Текст книги "Революция отвергает своих детей"

Автор книги: Вольфганг Леонгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

Одно только оставалось еще неясным: было ли наше возвращение короткой командировкой или это «навсегда»? Я хотел было уже спросить об этом, но вдруг вспомнил, что как раз сейчас следует избегать выказывать «непартийное» отношение. Я ничего не спросил, но подумал, что дело идет о короткой командировке, и что мы через несколько недель снова окажемся в Москве.

29 апреля нас в последний раз позвали к Ульбрихту. И это совещание было совсем коротким.

– Всё ясно. Завтра в семь утра мы вылетаем. Мы встретимся в 6 часов у бокового входа в отель «Люкс» и поедем на автобусе на аэродром. Каждый возьмет с собой только маленький чемоданчик с самыми необходимыми вещами. Сегодня вечером мы приглашены к Вильгельму, – сказал нам Ульбрихт.

Квартира Пика была обставлена, как и все другие комнаты в отеле «Люкс». Единственное отличие было в том, что у него была не одна, а несколько комнат. По сравнению с квартирными условиями рядовых советских граждан и многих немецких эмигрантов квартиру его можно было назвать комфортабельной, даже роскошной. С точки зрения западного жителя она соответствовала, пожалуй, квартире квалифицированного рабочего в Западной Германии. Скромно и даже бедно была она обставлена по сравнению с виллой, в которой жил Вильгельм Пик после 1945 года в Нидершёнгаузене под Берлином.

В гостиной стоял круглый стол, за который мы и уселись. Перед каждым стояла стопка для водки. Я боялся, что все будет протекать очень официально. Внутренне я уже подготовился к политическому докладу или «организованному веселью», как это происходило в школе Коминтерна. Но было уютно, по–дружески, не официально. По–видимому, мы находились в таком составе и на такой иерархической ступени, когда можно было провести время и без официальных заявлений и политической декламации. В течение вечера неоднократно поднимался разговор о будущей работе, но не в партийно–официальном стиле директив, а свободно, своими словами.

Потом нам налили водки.

– За будущую работу в Германии, – сказал Вильгельм Пик весело и приветливо.

– За то, чтобы и ты, Вильгельм Пик, вскоре также приехал в Германию, – сказал кто‑то из присутствующих.

Он засмеялся.

– Да, да, я скоро приеду.

Мы посидели еще некоторое время, разговаривали, шутили и кто‑то даже рассказал анекдот.

– А знаете ли вы последний анекдот об аресте Гитлера англичанами? – спросил вдруг Рихард Гиптнер.

– Нет, расскажи! – закричали со всех сторон.

– Но он довольно острый, – засомневался он. Он, видимо, сообразил, что в то время малейшая критика союзников, даже в самом безобидном анекдоте могла рассматриваться как политическая ошибка.

– А, чего там, рассказывай! – бросил Пик ободряюще.

– Так вот. Британские войска продвигаются все дальше и окружают главную квартиру вождя. Все ближе подходят они к комнате Гитлера и, наконец, оказываются у его двери. Распахивают дверь. Британские солдаты – впереди всех майор – идут, направляя пистолеты на Гитлера: «Именем союзных наций – вы арестованы!» Невероятно напряженный момент. Гитлер, слегка улыбнувшись, достает какой‑то документ из кармана: «Очень рад познакомиться с Вами. Я агент №2015 британской разведки. Задание выполнено. Германия побеждена».

Все рассмеялись.

– Немного нахально, но все‑таки хорошо, – сказал Вильгельм Пик. И даже Ульбрихт улыбнулся.

Примерно через час мы простились. Вильгельм Пик пожал каждому из нас руку.

– До скорого свидания в Германии!

Ульбрихт еще раз напомнил нам, чтобы мы были точно в 6 часов утра у бокового входа в «Люкс».

В некотором смятении я вошел в свою комнату. События последних дней волновали и будоражили нервы. Долго не мог я заснуть. Это был мой последний вечер в Советском Союзе.

ГЛАВА VII
С УЛЬБРИХТОМ В БЕРЛИН

30 апреля 1945 года, в 6 часов утра, в одном из переулков от улицы Горького, перед боковым входом в отель «Люкс» остановился автобус. Он должен был отвезти нас – десятерых участников группы Ульбрихта – на аэродром.

Мы молча влезли в автобус. Если не считать небольшого приема по случаю нашего отъезда у Вильгельма Пика, никаких торжеств не было, так как вряд ли кто‑либо знал о нашем отъезде. Мы, конечно, тоже никому ничего не говорили: привычка, которая стала частью нашей натуры. Посмотрев на нас, наверное, никто из посторонних не подумал бы, что он видит немецких эмигрантов, которые после десятилетнего отсутствия возвращаются на свою родину.

Улицы были еще пустынны, когда мы ехали по улице Горького, через Пушкинскую площадь, по направлению к аэродрому. День был весенним, весь город был уже украшен к первомайским торжествам лозунгами и цветами. Несмотря на всю радость возвращения на родину, мне было немного грустно покидать Москву. С этим городом меня связывали дорогие воспоминания. Я вспомнил школу, детдом, университет, моих иностранных и русских друзей, мою подругу юности Эрику и еще одну русскую студентку, которая мне очень нравилась, чудесные прогулки по бульвару и по улице Горького, по кремлевскому парку и по берегу Москвы–реки. Однако теперь не стоило об этом вспоминать.

В автобусе завязался разговор. Кто‑то из нашей группы сказал:

– У меня с собой есть вчерашний номер «Правды» с подробными данными о развитии советского хозяйства. Это нам очень пригодится для нашей пропагандной работы в Германии.

Ульбрихт при этом одобрительно закивал головой. Я же подумал: у немцев сейчас, наверное, совсем другие заботы. Через четверть часа наш автобус остановился перед зданием московского аэропорта. Как обычно, мы должны были задержаться перед воротами.

– Пропуск! – прозвучал резкий голос часового. Ульбрихт показал ему документ.

– В порядке, – ответил часовой, пропуская.

Нас вежливо проводили к транспортному самолету, стоявшему немного в стороне. Это был американский «Дуглас», и мы разместились в нем поудобнее. Через несколько минут самолет пошел на старт.

Никто, кроме Ульбрихта, не знал, где будет посадка. Мы знали лишь, что летим в Германию и снизимся на той части германской территории, которая находится под контролем маршала Жукова. Также и все детали нашей предстоящей работы были нам не ясны. Ясно было одно: мы будем вести политическую работу, направленную против фашизма и его наследия и преследовать цель построения новой демократической Германии.

ГРУППА УЛЬБРИХТА

С большинством из участников «группы Ульбрихта» я познакомился только за последние дни.

Я не знаю кем и по какому принципу были набраны эти десять партработников, которым в первую очередь разрешили вернуться в Германию. Но, когда я сегодня вспоминаю эту группу, мне кажется, что ее состав был довольно показательным. Она полностью состояла из людей типа партработников сталинских времен.

Вальтеру Ульбрихту, руководителю нашей группы, был тогда 51 год. Он родился в Лейпциге, по профессии был столяром. Сегодня он утверждает, что он в 19 лет, то есть в 1912 году, вступил в социал–демократическую партию и, начиная с 1916 года, участвовал в деятельности союз «Спартак» в Саксонии. С 1928 по 1933 год Ульбрихт был депутатом КПГ в рейхстаге, а начиная с 1919 года – районным секретарем КПГ в Берлине и Бранденбурге. В 1933 году он бежал во Францию. После 1933 года состоял членом в руководстве КПГ в эмиграции в Праге. Он был во время гражданской войны в Испании, где – как я, правда, узнал только позже – стал известным благодаря проведенной им чистке среди реакционных антисталинских борцов в рядах испанской республиканской армии. После поражения Испанской республики Ульбрихт приехал во Францию, а после поражения Франции в 1940 году бежал в Москву.

Главные качества Ульбрихта: организационный талант, феноменальная способность запоминать фамилии, способность предчувствовать любое изменение политического курса и необычайная трудоспособность. Даже после самого утомительного рабочего дня он никогда не казался уставшим. Так как он был далек от теоретических размышлений и каких‑либо эмоций – я редко видел его смеющимся и никогда не замечал у него каких бы то ни было проявлений чувства – он, насколько мне известно, всегда успешно проводил в жизнь директивы, получаемые от работников советского аппарата, проявляя при этом хитрость и беспринципность.

После 1945 года образцовый аппаратчик Ульбрихт, умевший передавать партработникам директивы, но совершенно не способный возбуждать в массах энтузиазм по отношению к каким‑либо коренным изменениям, вначале всегда стоял на втором плане, за Пиком и Гротеволем. Однако когда начали отходить на второй план такие социальные реформы, как земельное устройство, национализация промышленности, школьная реформа, для проведения которых была необходима хотя бы пассивная поддержка широких кругов населения, и когда партаппарат приобрел значение всеохватывающего орудия власти, положение Ульбрихта стало заметно укрепляться.

Благодаря своей педантичности партработник Рихард Гиптнер, уроженец Гамбурга, стал для него ценным сотрудником. Недостаток энергии с самого начала определил его дальнейшую карьеру как партийного чиновника, а не ответственного партработника. Гиптнер лишен всякого чувства юмора. Его выдающимися качествами являются педантичность в работе и аккуратность в одежде. Кажется, что он неспособен ни на какие эмоции. Я никогда не видел его ни восторженным, ни возмущенным. Таким образом ему было легко принимать и передавать дальше решения, связанные с очередными изменениями партийного курса, так как для него это было таким же простым делом, как добросовестное подшивание соответствующих канцелярских бумаг.

Он мало рассказывал о себе, но нам было известно, он в течение многих лет участвовал в руководстве Коммунистического Интернационала Молодежи, что он в Москве долгое время работал в аппарате Коминтерна, а потом в институте №205. В 1946 году Рихард Гиптнер стал секретарем Центрального секретариата СЕПГ, после этого он получил довольно высокое назначение в народной полиции, а в настоящее время, он руководит главным отделом «Капиталистическое окружение» в министерстве иностранных дел ГДР.

Отто Винцер, который в Москве был известен под кличкой Лоренц, в некотором отношении похож на Рихарда Гиптнера. Отличается он от него своим более развитым интеллектом, благодаря которому он не только передает директивы дальше, но и защищает их резко и агрессивно, проводит их в жизнь, ни на кого не обращая внимания, и иногда их идеологически обосновывает, хотя и не очень глубоко. Больше, чем все другие участники группы Ульбрихта, Винцер олицетворял тип холодного, безжалостного сталинского партработника, беспрекословно проводящего в жизнь любые директивы, который, благодаря своей долголетней деятельности в партаппарате, потерял всякую связь с настоящим рабочим движением и идеалами социализма и братства народов.

После 1945 года Винцер достиг вершины карьеры коммуниста. В мае 1945 года он перенял руководство отделом культуры и народного образования при магистрате города Берлина. С 1946 по 1950 год он был начальником отдела прессы и радио при Центральном секретариате СЕПГ и, кроме того, временами замещал главного редактора газеты «Нейес Дейчланд» («Neues Deutschland»). В октябре 1949 года он стал начальником личной канцелярии президента ГДР Вильгельма Пика.

В отличие от вышеупомянутых лиц, Ганс Мале, которому тогда было 33 года, сохранил еще живость характера и непосредственность, несмотря на то, что он уже давно работал в партаппарате. Он еще умел смеяться, быть веселым, разговаривать с «рядовыми людьми» и пользоваться не только партийным жаргоном, так что было видно, что он еще не разучился думать и чувствовать по–своему.

Из всех участников нашей группы он мне нравился больше всех, потому что он еще не закостенел в работе и не утратил своей естественности. На события или людей он реагировал по–своему, и поэтому, оставаясь, разумеется, в рамках дозволенного, был способен к личной инициативе и самостоятельному мышлению. Летом 1945 года он был назначен директором восточноберлинской радиостанции, а позже – главным директором всех радиостанций советской оккупационной зоны. В начале 1951 года его карьера внезапно оборвалась, и только позже он снова появился на поверхности, занимая незначительный пост главного редактора газеты «Шверинер фольксцейтунг».

Густав Гунделах – также уроженец Гамбурга. Ему было 58 лет, и он был самым старшим из нашей группы. Он производил впечатление честного рабочего–партийца, который с трудом приобрел какое‑то образование. По характеру он не был таким веселым, как Ганс Мале. Он был приветливым, но замкнутым человеком. Его спокойствие не было похоже на флегматичность и педантизм Гиптнера или на недружелюбную холодность Винцера. Он был прилежным работягой и положительным человеком. Летом 1945 года Гунделах был назначен председателем Центрального управления по делам труда и социального страхования в советской оккупационной зоне, а в апреле 1946 года был переброшен в свой родной город Гамбург для укрепления компартии Западной Германии. Вскоре он стал депутатом в городском парламенте, а через некоторое время занял руководящее место в западногерманской компартии. 14 августа 1949 года он был избран коммунистическим делегатом в первый, послевоенный бундестаг (германский парламент).

С Карлом Мароном, которому тогда было 44 года, я познакомился в редакции газеты «Свободная Германия» («Freies Deutschland»). Мы были с ним в хороших отношениях. Карла Марона, который был довольно полным человеком, было трудно вывести из терпения. Он умел быстро приспосабливаться к новым ситуациям и к новым областям работы и сразу схватывал суть дела. Он был компанейским человеком и обладал чувством юмора, был вспыльчивым, но легко «отходил». Этими своими качествами он приобрел себе известную популярность. Удивительным свойством была его многосторонность. После долгих лет работы в спортивных организациях, он начал писать военные комментарии для печатного органа Национального комитета. В июне 1945 года он стал заместителем главного бургомистра города Берлинa, позже – председателем фракции СЕПГ в Берлинском городском совете, в ноябре 1948 года – уполномоченным по делам экономики в восточном секторе Берлина, в ноябре 1949 года – заместителем главного редактора органа СЕПГ «Neues Deutschland», а затем генеральным инспектором и начальником Главного управления народной полиции. Во время своей быстрой карьеры Карл Марон вероятно приобрел те качества партаппаратчика, которые так характерны для Ульбрихта, Гиптнера и Винцера.

Особое положение занимал Вальтер Кёппе. Маленький приземистый, лысый (тогда ему было 53 года). Он был родом из Берлина и говорил на настоящем берлинском диалекте. Для своего возраста и телосложения Кёппе был удивительно подвижным человеком; он мало разбирался в теоретических и политических вопросах. В июне 1945 года в личных взаимоотношениях симпатичный, но политически слабый Вальтер Кёппе стал вторым председателем парторганизации города Берлина, официально работая секретарем организации. На этом месте он, однако, долго не удержался. Вместо того, чтобы давать рабочие директивы, он все свое служебное время тратил на разговоры с берлинскими партработниками, рассказывая им из своего прошлого. В 1947 году он был назначен администратором по экономической части в Высшей партшколе имени Карла Маркса. Эта работа вполне соответствовала его практическим и организационным способностям. Через три года он был назначен руководителем хозотдела в Академии по административным вопросам в Форст–Цинна, где он находится и по сегодняшний день.

Журналист и писатель Фриц Эрпенбек из Майнца, которому тогда было 48 лет, был единственным из всей нашей группы, у кого в 1945 году еще не было назначения или определенной функции. Фриц Эрпенбек писал много и усердно и поспевал всюду и везде: на редакционные совещания газет и журналов, в Союз культуры, присутствовал при обсуждениях проблем кино, театра и изобразительного искусства. Будучи живым, восприимчивым, образованным и всем интересующимся человеком, он себя, очевидно, очень хорошо чувствовал, имея это ни к чему не обязывающее положение. Однако, чем больше укреплялась политическая система в советской зоне, тем труднее становилось вести такую свободную жизнь.

Наконец надо сказать несколько слов и о самом себе. Из всех участников группы Ульбрихта я был самым молодым: мне было тогда 23 года. Я был единственным, у которогo не было долголетнего стажа работы. Вероятно меня взяли в группу Ульбрихта потому, что я вырос в Советском Союзе и меня рассматривали как представителя молодежи, которую там гораздо чаще, чем на Западе, выдвигали на руководящие посты. Очевидно, для немецкой компартии спешно нужны были молодые кадры, что доказывалось сравнительно большим процентом молодых товарищей, учившихся в школе Коминтерна. Вероятно меня взяли еще и потому, что уже 5 лет состоял в комсомоле и окончил школу Коминтерна. Я всегда очень интересовался политикой и постоянно стремился повысить свой политический уровень. Кроме того, я тогда свободно и без акцента говорил по–русски. Остальные участники группы, хотя и понимали по–русски, но говорили с трудом, делая ошибки.

Наконец, к нашей группе принадлежал еще один молодой человек, но не в качестве политического работника, а в качестве технического секретаря. Он был спокойным и молчаливым человеком (почти как начальник кадров) и редко когда участвовал в наших беседах. Работником он был хорошим. Позже я встретил его в качестве начальника канцелярии областного управления Потсдама.

Эти десять участников группы Ульбрихта были первыми немецкими эмигрантами, которые вернулись в советскую оккупационную зону Германии. Их задачей было подготовить Политическую почву для дальнейшего развития режима.

НА САМОЛЕТЕ В ГЕРМАНИЮ

Первый час нашего полета прошел в молчании. Нам настолько подробно разъяснили наши задачи, что Ульбрихт не считал нужным их повторять. Спрашивать Ульбрихта о нашей будущей работе и нашей судьбе не приходило никому в голову; он бы все равно не ответил, а кроме того, мы все знали, что такие вопросы не принято задавать.

Когда я 30 апреля 1945 года летел в Германию, я честно был готов сделать все, что было в моих силах, чтобы образцово выполнить поставленные передо мной задания. Я тогда верил, что Советский Союз после разгрома германской армии, бескорыстно поможет немецким антифашистам и демократам построить новую демократическую Германию. Не была ли поддержка немецкого Национального комитета лучшим доказательством того, что Советский Союз был заинтересован в построении независимой Германии немецкими силами? Не была ли отправка и нашей группы до окончания военных действий еще одним доказательством желания Советского Союза действовать не как завоеватель, а как государство, готовое помочь немецким антифашистам? Не повторял ли неоднократно сам Сталин о различии, которое существует между немецким народом и нацистским государством?

Тогда я был далек от сознательной оппозиции, хотя я и не принадлежал к тем стопроцентным сталинцам, которые не думали самостоятельно, а подходили к вопросам исключительно с одной точки зрения: что лучше для Советского Союза, то правильно и необходимо. Я и сам тогда был готов выполнять все партийные директивы, но я задумывался над политическими событиями и зигзагами генеральной линии.

Во время моего десятилетнего пребывания в Советском Союзе, я многое увидел и пережил. Я был свидетелем событий и решений, которые мне нравились и были созвучными марксистской теории. Но бывали решения, с которыми я не был согласен и которые, как мне казалось, противоречили марксизму. Случались некоторые вещи, которые мне были непонятны и которые меня волновали, а кое‑что мне было противным и вызывало мое полное отрицание. Я часто думал об огромной волне арестов 1936–1938 годов и о всесильном аппарате НКВД. У меня часто возникали сомнения в правильности пакта с фашистской Германией и в необходимости войны с Финляндией. Я вспоминал иногда с неприятным чувством, как после оккупации восточной Польши в 1939 году и Прибалтийских стран в 1940 году в Москву приходили длинные товарные составы с «трофейной добычей». Я помнил антирабочее законодательство 1940 года и подавление свободного мнения так же, как помнил и ужасающие формы критики и самокритики. Правда я всегда старался находить оправдание этим явлениям, – в конце концов, ведь, социалистическая революция происходила в отсталой стране и все существующие недостатки и слабости скорее нужно относить за счет общей отсталости России, чем ставить в упрек советской системе.

Когда я покидал Советский Союз, я был полностью поглощен новым и важным заданием, и я был, пожалуй, из всей группы наиболее «прогрессивным» в своем обосновании правильности режима. Я был полон надежд на то, что мы получим сравнительную свободу действий в политическом развитии дел в Германии, право проводить некоторые мероприятия по–иному, чем в Советском Союзе. Кроме того, я думал, что после окончания войны и в самом Советском Союзе произойдет изменение режима в сторону предоставления населению большей свободы.

Итак, несмотря на критические размышления, как раз в это время я был оптимистически настроен и полон надежд, я жаждал поскорее приступить к новой политической работе.

После, примерно, одночасового полета мы приземлились в Минске, столице Белорусской Республики. Этот город в то время был одним из наиболее разрушенных в Советском Союзе. С аэродрома были видны почти одни только развалины: картина была жуткой.

Вслед за нами приземлился еще один самолет. Из него вышло десять пассажиров, которые были одеты так же, как и мы и с интересом на нас посматривали.

– Это бывшие военнопленные, окончившие антифашистскую школу. Они тоже летят в Германию, в район действий армии маршала Жукова, – сказал один из нашей группы, который, очевидно, был более осведомлен, чем я.

Они стояли перед своим самолетом, а мы – перед нашим.

– Нельзя ли нам с ними поздороваться? – спросил я.

– Лучше не надо. Ульбрихт сказал, чтобы мы держались отдельно.

Я промолчал, но в моей голове уже зашевелились еретические мысли о двойственности этого положения. Или их должны были и дальше рассматривать, как военнопленных, тогда их не нужно было одевать во все новое и посылать на особые политические задания в Германию, или их уже считают своими товарищами, тогда и обращаться с ними нужно, как с равными. Тогда я отнес этот инцидент к тактическим ошибкам одной из инстанций. На самом же деле в этом примере отразилось то иерархическое расчленение, которое столь типично для сталинизма.

Из десяти пассажиров этого второго самолета мне привелось позже познакомиться с двумя: с Паулем Маркграфом, бывшим полковником и кавалером ордена «Рыцарского Креста», который после «перековки» в антифашистской школе и возвращения в Германию, был назначен советскими властями полицейским префектом Берлина, и с Матеусом Клейном, бывшим пастором, который входил в Национальный комитет «Свободная Германия» и сначала работал в отделе по церковным делам. В дальнейшем он, однако, отошел от своей веры и стал настоящим сталинцем. После 1945 года он стал начальником кадров восточноберлинской радиостанции, потом ассистентом при кафедре философии в партийной школе имени Карла Маркса и впоследствии доцентом кафедры «Наука об обществе» при Йенском университете.

Через несколько минут мы полетели дальше. Мы все еще не знали, где же мы окончательно приземлимся. Мое напряжение росло с каждой минутой.

Примерно через полтора часа машина пошла на посадку. Мы спустились на маленьком аэродроме, который, по–видимому, был предназначен для аварийных посадок военных самолетов. Вокруг ничего не было видно: ни города, ни даже какого‑либо здания, ничего, что хотя бы отдаленно напоминало человеческое жилье.

– Мы находимся около новой немецко–польской границы, между Франкфуртом на Одере и Кюстрином, – объяснил нам Ульбрихт.

Выйдя из самолета, мы топтались в нерешительности на месте, не зная что нам делать. Через несколько минут, однако, к нам подъехала автомашина, из которой вылез советский офицер и дружески поздоровался с Ульбрихтом. Видимо они уже раньше были знакомы.

– Все в порядке, вы скоро поедете дальше, – сказал нам офицер.

– Я только что приехал из Берлина и еду опять обратно, – прибавил он и при этом нарисовал на песке палкой план Берлина, отметив те части города, которые уже находятся в руках Советской армии.

Перспектива попасть в Берлин, который я покинул 12 лет тому назад еще мальчиком, была для меня чудесным сном.

Тем временем к нам подъехал грузовик. Советский офицер смущенно сказал:

– Извините, дорогие товарищи, что мы можем предоставить вам только грузовую машину, но это лишь на первую часть пути. Потом все вы получите легковые машины.

Когда мы ехали через деревни, мы вообще не видели людей. Или дома были пустыми, или жители не решались показаться. На некоторых домах висели красно–белые польские флаги. По–видимому там были пункты связи польских властей, – мы ведь всё еще находились вблизи границы по Одер–Нисе.

После двух часов езды мы подъехали к местечку, где находилась советская комендатура. Нас встретили два молодых советских офицера и пригласили на обед. Стол был уже накрыт. Очевидно им доставляло удовольствие принимать гостей. Мы также заметили, что им хотелось с нами поговорить.

– Надеюсь, что обед вам понравится, дорогие гости, – с ноткой почтительности в голосе, сказал один из них.

– На днях мы тут угощали польских офицеров, а теперь мы особенно рады приветствовать вас, потому что, как слышали, вы являетесь членами нового немецкого правительства!

Я чуть не поперхнулся, услышав эти слова. Что он сказал? Новое немецкое правительство? Около меня сидел Ганс Мале, с которым мы недоуменно переглянулись. Что же нам теперь делать? С одной стороны, нам нужно было сказать офицеру, что мы не новое немецкое правительство, а с другой стороны, мы не имели права говорить, что мы принадлежали к группе Ульбрихта. Один из нас просто сделал жест руками, давая понять, что мы «не новое немецкое правительство». Однако это только укрепило офицера в его уверенности и он стал еще любезнее и услужливее. Когда мы вышли из комендатуры, то увидели, что нас уже дожидаются американские и немецкие лимузины. Они были снабжены красными флажками и опознавательными знаками Советской армии. Шоферы были тоже одеты в советскую форму. Через некоторое время мы приехали в Кюстрин. Этот город часто упоминался в советских военных сводках, причем уже тогда его называли по–славянски «Кострцын».

Город представлял из себя сплошную груду развалин. Такие разрушения мне раньше приходилось видеть только на фотографиях или в киножурнале. Картина была потрясающей.

Во время короткой остановки Ульбрихт быстро переговорил с сопровождавшими нас советскими офицерами, а те, в свою очередь, сказали что‑то шоферам, и мы поехали дальше.

– Куда же мы едем? – спросил я нашего шофера.

– Поедем на запад, на Берлин, – сказал он ухмыляясь

Что принесут нам ближайшие дни? Я не мог дождаться момента поговорить с «настоящим немцем», с тем, кто жил тут всегда. Я также не мог дождаться снова увидеть Берлин посетить те места, где прошло мое детство: Граф–Гезелер штрассе в Рейникен–дорф–Вест, гимназию в Рейникендорф–Ост, школу имени Карла Маркса в Нейкельне и, прежде всего, район художников на Лаубенгеймер плац в Вильмерсдорфе.

Мои мысли были прерваны возгласом шофера:

– Приехали!

Мы находились в хорошеньком немецком городке Брухмюле, 30 км восточнее Берлина.

БРУХМЮЛЕ – ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЦЕНТР АРМИИ ЖУКОВА

В то время городок Брухмюле был на совершенно особом положении. В нем находился политический штаб армии маршала Жукова. Этот штаб был под командой генерала Галаджиева, который был главой политического управления армии маршала Жукова.

Город был очищен от всех других воинских частей. Население этого маленького городка пережило все первые ужасы вступления в город советских войск, но теперь, по меньшей мере на несколько недель, находилось на привилегированном положении. В городе почти не было простых солдат. На улицах попадались только офицеры штаба Галаджиева; почти все они говорили по–немецки и основной задачей своей считали установление хороших взаимоотношений с местным населением. Здесь находилась также редакция, где составлялись листовки на немецком языке. А главное – отсюда исходили дерективы согласно новой политической линии, которая, после открытого осуждения пропаганды Эренбурга в «Правде», должна была проводиться в жизнь политотделами всех воинских частей.

В течение следующих недель я, однако, понял, что для проведения этого «нового курса» в большинстве случаев былo уже слишком поздно. В виду того, что все армейские части на протяжении лет буквально забрасывались «эренбурговской пропагандой», политработники генерала Галаджиева ничего больше изменить не могли. Вскоре после нашего приезда нас приняли сотрудники генерала Галаджиева. Так как уже наступил вечер, было решено отложить деловые разговоры на следующий день. Нас поместили в новом, специально для нас реквизированном доме.

На следующее утро – это было 1 мая 1945 года, чудесный весенний день – я проснулся с чувством такой радости, какой никогда еще не испытывал. Снова в Германии! Ничто меня не тревожило. Я еще не знал о том, что ежечасно и ежедневно происходит в Германии. Я и был в Германии и одновременно не был в ней еще. До этого утра я видел только красивые улицы, нарядные дома, освобожденных иностранцев и гостеприимную комендатуру. Больше ничего.

Сразу же утром нас созвали. Один из офицеров вручил каждому из нас какую‑то бумагу. Я сразу понял, что это был важный и ценный документ. За подписью начальника политуправления армии маршала Жукова генерала Галаджиева этот документ удостоверял, что Вольфганг Леонгард являет работником Главного политуправления в областях, занятых армиями 1–го Белорусского фронта.

После вручения документов нас пригласили в офицерскую столовую Главного политуправления. По врученным талонам я понял, что нам полагается паёк майора Красной Армии. Одновременно каждый из нас получил большой пакет с папиросами. Какой‑то офицер приветливо представился как уполномоченный политического штаба, задачей которого было выполнять все наши желания. Он нам сказал:

– После вчерашних переговоров с генералом Галаджиевым товарищ Ульбрихт выехал сегодня в Берлин и вернется только к вечеру. Некоторые из ближайших сотрудников ген. Галаджиева хотели бы с вами поговорить и ждут вас сегодня в 4 часа дня.

Таким образом, все дообеденное время было в нашем распоряжении. Позавтракав, я пошел к себе в комнату. Вскоре кто‑то постучал в дверь. В комнату робко вошла женщина около тридцати лет, которая смущенно сказала: