Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

– Наш пан президент является одним из трех президентов Академии, наш многоуважаемый коллега пан Петрович – член ее совета. Ради наших коллег, а также во имя собственного достоинства мы не можем поддерживать Академию, пока она не очистится.

Клинчек с грохотом опустился на стул, будто он бог весть как злился на непатриотически настроенную Академию.

– У меня есть предложение, – подал голос доктор Рубар, – пусть Академия представит свидетельство о своей лояльности.

За этим явно крылась насмешка: наивысшее, наидревнейшее, наинациональнейшее учреждение должно засвидетельствовать свою лояльность по отношению к государству! Но сказанное было преподнесено с серьезной миной, и приняли его тоже серьезно.

– Если это необходимо, – ухватился за него президент, – то я, как президент Академии, заявляю, что она – наилояльнейшая из всех известных мне академий. Если угодно, через десять минут я представлю это заявление в письменном виде.

– Никто не сомневается в лояльности пана президента, – возразил Клинчек, – мы сомневаемся в лояльности тех, кто заправляет Академией.

– Но ведь Академией руководит не тот секретаришка, а совет, так же, как и мы руководим нашим краем. – Президент потянулся к графину с водой, чтобы залить кипевшую в нем злость – на Клинчека, на автономистов из комитета, которые, вместо того чтобы прийти на помощь автономистам из Академии, молчат как рыбы. Ставя стакан на стол, он увидел поднятую руку Петровича.

– Пожалуйста, пан Петрович! – Президент облегченно вздохнул – этот разрубит гордиев узел!

Петрович слегка выпрямился в кресле, пошевелил пальцами и скрестил их, как молящийся священник.

– Тут упоминалось мое имя. – Он огляделся вокруг с сознанием собственного достоинства и уставился в лоб президенту. – Я действительно являюсь членом совета этого учреждения и посему обязан в меру своих сил и возможностей способствовать процветанию Академии. Верно и то, что в предшествующей дискуссии личность недопустимым образом отождествлялась с учреждением: действия Академии как таковой с действиями, а лучше сказать, с высказываниями юного секретаря. Допустим, секретарь виноват. Но, даже если так, имеем ли мы право обвинять учреждение? Если, например, я выскажусь необдуманно, несет ли за это ответственность краевой комитет? Секретарь мог совершенно нечаянно – чего я, конечно, ни в коем случае не предполагаю, – убить отца. Что же мы – перевешаем всю Академию? Подобная логика приведет нас к тому, что за преступный разговор в трактире какого-нибудь шалопая-чиновника министерство внутренних дел должно отказать краевому управлению в любых дотациях. Проанализируем, однако, преступно ли высказывание упомянутого юного секретаря Академии: «Мы все тут автономисты». Если это заявление преступно в устах одного лица, оно преступно и в устах другого, или вообще не преступно. Если не имеет права красть один, то не имеет его ни другой, ни третий. Если так называемый «автономизм» настолько предосудителен, что из-за него мы хотим отказать в субсидии Академии, то следует отказать в субсидии католической «Культуре», в совете которой сидят одни автономисты, отказать в денежной помощи деревенским общинам, где национальные комитеты{125} представлены сплошь клерикалами, то есть автономистами, и вообще квалифицировать как недопустимую автономистскую программу партий… Требование явно невыполнимое… А если оно невыполнимое, почему дискриминируется Академия? Мы здесь не имеем права поддаваться страстям партийной борьбы и чернить определенное легальное направление, определенную партийность. Делая это, мы черним самих себя, ведь мы тоже члены партий, мы необъективны, несправедливы, потому что поддерживаем одних во вред другим… Господа! Будем логичны! Не компрометируйте себя и пана президента… Буду краток. Я вижу, господа проявляют нетерпение, потому кончаю и в заключение скажу только – не секрет, что наши так называемые радикальные патриоты – не дефективные дети в «Азиле», и нет нужды приводить в движение аппарат управления, чтобы искать вшей…

– Это не для протокола, – предупредил Гомлочко президент.

– Нам не нужны свидетельства о лояльности… Эти господа на верном пути к соединению с нами… Не только не следует снимать вопрос с повестки дня, но, наоборот, нужно дать Академии, нашему, как тут выразились, историческому институту, щедрую субсидию… Пусть и в этом случае нас ведет национальный дух Штура…{126}

Крокавец, доктор Лелкеш, Теренчени помалкивали, словно им заткнули рот кляпом, хотя Петрович лил воду на их мельницы: требовал защиты программы автономистов. Естественно, оратор вправе был ожидать от них хотя бы одобрительного кивка: «Правильно!» Молчание союзников не означало согласия. «Знают уже о нашем сговоре с патриотами и сердятся?» – мелькнуло в голове у Петровича. Член партии Корень, в иные времена всегда готовый шумно выражать свое одобрение, даже не кивнул в знак согласия. Он злорадно скалил зубы – того и гляди укусит. Клинчек беспокойно вертел головой. Доктор Рубар чертил карандашом по повестке – из каракулей получалась большая затейливая буква «А». Увлекшись, он сильно оттопырил нижнюю губу. Без сомнения, он думал: «Вполне автономистская речь. Это тебе не на пользу». Цуцак бесстрастно рылся в коробке с сигарами. Козяковский вытирал уголки рта, размышляя – надо ли выступить против? Его смущало утверждение Петровича, будто патриоты на верном пути и соединяются с положительными политическими партиями. Малерник подпер голову кулаком и бездумно уставился в окно.

Поднялся Мангора.

– О чем? – спросил президент.

– По обсуждаемому вопросу.

Президент нетерпеливо махнул рукой.

– Еще? У вас язык еще ворочается?! Эдак мы в три не кончим. Придется продолжить заседание до четырех.

– Нет, нет! Давайте кончать. Ехать пора, – раздались голоса.

– Я буду краток, – настаивал Мангора.

– И так все известно. Молчите уж.

– Не позволю терроризировать себя! Я настаиваю на своем законном праве, – спесиво заупрямился Мангора. – Еще раз хочу обратить ваше внимание на то, что тут речь идет не столько о нас, сколько о беспокойном англичанине, который может отвернуть от нас свой благосклонный взор и обмакнуть свое перо в нашу рассеянность, что нам только повредит. Необходимо детально расследовать происшествие и доложить о результатах.

Он произнес еще несколько слов, но они потонули в пренебрежительном шуме. Члены комитета складывали бумаги в портфели, отыскивали взглядом свои пальто, шляпы и трости, проверяли, не забыто ли что-нибудь в ящиках стола. Доктор Рубар даже встал.

– Так что ж, после обеда в четыре? – тщетно добивался у президента Мангора.

– Еще несколько вопросов. О дорогах, – убеждал Корень, – давайте кончим сейчас, пан президент, после обеда никто не придет.

– Как же с Академией? Что предлагает управление? – президент обратил вопросительный взгляд на референта.

– Предлагаем сто тысяч крон.

– Я настаиваю на своем предложении, – запротестовал Клинчек, – снять с повестки дня. Это действительно серьезный вопрос.

– А я – на своем настаиваю, – обиделся Рубар. – Пусть Академия представит свидетельство о лояльности, и все!

– Нет! Необходимо расследование, – упорствовал Клинчек.

– И я за расследование, – поддержал его Мангора.

– Нет смысла в расследовании, если нет вины, – стоял на своем Петрович, – так можно и ко мне прийти, я ведь тоже потворствовал совершению преступления.

– Подожди, еще придут, и твоя кандидатура полетит, – пригрозил Корень.

Петрович стушевался.

– Это к делу не относится. – Президент был зол: все начиналось снова! – Снимаю вопрос с повестки дня, как неподготовленный.

– Расследование необходимо для ясности, – не унимался Клинчек.

– Для ясности, – сердито рявкнул президент, – мы обследуем все, что нужно обследовать, потребуем свидетельство о лояльности Академии, присягнем в собственной лояльности, – что еще прикажете?

– Правильно! – Клинчек был удовлетворен.

Посыпались миллионы на шоссейные дороги. Члены комитета не замечали золотого дождя, даже не слышали его шума.

После заседания вице-президент доктор Кияк, пытаясь сострить, спросил президента:

– А кто проверит твою лояльность? Ты ведь президент Академии.

– Как кто?! Жандармы! Хотя бы жандармы-стажеры.

– Смотри, как бы ты не попал в картотеку своего третьего отделения.

– Надо поглядеть, не попал ли уже.

К ним подошел Корень.

– Не возьму в толк, почему Петрович так выступал, – недоумевал он.

– Из чувства признательности, – пояснил президент, – ему удалось заключить пакт с радикалами, теперь он ублажает их за счет краевой казны…

– А я все-таки не понимаю, – Кияк прикинулся простачком, – почему молчали автономисты и почему даже аграрников не воодушевила речь Петровича.

– Я и сам не сразу понял, – отозвался президент, – лишь во время дебатов сообразил, что дело-то совсем простое. У клерикалов свое просвещение, у аграрников – свое. Черное просвещение, зеленое просвещение.

– Есть еще красное, – дополнил Кияк.

– И красное, – согласился президент. – Отпадет одно – другим больше останется. В былые времена, когда я еще занимался сельским хозяйством, был у меня кучер, так он крал овес для своих лошадей где только мог, хотя получал регулярно сколько надо. Вся прочая скотина могла подохнуть с голоду. Это – любовь к своему, к собственности, привязанность, против которой и смерть бессильна.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Голосуйте за четвертый номер

Мал сверчок, да громко трещит. Младенец говорить еще не умеет, но перекричит всех в семье; маленький чиновник устраивает вокруг себя столько шуму и трескотни, что с ним не потягается и десяток министров, крошка воробышек перечирикает своего старого папашу-воробья, спокойно прыгающего по тротуару; маленькая тележка прогрохочет на всю деревню, а сорок лошадиных сил прожужжат мимо тебя с едва слышным «ссст».

Вот и маленькие числа бушевали, забивая большие! Приближался срок выборов.

Долой четырехзначные числа судебных повесток, налоговых уведомлений, на номерах мотоциклов, автомобилей, телефонов, облигаций!

Долой трехзначные номера домов, всевозможных удостоверений, пожарных станций и бакенов!

Долой жалкие двухзначные номера на фуражках у полицейских, швейцаров, носильщиков и финансовых чиновников!

Внимание населения, как по команде, обратилось на номера от первого до двадцать первого – по числу партий, выставивших своих кандидатов в парламент.

Но и без команды, в какую бы сторону ты ни повернулся, куда бы ни глянул, отовсюду на тебя смотрели призывы: «Голосуйте за 1-й номер!», «Голосуйте за 3-й номер!», «Голосуйте за 9-й номер!». Отвернешься от стены, глянешь на забор – и там читаешь: «Голосуйте за 11-й номер!» Опустишь взгляд на свои ботинки и оказывается – ты шагаешь прямо по надписи, сделанной известью: «Голосуйте за 13-й номер!» Поднимешь глаза к небу в уверенности, что хоть там чисто, но пока твой взгляд взбирается по крышам и трубам все выше – глаза несколько раз непременно споткнутся о надписи: «Голосуйте за 15-й номер!», «Голосуйте за 18-й номер!»…

Не хватало только, чтоб частные или взятые напрокат цеппелины чертили белым дымом по голубому небу: «Голосуйте за 21-й номер!»

На перекрестках устраивались художественные выставки плакатов. Знакомые пузатые господа в черном хлобыстали шампанское и, никого не стесняясь, публично обнимали полуобнаженных женщин. Изможденные рабочие, разумеется, обливающиеся кровавым потом, грозили кому-то огромными молотами. Тощие крестьяне корчились под прессом, разевая беззубые рты. Пресс завинчивали, естественно, господа в шляпах с тетеревиными перьями, с громадными сигарами в толстых губах и с моноклями. Традиционные банкиры, стригущие купоны. Плачущие, оборванные женщины с младенцами, которые не могут высосать ни капли молока из иссохшей материнской груди. Мастерские в развалинах. Косы. Серпы. Прямые шестиконечные кресты{127}. А рядом – довольный крестьянин, счастливый рабочий в мирном семейном кругу перед миской, полной галушек. Толпы верующих у костелов. Под каждой картинкой, – соответствующий лозунг и призыв с номером: «Голосуйте за пятую партию… десятую… двенадцатую!»

Этих плакатов оказалось недостаточно, к тому же их смывало дождем, уносило ветром, их срывал противник, залеплял расклейщик афиш, и вскоре развелось множество ходячих реклам. По улицам и по площадям расхаживали клоуны – высокий и низенький, толстый и тонкий. Они двигались медленно, останавливались, поворачиваясь к прохожим то одним, то другим боком, на глазах у зевак вырастали и съеживались, худели и распухали, поднимая плакаты: «Голосуйте за 7-й номер!», «Голосуйте за 12-й номер!». Каждый, кто их видел, невольно замедлял шаг и засматривался на крикливые наряды, безобразные маски, на то, как они надуваются и со свистом выпускают воздух. Цифры на их спинах, рукавах и животах растягивались и сжимались.

На площадях и проспектах стояли автобусы с огромными рупорами, из которых неслись песенки и речи с неизменным рефреном:

– А потому голосуйте за шестнадцатый номер!..

Газетчики надрывной фистулой визжали о затянувшемся кризисе, о миллионе безработных, о коррупции, об аннулировании долгов, о мире и благосостоянии, централизации, автономии, демократии, о рае на земле, если граждане опомнятся и будут голосовать за номер первый, второй, третий… – вплоть до двадцать первого.

Таким был город.

Шеф полиции тщетно доказывал, что нельзя превращать выборы – важнейшее осуществление политических прав гражданина – в пошлую комедию. Но политические партии отстояли свое право на крик и шумиху во время предвыборной кампании и перенесли их из города в деревню.

В деревнях ораторы и избиратели уже не пели, как когда-то:

 
Вверх по Вагу, вниз по Вагу
встала радуга с утра.
Эй, словака кто полюбит,
тем – ура! ура! Ура!
 

Или:

 
Мы – братья семьи одной,
смелыми будем всегда,
любовью навеки скрепим
деревни и города.
 

Нет, теперь, чтобы «народные массы», как начали именовать народ, запомнили, под каким номером сулят им господа кандидаты леса, поля и горы – всю землю с ее сокровищами, равно как и небеса с их вечной благодатью, надо было вдолбить в башку избирателей прежде всего номер, за который следует голосовать, иначе все эти блага уплывут из их рук.

«…Бог наш един… начало одно. Конец один… Зачем же повторять одно и то же, – ведь мы одного поля ягоды, и раз мы одним миром мазаны, будем единодушны и проголосуем за первый номер…»

Приходил другой:

«…Почему один? Не верьте! Вдвоем легче путь коротать. Кто хвалится тем, что он социалист, или еще чем-нибудь, тот грехом хвалится, а кто грехом хвалится, грешит вдвойне. Ум хорошо, а два лучше. Двум петухам нечего делать на одной навозной куче. Не будем же грызться, как две собаки, не станем повторять дважды, что палка – о двух концах… Да здравствует второй номер!..»

Через несколько дней появлялся третий:

«…Братцы и сестрицы!.. Недаром говорят: обещанного три года ждут. Бог троицу любит! И бог триедин… Разве вы не знаете поговорки: Куд-куда! Кудах-тах-тах! Три яичка за трояк. Сплотимся же вокруг тройки!»

Изобретательность сторонника пятой партии была скромнее:

«У нас у всех по пять пальцев, так возьмемся за дело всей пятерней. Слава пятерке!»

А вот на стороне приверженцев семерки было само небо. К их услугам было семь дней недели, семь смертных грехов с дьяволом, который ни за что ангелом не станет, хоть его в семи костелах окрести. У них под рукой были и семь неурожайных лет египетских. Служили им и фольклор: «Юбок семьдесят купила…», и астрономия, потому что Большая Медведица состоит из семи звезд. Ну, а уж если всего этого не хватало, выручали «семь страстей Христовых»[29]29
  Факт (Примеч. автора.).


[Закрыть].

Естественно, что эта партия имела успех.

Сторонникам восьмерки пришлось поломать голову, прежде чем они что-нибудь выдумали. Некоторые агитаторы вещали толпам:

 
Весть благую мы приносим!
Голосуй за номер восемь!
 

Им часто приходилось прибегать и к восьмому чуду света.

Агитировавший за девятку намекал на девятый вал. Если уж ему ничего более подходящего на ум не приходило, он обращался к поэтическому умножению:

 
Трижды три – девять ведь,
кто не с нами, тот медведь, —
 

а поэтому…

Превозносившие десятку пускали в ход «без десятков и счету нет», вспоминали, что еще «встарь на храм десятину давали». Обычно у них на каждый палец приходилось десять доводов, почему нужно голосовать именно за них. Если кандидат ораторствовал в липтовском округе, обязательно декламировал:

 
Город Сваты Ян горит,
десять воронов летит.
 

Тринадцатая партия отыгрывалась по большей части известным: «Тринадцать, бог с нами!» Очень помогал тринадцатый апостол.

Представитель шестнадцатой партии, вспомнив детскую игру, захлебываясь, возвещал: «Я пишу, пишу, пишу, шестнадцать палок напишу». Или: «Голосуй за номер шестнадцать, чтоб не было тебе кругом шестнадцать!»

«Всякое дыхание да хвалит господа» – годилось партиям от второй до четвертой и от девятой до двенадцатой, в зависимости от номера партии, которая в данный случай приходила.

Песенка «Пробило раз» не подходила, она была чересчур тороплива и, не успев обрадовать, что «пробило раз», тотчас же спешила уверить, что «пробило два»; «мелет с пятого на десятое» тоже нельзя было использовать, это можно было отнести к нескольким партиям; не годились также и «где прокормятся двое, там и третий не помеха», и «где пять горошин варится, там и он – шестой». Это было что-то неопределенное, и выступления, где четвертая горошина прибавлялась к трем или шестая – к пяти, могли быть сочтены умышленным ренегатством. Отвергли и сомнительное обращение к такому фольклору: «Четыре четырки и две растопырки», хотя фольклор и Яношик были как раз в моде.

Крестьянская партия, как и все, выступала под номером – четвертым.

Если отвлечься от школьников и чиновников, то четыре – цифра вполне приличная и скромная{128}, но что только не сопровождало ее в речах «хлебороба» Петровича! Цилиндр фокусника – тьфу по сравнению со шляпой кандидата в парламент. Стоило совсем чуточку помешать в шляпе палочкой, и из нее вылетали не только окольцованные голубки, но и жареные утки с буханками белого хлеба, бочонки вина, сушильни табака, вырастали леса, многоэтажные дома, казармы, жандармы, армия, элеваторы, фабрики, банки, в которых раздавали деньги, кооперативы, в которых легко хозяйничать, машины, железные дороги, каменные мосты, бетонированные шоссе.

– Боже праведный! У вас нет почты? Вам приходится ходить в соседнее село? – не верил своим ушам Петрович, балансируя на бревнах возле костела в Малой Веси перед толпой крестьян. – Да любой из вас мог бы стать почтмейстером![30]30
  Факт (Примеч. автора.).


[Закрыть] И помощник старосты, и пономарь. Читать-писать умеют, в какую графу что занести – догадаются, поставить печать на бумагу, а не на лоб – сообразят, привыкли с ней обращаться, считать до трех тысяч – не бог весть какая премудрость; вот, значит, почтмейстер у вас уже есть… Ясно, как дважды два – четыре, почта у вас будет. Да здравствует четверка!

– Да здравствует! – откликнулась народная масса.

– Может быть, вам нужен жандармский пост? – щекотал он воображение собравшихся. – Будет. Только подберите в жандармы парней порасторопней и сообщите мне. Пора положить конец дракам по воскресеньям… Выпасы?.. Мы возьмем выгодный заем, купим у графа лес на Концегорье, выкорчуем, за корчевку хорошо заплатим, а из заработка покроем долг. Чего проще… Правда, придется проголосовать за партию под номером четыре. Только мертвых четверо несут, а мы живые люди, сами себе поможем…

– Строительство моста через Быстру тянется уже третий год? – с негодованием восклицал он в Кокошовицах, и глаза его чуть не вылезали на лоб. – За кого же вы голосовали в прошлый раз?.. А, конечно, за национальных социалистов, – он вытащил из кармана «Братиславана», – послушайте, что о них пишут: «…Ведь это сплошь одни «zřízenci» да «ouřadové»[31]31
  «служащие» да «чиновники» (чеш.).


[Закрыть]^,{129}, бесстыжие нахалы. Их грязные грошовые газетенки подвергают надругательству все, что делается на пользу государства и словаков. Шуты гороховые, пижоны. Клоака городская. Собаки приблудные. Ценности создаем мы, а не их трактирная политика… Они несут заразу, разруху…»[32]32
  Из газет (Примеч. автора.).


[Закрыть] …Вот что пишут о них, и ваш мост никогда не будет достроен, если вы не исправитесь. Голосуйте за нас, и мост будет ein, zwei, drei, vier![33]33
  раз, два, три, четыре! (нем.)


[Закрыть] И чтоб слова его прозвучали убедительнее, он, сорвав с головы шляпу, процитировал:

 
Ползут втихомолку
четыре волка.
Вон, вон, злодеи! —
 

и заключил:

 
Слава четверке!
 

– Слава, – отозвались кокошовчане.

– Я слышу жалобы и нарекания, – хватал он за самое сердце сельничан, – у вас нет денег даже на соль, вам не во что одеться-обуться? Не хватало еще, чтоб мы голодали!

Он вырвал листок из блокнота, куда записывал жалобы, и торопливо черкнул: «Отправьте немедленно четыре вагона крупы и четыре – фасоли. Угроза голодного тифа. Люди уже мрут».

– Отнесите на почту. Краевое управление в Братиславе на то и существует, чтоб заботиться о нас, – шевельнул он усами, изображая усмешку, – не следует отчаиваться. Помощь обеспечена. «Четверочники» не допустят голода. Так будем же петь, и нечего вешать нос до земли:

 
Пырибыри, пырибыри.
Девок у меня четыре…
 

Но в тот же миг внутри у него замерло: эта прелестная веселая песенка совершенно не годилась для агитации, и точно, – Дюро Замочник вытер нос указательным пальцем и, переступая с ноги на ногу, как будто ему жгло пятки, неожиданно подтянул:

 
Может, пять, а может, шесть,
у меня на выбор есть…
 

Стоящие рядом нахмурились – чего мешаешь пану депутату сулить нам золотые горы? Но нашлись и такие, что, загоготав, подхватили:

 
Может, пять, а может, шесть,
эх, у меня на выбор есть.
 

Петрович остолбенел. Песенка была явно неподходящая. Она пропагандировала пятую и шестую партии. Он описал правой рукой широкий полукруг, требуя тишины, а когда шутники угомонились, торопливо заговорил, не имея времени обдумывать свои слова:

– Не эта будет нашей песней. Эта песня неверна, как красотка: со всеми заигрывает. А мы выберем такую, которая укрепит в нас наши крестьянские убеждения и не станет стрелять глазами по сторонам. Пусть нашей четвертой заповедью будет: «Уважай себя, и другие будут уважать тебя больше». Он чуть было не сказал «вдвое», но это могло напомнить о «второй» партии и сбить избирателей с толку. Пока он все это соображал, ему вспомнилась еще одна песенка. И он запел:

 
Четыре козы, пятый козел…
 

Хоть он и делал ударение на четыре, но с четырьмя козами в песенку затесался и пятый – козел. Певец обнаружил свою оплошность с опозданием, когда ненавистная цифра уже прозвучала. «Этот козел нам все грядки потопчет», – обомлел он. Так и случилось. Замочник, потоптавшись, разинул щербатую пасть, заревел:

– Да здравствует пятая партия!

– Откуда пятая, вы, олух, – вскипел Петрович, разозлившись на Замочника, на себя и на песенку, – не будет вам ни крупы, ни фасоли.

Его долго упрашивали не возвращать телеграмму. Только когда Замочник публично поклялся в верности четвертой партии, Петрович оставил телеграмму в покое, согласившись, что «конь о четырех ногах и тот спотыкается».

Это была единственная незначительная промашка Петровича, да и то виновата была беспринципная, несознательная песенка. Никогда не знаешь, где споткнешься.

С тех пор Петрович стал осмотрительнее. «Пырибыри» и «Четырех коз» он возненавидел. Предпочитал держаться за коня.

В ту минуту он с каннибальским злорадством готов был насадить Замочника на вертел, поджарить на медленном огне и оставить всю деревню без крупы, а ведь Замочник был сущим ягненком против агитаторов других партий, которые чего только не наговаривали на четвертую!

Живого места на ней не оставили.

– Любезные прихожане, – изощрялся, например, один такой соперник из противной партии, сухой как сливовая косточка, – взгляните на это стадо коров. Это идут пастись аграрники[34]34
  Факт (Примеч. автора.).


[Закрыть]. На полях давно все сожрали и еще мычат. Жуют свою жвачку и трезвонят на всю округу. Что ни попадется по дороге, всякую былинку тотчас сожрут. А пастуха ихнего не видать. Он щелкает кнутом из Праги. У него-то есть на что купить хлеб. Везут ему морских раков, огромных, как ваш общий выпас, красным вином он их запивает, но не вино это, кровь ваша; шубы меняет он как рубашки, но не шубы это, а снятые с вас семь шкур. Он вам поет: «Крестьянин, крестьянин, крестьянин-хозяин». А вы ли хозяева? Сколько лет ты таскаешь свою засаленную шляпу? Двести? Триста?.. Хотите иметь хлеб, одежду, сапоги? Голосуйте за нас…

Он говорил до седьмого пота, и избиратели понимали, что это агитатор седьмой партии. Приходил другой, третий.

– Вам нужен нотариат? Нет ничего легче. Хотите стать столицей округа? Пожалуйста. Будете центром! Построим дом для окружного правления. Новую трехэтажную школу. Все будет – казармы, войско. Только не смейте голосовать за этих живодеров, негодяев и мошенников, а только за нас, номер двенадцатый.

 
На Кралевой Голе огоньки пылают,
двенадцать соколиков костер зажигают{130}.
 

Обещания росли, словно грибы после дождя. Агитаторы громоздили их как могли выше, да и цена избирателей все повышалась, как бывает, если на одного вола сразу метит двадцать один покупатель. Крестьяне слушали, поддакивали, хлопали себя по бокам, смеялись, пели, громко похваливали и прикидывали:

– Почта – оно бы неплохо. Фроля сойдет за почтаря. Жандармский пост? Это да. – И тотчас же намечали в жандармы Яна Трантаровичея, Мишу Колесниковых, Дюро и Павла. Эти бы держали их сторону.

– Опять же выпасы. Выпасы – это самое что ни есть лучшее. Лучше шоссе через деревню или железнодорожной ветки, хотя все пригодилось бы. И окружной дом, и школа. Работа будет и заработок.

Ораторы уезжали и приезжали. Избиратели утром бывали за первую, в обед – за четвертую, под вечер – за пятую партию, по настроению. Как говорится, «нате вам, чего изволите». А чего с пустобрехами спорить? И только когда в деревне затихало, то тут, то там кто-нибудь ворчал:

– И чего шляются? Делать им нечего?

Находились скептики, которые подрывали доверие и надежду:

– Толку-то от них! Козел бегает, горошком сыплет…

Самые страшные вредители своему же делу были кандидаты и агитаторы, когда поливали противную партию грязью и убеждали, бия себя в грудь, никому не верить, кроме них. Они клялись в избавлении народа от бед, потому что они-то и есть истинные мессии, спасители народа, и никто, кроме них, не снимет народ с креста…

– Каждая лисица свой хвост хвалит.

– Ты им веришь?

– Собака лает, ветер носит.

– Обдирали нас, как липку, спокон веку, обирают и будут обирать, как и при Яношике.

– Господа остались, только Яношиков на них нет.

– Нешто не говорили тебе, что мужики – хозяева, что мужик – всему глава, а ведь это мы.

– Хорош хозяин – есть нечего, и все им помыкают.

– Глава, глава – да своей беде.

– Ишь хозяева! Господа! А вожжи у кого в руках? Кто нас взнуздывает? Кто нас хомутает? Эх, кум, ничего ты не понимаешь. Кто у нас господа в деревне? Поп, корчмарь, лавочник. А еще кто? Нас, мужиков, словно маку. У попа – один голос, у корчмаря один и у лавочника один, а у каждого макового зернышка тоже по одному. Чем же пироги начиняют? Нами.

– И нам же те пироги обещают.

– Я верю, что они добра хотят.

– Хотеть мало, надо дело делать, а они друг другу ножки подставляют. Слыхал, что тот, тощий, говорил? Всякие там канцелярии ни черта не стоят, что чиновники по ним мотаются, как иголки без ниток, колют, колют, а шитья не видать… А как насмехался, что они, значит, «zřízenci» и «ouřadové», слуги и чиновники то есть… А картошку так и не прислали еще.

– Жди, жди. Они той картошки, надо думать, и не сажали еще.

– А который духовный, болтал, погань, будто мы хуже скотины… И лохматый трепал языком, будто, если б наш министр стал тонуть в дерьме, он ему не то что руки не подал бы, а окунул бы поглубже[35]35
  Факт (Примеч. автора.).


[Закрыть].

– Да, у энтих рот – что задница.

– А сами держат слово, как собака хвост.

– Их правда – как вода в решете.

– Золотом напишут, дерьмом припечатают.

– Пойдем выпьем лучше.

– И то правда.

По корчмам пересказывали, как в стране строят без кирпичей, песка и извести, корчуют без пней, пил и топоров, набивают животы без пищи, одевают без одежды, обувают без кожи, трубят без труб, играют без скрипок и подкалывают друг друга без шила, – короче, обували простофиль в чертовы лапти.

Послали нести слово партии и комиссара Ландика.

– Я прошу вас дать мне конкретные указания, – обратился он к генеральному секретарю Соломке. – Не хотелось бы обманывать народ.

– Начиная с Адама, свет держится на лжи, но мы не опираемся на ложь, – надулся генерал от секретарства, – и вам как основу нашей политики мы вверяем «демократическое сотрудничество, консолидацию отношений, политический позитивизм, коллективную волю всех политических слагаемых, а также последовательное решение всех хозяйственных, общественных и этических вопросов».

– Об этом я читал, – не слишком внимательно выслушав «платформу», вернулся к своему Ландик, – но это слишком общо, я хотел бы что-нибудь поконкретнее. В чем испытывает нужду крестьянство, что мы можем ему обещать, что действительно можем выполнить.

– Я даю лишь общие наметки. Подробности о нуждах жителей вы всегда узнаете от старосты. Спросите у него.

Ландик почувствовал, что генерал ни во что его не ставит и поэтому так высокомерен: тридцать шестой кандидат не может всколыхнуть массы. И Ландик обратился к «дорогому дядюшке».

– Как искушенного политика, прошу вас, дорогой дядюшка, объясните, что мне говорить избирателям?

Смиренный тон просьбы и «искушенный политик» заставили Петровича смягчиться. Он забыл о своем намерении обходиться с Ланднком сухо и долго, самозабвенно распространялся:

– Отправляйся в новоградский избирательный округ, тебя там знают. Как бывший окружной комиссар, служивший в тех краях, ты определенно будешь пользоваться влиянием. Твое место, как мне сообщил пан председатель, будет восьмым или девятым. Впереди тебя, правда, радикал-патриот, но человек он немолодой, почти развалина, так что не теряй надежды. Бодрись! Как знать, мы с тобой станем коллегами еще и в парламенте! У меня, конечно, дел выше головы, но я тебе помогу. Новы Град – на расстоянии выстрела от Старого Места. Как-нибудь заскочу и поддержу тебя.

У Ландика мороз прошел по коже. Страх охватил его: в Старом Месте его так хорошо знают. И ни во что не ставят из-за Анички… Но он хоть увидит ее, поговорит… И Аничка засияла перед ним вечерней звездой. Она замерцала на небе, он увидел ее блеск, и политика убралась в темную подворотню, растворилась во мраке. Перед чудесной сияющей уверенностью поблекла сумрачная неопределенность, страх сменился радостью. Он не верил тому, что говорил дядюшка о перспективах для него, но верил в свои мечты.