Текст книги "Революция отвергает своих детей"

Автор книги: Вольфганг Леонгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

Многое, о чем я до того лишь догадывался, получило здесь связное изложение. Передо мной лежал труд, в котором современная система в СССР не рассматривалась как преемница Октябрьской революции, а служила доказательством, что сталинизм предал ее достижения и обратил их в их собственную противоположность.

Затем появился третий материал с Запада, показавший мне, что мы не одиноки в своих воззрениях. Это была книга Пауля Зеринга «По ту сторону капитализма» с подзаголовком «Попытка переориентации социализма».

Большая часть книги была посвящена Советскому Союзу и, несмотря на то, что многие ответственные партийные работники были несогласны с некоторыми высказанными в ней мыслями, произвела на нас глубокое впечатление; эта книга, среди той литературы, которую мы тогда получали, была первой попыткой дать анализ жизни Советского Союза, попыткой ответить на вопрос, почему развитие событий в Советском Союзе привело именно к такому типу государства, и насколько этот тип государства противоречит первоначальному учению классиков марксизма.

В Высшей партийной школе во многих комнатах студентов стояли радиоаппараты. Профессора имели также хорошие радиоприемники. Нередко слушали мы западные радиопередачи. Они обладали теми же недостатками, как и печатные издания.

Однажды мы сидели у меня в квартире и слушали радиостанцию РИАС. Почти каждое третье слово было – свобода. Один из нас встал и с раздражением выключил приемник.

– Что они пристали со своей свободой! Во–первых, на Западе нет свободы, а во–вторых, они там и не знают, что такое свобода.

Мы согласились с ним. Он отнюдь не был приверженцем генеральной линии, наоборот, он был настроен оппозиционно. Но эта оппозиция, – на Западе это часто забывают, – вращалась в кругу наших представлений, нашей терминологии, занималась решением наших проблем и не имела ничего общего с симпатией к Западу или с западным пониманием свободы.

Для нас свобода была осознанной исторической необходимостью. Так как мы были единственными, кто на основе научных теорий осознавал эту историческую необходимость, то мы и были свободны, в то время как люди на Западе, не обладавшие такой научной теорией и поэтому невежественно и беспомощно противостоявшие историческому развитию, становились игрушкой этого развития и были несвободны.

Однако и среди радиопередач были исключения: первым был радиоспектакль по книге Кестлера «Тьма в полдень». Об этой книге я еще ничего не слыхал, но так как я читал брошюру Кестлера, то включил приемник. Уже после первых реплик действие меня захватило. Радиоспектакль о старом большевике, который попал в тюрьму НКВД! Когда передача кончилась, я ушел и гулял несколько часов, чтобы иметь возможность обдумать слышанное. В течение ближайших дней я установил, что и другие партработники слышали эту радиопередачу; она произвела и на них глубокое впечатление. С того дня я начал чаще слушать западные радиопередачи, но по прошествии недели вновь забросил. Слушать не было смысла. Такие интересные передачи составляли исключение.

В середине января 1949 года мы вновь собрались целой компанией – один из нашей группы партработников был офицером народной полиции.

– Через полчаса будет передача РИАСа к годовщине смерти Розы Люксембург, – заметил один.

– Американская радиостанция о Розе Люксембург! – отозвался другой.

С недоверием включил офицер народной полиции радиоприемник. Но наше недоверие быстро исчезло. Объективными, даже хвалебными словами была обрисована эта крупная немецкая революционерка. Одновременно были даны выдержки из ее работы «Российская революция», из работы, которая не цитируется ни одной газетой советской зоны и не выдается ни в одной партийной школе, как учебный материал. (И в позднейшее двухтомное издание речей и статей Розы Люксембург она не была включена). Эта работа ходила среди оппозиционно настроенных ответственных работников СЕПГ по рукам, и я сам получил ее от одного товарища не где‑нибудь, а в здании одного из краевых управлений СЕПГ. И вдруг мы услышали выдержки из этой работы по радиостанции РИАС:

«В результате удушения политической жизни во всей стране, все более парализуется и жизнь в Советском Союзе. Без всеобщих выборов, без неограниченной свободы печати и собраний, без свободной борьбы мнений – жизнь любого общественного организма прекращается, становится мнимой жизнью, в которой активна лишь бюрократия. Общественная жизнь постепенно замирает, несколько дюжин партийных вождей руководят и правят с неисчерпаемой энергией и безграничным идеализмом, но среди них в действительности руководит лишь десяток выдающихся голов. А рабочая элита от времени до времени созывается на собрания, чтобы аплодировать речам вождей, единогласно принимать предложенные резолюции. По существу, это означает правление одной клики, – то есть это несомненно диктатура, но не диктатура пролетариата, а диктатура кучки политиков…»

После передачи еще нескольких текстов под конец раздались слова, как удар хлыстом: «С кем была бы сегодня Роза Люксембург?»

В комнате царила тишина. Все молчали, и каждый думал: что‑то думает сосед? На сей раз нелегко было ответить на этот вопрос: троих из присутствующих я не знал. Я был осторожен:

– Во всяком случае не с американцами.

– Но и не с нами, – сказал один из двух мне незнакомых партработников твердо. Остальные кивнули в знак согласия, офицер народной полиции также.

Эти несколько брошюр и радиопередач с Запада остались так ярко в памяти, вероятно потому, что отвечали нашим исканиям: разбор классового характера системы в понятиях и терминах, которые нам были близки, исследование степени отхода сталинской системы от марксистских принципов, и как должен был бы выглядеть Советский Союз, если бы он шел по марксистскому пути развития.

Так как газеты и радиопередачи с Запада не занимались столь важными, решающими для нас вопросами, мы, группа самостоятельно мыслящих и страдающих беспрестанными «политическими коликами» социалистов, – а с нами, вероятно, тысячи других членов и ответственных работников СЕПГ, – должны были, продвигаясь с трудом шаг за шагом, сами решать наши проблемы, не получая ни с какой стороны хотя бы побуждения к размышлениям и дискуссиям, которые могли бы нам помочь противопоставить что‑либо сталинизму.

ЧТО ПРОИСХОДИТ С ЮГОСЛАВИЕЙ?

Весной 1948 года произошли события, взволновавшие нас так, как мы не волновались со дня основания партии. Началось все совершенно безобидно, казалось бы, с незначительных случаев, которые мы не могли объяснить себе и по поводу которых мы не получили никаких разъяснений.

Произошла непонятная история с поездкой 150–ти членов Союза свободной немецкой молодежи (ССНМ). После моей поездки в Югославию летом 1947 года я сделал доклад председателю ССНМ Гоннекеру. Связь между Союзом свободной немецкой молодежи и Народной молодежью Югославии (НМЮ) была налажена, а с осени того же года началась кампания под лозунгом «Лучшие 150 членов ССНМ. едут летом 1948 года в Югославию». Центральный орган ССНМ «Юный мир» («Junge Welt») печатал длинные статьи, на конференциях ответственных партработников выбирались лучшие члены ССНМ для поездки в Югославию.

Вдруг, за одну ночь все переменилось. Кампания была приостановлена. Никаких статей в газетах, никаких объяснений, – как будто никакой кампании и не бывало.

– Что случилось с вашей югославской кампанией? – спросил меня член Центрального совета.

– Я сам точно ничего не знаю. Дело очень странное: на нашем последнем совместном совещании советские друзья сказали нам, чтобы мы прекратили кампанию. 150 членов ССНМ, по всей вероятности, не смогут летом 1948 года ехать в Югославию. Обоснование не было дано. Они лишь сказали, что лучше всего незаметно прекратить кампанию.

Вскоре после этого я услышал, что в ближайшие недели четыре высших ответственных работника СЕПГ посетят страны народной демократии. Через несколько дней пришло официальное оповещение об этой поездке руководителей СЕПГ. В Югославию не поехал ни один.

Когда я был летом 1947 года в Белграде, я договорился, что приеду следующим летом снова. Дело было в мае 1948 года, вскоре я должен был получить отпуск. Я отправился в югославскую военную миссию, чтобы выяснить вопрос о моей поездке.

– Ты можешь ехать к нам в любое время. Ты же официально приглашен Центральным советом Народной молодежи. Мы будем очень рады.

Югославские товарищи были очень любезны, но когда я осторожно поставил вопрос, как обстоит дело с 150 членами ССНМ, они ответили мне весьма уклончиво:

– Мы ничего не можем сказать определенного. С нашей стороны приглашение остается в силе.

Больше они ничего не сказали, но и этого было достаточно. Я теперь знал: югославы согласны были на поездку 150 членов ССНМ. ССНМ был также за поездку. Оставалась лишь одна возможность: были против советские представители.

Но почему? Какие к этому основания?

Утром 29 июня 1948 года я пошел, как всегда, за газетой. Там, где раздавали у нас газеты преподавателям и руководителям факультетов, мне пришлось немного подождать, так как около меня получал газеты профессор Виктор Штерн. Сверху лежал «Телеграф» с огромным, броским заголовком: «Сталин порывает с Тито, Тито обвинен в троцкизме».

– Такая глупость! Вечно пишут какую‑то ерунду! Что это значит: «Тито обвинен в троцкизме» – бессмыслица какая‑то! Тито ведь как раз удалил троцкистов из руководства партией.

Раздраженно засопев, Виктор Штерн сложил свою газету и ушел.

Быстрым взглядом я окинул заголовки крупных западных газет и понял: это не было «уткой» «Телеграфа», это было объяснением странных событий последних недель.

В восточных газетах в это утро не было напечатано по югославскому вопросу ни строчки.

Я побежал в свою комнату и внимательно прочел сообщения всех западных газет. Они были так коротки, что невозможно было составить себе полной картины. Одно было ясно: Коминформом была принята и опубликована резолюция, которая обвиняла Югославию в политических ошибках и уклонах. С этой минуты я, почти не отрываясь, сидел у радиоприемника. Через два часа ко мне в Клейн–Махнов пришла моя подруга Ильза, которая относилась для меня к тем, кому можно было доверять. Она работала в здании Центрального секретариата в редакции газеты «Новый путь» («Neuer Weg»). Она, конечно, слышала новость и уже побывала в редакциях различных газет, чтобы поговорить с друзьями.

– Полного текста еще нет, но он должен появиться в наших газетах завтра утром. Уже сейчас везде царит большoe волнение, но в точности еще ничего неизвестно.

Мы до глубокой ночи сидели у приемника. Все еще положение не прояснялось.

На следующее утро – 30 июня 1948 года – я получил, наконец, текст резолюции Коминформа. Внимательно читал я обвинения, предъявленные югославским коммунистам и все более приходил в ярость от этих примитивных и, как я знал, совершенно необоснованных нападок.

Не прошло еще и десяти месяцев после моей поездки в Югославию, и я не только с того времени, но уже и ранее регулярно читал всё, публикуемое в Югославии. Поэтому мне не трудно было установить, что обвинения были ложными.

Югославские коммунисты обвинялись в «буржуазном национализме». Как в разговорах с югославскими коммунистами, так и в их печати царил дух интернационализма, которого я часто безуспешно искал в Советском Союзе.

«Поддержка капиталистических элементов в деревне» – читал я в резолюции и знал, что югославские коммунисты не только провели наиболее последовательно земельную реформу, но и организовали первыми среди стран народной демократии сельскохозяйственные артели.

«Антисоветская установка!» Я вспомнил, как в югославской печати писалось о Советском Союзе, как югославы идеализировали СССР, как они свои большие достижения всегда ставили после достижений Советского Союза.

Над тем, что в югославской компартии якобы царит «военно–бюрократическая» система, я мог только рассмеяться. Не кто иной, как советская коммунистическая партия, в которой как раз и царит военно–бюрократическая система, которая, вопреки своим собственным уставам, с 1939 года, то есть уже девять лет, не созывает съезда партии, – становится в позу защитницы партийной демократии!

Затем снова шли нападки на югославскую земельную политику, на этот раз из‑за так называемого «левого уклона». Ее обзывали «авантюристической», – а за несколько фраз до этого, – югославским коммунистам бросался упрек в «оппортунистических взглядах».

В общем все это было курам на смех.

«Кто может принять такой документ всерьез или верить в то, что там написано», – думал я. Однако в следующую же минут/у я сам принял его всерьез, правда, не из‑за содержавшихся в нем «аргументов», а из‑за угрозы и предупреждения в конце резолюции:

«Задача этих здоровых сил компартии Югославии заключается в том, чтобы открыто и честно признаться в своих ошибках… или, если теперешнее руководство коммунистической партии Югославии окажется к этому неспособным, снять его и заменить новым интернационалистическим руководством коммунистической партии Югославии».

Это было ясно сказано – даже слишком ясно. Единственная страна в Европе, в которой за последние 20 лет произошла победоносная революция и во главе которой стояла коммунистическая партия, должна была быть приведена в повиновение. Мне было сразу понятно, – для этого я уже достаточно хорошо знал советскую политику, – что дело заключалось совсем не в содержавшихся в резолюции обвинениях, а в том, что югославские коммунисты, очевидно, вели до некоторой степени самостоятельную, собственную политику.

С первой же минуты я с твердым убеждением встал на сторону оклеветанных и обвиняемых югославских коммунистов и против тех, кто представлял резолюцию Коминформа.

Я был не одинок. В этот день я, к счастью, был занят лишь в предобеденные часы и после обеда поехал в Берлин, чтобы повидать друзей. Берлинская блокада, начавшаяся в эти же дни, почти не упоминалась в наших разговорах, хотя все они происходили в Берлине.

Все вертелось вокруг одного вопроса: что будут делать югославы? Подчинятся ли они и признают несовершенные ими ошибки, капитулируют ли перед недвусмысленными, массированными угрозами? Или найдут в себе мужество противостоять этой резолюции? Многие, сменяясь, дежурили у радиоприемников, чтобы ничего не пропустить: они ждали ответа Югославии.

– Лишь бы они не подчинились! – было лейтмотивом всех разговоров среди доверявших друг другу людей. Вечером пришла моя подруга Ильза из Центрального «Дома Единства».

– В стеклянном дворце – как в пчелином улье. Все страшно возбуждены. Некоторые симпатизируют югославам. Надо надеяться, что они устоят!

Снова сели мы к радиоприемнику. Прошло полчаса, час… Наконец мы услышали голос диктора Би–Би–Си: «Центральный комитет коммунистической партии Югославии отклонил обвинения Коминформа, как необоснованные».

Еще никогда я не был так наэлектризован каким‑либо сообщением.

Радиостанция Би–Би–Си сообщала, что ЦК югославской компартии собрался, опроверг обвинения одно за другим и заявил, что он не собирается признавать ошибки, которые Югославия никогда не совершала.

Мы еле сдерживали свою радость. Наконец‑то, наконец нашлась партия, у которой хватило смелости противоречить сталинскому руководству!

Но сразу же возникли и опасения.

– Смогут ли югославы держаться? Дело, ведь, наверняка не остановится на резолюции.

– Может быть, Болгария или какая‑либо иная страна народной демократии перейдет на сторону Югославии, может быть, Польша. Может быть, дело дойдет до внутренних разногласий в компартиях стран народной демократии.

До поздней ночи мы обсуждали этот животрепещущий вопрос и пытались поймать радио Белград, но в тот вечер нам это не удалось. В ближайшие дни мы узнали, что были не единственными, взволнованно сидевшими у радиоприемника, чтобы выяснить все обстоятельства того невероятного факта, что одна из коммунистических партий опротестовала резолюцию Коминформа и, таким образом, противостояла Сталину.

Нам все еще недоставало главного звена в цепи: у нас не было полного текста югославского ответа Коминформу. Некоторые оптимисты надеялись, что газеты Социалистической единой партии Германии опубликуют югославский ответ. Их ожидало, конечно, разочарование. Мы начали покупать все газеты, которые можно было в те времена получить в Берлине и слушали все западные радиопередачи. К сожалению они лишь резюмировали события.

Мы возмущались:

– Если бы они хоть дали полный текст ответа!

Но вот три дня спустя у нас в руках был, наконец, ответ. Его опубликовало агентство Танъюг в своем бюллетене. До того бюллетень Танъюг был лишь одним из многочисленных бюллетеней, которые валялись в редакциях газет. За одну ночь бюллетени югославского агентства печати стали наиболее волнующими и значительными документами среди тех, которые распространялись в СЕПГ. Теперь мы могли прочесть черным по белому то, что нам до той поры казалось невероятным: руководство одной из коммунистических партий отказалось признать резолюцию Коминформа и открыто объявляло ее лживой: «Критика, содержащаяся в резолюции, базируется на неточных и необоснованных утверждениях и представляет собою попытку подорвать престиж коммунистической партии Югославии за границей и в стране, вызвать в массах в стране, а также в международном рабочем движении замешательство».

Спокойно и по–деловому, с приведением большого количества фактов, были одно за другим опровергнуты утверждения резолюции Коминформа. В особенности интересен был для меня ответ на упрек в слежке за советскими военными и гражданскими специалистами в Югославии. Югославы не только отклонили обвинения в этом пункте, они заявили со своей стороны, что советская разведка пыталась насадить свою агентуру в братской компартии. Целый ряд членов компартии Югославии в особых заявлениях сообщали своим партийным организациям, что «органы советской разведки откровенно вербовали их. ЦК компартии Югославии придерживается мнения, что такое поведение по отношению к стране, в которой коммунисты являются правящей партией и которая движется к социализму, непозволительно и ведет к деморализации населения Федеративной народной республики Югославии, к ослаблению и подрыву партии и государства».

«Это должно было бы и наше руководство СЕПГ когда‑нибудь сказать!» – с тяжелым вздохом сказал один из ответственных партработников, который так же, как и я. особенно жирно подчеркнул это место.

Югославы ясно и недвусмысленно закончили заявлением, что они отказываются признать обвинения резолюции Коминформа правильными, одновременно, однако, – что было для нас особенно важным, – будут продолжать «с еще большей выдержкой строить социализм».

Человеку на Западе трудно представить, какое глубокое впечатление произвели на нас те фразы югославского ответа, где осуждалось рабское подчинение, где югославы отказывались признать несовершенные ими ошибки – ведь на признании своих «ошибок» основана вся система критики и самокритики, вся сталинская система. Заявление ЦК КПЮ звучало для меня революционным призывом:

«ЦК коммунистической партии Югославии не считает, что своим отказом обсуждать несовершенные ошибки оно в какой‑либо степени нарушило единство коммунистического фронта. Единство этого фронта основывается не на признании придуманных ошибок и сочиненной клеветы, а на том факте, является ли политика данной партии действительно интернационалистической или нет. Нельзя, однако, обойти молчанием тот факт, что Информационное бюро пренебрегало принципами, на которых оно основано и которые предусматривают добровольность принятия любой партией соответствующих резолюций. Информбюро не только принуждает руководство коммунистической партии Югославии признать несовершенные им ошибки, но и призывает членов КП Югославии к бунту в партии и к расколу единства партии. Центральный комитет КП Югославии никогда не сможет согласиться с тем, чтобы его политика обсуждалась на основе выдумок, нетоварищеского отношения и при отсутствии взаимного доверия».

Ответ югославских коммунистов по своему действию был равен разорвавшейся бомбе. Куда бы я ни пришел, все обсуждали его и многие вытягивали бюллетень агентства Танъюг из кармана.

– Вот бюллетень Танъюг, – шептал один другому, – но верни мне его завтра, на него уже записалась целая очередь.

Так бюллетень переходил из рук в руки.

Пока что в этом не было ничего нелегального: СЕПГ еще не высказала своего отношения к событиям и кое‑кто надеялся на некоторого рода нейтралитет с ее стороны. Однако эти надежды не оправдались.

СЕПГ ВКЛЮЧАЕТСЯ

4 июля 1948 года все газеты СЕПГ дали на первых полосах так называемое «Заявление по югославскому вопросу». СЕПГ полностью солидаризировалась с резолюцией Коминформа, несмотря на то, что сама она в него не входила.

«Центральный секретариат Социалистической единой партии Германии разобрал коммюнике Информационного бюро коммунистических партий и считает правильным осуждение политики Центрального комитета Коммунистической партии Югославии».

Из этой резолюции стало еще более ясным, чем из самой резолюции Коминформа, в чем, собственно, состояли расхождения:

«В первую очередь ошибки Коммунистической партии Югославии показывают, куда это ведет, если ведущая рабочая партия отказывается от самой важной основы – братских отношений к социалистическому Советскому Союзу и к партии Ленина–Сталина… Особенно ошибки Коммунистической партии Югославии показывают нашей партии, что ясное, недвусмысленно–положительное отношение к Советскому Союзу является сегодня единственно возможной позицией для каждой социалистической партии…»

У меня по спине побежали мурашки. Зная партийный язык, я понял, что это значило: еще большее подчинение СЕПГ Советскому Союзу и советской политике, конец тезиса об особом германском пути к социализму.

Последний абзац этого документа гласил: «Центральный секретариат СЕПГ осуждает также, что ведущие югославские коммунисты в Берлине распространяют материалы, которые направлены против коммюнике. Центральный секретариат видит в этом грубое нарушение традиций международного рабочего движения».

Это было уже верхом подлости! СЕПГ не только отказалась выполнить свой прямой долг и опубликовать оба материала, относящихся к этому политическому расхождению среди коммунистических партий, но она протестует даже, когда представители югославских коммунистов сами делают все, чтобы дать возможность узнать точку зрения их партии!

Теперь бюллетени Танъюг стали с официальной точки зрения СЕПГ «антипартийными». Но многие ответственные работники СЕПГ никак не соглашались с тем, чтобы материалы одной из коммунистических партий считать «антипартийными». Были присланы следующие номера бюллетеня Танъюг, в которых подробнее разбирались отдельные вопросы разыгравшегося конфликта. Мы выяснили, что обратные адреса и фамилии отправителей были вымышленными, а материалы запечатывались в различнейшие конверты, чтобы затруднить вылавливание.

– Дело мастера боится, – с довольной миной усмехнулся один из ответственных партработников, – югославы неплохо соображают.

Бюллетени агентства Танъюг были неистребимы. Все самые важные статьи югославской прессы сразу же появлялись в переводе на немецкий язык и по многим каналам проникали в среду ответственных партработников СЕПГ.

Ситуация была столь серьезной, что 29 июля 1948 года руководство СЕПГ приняло резолюцию об «организационном укреплении партии и чистке ее от выродившихся и враждебных элементов». Резолюция требовала «ускоренного процесса исключения следующих категорий членов партии: 1) членов партии, поддерживающих враждебную партии установку; 2) членов партии, обнаруживающих антисоветские настроения»

Каждый знал, что при этом в первую очередь имелись в виду те, кто, как тогда говорили в партии, «накренился в Югославском вопросе».

Многие ответственные работники, с которыми мне пришлось разговаривать в те дни, были на стороне югославов, – хотя многие давали это понять лишь очень осторожно, – или, по крайней мере, придерживались мнения, что СЕПГ не должна была ни в коем случае становиться безоговорочно на сторону Коминформа. Даже приверженцы Коминформа не соглашались полностью со всеми утверждениями резолюции.

В особенности интересен был для меня разговор с Паулем Ванделем, бывшим в то время начальником Центрального управления народного образования и являющимся с 1953 года секретарем ЦК СЕПГ.

Я знал Ванделя еще по школе Коминтерна, под партийной кличкой «Класснер», в бытность его там преподавателем и решил не высказывать открыто своего мнения. В полной уверенности, что я в югославском вопросе «верен СЕПГ» он стал жаловаться мне на действие бюллетеней Тантъюг:

– Представь себе только, Вольфганг, это просто невероятно! Прихожу я вчера в свое бюро и должен был два раза громко позвать свою секретаршу, прежде чем она вообще как‑то реагировала. Спросишь, что она делала? Читала бюллетень Танъюга. Она – член партии и до сих пор всегда тотчас же передавала мне все антипартийные материалы.

Мне стоило большого труда скрыть свою радость. «Значит не только в партийном аппарате, но и в главных управлениях читают бюллетени» – подумал я.

Я сидел у моего бывшего преподавателя по школе Коминтерна. Он сделал из меня ответственного партработника. Как он мне все объяснит?

– Говоря серьезно, Вольфганг, то, что написано в резолюции, конечно, упрощено для масс. Нельзя понимать все слишком буквально, а нужно распознавать политический смысл дела.

Пауль Вандель попытался оправдать резолюцию Коминформа, так сказать, «на высшем уровне», так как он считал, очевидно, что прошедшему хорошую выучку ответственному партработнику нельзя преподносить такую резолюцию.

– Я много занимался балканским вопросом благодаря своей бывшей деятельности в балканском секретариате. Следует представить себе дело таким образом …

Он начал с XIX века, описал особенности взаимоотношений между классами на Балканах, роль национально–революционной интеллигенции, которая хотя и была революционна, но никогда не была подлинно марксистски настроена, и влияние которой до сих пор ощущается в партии. Он говорил о троцкистах, которых хотя и удалили из югославской компартии, но мышление которых еще не преодолено, и о югославских партийных вождях, которые, хотя и были примерными борцами, но – поскольку они все время оставались в своей стране – не имели возможности пройти соответствующую подготовку.

– Все эти факторы вместе взятые, – Пауль Вандель говорил уже более получаса, – создали ту ситуацию, которая привела к сегодняшнему положению.

Хотя это и был очень подробный доклад, он меня не убедил.

Может быть Антон Аккерман мог мне разъяснить проблему? Я считал его одним из самых умных людей в партийном руководстве, единственным, кого действительно с правом можно было назвать партийным теоретиком. Хотя я и знал, что он, говоря со мной, будет защищать резолюцию, я пошел к нему.

Мы сидели в одной из комнат его виллы, обставленной с большим вкусом.

– Давай‑ка выпьем сначала коньяку. У тебя такое лицо, будто ты страдаешь «политическими коликами», – сказал он.

– Вполне соответствует истине. Знаешь, я думаю…

– Можешь не продолжать. Я могу себе представить в чем дело: Югославия.

Я не успел слова сказать. Мне показалось даже, что он боялся моих возможных аргументов в пользу югославов, которые могли бы затруднить его положение.

Он встал и начал ходить по комнате. В противоположность Ванделю он не искал никаких ни исторических, ни социологических обоснований резолюции Коминформа.

– Вольфганг, ты же, несмотря на свои молодые годы, уже старый партиец. Ко многому приходится привыкать. Представь, что ты плывешь на корабле, капитан которого, ты это знаешь, – всегда благополучно проводил корабль между всеми подводными камнями, скалами и рифами; и вдруг он делает резкий поворот, кажущийся тебе немотивированным или даже неправильным; нужно просто иметь доверие к капитану, так как он наверное знает, почему он так делает: надо думать, что он, вероятно, лучше видит и не мешать, а, наоборот, помогать ему, – даже если этот поворот совершенно непонятен.

Он не смотрел на меня, а глядел все время в пол перед собой.

Когда я сегодня вспоминаю этот разговор, он во многих отношениях кажется мне типичным для той раздвоенности сталинской идеологии, которая притязает на то, что действует по стройному и логическому диалектическому методу, в то время как, в действительности, она пользуется им лишь как средством последующего оправдания, идеологии, в которой основной принцип политобучения состоит в том чтобы держаться точно установленных определений, обосновывать все мероприятия логично и ясно, а потом, вдруг, без подготовки – именно при таких «поворотах» советской политики, которые просто невозможно логически обосновать – вводить иррациональные моменты слепой веры в «непогрешимого капитана».

КАМПАНИЯ ПРОТИВ ТИТОИЗМА

Мои лекции и семинары в Высшей партийной школе я продолжал вести, но сердце у меня к ним уже не лежало. Мои мысли все время возвращались к югославам, к партии, которая претворяла в жизнь то, что мне казалось верным: построение независимого от СССР социалистического общества. Мои мысли, мои симпатии, мои надежды, мои пожелания были с югославскими коммунистами, на которых нападал и клеветал Коминформ.

Спустя два дня я собирался посетить одного знакомого из югославской военной миссии, с которым я в прошлом году говорил о моей поездке в Югославию. Я решил дождаться темноты и идти пешком.

Чем ближе я подходил к Пфейльштрассе, где находились виллы югославов, тем чаще я оборачивался, чтобы проверить нет ли за мной слежки.

До моего сознания вдруг дошло мое совершенно новое положение: ответственный партработник, прошедший политическую школу в Советском Союзе, преподаватель Высшей партийной школы СЕПГ, собирающийся посетить югославского коммуниста и партизана, должен делать это тайком. Еще несколько недель тому назад эта мысль меня бы глубоко поразила. Сейчас мне было от нее лишь грустно. Внутренне я уже перестал быть ответственным работником СЕПГ – в ту минуту мне стало это особенно ясно. В первом доме по левой стороне Пфейльштрассе жил Пауль Маркграф, до 1949 года начальник полиции Восточного Берлина. Он в тот же день, что и я, прибыл самолетом из Москвы.

Думая о его деятельности, я со смешанным чувством посмотрел на его дом.

Мой югославский знакомый выглядел невыспавшимся, утомленным, почти больным. Прошедшие со времени вынесения резолюции Коминформа две недели наложили на него свой отпечаток. Когда он узнал, что я принадлежу к тем ответственным работникам, которые не только сомневаются в правильности резолюции Коминформа, но начисто ее отрицают, он дружески протянул мне руку. Мы порывисто обнялись.