Текст книги "Революция отвергает своих детей"

Автор книги: Вольфганг Леонгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

За чаем зашел разговор о последних налетах на Москву Вилли Финк, читавший также «Фёлькишер Беобахтер», передал нам, что нацистская печать, сообщая о полетах, дала описание грандиозных пожаров в Москве. Мы рассмеялись – при таких незначительных налетах «грандиозных» пожаров не могло быть. Эти сообщения особенно понравились Гансу:

– Об этом я должен обязательно рассказать ребятам на заводе, пусть посмеются над такими глупостями.

Разговор перешел на другие темы, но Вилли Финк чем‑то был заметно обеспокоен. При прощании он нас попросил:

– Пожалуйста, никому не рассказывайте о том, что нацистская печать пишет о пожарах в Москве.

Нам его просьба была понятной. Мы знали, что сотрудникам Коминтерна запрещалось передавать посторонним что‑либо из прочитанного ими в иностранных газетах. И все же просьба Финка меня неприятно поразила. Получилось, что нельзя было говорить о самых безобидных вещах, которые к тому же могли принести только пользу для поддержки просоветских настроений.

Вечером я узнал об аресте нашего соседа по комнате в общежитии, студента – немца с Поволжья. Вскоре после этого я встретил двух девушек из Берлина, Герду и Кэту, дочерей коммунистического писателя Альберта Готоппа. Обе плакали. Оказывается их отец, автор книги «Рыболовный катер ХФ 13», эмигрировавший в Советский Союз и переживший все чистки, был арестован органами НКВД …

Две недели спустя мы пошли с двумя студентками в кинотеатр «Ударник». В фойе мы увидели выставку снимков из английских и американских кинофильмов с изложением содержания и фотографиями главных актеров – факт, который еще несколько месяцев тому назад был просто невозможен. Эти снимки заполняли всю стену фойе.

Нас это приятно поразило, мы обрадовались даже такому незначительному нарушению нашей изоляции.

Выросшие и воспитанные в Советском Союзе, мы привыкли замечать даже самые, казалось бы, маловажные перемены и делать из них далеко идущие политические умозаключения.

Мы начали с большим интересом рассматривать снимки из западных кинокартин.

– Все‑таки смотреть на такие картины доставляет удовольствие, – сказала одна из моих спутниц.

Я ее поддержал, добавив:

– Может быть, такие снимки – первые ласточки?

Почувствовав, что мысли у нас одинаковые, мы осторожно начали переходить к более откровенному разговору.

Шепотом девушка начала делиться со мной своими взглядами:

– Какое счастье для нас, что мы порвали с Гитлером, что мы ведем войну против него на стороне Англии, а позднее, возможно, присоединится еще и Америка. Может после победы над Гитлером кое‑что измениться и у нас.

– Я тоже надеюсь, что после войны… Я не успел закончить свою мысль.

Вторая студентка, которая начала уже после первых наших слов испуганно оглядываться, прервала нас умоляющим шепотом:

– Тсс–сс… Тише… прошу вас, перестаньте об этом говорить…

И вновь я ощутил двойственность нашего положения. Ведь мы страстно желали победы Советского Союза над Гитлером. Мы ведь не были против системы! Но почему тогда нам, троим московским студентам–комсомольцам, нельзя было говорить о том, что после победы над Гитлером жизнь может стать немного свободнее?

На следующий день, 14 августа, в «Правде» было напечатано следующее сообщение:

«Несколько дней назад нашими войсками был оставлен Смоленск».

«Несколько дней назад» – это обозначало, что немецкие войска были уже за Смоленском и шли на Москву.

ПРОЩАНИЕ С МОСКВОЙ

1 сентября 1941 года занятия в нашем институте начались.

Правда, многие студенты, даже девушки, были уже призваны в армию или в народное ополчение. Оставшимся вменялось в обязанность во время войны еще больше, чем в мирное время, отдавать все свои силы занятиям. Но не так это было просто сосредоточиваться над вопросами английской филологии или сравнительного языкознания, когда немецкие войска окружали Ленинград и продвигались к Москве. И все же я старался как можно серьезнее относиться к своей учебе.

Вечером 14 сентября в нашу комнату в общежитие заявился милиционер. Меня это мало взволновало. Я знал, что политические аресты проводятся исключительно чинами НКВД. Но когда милиционер, вынимая из своего кармана какую‑то бумагу, начал пристально смотреть на меня, я забеспокоился.

– Это вы, товарищ Леонгард, студент Московского государственного педагогического института иностранных языков?

Отрекаться не имело смысла.

– Вам надлежит явиться завтра после обеда в четыре в участок милиции. Подпишите повестку. Участок милиции был похож на цыганский табор. В прихожей стояло человек сто–сто пятьдесят. Судя по лицам, эти люди дожидались уже часами. Это были, главным образом, немецкие эмигранты, многие из них – с женами и детьми. В короткий срок я обнаружил среди толпы немало знакомых.

По очереди семьи вызывали к начальнику участка. Но поскольку приходили все новые люди, число ожидающих не уменьшалось.

Шепотом передавалась новость, что на время войны немцев должны были переселить в Кзыл–Орду. Отправки должны были начаться уже в ближайшие дни. Исключений не предвиделось.

– Неужели комсомольцы тоже должны ехать? – спросил я.

– Ехать должны все, – было мне отвечено, – даже те, кто стали членами русской компартии. Исключение делается только для нескольких сотрудников Коминтерна. Началось гадание: а где же находится Кзыл–Орда? В Казахской Советской Социалистической Республике. Но где же находится Казахская Советская Социалистическая Республика?

Блистая нашими свежими географическими знаниями мы, молодые, давали объяснения: «Казахстан – это вторая по величине союзная республика в СССР, она простирается от Волги до китайской границы, от Сибири до Киргизской и Узбекской Советских Социалистических Республик.

– Да, но все же, где же находится Кзыл–Орда?

– Единственное, что я могу сказать, это то, что Кзыл–Орда принадлежит к числу четырех или пяти самых большое городов Казахстана. Кзыл–Орда – казахское слово, по–русски оно обозначает: красная орда.

Название этого города не способствовало успокоение наших старших товарищей.

Меня вызвали часа через два. За столом, заваленные бумагами, сидел начальник участка. Около него хлопотали двое помощников. Нелегкая им досталась работа – осилить эту неожиданно на них свалившуюся задачу переселения огромного количества людей. Сравнительно любезно для такой обстановки начальник быстро задал несколько вопросов:

– С каких пор Вы живете в Советском Союзе?

– С 1935 года. С 1936 года я находился в детском доме «шуцбунда», а в 1940 году я стал студентом.

– Где Вы учитесь?

– В Московском государственном педагогическом институте иностранных языков.

– Вам придется прервать Ваше учение. Мы получили указание переселить в Кзыл–Орду на срок войны всех живущих в Москве немцев. Это лишь необходимая мера предосторожности. После окончания войны Вы сможете опять вернуться в Москву.

Тем временем его помощник взял мое удостоверение личности и вернул его с большой красной печатью, на которой значилось, что владелец этого удостоверения имеет право проживать только в Кзыл–Ординской области, Казахской ССР.

Вскоре выяснилось, что подобную пометку получили все.

Итак, мы вскоре встретимся в Кзыл–Ординской области Казахской Советской Социалистической Республики!

День отъезда в Кзыл–Орду нам должны были сообщить заблаговременно. Нам разрешалось брать с собой мебель и багаж весом до 1000 кг. Молодые рабочие и студенты только улыбались над такими указаниями. Ведь наше имущество можно было легко уложить в один–два чемодана!

В течение многих дней переселение в Кзыл–Орду было главной темой разговора среди немецких эмигрантов. Немедленно возникли слухи, что Коминтерном или представительством немецкой компартии в Москве составляются списки тех товарищей, присутствие которых в Москве считается необходимым.

Я тоже решил попытать свое счастье. Из работников Коминтерна я близко знал только троих: редактора на Московской радиостанции Ганса Мале, представителя австрийской молодежи Вилли Финка и молодую сотрудницу Коминтерна Лею Лихтер, работавшую при Гитлере в западной части Германии в первой совместной подпольной группе католиков и коммунистов и занимавшейся теперь немецкой молодежью в Москве.

Мне удалось связаться с Леей.

– Тебе везет. Поскольку тебя хотят использовать при Московском радио, тебя внесли в список тех товарищей, которые получат разрешение остаться. Список был сегодня подписан и на днях тебя уведомит об этом милиция.

Через несколько дней я действительно получил уведомление и с радостным чувством отправился в милицию.

Начальник милиции прочел бумагу, тщательно сверил ее с каким‑то списком и молча забрал мое удостоверение личности, на которое еще несколько дней тому назад была поставлена печать о высылке.

Я ликовал, но начальник милиции не проявлял никакой радости. Он передал удостоверение своему помощнику с указанием выдать мне новый, на этот раз без злополучной печати.

Но тут же он начал меня уговаривать:

– Вы сейчас получите новое удостоверение, дающее вам право оставаться в Москве во время войны. Но на Вашем месте я бы не использовал этого права. Может случится, что через несколько недель Вам все равно придется покинуть Москву, но на сей раз в более тяжелых условиях. Я бы Вам сделал такое предложение. Поезжайте с Вашим новым удостоверением, иными словами уже на добровольных началах, с тем транспортом, на который Вы записаны. По прибытию в Кзыл–Орду Вы предъявите Ваши документы начальнику транспорта и у Вас будет возможность выбрать себе самому местожительство, где Вы одновременно сможете продолжать учение.

Такое предложение было неожиданным, но оно мне показалось вразумительным.

Тем временем начальник милиции просмотрел мое личное дело.

– Вы учитесь в Московской институте иностранных языков? Разве Ваш институт не эвакуируется? – спросил он меня.

– Насколько я знаю, его должны перевести в Казахстан, в Алма–Ату.

– Видите, как все удачно складывается. Вы можете проехать с транспортом до Кзыл–Орды, а оттуда двигаться дальше на Алма–Ату.

Доводы начальника милиции меня убедили. Возвращаясь в студенческое общежитие, я принял решение. Имея свое новое удостоверение личности я не подлежал насильственному переселению. Но я мог ехать с транспортом добровольно. Из города Кзыл–Орда я смог бы продолжить свой путь к тому месту, куда будет переведен мой институт. Запретить мне никто не сможет, поскольку я не принадлежал больше к группе, предназначенной к переселению.

Все казалось ясным, как Божий день, и в этот сентябрьский день 1941 года я твердо был уверен, что произойдет так, как описал мне начальник милиции. Я и не подозревал, какие горькие разочарования мне придется испытать уже через несколько недель.

Несколько дней спустя мы получили извещение, что день нашего отъезда назначен на 28 сентября. Наступило время прощаний и сборов. В институте царила возбужденная атмосфера, так как переселению подлежало не малое количество студентов.

В назначенный день, в шесть часов утра, подъехали два грузовика. Мы начали сносить наши вещи. У входа в общежитие собрались наши друзья. Мы обнялись с моим другом и товарищем по комнате, с польским участником испанской гражданской войны Бенеком. С тревогой мы оба думали о будущем, не теряли однако надежды на новую встречу. Но наша надежда не осуществилась. Вскоре его эвакуировали в еще более отдаленные места, чем меня. Он попал в самый крайний угол юго–восточной части Киргизии.

Грузовики двинулись, раздались прощальные приветствия.

Мы начали медленно удаляться от студенческого общежития, которое за этот год успело стать для меня настоящим домом. Мы ехали по Москве, – два грузовика, нагруженные ящиками и чемоданами, увозили немцев, направляемых на поселение в Кзыл–Орду.

Я предполагал, что нас везут на вокзал. Но я ошибся. Мы выехали в предместье города и остановились перед длинным составом, состоящим из 80 товарных вагонов. Кругом стояли и сидели уже сотни людей со своими мешками и чемоданами. Вокзала не было. Его заменял деревянный забор, которым на большом расстоянии были огорожены пути.

У входа стоял милиционер, неприветливо потребовавший пропуск. Сидящий рядом с шофером показал какую‑то бумагу и нас пропустили.

Не успели мы вылезти из грузовиков, как к нам подошел человек, одетый в форму, и отдал приказ:

– Быстро разгружайте ваши вещи и садитесь в вагоны. Никто не имеет права покидать огороженный район без особого разрешения.

Только теперь я осознал свое настоящее положение: я с ужасом понял, что меня лишили свободы.

ГЛАВА IV
ССЫЛКА В КАРАГАНДУ

Обнесенный забором и охраняемый стражей товарный вокзал в Москве походил в этот день, 28 сентября, на муравейник. Каждые 10–15 минут подъезжали все новые и новые грузовики с немцами, которых высылали из Москвы.

В эти самые тяжелые дни, когда германская армия продвигалась к Москве, когда ощущалась острая нужда в каждом вагоне и каждом грузовике, на это дело нашлось достаточное количество и грузовиков, и поездов, и обслуживающего персонала.

Перед товарным составом взад и вперед прохаживалась охрана.

– Чего вы торчите здесь? Садитесь в поезд!

Мы прошли вдоль всего состава в надежде хоть где‑нибудь пристроиться. Но люди в битком набитых вагонах, прижатые друг к другу как сельди в бочке, завидя нас издали, кричали:

– Мест нет! Ни одного местечка!

Военные, охранявшие состав и следившие за порядком, опять появились перед нами:

– Вы все еще не в поезде?

– Невозможно, товарищ командир, вагоны все переполнены.

На военных это не произвело ни малейшего впечатления.

– Мы вам сейчас места отыщем!

Офицеры пошли с нами. И тут мы обнаружили кое‑что, чего раньше не заметили: не только вокзальные помещения, но также и весь состав имел вооруженную охрану, состоящую из красноармейцев и офицеров. И для них было уже достаточно одного слова вокзального начальства.

Сдавленные со всех сторон немцы уже не протестовали и только тихо постанывали. И получаса не прошло как и прибывшие после нас, были: втиснуты в вагоны. Сесть, конечно, было негде. Мы стояли и ждали, что же будет дальше …

ПОЕЗДКА В НЕВЕДОМОЕ

В нашем небольшом товарном вагоне находилось почти пятьдесят человек. Люди всех возрастов, всех профессий, всех социальных слоев: от малоквалифицированного рабочего до профессора, создавшего себе крупное имя работами в области телевидения. Здесь можно было увидеть восьмидесятилетнего старика и трехлетнего ребенка. За исключением нескольких немецких эмигрантов, никто из моих спутников не бывал в Германии; большинство из них не знало даже немецкого языка. Они были такими же русскими, как любой из москвичей. Среди нас находились две или три домработницы, родившиеся в республике немцев Поволжья, которых привезли в Москву еще детьми.

Потом я понял, почему всех этих людей так внезапно сделали «немцами» и теперь везли в направлении Кзыл–Орды. Дело в том, что в январе 1939 года в Советском Союзе была произведена перепись населения. Рядом с графой «подданство» была графа «национальность». Ее можно было заполнить по собственному усмотрению: либо по традиции предков, либо по чувству принадлежности к какой‑либо национальной культуре.

Многие советские граждане, не задумываясь, вписывали эту графу «немец» или «немка». Им и в голову не могло придти, что это когда‑то решит их судьбу. Теперь эти люди, не знавшие ни одного немецкого слова, сидели в товарном вагоне как «немцы» и ехали навстречу неизвестному будущему…

Я присоединился вскоре к «настоящим немцам»: это были немецкие коммунисты, которые боролись в Испании в интернациональных бригадах и после победы генерала Франко эмигрировали в 1939 году в Советский Союз. Теперь они в качестве «неблагонадежных» немцев, заняли места в этом составе…

Среди них была жена писателя–коммуниста Альберта Готоппа и его две дочери – Кэта и Герда; дочь коммуниста Альфреда Зикерта – Ирмгард Зикерт. Ее отец сражался в рядах интернациональной бригады, а во время этой войны был интернирован в Швейцарии. Ирмгард прибыла в Советский Союз еще в 1934 году и училась, как и я, в институте иностранных языков.

В этот первый вечер у нас было довольно унылое настроение. Три испанских бойца начали было петь шумные, веселые песни.

– У вас, кажется, несмотря на все – хорошее настроение, – заметил кто‑то.

– Это юмор висельников! – последовал ответ одного из певцов.

Я хорошо понимал, что творилось в их душе. В течение десятков лет они, не щадя сил, верно служили партии: рисковали жизнью в боях в Испании, а теперь в переполненном товарном вагоне их насильно везли в отдаленные районы Средней Азии.

Я задумался и над своим собственным положением. Вчера еще московский студент, сегодня сидел я в вагоне под стражей и, покинув Москву, расставшись с друзьями, направлялся в дальнюю Кзыл–Орду…

Как это ни странным покажется западному читателю, но я не чувствовал ни ожесточения, ни злобы. Наоборот, я стремился это переселение даже как‑то оправдать.

Конечно, говорил я сам себе, это весьма неприятно, когда меня, честного комсомольца, отправляют как «неблагонадежного» в охраняемом товарном вагоне в Среднюю Азию. Разумеется, думал я, это бесконечно тяжело, особенно для тех товарищей, которые всю свою жизнь служили партии и, вот, теперь, в виде благодарности получили за это ссылку… Но, в сущности, разве можно было в эти трагические дни приближения нацистских войск иметь достаточно времени для справедливой классификации благонадежности каждого из нас?

Мы медленно тащились по российским равнинам. Часто подолгу стояли на перегонах. Впрочем, времени у нас было достаточно.

Первые города, до которых мы добрались, были Ряжск и Моршанск, юго–восточнее Москвы. Они в какой‑то мере производили мирное впечатление.

Но вскоре картина изменилась. На шестой день нашего путешествия мы прибыли в Пензу (около 550 километров к юго–востоку от Москвы). Здесь повсюду – на вокзале, на лестницах, на улицах и площадях – сидели и лежали тысячи людей – беженцы и эвакуированные из западных областей России. Несмотря на приказы и требования немедленно расселять этих людей по домам, местные власти были не в состоянии справиться с нахлынувшим потоком эвакуированных. Поэтому люди вынуждены были оставаться просто на улице, утешая себя надеждой, что вот–вот представится возможность втиснуться в какой‑нибудь поезд, который повезет их дальше на восток.

Но это была тщетная надежда. Поезда приходили в Пензу переполненными. Люди жили на вокзале и под открытым небом неделями, пока, наконец, их не размещали в колхозах близлежащих сел и деревень.

Поздно вечером поехали мы дальше по направлению к Сызрани и Куйбышеву, глубокой ночью мы прибыли в Куйбышев. Я хотел было выйти из вагона, но наш состав стали переформировывать.

Охрана, обычно довольно равнодушная, на этот раз возбужденно сновала взад и вперед.

– Вагоны оставлять запрещено!

– А воды принести можно?

– Нет, нельзя выходить даже за водой. Никто не смеет выйти из вагонов, пока мы стоим на этой станции. Нарушителей приказа ждет суровое наказание.

Спустя несколько недель, когда мы уже жили в Средней Азии, нам стала известна причина такой строгости в Куйбышеве: в это время здесь полным ходом шли приготовления к переезду из Москвы правительства, министерств и иностранных посольств.

Вместе с ними прибывали в Куйбышев только сотрудники этих учреждений и очень немногие привилегированные лица.

После того, как мы миновали Куйбышев, наша поездка приобрела более ускоренный темп, и мы воспряли духом. Многие сидели, склонившись над картами… Было ясно, что существует только одна возможность попасть из Куйбышева в Кзыл–Орду: двигаясь в юго–восточном направлении через Чкалов, Актюбинск и Аральск.

Все чаще наши разговоры касались будущей жизни в Кзыл–Орде.

Однажды мы остановились на путях восточнее Куйбышева и простояли много часов подряд. Нам снова разрешили выходить из вагонов. Когда я прогуливался вдоль нашего состава, я вдруг заметил на одном из вагонов надпись: «Челябинск».

– Челябинск? Но ведь он совсем в другой стороне!

Я побежал к моему вагону и сообщил о своем открытии. Все головы снова склонились над картами. На Кзыл-0рду мы должны были бы ехать в юго–восточном направлении, а Челябинск находился от нас к северо–востоку.

Мы спросили у сопровождавшей нас охраны:

– Мы, ведь, едем в Кзыл–Орду? Это точно?

Охранник неуверенно кивнул головой.

– Что же означает тогда надпись: «Челябинск»?

– Не знаю, не могу сказать! – Это было сказало таким тоном, который мне, прожившему в Советском Союзе уже шесть лет, был достаточно понятен.

В течение ночи мы ехали в северо–восточном направлении и находились теперь в Бугуруслане, в Башкирии. С Кзыл–Ордой это не имело ничего общего.

До сих пор мы ничего не знали о Кзыл–Орде, но нам, по крайней мере, было известно, куда мы едем. Теперь мы даже этого не знали.

Наша дорога буквально становилась дорогой в неизвестность.

На семнадцатый день пути вдруг всё в нашем длинном товарном составе пришло в движение. «Мы в Казахстане» – послышалось где‑то, и в одно мгновение весть об этом пронеслась через все восемьдесят вагонов нашего поезда.

На одной маленькой станции мы увидели под русским названием станции надпись по–казахски. Снова стали рассматривать карты.

Действительно, находились мы между западно–сибирским городом Курганом и городом Казахской ССР Петропавловском. А к вечеру мы прибыли в этот первый большой казахский город со старинным русским названием – Петропавловск.

Кто‑то при этом припомнил, что Петропавловск был когда‑то узловым пунктом для караванов, ходивших от Бухары и Ташкента. Здесь товары сгружались и затем их отправляли по железной дороге в Россию. Но прошлое нас сейчас не интересовало.

Мы впервые увидели здесь казахов. Почти у всех были как смоль, волосы, темные глаза, желто–коричневый цвет лица и форма глаз, типичная для монгольских народов. Бросалась в глаза их своеобразная походка и сравнительно короткие ноги при длинном туловище.

От Петропавловска мы поехали на юг. Так как железнодорожная линия была проложена только до озера Балхаш, наша поездка должна была оборваться где‑то между Петропавловском и этим озером.

Стало заметно теплее. В Петропавловске прицепили к составу еще несколько открытых площадок с заржавевшими машинами. Мы сидели на этих площадках, загорая под октябрьским солнцем и разглядывая окрестности. Но в них ничего интересного не было. Мы ехали по равнине. Она была гладкой, как мраморная доска, без единого холма или котловины. Так шли часы и дни…

В северном Казахстане можно было видеть только одно дополнение к однообразному пейзажу: слева и справа от полотна – деревянные заграждения в несколько метров высоты. Они тянулись на многие километры.

– Для чего здесь эти заграждения? – спросили мы у железнодорожника в одном небольшом селении.

– А это защитные заграждения против снежных заносов. Главным образом, против буранов.

– Что же, здесь бывает много снега?

– Зимой выпадает здесь очень много снега, снег лежит высотой до 8, 10 и даже до 15 метров. Иногда поезда, несмотря на все меры по снегоочистке, не ходят в течение дня и больше.

– Ничего себе – перспективы! – сказал один юный студент и выразительно свистнул при этом.

Но мы не были угнетены. Морозы и метели казались нам еще такими далекими. Сейчас пригревало солнце и впервые нам давали достаточно еды.

На двадцать второй день нашего путешествия, в пять часов утра, поезд остановился. Охранники забегали, зашумели. Все двери были открыты.

Приехали! Всем выходить!

Мы бросились к выходу. Перед нами была голая степь… Ни дома, ни дороги, ни дерева, ни куста. Мы стали расспрашивать нашу охрану. Никакого ответа.

И только через час мы узнали, что находимся вблизи небольшого селения Оссокаровка, почти в 120 километра севернее Караганды.

Итак, мы, наконец, добрались до конечной цели нашего путешествия.

СЁЛА БЕЗ НАЗВАНИЙ

Мы стояли в нерешительности около своего эшелона, Тем временем был выгружен наш багаж. Понемногу становилось всё светлее, и вдалеке мы могли уже различить очертания Оссокаровки.

Вскоре подъехали крестьянские подводы. В некоторые из них были впряжены лошади, но большинство телег имели в упряжке быков и… верблюдов. Я не верил своим глазам: верблюды – в упряжке крестьянских подвод!

Начальники охраны взволнованно сновали взад и вперед. Через несколько минут явился наш охранник со списком а руках.

– Подойдите‑ка все поближе, я сообщу сейчас порядок распределения. Все будут размещены в близлежащих населенных пунктах.

С этими словами он начал читать список.

Но что это? Я не слышал ни одного названия местечка или деревни. Слышалось только: «поселок №5, поселок №12, поселок №8, поселок №24» …

Очевидно, здесь не было никаких селений. Это были поселки без названий; они имели только номера… Вдруг я услышал мою фамилию:

– Леонгард – поселок № 5. Скоро это перечисление окончилось.

У меня опять появилось неприятное чувство, как тогда, при отъезде из Москвы, но оно было связано, в первую очередь, с мыслями о судьбе моих друзей и спутников. Я, в конечном счете, имел еще паспорт и при том без пресловутых штемпелей о высылке. Осторожно вытащил я из бумажника свой паспорт. Он был сейчас единственной вещью, которая еще связывала меня со свободой.

Когда в начале нашей поездки я разговаривал с ответственным за эшелон, он меня заверил, что все будет в порядке. Теперь я решил ему об этом напомнить.

– Товарищ начальник эшелона! Вы знаете, что у меня нет предписания о высылке и что я выехал сюда только по предложению начальника милиции того района Москвы, в котором я жил. Он мне совершенно определенно сказал, что отсюда я буду иметь право уже свободно ехать дальше. Мне хотелось теперь получить свои вещи, с тем, чтобы поехать в Алма–Ату.

Мне казалось, что еще никогда моя судьба так не зависела от ответа одного человека. Однако я был твердо уверен неоспоримости своего права.

Но произошло нечто невероятное.

– Всё это меня не касается. Я с этим не имею ничего общего. Если ваши данные верные, Вы сможете на месте объяснить все обстоятельства. А сейчас вы обязаны следовать в поселок, в который Вас определили.

– Товарищ начальник! Взгляните на мой паспорт! Он заново оформлен в Москве 21 сентября 1941 года и в нем никаких пометок об ограничении. Он издевательски рассмеялся.

– Ну что ж, в Москве, значит, вам просто забыли подавить штемпель. Это и здесь довольно быстро можно исправить, – стоит же в вашем документе, что вы – немец.

Не было никакого смысла продолжать разговор. Я решил пока подчиниться, но по прибытии в «поселок №5», снова попытать счастья. Правда, теперь уже я не имел больших надежд на успех.

Мы погрузили наши вещи на подводы, посадили женщин и больных, а сами пошли рядом. Это была гнетущая картина. Вереницы утомленных и истощенных людей, после двадцати двух дней пути в переполненном эшелоне молча тащились по проселочной дороге… Куда? Зачем?.. Чтобы поселиться в тех местах, где десять лет тому назад размещали на жительство раскулаченных крестьян, обреченных на долгое изгнание.

Молчали и наши кучера. Казалось, они нас не замечали.

– А далеко этот поселок № 5?

– Ах, нет, сынок, не так далеко. Километров двадцать пять, пожалуй. К вечеру будем уже там, а то и раньше.

Мы стали расспрашивать. Наш возница заговорил о колхозе.

– Колхоз? Я думал, что здесь живут высланные кулаки?

Он ответил, растягивая слова. Эта манера говорить присуща русскому крестьянству.

– Да–а, мы были кулаками, но теперь мы, вроде как колхоз…

– Как это так – «вроде»?

Возница, сам бывший кулак, начал рассказывать, как а 1930 и 1931 году раскулаченных крестьян высылали из Украины и Центральной России и направляли в эти места.

Он говорил так равнодушно и безучастно, что можно было подумать, что речь идет о вещах, происходивших в далекие–далекие времена, где‑то на другом конце земли.

– …Тогда здесь вообще ничего не было. Были просто воткнуты в землю колья и на них маленькие дощечки с надписью – поселок №5, №6 и так далее. Мужиков привели и сказали им, что теперь они сами должны думать о себе. Мужики стали: копать землянки. В первые годы много поумирало от голода и холода. Ну, а затем начали понемногу ставить хаты из глины, и тогда стало легче.

– Ну, и что же дальше?

– Да, ничего. Потом мы получили приказ – колхозы основать.

– От кого же был приказ? От местных советов?

Крестьянин отрицательно покачал головой.

– У нас здесь никаких местных советов не было и нет.

Я невольно улыбнулся. Крестьянин, видимо, не в своем уме. Он не знает, что говорит. В Советском Союзе повсюду имеются местные советы. Но уже вечером я должен был признать, что крестьянин был всё‑таки прав.

Мы трусили рысцой за нашими подводами. После двадцати двух дней езды в товарных вагонах шагать целый день по степи было не особенно приятно. Но напряженность ожидания: «что будет дальше?» была сильнее, чем усталость.

В поздний послеобеденный час мы увидели вдали нечто похожее на человеческие жилища.

Скоро мы поняли, что это маленькие хатки, построенные не из камня или дерева, а из какой‑то коричневой массы. Окошек никаких не было. Каждый такой «домик» имел только одно отверстие, которое зимой, как мы позже узнали, попросту чем‑нибудь затыкалось.

Когда мы, наконец, подошли, нам было сказано, что мы должны явиться к начальнику.

Так как нам долго пришлось ожидать, мы стали бродить вокруг и заговаривать с местными жителями. Почти все русские, несколько украинцев и татар, ни одного казаха

К нам подошли несколько крестьян.

– Ах, так это вы. А мы вас поджидали. Мы сразу подумали, что вас, немцев, тоже сюда пришлют.

Напрасно некоторые из нас, в том числе и я, пытались им объяснить, что мы – антифашисты и противники Гитлера. Крестьяне только посмеивались:

– Немец остается немцем.

Может быть они понимали истинное положение вещей, чем мы сами?

Здесь говорили удивительно прямо и открыто. Я до сих пор никогда еще, живя в Советском Союзе, не слыхал, чтобы так свободно и без страха выражали свое мнение. Скоро стало ясно, что многие из сосланных кулаков и по сей день остались врагами власти.

Наши объяснения не принимались ими всерьез. Они, видимому, продолжали считать нас сторонниками Гитлера.

– Ну, как? Далеко уже продвинулся ваш Гитлер вперед? Как вы думаете, придет он сюда освобождать нас?

Меня бросало и в жар и в холод. Подобного я еще нигде Советском Союзе не слыхал. Мы снова и снова пытались объяснить крестьянам наше положение. Но они только отмахивались, добродушно смеялись и приговаривали:

– А вы пробудьте здесь пару годочков, вот тогда увидите.

После обеда мы отправились к начальнику. Он жил в большом доме, единственном в поселке. Мы сидели возле дома на голой земле и терпеливо ждали приема.