязаны и вернуть долг. А поскольку вы заплатили за них, они обязаны вернуть эти деньги вам. Не понимаю, как это вы не нашли адвоката. Или не искали?

– Я потерял голову, – признался Розвалид, – а эти, – он подразумевал местных адвокатов, – начали юлить. Все поручители – люди влиятельные, и адвокаты убеждали меня, что дело обречено на провал, и начинать его – напрасная трата времени и денег.

– Не может быть!

– К сожалению, может.

Вошла Аничка. Петрович краем глаза заметил белый фартучек. Ему хотелось блеснуть перед ней.

– Вы должны были обратиться ко мне. Да и сейчас не поздно…

– Если бы я мог надеяться…

– Доверьтесь мне. Я добьюсь.

– А задаток?

– Ничего не возьму. Даже на гербовые марки. Великолепное дело. Достаточно, если вы разрешите мне использовать эти факты в политических целях. Ведь все поручители – члены враждебной партии.

– Мне нечего терять, – повеселел хозяин дома. Слова адвоката пробудили в нем веру и надежду – два лекарства, дающие бодрость. Он радостно пожал руку Петровичу.

– Спасибо вам, пан депутат, вы вернули мне жизнь. Я даю вам право действовать от моего имени.

Бланк у Петровича был при себе. Микеска, как и всегда, внимательный и предупредительный, радостно выхватил из кармана авторучку, отвинтил колпачок и подал ее Розвалиду.

– Распишитесь вот здесь, – указал адвокат. – Надо помогать друг другу. Не годится разорять людей… Прошу и милостивую пани.

Перед Розвалидом был жизнерадостный, искренний, бескорыстный человек. Он почувствовал к нему расположение, придвинул свой стул поближе к Петровичу и, нервно застегивая и расстегивая пиджак, робко и доверительно сказал, что у него есть еще одно дело. Он вопросительно поглядел на жену.

Жена кивнула.

– Видите ли, пан депутат, у нас нет детей. А жене именно сейчас их особенно недостает. Она очень привязалась к Аничке и хотела бы ее удочерить.

Позвали Аничку. Петрович, по-отцовски обняв ее, подвел к стулу. Ей поневоле пришлось сесть.

– Значит, ваш отец жив? – уточнил он.

– Кажется.

– Как это, «кажется»?

– Я о нем ничего не знаю.

– Это Дубец, – вмешался Розвалид. – Я его знаю.

– Очень влиятельный человек в партии, – предостерег нахмурившийся Микеска, которому эта история не нравилась. – Я его тоже знаю.

– Дубец?.. Знакомая фамилия. Он не генеральный директор? – допытывался адвокат. – Дочь что-то мне о нем говорила… и пани Микласова, – вспоминал он. – У него имение неподалеку от Брезниц.

– Тот самый, – подтвердили Розвалид и Микеска.

– Все его знают, кроме дочери. А вас отец знает?

– Вряд ли. Он никогда меня не видел. Нет, он ничего не знает обо мне.

– Не печальтесь, Аничка, мы его заставим познакомиться с вами, – Петрович погладил ее по плечу, – влиятельный, невлиятельный – не имеет значения… Я говорю как адвокат. Начнем дело. Мне нужно еще одно полномочие – на ведение дела об удочерении.

Розвалид тотчас же подписал.

– Вы говорите, он не заботился о дочери, в то время как его отцовской обязанностью было заботиться… Прошу и милостивую пани подписать… Так, благодарю… Сколько вам лет, девушка?

– Двадцать.

– Кто ваш опекун?

– Не знаю. Никто.

– Да, ведь у вас есть отец, хотя его у вас нет. Потребуем опекуна. И вы тоже подпишитесь на этой доверенности.

Он вытащил третий бланк и указал:

– Вот здесь. Справа.

Девушка отодвинулась.

– Не надо, – нерешительно отказалась она.

– Этого требуют ваши интересы.

– Зачем? Я всем довольна.

– Тебе надо только подписать. Ничего дурного ты не подписываешь. Это не вексель, – уговаривал Аничку Розвалид.

– Поставь только фамилию, – поддержала его жена.

– Как-нибудь проживу, как до сих пор жила.

– Двадцать лет не заботиться о своем ребенке! – сокрушался Петрович. – Вам надо подписать доверенность.

– Я не хочу…

– Но почему?

– Я не хочу добиваться отца через суд.

– Вы не правы. Мы хотим заставить отца, – заговорил адвокат, – вспомнить свои естественные, законные, моральные и общественные обязанности. Животные инстинкты у людей надо искоренять в зародыше, чтоб не подрывался порядок, иначе мы всегда будем пастись в чужом овсе, как дикие кабаны. Вы должны подписать ради всего человечества, а не только ради себя, милая, ради государства, ради этих обездоленных людей, – и он указал на Розвалидов дрожащим пальцем. – Только представьте себе: сегодня один Дубец, завтра сто, послезавтра тысяча таких Дубцов. Сегодня один не заботится о своей жене и своем ребенке, через год миллионы будут бросать жен и забывать детей.

Он говорил, как на предвыборном собрании. Затем схватил Аничку за руку и вложил ей в пальцы ручку:

– Подпишите вот здесь.

Девушка взяла ручку. Больше всего ее тронули слова Петровича: «Ради этих обездоленных людей». Если отец и правда богат и даст ей что-нибудь, она сможет помочь Розвалидам… Она подписала. Микеска зажмурил глаза. Ему показалось, что Аничка продала свою душу. «Этот не выпустит ее из своих когтей», – подумал он.

– Вы не знаете отца, отец не знает вас, – весело тараторил Петрович, записывая в блокнот нужные сведения. – Я познакомлю его с дочерью. Вы пошли бы со мной к нему?

– Нет, нет, нет, – горячо запротестовала она, – лучше ничего не надо.

– Дайте хотя бы фотографию, чтобы отец посмотрел, какая вы.

Фотографию он получил. Поглядывая то на карточку, то на Аничку, он вслух сравнивал:

– Ага! Крендельков на ушах у вас тут нет, сложены на затылке. Прямо сдобная булочка! Перевязана ленточкой. Красиво. Челка щекочет брови… Глаза такие же – грустные… Морщинка… На лбу наискосок тоненькая… Немножко нахмурилась… В жизни вы…

С языка готово было сорваться «лучше», но ему не захотелось хвалить ее при других, – еще подумают, будто он за ней ухаживает.

Но Аничка и без того не выдержала и отвернулась. У Петровича невольно дрогнула рука – взять бы ее за круглый подбородок и повернуть лицом к себе, увидеть ее глаза.

– Если мне понадобится что-нибудь, я напишу.

– А нельзя ли пану директору выхлопотать пенсию? – напомнил адвокат Микеска.

– Прежде всего следует сказать, – адвокат вернулся от сладких грез на землю, – что в течение тридцати лет он делал отчисления на нее от своего жалованья.

– Позвольте, пан депутат, в таком случае вам понадобится еще одно полномочие, – любезно подсказал Микеска, – дело об имуществе – первое полномочие, удочерение – второе, признание отцовства – третье и пенсия – четвертое… Четыре полномочия. Это номер нашей партии, – обрадовался он.

– Ну, ради нашего номера подпишите последнее. Я, во всяком случае, буду хлопотать о пенсии… В первую очередь.

– О пенсии я даже боюсь заикаться, – почесал затылок Розвалид. – На меня повесят всех собак – припишут мне все убытки, все, что не было взыскано по сомнительным договорам, и придется вернуть все до последнего геллера. Если вы и выхлопочете пенсию, мне из нее ничего не достанется.

Глаза директора увлажнились.

– Вы боитесь? Волков бояться – в лес не ходить, – всячески подбадривал его Петрович. Порывшись в портфеле, он вытащил еще один бланк. По́ходя еще раз возмутился бесцеремонностью банка и, положив доверенность на стол, почти прикрикнул на Розвалида:

– Извольте…

И, пока директор подписывал, он бушевал.

– Не отступим! Не позволим топтать права! Восстановим справедливость сразу же после выборов… А вас пошлем в окружной комитет как специалиста. Только не сдаваться! Кто сдается, умирает при жизни! Выше голову, пан директор!

Он едва не воскликнул: «Да здравствует четверка!» – так разошелся.

Розвалид воскрес и, прощаясь с гостями, поклялся отдать все силы, которые у него еще остались, победе своей партии и побежал отворять дверь. Побежал!

– До выборов об этих делах молчок, – понизил голос Петрович, когда они с Микеской вышли на улицу. – Дубец – наш, и директор банка тоже. Не надо их ссорить. Но самый факт использовать можно: устроить шум, поносить воров, которые украсть – украли, а в тюрьму не сели.

Микеска понял и согласился.

– Настоящий ландыш, – перебил себя Петрович, замедляя шаг и стараясь не обгонять толстоногого коротышку секретаря. – И такая девушка служит! Жаль. Ей к лицу была бы графская корона, а она ее сбрасывает с головы. Не хочет ни генерал-директорской, никакой. Скромна. Но мы ее увенчаем короной. Я бы сам хоть сию минуту удочерил ее. Прибавилось бы цветов в доме.

– А что сказала бы милостивая пани? – просопел запыхавшийся Микеска.

– Я взял бы ее в дочери, а не в жены, – угрюмо оборвал Петрович секретаря, и его лицо вытянулось жирным восклицательным знаком. Еще у Розвалидов его неприятно задело вмешательство Микески в подсчет полномочий. Потом секретарь поставил его в неловкое положение напоминанием о пенсии директору, о которой сам он и не подумал; теперь сует нос в чужие семейные дела. Такой-сякой, из молодых, да ранний! Он сухо порекомендовал:

– На вашем месте я бы женился на ней.

Он резко остановился, чтобы доверительно взять Микеску за лацкан. Секретарь же по инерции обогнал его шага на три. Обернувшись к Петровичу всем корпусом, он, задыхаясь, простонал:

– Она не хочет, не хочет, не хочет! А когда Розвалид получит над ней родительскую власть – тогда и вовсе конец.

– Не хочет? – изумился адвокат.

– Ждет.

– Чего же?

– Не «чего», а «кого».

– Кого же?

Они постояли. Петровичу не терпелось узнать, кого же ждет Аничка. С ее стороны просто некрасиво ждать кого-то. Интерес к ней даже как-то поостыл.

– Кого?.. Да этого комиссара Ландика, – Микеска сердито надвинул кепку на лоб.

– Какого Ландика?

– Да того, комиссара.

– Доктора?

– Доктора.

– Яна?

– Яна.

– Того, что в Братиславе в краевом управлении?

– Этого. И не слушает, когда я говорю, что ей его не дождаться.

– Того, который индийского короля приветствовал?.. «Индейца»?

– Его.

– И назвал его ослом?

– Ну да.

– Члена президиума? – Петрович не мог поверить.

– Да, да.

Сомнений не оставалось: это его «милый» родственничек, тот самый, который ходит к ним обедать и ужинать и вместе с Желкой проделывает упражнения для шеи. Волнение толкнуло Петровича вперед, перекатилось через голову; он ничего не видел кругом и только слышал, как картавит над ним попугай Лулу: «Целуй меня, целуй меня, целуй меня!» Нет, это был не птичий, а человеческий, девичий голос, вспышка страсти… Петрович был вне себя, он не мог устоять на месте и помчался по улице полутораметровыми шагами. Микеске, чтобы не отстать, пришлось бежать за ним вприпрыжку. Издалека доносилось до Петровича:

– Напрасно я ей твержу, что не дождется…

– Хорош заместитель, – бесился адвокат, – а я еще кормлю его! – ругал он себя. – А эти мои сороки, – вспомнил он жену и дочь, – кого только не тащат к нам в дом! Его восторг перед Аничкой был втоптан в песок тропинки. – Вернусь домой, расскажу им, сами попросят избавить их от подобного общества. Не бывать тебе в моей конторе! Не целоваться больше!

И мысль, что теперь у него есть основания отказать Ландику от дома и отклонить его услуги в конторе, что эти известия положат конец нежелательной дружбе, а с ней и упражнениям в искусстве поцелуев, помешала излиться горячему потоку слов, рожденному оскорбленным самолюбием и гордостью значительного человека, ныне уже крупного политика. Была уязвлена еще и гордость отца, уверенного, что его дочь – самая красивая. Он не понимал, как молодой человек, не говоря уж о каком-то комиссаре Ландике, может обращать внимание на кого-то еще, помимо Желки. Он снова обозвал Ландика неблагодарным, а себя простофилей: замолвил словечко председателю, чтоб этакое «ничтожество» включили в списки! При первой же возможности он передвинет его на самое последнее место.

Петровича несколько успокоила и утешила мысль, что пан председатель исключительно благосклонен к нему.

– Эй! Пан депутат! Не туда, – кричал с горки Микеска. – Нам еще к бургомистру надо зайти.

– Ау! Зачем? – отозвался адвокат снизу.

– Да насчет той чечевицы.

– А-а!..

Он поднялся на горку к секретарю, и они вместе отправились к бургомистру.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Поросенок

– Ландик теперь – кандидат, – Петрович оскалил в улыбке крепкие зубы, пытаясь разрезать ложкой фрикадельку в супе. Ложка скользила, фрикаделька вертелась, грозя выскочить из тарелки в соседнюю комнату.

– И всего-то на месяц-другой, – снисходительно оценила пани Людмила достижение мужа, с опаской поглядывая на непокорную фрикадельку, которая, выскочив, того и гляди, попадет кому-нибудь в глаз. Не выдержав, она заметила:

– Разрежь ее ножом и возьми вилку, не то убьешь кого-нибудь. – И снова заговорила о Ландике, указывая пальцем на буфет, словно в нем находилось краевое управление: – А потом опять вернется к себе в управление читать газеты. Жаль молодого человека. От этих газет он одуреет окончательно.

– Жаль? – засмеялся адвокат. – Вы все еще надеетесь устроить его в мою контору? Жаль. Вы о нем так печетесь, а он вами совсем не интересуется.

И адвокат пересказал услышанное в Старом Месте от Микески. Он не пожалел перца, чтобы сдобрить им всю эту историю – «не мешает немножко раздражить их самолюбие!» – чтобы они остыли к «пану комиссару». Может, теперь-то они перестанут с ним возиться и водить в дом, развлекаться с ним по вечерам и тешить его надеждой стать компаньоном Петровича.

– Его ждет кухарка, – злорадно удовлетворил Петрович любопытство женщин. – Ты хотела оставить его про запас для Желки в роли заместителя, а в заместительницы попала Желка, – тут он кивнул на дочь. – Политическим кандидатом пускай еще побудет, но кандидатом в члены семьи – ни в коем разе! Вообще пора порвать эти родственные отношения, Желке больше незачем с ним упражняться. Никаких «Яников». Хватит с него и «какого-то комиссара Ландика«, без «пана».

«Ага, не ждали?» – добавил он про себя, зачерпнув полную ложку супа, но задержал ее на мгновенье в воздухе, чтобы проверить произведенное впечатление. В наступившей тишине он услышал, как суп зажурчал, выливаясь обратно в тарелку. Молчание свидетельствовало, что новость не из приятных. Желка вспыхнула и объявила, что ни в каких заместителях не нуждается и сама ни у кого заместительницей не будет. Для нее Ландик – ничто. Пани Людмила оскорбилась за дочь. Предпочли кухарку!

– Не станем связывать шелковую нить со шпагатом, – чавкал Петрович, подразумевая под шелковой нитью Желку, а под шпагатом – Ландика.

– Кто же их связывает? Разве ты. Не я же, – вырвалось у пани.

– Я?

– Ты его сюда привел.

– Я? Не болтай чепухи!

– Ты, ты…

– Он сам пришел, – разрешила их спор Желка. – И не ругайтесь. Никто никого связывать не собирается.

– Вязать следует похожее с похожим, – поставил точку Петрович и тут же, улыбнувшись про себя, поддразнил: – А та – красивая девчонка.

Это было еще неприятней. Жена огрызнулась:

– По тебе – любая юбка хороша.

– Не сравнить с тобой, – отрезал он иронически.

– Спасибо. Жены всегда выдры.

– Ты – первая и единственная…

– Выдра, – не дала ему докончить жена.

– Если хочешь.

– Опять вы ссоритесь, – положила ложку Желка. – Пообедать не дадут. – И напомнила матери, что о присутствующих вообще не говорят – ни хвалят, ни ругают. А со стороны отца было бы просто смешно хвалить маму в глаза.

– Помолчала бы. Я тебя всегда хвалю в глаза, – нервно сказала мать.

– Это дурной тон. Я люблю людей, которые хвалят за спиной.

– Таких не бывает.

– А отец? Хвалит же он Аничку.

– Зато Ландика называет шпагатом. Он хвалит только Маришек да Аничек. Это и есть настоящий дурной тон.

– А если она и в самом деле мила? Я бы с удовольствием посмотрела на нее. Должно быть, красавица. Отец недаром назвал ее «девчонкой». В этой «девчонке» слышится не только восхищение ее красотой, но и что-то интимное, какое-то дружеское расположение.

Желка подтрунивала над отцом и матерью, напоминала, что суп остывает, и вдруг дрожащим, фальшивым голосом запела: «Ах, эта любовь!» – показывая, что любовь ей смешна. Она не хотела, чтобы родители видели, как задета она известием о Янике, и попыталась совладать с собой, погасить бурю, бушевавшую в ее душе, боясь, что она вырвется наружу, отразится на лице, заставит дрогнуть ее уверенный голос, и родители заметят молнии в ее глазах, ее горькие, грозовые мысли прорвутся оскорбленным криком, и польются слезы, вызванные вероломством Ландика.

«Каков! – гремело в ее душе. – Я ему не подхожу. А с ней давно знаком. Еще до поездки в Брезнице к тетке Микласовой. А со мной лизался. Ну погоди же!»

– Могу тебе ее показать, – отец встал из-за стола. – У меня в делах есть ее фотография.

– Аванс на расходы? – кольнула жена, которую опять охватило беспокойство.

– Этот аванс дороже красавиц на тысячных банкнотах, – кинул он и пошел за фотографией.

– Неси уж все, что есть, – насмешливо прокричала жена ему вслед.

– Не все сразу, по порядку, – отшутился он.

– Вот не знала, что к судебным актам прилагаются фотографии женщин, – обратилась пани Людмила к Желке, и лицо ее приняло озабоченное выражение. – Все мужчины таковы – даже старые козлы, о молодых я уж не говорю. Господи! До чего глупы! Чем старше, тем глупее и тем больше у них рогов. Бог знает что воображают, а молодые над ними смеются. Похожее с похожим! В ослеплении они не замечают, что у них под носом протянута веревка, отнюдь не шелковая. Погоди, он еще станет отбивать ее у Ландика. А тебе наука, – голос ее зазвенел, – не кокетничай со своим Яником! Ты еще слишком молода, чтобы соперничать со служанками.

Она чуть было не добавила горестно: «Вроде меня», но промолчала. Это лишнее. За нее договорила дочь:

– Хочешь сказать «вроде тебя». Мама, ты уже двадцать лет замужем, а опыта у тебя ни на грош.

– Зато у тебя его с избытком! – кисло протянула мать.

– Да, – гордо подтвердила Желка. – Ты говоришь: «Перестань кокетничать со своим Яником». Яник такой же мой, как и десятки других. Эти мальчишки – как твой буфет, в котором стоят рюмки и разные напитки: сладкие, горькие, кислые, крепкие, слабые. Ты выбираешь, что попробовать, в зависимости от настроения. Нальешь рюмку и отхлебнешь, а понравится – выпьешь вторую и третью. Изменится настроение – возьмешь и попробуешь другое. Ты не ждешь, пока напитки сами припожалуют к тебе, пританцуют к тебе сами, приятные напитки, неприятные. И с молодыми людьми так же. Сначала пробуешь, какой кислый, какой горький, какой сладкий. Хороши бы мы были, дожидаясь поклонников с потупленным взором и сложа ручки на коленях. Долго ждали б. А мы любим пробовать, и с удовольствием. И они пробуют с удовольствием. Что-то за что-то, ничего за ничего. Чтобы они не свернули в сторону, мы посыпаем им путь сахаром – пусть прилипают. И ты так делала, припомни.

– Никогда.

– Отец больше мог бы об этом рассказать. Возможно, ты опускала глазки, закрывала лицо фартучком, чтобы не было видно, как ты покраснела. В твое время это и было приманкой, сахаром. А сейчас средства изменились, усовершенствовались. Каждая из нас таит в себе много вкусных конфет с разными начинками.

– Никому из поклонников не нужна ты со своими приманками. Мы не пили из графинов, а конфетки дарили по штучке, потихоньку и осмотрительно. Ты же пробуешь все ликеры подряд и раздаешь свои прелести пригоршнями. Пресытишься ты, пресытятся они. Мы дарили одному – кто нам нравился, а вы бегаете за всеми без разбора, любой кажется опьяняющим напитком, вы и свои прелести разбазариваете первым встречным; у нас был один молодой человек, ваши – все, и вы – все для них.

– Мы тоже выбираем напитки и не предложим свои конфеты кому попало, но ведь давно известно, что супружеская верность существует только в романах.

– Фу! – брезгливо отвернулась мать. – Как ты можешь так говорить? Постыдилась бы! Поросенок.

– Поросенку весело.

– Но что из него вырастет?

– Естественно дальше следовала бы «свинья», – ответила Желка. – Полезное животное.

– Да, – после смерти. А нужно быть полезным при жизни.

– Разумеется: выбрать при жизни самое приятное и заготовить впрок, поэтому надо пробовать и отбирать, что по вкусу. Если тебе не нравятся ликеры, рюмки и конфеты, возьмем другое сравнение: когда мы покупаем материал на платье, нам предлагают самые разнообразные ткани, и мы берем их в руки, мнем, выдергиваем нитки, рвем, рассматриваем, наконец, покупаем или откладываем в сторону. Так же поступают мужчины, и, в частности, пан комиссар Ландик. Он не был бы мужчиной, если б ему не нравились девушки. «Нет монаха, который не погнался бы за юбкой, нет попа, который держал бы повара, а не кухарку». Ты знаешь отца? А отец…

– Поросенок, поросенок, – останавливала ее мать, – сказанное тобой лишь доказывает, что ты покупаешь подержанное, побывавшее в руках, то, что уже мяли, рвали и отбросили другие. Вы – пролетарии любви, нищие, бедняки! Одеваетесь в поношенные тряпки, подбираете крохи с чужого стола. Я не взяла бы конфету, которую уже кто-то клал в рот и обсасывал.

– Значит, с твоей точки зрения, девушке, обманувшейся в любви, или молодой вдове нельзя выйти замуж, а юноше, покинутому своей возлюбленной, или вдовцу и вообще уже любившим – нельзя жениться.

– Вы – и любовь! При такой чехарде спроса и предложения никто не успевает овладеть вашим сердцем.

– В самом деле, из моих поклонников ни один не овладел моим сердцем. Оно из песка. Если его раскалить докрасна, многие на нем «спекутся», но никто не пустит в нем корни.

– И на песках растут пальмы, кактусы, встречаются оазисы.

– Мы не в Африке.

– В таком случае – крапива. Однако мы видели, как пан комиссар пытался укорениться.

– Ничего вы не видели. Видели только, как мы целовались. Поцелуи, даже не будь они упражнениями для шеи, – не семена любви, не ее цветы, не плоды. Поцелуи – всего-навсего «приправа», «гарнир». Семя, цветок, плод любви – это…

– Поросенок, поросенок, замолчи.

– Будь довольна, что я остановилась на «гарнире».

– Хотела бы я знать, к чему этот гарнир, если нет ни рыбы, ни мяса.

– К поросятине, мама, если говорить откровенно.

– Фу! Я не знала, что на обед будет свинина.

Мать нажала кнопку звонка под лампой, чтобы подавали следующее блюдо, и напомнила с озабоченным лицом:

– Оставь Яника в покое, и он пусть тебя забудет. Не беги за телегой, на которую тебя не посадят, не карабкайся на деревья в чужом саду. Это несовременно, некрасиво и, значит, некультурно.

– У любой культуры есть сцена и кулисы. На сцене все чудесно, а за кулисами – интриги и споры, обман и жестокость. Но если ты хочешь, я захлопну ставни, запру лавку со сластями, буду все держать в темноте и ждать, пока телега сама подкатит ко мне, а соседнее дерево нагнется, протягивая свои плоды. Оставлю всех в покое. Никто мне не нужен.

Мать недоверчиво взглянула на дочь – серьезно ли она говорит? Сомнительно. Лицо Желки было непроницаемо, строго, словно она и в самом деле решила никому не улыбаться. Она смотрела прямо на мать, и глаза ее холодно блестели. В душе Желка сама не верила, что способна отвернуться от всех молодых людей. Ведь это все равно, что сию же минуту уйти в монастырь. Но с Яником она больше не желала иметь ничего общего, – ну его, но она даст понять, что он низко обошелся с ней, притворялся, обманывал, играл словами, чувствами, что он невоспитан и вообще дурак.

У нее защемило сердце. Яник был таким скромным и бескорыстным, бедным и ненавязчивым. Он никогда не пытался соблазнить ее, а целоваться она всегда начинала первая. Другие чего-то хотели от нее, Яник – никогда. И тут ей почудилось, что только Янику она отдала бы все, что у нее есть, – красоту, богатство, свободу, потому что он ничем не воспользовался бы своекорыстно, ничего не осквернил бы эгоистичным взглядом, словом или действием… У него не хватало смелости «покушаться на сокровище и поджигать дом». А теперь простая служанка торжествует над ней победу! Со служанкой-то он небось был смелый, решительный! Жаль малого!

Она закусила губу, затем снова принялась злить мать изложением своих поросячьих взглядов.

Вошел Петрович с фотографией в руке. Они встали из-за стола и, перейдя к окну, начали разглядывать ее.

– Красива, не правда ли?

– Ничего, – кивнула жена, беря фотокарточку в руки.

– Простовата, – сморщила носик Желка.

– Напротив. У нее интеллигентное лицо. Ничего вульгарного. – Петрович протиснул голову между женой и дочерью и, обняв их за плечи, рассматривал снимок. – Посмотри, какие глаза, словно небо опустилось на землю. Нос тонкий, узкий. Рот как лук Амура.

– Не преувеличивай, – пани Людмила стряхнула руку мужа с плеча.

– Не стрижется, – заметила дочь.

– Тем красивее, – одушевился отец. – А взгляни на руки, – дразнил их Петрович, – словно десять ангелочков слетелись на совет.

– И какие! Пухленькие, без маникюра, с трауром, – язвила жена.

Вошла Маришка с мясом. Петрович призвал ее в арбитры.

– Мариша, подойдите сюда и скажите, эта девушка красива?

Он показал горничной карточку.

– Красива, – признала Маришка, ставя блюдо на стол, – только одета не по моде. Такие рукава давно не носят, да еще с бантиками. И плечики! – водила она пальцем по карточке.

Все снова сели за стол. Петрович спрятал фотографию в карман и, сам не зная почему, начал рассказывать биографию Анички. Теперь он уже не поддразнивал. Он говорил печально, то и дело останавливаясь, чтобы ругнуть бессовестного отца. На вопрос, кто же отец, он шепнул, что Дубец.