Текст книги "Демократы"

Автор книги: Янко Есенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

Желка подпрыгнула.

– Тот, кто отвез меня в Брезнице, когда мы с Яником перевернулись? Такой милый человек.

– Видишь, какой он милый.

– Дочь жены, которая ушла от него! – не могла прийти в себя от изумления Желка. – Мне известна эта история.

Дамы, заслушавшись, перестали есть. Они сидели с кусками мяса на вилках и ждали, что-то еще будет с Аничкой? Кухарка Гана превратилась в дочь богатого отца, лишенную родного дома. Они жалели ее и поддерживали Петровича, ругавшего бессовестного, безнравственного, бесчеловечного отца.

– Вот вампир, – вырвалось у Желки.

– Этот мерзавец, – напустилась пани Людмила на дочку, – вполне в твоем вкусе. Не признает ни божеских, ни человеческих законов и знай лопает ваши конфеты безо всяких обязательств.

– Ты ведь знаешь, чего он добивался, только тетя Корнелия прогнала его.

– Ага! Вот почему он «такой милый человек», – напала на дочку мать.

– Я сказала и «вампир», – защищалась Желка.

– Но мы его призовем к ответственности. Отец, забывающий о дочери и единственной наследнице! – горячился адвокат.

Бедная, покинутая сирота превратилась в богатую наследницу, в Аничку Дубцову. Желка представила себе, как Аничка верхом на лошади скачет за бричкой, в которой сидит она с Яником. В прошлом году, когда бричка перевернулась, на лошади ехал Дубец.

«Она будет пани Ландиковой, – рисовало Желке ее воображение, – пани комиссарша будет богата и ровня мне».

– Бог с ним, с родственничком, пусть себе наслаждается, а? Его ждет милая. Пусть ждет, – подытожил Петрович.

– Нельзя быть такими высокомерными, – пани Людмила изменила свое прежнее мнение, – хотя бы ради мадемуазель Дубцовой.

– А ты как, Жела? – обратился Петрович к дочери.

– Если бы Дубец пожаловал к нам, ты бы принял его? – спросила Желка внешне совершенно безучастно.

– Те-те-те! Не порть мне процесса, – погрозил ей пальцем отец.

– Если примем отца, отчего не принять дочь, а если примем дочь, отчего – не ее будущего мужа? – наскакивала Желка на отца.

– Но целоваться я вам не дам! – строго предупредила мать.

– Посмотрим, чья конфета будет слаще.

– В своей конторе я не желаю его видеть, – уступал понемногу и Петрович.

– Почему? Благодаря ему тебе уже поручили дело.

– Не благодаря ему.

– Так благодаря его нареченной, – и Желка неуверенно добавила: – Если из этого что-нибудь выйдет.

Она отодвинула тарелку, встала. В дверях еще раз грозно крикнула:

– Повторяю, если что-нибудь выйдет!

– Ты слышишь? «Если выйдет». Что еще задумала эта девчонка? – остолбенел отец. – Чтобы я его здесь больше не видел!

– Скажи это Желке.

Желка еще раз отворила дверь, показала язык, что, как мы знаем, означало: «Я вас люблю», и, выпятив подбородок и скривив губы, громко повторила:

– Если из этого что-нибудь выйдет.

Она уже решила, что Яника без боя не отдаст. В душе ее бушевала буря, которую она не сумела подавить, сверкала молния, гремел гром. Желка хлопнула дверью и убежала.

– И это воспитание? – Петрович, перестав жевать, тоже закричал: – Я требую наконец! Чтоб ноги его в нашем доме не было! Или он, или я.

А пани Людмила бросила ему в лицо:

– От дочери требуй, ты видишь, я с ней не справляюсь!

– Но ты же – мать!

– А ты – отец.

– Твое воспитание.

– Скорее, твое… Свинство – это от тебя…

Началась небольшая домашняя ссора.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Более узкие выборы

Доктор Ландик сдержал данное Микеске обещание – заехал в Старе Место ознакомиться с настроениями избирателей и заодно встретиться с Аничкой. А может, и наоборот: встретиться с Аничкой и заодно проверить настроения избирателей. Скорее всего, именно так: сначала девушка, а потом уже настроения. Жителей Старого Места он и так всех знал как свои пять пальцев. Перед ними не имело смысла ораторствовать о преимуществах средней политической линии. Он никому не открыл бы глаз. Да они и слушать не стали бы комиссара, имея возможность говорить с более значительными людьми, например с окружным начальником Бригантиком. Да что Бригантик! Тоже не бог весть какая птица.

Самое значительное лицо здесь – местный священник Антон Турчек. Не потому, что он священник, а потому, что он давно уже бродит по дорогам политики, постоянный депутат, а однажды был министром. Те времена прошли, но титул, слава, авторитет остались. Обитатели Старого Места находились под его влиянием – об этом свидетельствовал отремонтированный костел, совсем новый дом священника, но главным образом то, что большой новый колокол назвали Антониусом и что в городе была Турчекова улица. Влияние его проявлялось и кое в чем другом, но это кое-что оставалось неизвестным широким кругам, поскольку хранилось в городских и общественных протоколах, которые никому, кроме трнавских историков, не суждено было прочитать. Напомним еще и о звании «почетного гражданина» и выданных ему «почетных дипломах»: они висят в доме священника и доступны лишь взорам гостей, посетивших пана министра в отставке. Все это – дорогие воспоминания о том времени, когда он был министром, свидетельства незабываемых заслуг и глубокой благодарности жителей Старого Места, Жилины, Тренчина и Святого Петра в Турце.

Существовала также толстая книга в кожаном переплете, с золотым обрезом и золотым тиснением: «Антон Турчек, писатель, просветитель, политик и христианин». Политические друзья издали этот сборник хвалебных статей к пятидесятилетию Турчека. Книга предназначалась для чтения в узком кругу священников и служила украшением всех клубов партии, музеев и библиотек; ее с удовольствием рассматривали, потому что в ней было множество картинок на библейские темы; достать ее было трудно, – она постоянно была на руках.

Да, и еще одно. В бытность его министром предполагалось, что к многочисленным званиям «почетного гражданина» прибавится и звание «почетного доктора» – не за написанные, а за содеянные им труды, за речи, которые он произнес не столько с кафедры и перед алтарем, сколько в парламенте, на выборах в парламент и на собраниях. Жаль только, что эта волшебная птица вылуплялась слишком долго, за это время яичко вместе с министерским креслом провалилось в тартарары, так что птичка предпочла не выклевываться вовсе. Партия ушла в оппозицию, где докторская степень «honoris causa»[36]36
  «ради почета», за ученые заслуги без представления диссертации (лат.).


[Закрыть] не нужна. И вот теперь в Старом Месте свободно ораторствовали лишь «семерочники». «Четверочники» могли отважиться на выступление разве что при поддержке крестьян из окрестных деревень или под мощной защитой жандармских штыков.

Впрочем, сторонники четвертой партии попадались и здесь, но это была небольшая кучка интеллигентов. Преобладающее большинство старожилов, как слива за косточку, держалось за пана бывшего министра, депутата Национального собрания, многократного почетного гражданина, трехкратного кавалера Золотой Чаши{131}, давшего имя колоколу Антониусу, Турчековой улочке и т. п.

Тут комиссару, если он не намеревался упражняться в прыжках через заборы, выступать не стоило. И Микеска кормился здесь только черным крестьянским хлебом.

При появлении Ландика в секретариате Микеска, ярый приверженец зеленого цвета, невольно стал менять окраску. Он покраснел и в смятении вытащил из петлицы булавку со свиной головкой, которую с некоторых пор носил вместо клеверного листка, и, широко раскрыв глаза, спросил:

– Вы что, выступать у нас хотите?

– Изучаю настроение, – успокоил его комиссар.

– Ну, это ничего. Вас бы камнями закидали.

– Настроение, значит, не слишком благоприятное?

– Голоса ценятся дорого. Да и то лишь цыганские. Фасоль кончилась. Они для разнообразия гороху хотят.

– Со шкварками, как сельничане?

– Какие шкварки! Ребрышки – и не меньше.

– Гм! «Такое я и записывать не стану», – подумал Ландик.

– Наши «аборигены» стряпают автономию, – распалял его секретарь.

– Без «гарнира»?

– На гарнир поджаренные чехи, евреи и лютеране.

– Фу! Но это же несъедобно.

– Три вида мяса! Могли бы подать под соусом и своего почетного гражданина.

Микеска почесал одной ногой другую и желчно продолжал:

– Этот всех превратил в фанатиков. Хотите выяснить настроения? Самое верное – по спичкам. У всех горожан – черные спички. Я пустил было в ход зеленые – не вышло. «Семерники» говорят, будто они централистские, а кто пользуется зелеными, тот вроде против Словакии.

Он сунул свинку в петлицу и вынул спичечную коробку, погремел ею и показал Ландику:

– У меня есть запас. Хотите?

– Дайте пяток.

Доставая коробки́ из деревянного ящичка, Микеска зло говорил:

– Куда они протянут свои черные лапы, там трава не растет. Попробуй потягайся с ними! Как дело доходит до избирательной кампании, они рубашку по месяцу не снимают, чтоб черней была.

Ландик уже насытился настроениями горожан и ждал, когда Микеска заговорит об Аничке, о приветах, которыми они обменялись при его посредничестве. Но секретарь все вертелся вокруг политики, как карусельный конь вокруг оси, и Ландик сам попытался вывести Микеску на милую сердцу боковую дорожку. Нельзя выступать – поговорим о другом, более приятном.

– Найдутся верные сторонники и нашей партии. Бригантик, например, – заметил Ландик, в надежде, что за Бригантиком вынырнет Аничка: ведь этот тип перевел его в Братиславу из-за Анички.

– Я бы ему насыпал соли на хвост. – Микеска потряс спичечным коробком. – Он как джокер – к любой масти годится, к любой карте. Многоцветный – бесцветный! Впрочем, черта с два бесцветный! Чижик про него эпиграмму сочинил:

 
За любую рясу держится упрямо,
как ребенок малый за передник мамы.
 

– А в общем-то – за Антонову рясу держится и в рот ему смотрит.

– А Толкош?

Толкош ухаживал за Аничкой. Теперь-то наверняка речь зайдет об Аничке.

– Ярмарочный боров, – выругался Микеска, – кто больше даст, тому и продастся. Когда поставляет мясо учительскому институту, – а попечитель его наш «почетный гражданин» Антон Турчек, – Толкош обходит меня за сотню шагов.

– Тогда Розвалид.

У Розвалида служит Аничка. «Если Микеска и сейчас не заговорит о ней, сам спрошу», – решил Ландик.

– Розвалид развалился, – и секретарь взмахом руки смахнул его с лица земли. – Поднялся на ноги, оклемался и теперь устраивает в доме ад. Ложку не смеют уронить, стулом или дверью скрипнуть, стаканом звякнуть. Стоит дождю в окно стукнуть, прожужжать мухе, как он уже носится по комнатам, хватается за голову, лягает стулья, швыряет стаканы и салфетки. Мак толочь ходят к соседям, радио вынесли в кухню. Ужасно! Как будто дантист постоянно дергает ему нерв из больного зуба. Я к ним больше не хожу. Отказали мне от дома. Аничка сама…

«Наконец-то Аничка», – облегченно вздохнул Ландик.

– …попросила меня не ходить к ним, пока «старый хозяин» не придет в себя, дескать, мои посещения его нервируют. А почему, спрашивается? Из-за Анички. Вообразил, что я отниму ее у них. Не понимаю. Не собирается ли он сам нюхать фиалку, старый козел? Мне его жаль, я ведь ради него старался, да и вас просил похлопотать перед Петровичем, чтоб его куда-нибудь, хотя бы в окружной комитет, взяли как специалиста по финансам, раз уж кандидатом не выдвинули. А он меня из дома выставил. Я на него обижен. Нюхал бы свою хризантему. Неужели он воображает, что девушка повесится на старой веревке? Ведь он руку в кулак сжать не может.

– А она что? Согласна? – У Ландика даже дыхание сперло.

– Навряд ли, но разве мы всегда делаем то, что хотим? Это душа-девушка, девушка-рабыня. Чтобы сберечь дурацкую рюмку, она способна сесть на колени этому развалине. И жена ему под стать. Она стерпит и тайную любовницу в доме, лишь бы он не лягал стулья. Пусть обнимается с ней, лишь бы не швырялся салфетками! А Розвалид воображает, что ему как больному все дозволено. Не советую туда ходить, он вам нос прищемит дверью.

«Розвалид, конечно, помнит, как застал Аничку у меня», – Ландика даже жаром обдало. Он искоса наблюдал за возбужденным Микеской, а тот метался по комнате и откручивал пуговицу на пиджаке. Здорово его задел отказ от дома. «Он неравнодушен к девушке», – думал Ландик и сразу же вспомнил, как Микеска расхваливал Аничку и передавал от нее привет, повествуя о трагедии Розвалида. Едва ли Аничка кокетничает с директором, – скорей уж с Микеской. Правда, пан секретарь не вышел ростом, страдает одышкой, одежда на нем кургузая, словно его поставили в канаву, когда снимали мерку, зато он молод. Не может быть, чтоб она предпочла поверженного банкира с трясущейся головой… А Микеска преувеличивает – и преувеличивает из любви к Аничке. Любопытно. Тогда Толкош, теперь Микеска, а если секретарь говорит правду, то и Розвалид. Три соперника! Всегда около нее кто-то вертится!

Ландик заподозрил секретаря в том, что тот лишь запугивает, не хочет, чтоб он встретился с Аничкой.

Увы, Микеска не преувеличивал. Розвалид действительно раздражался и нервничал, но только при Микеске, в остальное время он был достаточно спокоен, а после визита Петровича даже приободрился. Странную идею жены – удочерить Аничку – он принял только, чтобы доставить ей радость и не догадывался, что пани Клема подстроила все это, пытаясь застраховаться от растущей симпатии мужа к Аничке. Став «отцом», он будет относиться к девушке как отец и, быть может, ради дочери понемногу вернется к жизни.

Неприятие всего окружающего, безразличие у Розвалида вроде бы прошло. После заверений Петровича, будто суд решит дело в его пользу, он начал даже надеяться на возвращение былого благополучия. Но Микеска раздражал его. Стоило ему увидеть Микеску, а особенно – как он разговаривает с Аничкой, стулья – и так уже инвалиды – летели на пол, в воздухе мелькали салфетки, и от крика дребезжали оконные стекла. Однажды после визита Микески бывший директор снова лег в постель, отбросил ногой перину и, призывая смерть, велел сходить за Антоном, чтобы исповедаться! Его еле утихомирили. Он колотил ногами по спинке кровати и вопил, как сумасшедший:

– Не впускайте Микеску!

После этого случая Аничка и попросила секретаря не приходить, пока «старый хозяин» не выздоровеет.

Микеска ошибался, считая болезнь Розвалида неизлечимой, но правильно понял, что отказ от дома произошел из-за Анички.

Опасения были и у Микески: он боялся, что Розвалид сделает из Анички не дочь, а тайную любовницу, если уже не сделал этого. Ему на память приходили семьи, где законная жена терпит подобную ситуацию в доме. Курица Клемушка – из таких. Микеске хотелось спасти неопытную простодушную девушку, потому что, по его мнению, она была покладиста и уступчива.

– Пан доктор, самое лучшее – похитить девушку, пока она спит, – предложил он, в сильном волнении откручивая пуговицу, наконец ему удалось открутить ее совсем, и она осталась у него в руке.

Ландик усмехнулся:

– К чему красть? Может, она добровольно пойдет. – И поспешил обратить все в шутку: – Кто в наше время похищает женщин? Если она любит, то сама найдет к вам дорогу, а если нет – уйдет, даже если ее украдут. Без любви все равно не удержать – ускользнет, как рыба.

Поколебавшись, он вдруг спросил:

– Аничка вам нравится?

Микеска молчал, не зная, сказать правду или скрыть свою любовь, чтобы Ландик не догадался о ней. Наконец признался:

– Нравится, но этого мало.

– ?

– Раз уж зашла об этом речь, я вам скажу: мне сдается, ей нравитесь вы.

Он в смятении принялся терзать свинку в петлице.

– С чего вы взяли? – притворился изумленным Ландик.

– Стоит при ней упомянуть Яна, все равно какого, она всегда вздыхает, – признался Микеска.

– Только и всего?

– Когда говорили о Толкоше или Бригантике, становилась задумчивой. Мне даже кажется, у Розвалида ее удерживают воспоминания о вас. А когда я собрался в Братиславу на то несчастное заседание, она покраснела и шепнула мне: «Передайте привет пану доктору Ландику». Я ведь говорил вам.

– А ей от меня передали?..

– Передал. И сказал, что вы приедете.

– А она что?

– «Не верьте, говорит, не приедет», – и ладонью глаза прикрыла. А вы тут.

– И не могу зайти к ней.

Ландик был тронут и закашлялся. Микеска тоже начал кашлять.

– Там – пекло с одним чертом и двумя ангелами.

– Если бы ее как-нибудь вызвать – дать ей знак, – вырвалось у комиссара.

– Хорошо бы, но как?

Они задумались.

И Ландику почудилось, что опять, как полтора года назад, он стоит на распутье. Которую дорогу выбрать? Ту, что ведет к Аничке, или ту, что уводит от нее бог весть куда? Однажды он уже помешал ее счастью. Не будь его, Аничка была бы женой мясника, уважаемой горожанкой, теперь вот – Микеска, перед которым маячит политическая карьера, потому что, если при Наполеоне Великом каждый барабанщик носил с собой маршальский жезл, то теперь почти каждый политический секретарь претендовал на депутатский мандат. Что же, встать на его пути к счастью, ограбить обоих? Он же не разбойник… Смотри, брат! Либо ты – но наверняка, – либо Микеска…

– А вы женились бы на ней? – вырвалось у него.

– А вы? – отозвался секретарь.

– Это зависит от нее.

– Я могу сказать то же самое.

– Итак, весь вопрос в том, кого из нас она предпочтет?

– Надо спасать девушку, – упрямо повторил Микеска, – пока не поздно.

– Знаете что? – воскликнул Ландик, поразмыслив, и усмехнулся. – Грядут выборы. Как вы утверждаете, в Старом Месте шансы наши слабые, потому что у нас на пути непреодолимое бревно, министр в отставке Антониус. Нам его вдвоем не откатить. Так давайте устроим свои выборы. Аничка будет народной массой, я – «четверка», вы – «семерка».

– Я на «семерку» не согласен, – надулся Микеска, – я «четверка» – и все.

– Ну, я буду «семеркой», как и полтора года назад. В данном случае это неважно, важно другое – кого из нас двоих она выберет?

– Выборы тайные, – предупредил Микеска.

– Согласен. Используем и бюллетени. Пусть она голосует. Урнами будут наши ладони.

Микеска явно не чувствовал себя первым кандидатом и, ухмыльнувшись, помрачнел.

– Это смахивает на комедию, а дело серьезное, – заметил он.

– Выборы тоже дело серьезное, и все-таки они – комедия.

– Это на всю жизнь, – стоял на своем секретарь.

– А там – тех, что стоят в списке – не на всю жизнь выбираем? С женой развестись можно, а тех… не стряхнешь со своей шеи до самой смерти.

– Для одного из нас это будет унижением, – высказал опасение секретарь.

– Ну, пан секретарь! Я последний в списке кандидатов, и то не стыжусь.

Наконец Микеску удалось убедить. Ладно, хоть какое-то развлечение. Он настоял лишь на том, чтобы бумажки были вложены в конверты и прочитаны только дома. Оставалось еще придумать способ выманить «народ» из берлоги, из-под бдительного ока «вурдалака». После долгих споров выход нашли такой: должно вмешаться учреждение. Тогда Розвалид не сможет воспрепятствовать Аничке выйти и сделать свой выбор. Надо придумать какую-нибудь проверку.

– Вы как комиссар знаете, что может проверяться.

– Что может проверяться? – Ландик на секунду задумался. – Чаще всего – доходы, – уверенно заявил комиссар. – Наиболее рьяно и придирчиво окружные страховые кассы проверяют: к какой категории – «а» или «б» – можно отнести кухарку, прислугу, Марку или Зузку, чтобы придраться, обнаружить недоплату. Сколько Розвалид платит Аничке?

– Стоп! У меня там есть приятель – Ерабек, – не ответил на вопрос Микеска. – Мы вместе служили в армии, он сторонник нашей партии, но тайный, потому что у них там все социалисты из-за их министра. Ерабек за пятерку нам все устроит – вызовет Аничку официально в страховую кассу, а мы случайно ее встретим и предложим проводить.

Он хлопнул себя по лбу и протянул руку:

– С вас две кроны пятьдесят геллеров.

Обманывать страховую кассу считал своим долгом любой порядочный гражданин, наниматель. Мало того, что слуги отнимают у тебя время и тянут что ни попадя, тут еще и страхкасса, которая тянет с тебя, вот и получается, что тебя обирают двое. Так считали все, не исключая Розвалида. Он не удивился, когда за Аничкой явился Ерабек, чтобы вызвать ее в канцелярию к пану управляющему; у Розвалида на душе немножечко скребли кошки, когда он потихоньку, чтоб не слышал Ерабек, шепнул девушке:

– Скажите, что получаете только сто пятьдесят.

Это была вторая платежная ступень страхования и первая ступень страхования в случае потери трудоспособности, а по старости – восемьдесят пять геллеров в день. Самая дешевая категория.

Посыльному Розвалид погрозил пальцем.

– Долго ее не задерживайте.

Как только они вышли, Ерабек весело отдал ей честь по-военному.

– Вон туда, пожалуйста.

И махнул в сторону Почтовой улицы, на углу которой поджидал ее Ландик, когда она ходила к Толкошу за мясом.

– Найдете дорогу, девушка?

Он лукаво подмигнул, но тотчас спохватился и добавил почтительнее:

– Прямо, потом налево.

Пояснив, что больше ничем не может быть полезен, Ерабек приподнял шапку и откланялся.

– Вот, они уже идут, – показал он шапкой на двух приближающихся мужчин.

Навстречу шли Микеска с Ландиком. Аничка сразу узнала их и остановилась. Сердце ее заколотилось от радости и испуга. «Приехал-таки», – ликовала она, и какая-то мгла – слабый нежный туман – на мгновенье заволокла ее мысли, заполнила сердце, сползла к ногам, отчего они слегка ослабели, и исчезла. Ее пугал Микеска. «Этот зачем здесь?» Вместо шапки Ерабека она видела шляпу Ландика; он поднял ее над коротко остриженной головой, милым бледным лицом с темными усиками и помахал в знак приветствия, поспешая к ней. Микеска – за ним.

– Аничка! – только и сказал Ландик и схватил ее за руку.

Да, да, это был он! Аничка не видела его полтора года, но постоянно помнила, думала о нем и в мыслях до сих пор не рассталась…

Да, да, это была та самая Аничка, о которой он так редко вспоминал в суматохе столичного города и которая все же постоянно жила в его думах и в сердце под легким, тонким налетом пыли, таким легким и тонким, что достаточно было взмаха ее золотистых ресниц, чтобы сдуть его.

– Вы ничуть не изменились… Разрешите…

И взял ее под руку. При Микеске ей это показалось неуместным, и она, чуть заметно прижав его пальцы локтем, опустила руку.

– Вам это не нравится?.. – У Ландика сжалось горло. – Я так давно вас не видел. Однажды я уже выпустил эту руку. Было бы несчастьем потерять вас снова.

– Ай-ай-ай, пан комиссар, – простодушно отозвался Микеска, – агитируете. Куете железо, а оно еще подумает, быть ли ему горячим.

– Присоединяйтесь с другой стороны, – великодушно предложил счастливый Ландик. – Пусть кузнецов будет двое.

И Аничка со смехом отставила оба локтя. Под один ее взял Ландик, под другой – секретарь. Никогда еще не ходила она подобным образом – между двумя молодыми людьми. Что скажут люди, если увидят? Ну и пусть. Ей так хорошо, так сладко. Пусть говорят, что хотят.

Они сознались, что задумали выманить ее на часок, так как ее хозяин не терпит гостей и мог проломить им голову.

– Ах, хозяин уже здоров, – перебила Аничка Микеску, который заговорил о треногих стульях.

– Зато мы больные, – шутливо начал Ландик, – вы идете с больными, которые не могут, не могут…

– Без вас жить, – громко договорил Микеска.

Они свернули за угол и дошли до кабачка «У барана». Там, сидя у белого стола за чашечкой кофе, Аничка голосовала, смущенная и порозовевшая.

– Мы против дуэли, – уверял ее секретарь, – с помощью которой решались споры в старину, если двое любили одну. Мы – демократы и хотим решить вопрос демократическим путем – путем тайного голосования, с бюллетенями. Вы напишете имя того, кого любите, мы вложим записку в конверт, а дома, так сказать, произведем подсчет голосов. И подчинимся вашей воле. К чему орошать кровью свои жизненные пути? Бумага у меня есть, конверт и ручка тоже…

Он вынул из кармана две четвертушки бумаги, два конверта, выбрал одну ручку из трех торчащих в нагрудном кармане, отвинтил крышку, встряхнул и подал Аничке.

– Пока вы будете писать имена и вкладывать их в конверты, мы повернемся к вам спиной а ля ширмы, пусть вас это не обижает, – объяснял он с улыбкой, – выборы не обходятся без ширмы.

– А если мне ни один из вас не нужен?

Она улыбнулась Микеске, чуть привстала и вместе со стулом подвинулась ближе к Ландику, положив руку под столом ему на колено. Ландик нашел ее тут, поднял, положил на скатерть, как ломоть хлеба, и прикрыл ладонью. Из-под ладони был виден только мизинец, а на нем кроваво сверкал рубин в колечке.

Микеска смотрел, не попытается ли ломоть хлеба освободиться? Но он лежал спокойно. Две руки и кровавая слеза драгоценного камня. Холмик, под которым кровоточит его сердце.

Он отодвинул поднос с кофе, прикрыл глаза и вполголоса выдохнул:

– Оказывается, можно выбирать и без бюллетеней.

Потом медленно завинтил ручку, спрятал в карман бумагу, конверты, встал и подал обоим руку.

– Я пойду.

– Зачем же? Останьтесь, – для вида удерживал его Ландик.

Аничка толкнула его носком туфельки. Ей так хотелось побыть с ним наедине.

– Да нет, пойду. Вы выиграли.

И, зажав под мышкой портфель, он вышел с поникшей головой.