Текст книги "Революция отвергает своих детей"

Автор книги: Вольфганг Леонгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

В это время в доме находились дети от 8 до 16 лет. Питомцев первых четырех классов называли по–австрийски «гшроппен»; ученики 5–го и 6–го класса, уже были средними; а мы – 7–й, 8–й, 9–й классы – старшими. Наш детдом все еще считался показательным. Природные способности воспитанников стремились развивать и помогали раскрытию данных. Музыкально–одаренным давали специальные уроки; для интересующихся игрой на сцене был организован театральный кружок под руководством Вайленда Родда – негра, который эмигрировал в Советский Союз и принимал участие, как актер, в советском фильме «Цирк» и в других фильмах. Существовал также литературный кружок и нередко у нас бывали немецкие писатели, эмигрировавшие в СССР. К нам часто привозили иностранные делегации. Нередко нас посещали представители австрийской или немецкой секции Коминтерна, а в дни торжеств: 1 мая, 7 ноября или на Новый год приезжал Коплениг, генеральный секретарь коммунистической партии Австрии, или Вильгельм Пик. Кроме официальных праздничных дней, у нас были свои собственные праздники. Каждый год торжественно праздновались 12 февраля в память восстания шуцбундовцев и 8 августа – день прибытия в СССР. В дни этих торжеств лучшие ученики – это понятие было у нас довольно растяжимым – получали ценные награды, далеко превосходившие награды, которые получали советские дети. Нас приглашали на все большие праздники, которые устраивались в это время в Москве, как «почетных юных гостей». Всегда нас встречали аплодисментами. Особенно большой радостью для нас были поездки по каналу Москва—Волга.

В политическом отношении мы также обладали некоторыми особыми правами. На стенах: висели лозунги, отличавшиеся от стандартных советских лозунгов, как‑то: приветствия антифашистским борцам в Австрии и Германии или испанским интернациональным бригадам. Рядом с портретами Ленина и Сталина можно было видеть не членов Политбюро ВКП(б), а портреты Иоганна Копленига, Димитрова, Эрнста Тельмана и Вильгельма Пика.

В то время нас хорошо знали в Москве. Мы были лучше одеты, чем остальная молодежь, и когда вечером выходили гулять, то не раз слышали от прохожих: «смотри, это дети шуцбундовцев!». Мы переживали счастливое время – не зная по существу, как жилось в этот период остальной молодежи в Советском Союзе. Учителя и русский заведующий относились к нам исключительно доброжелательно. Когда мы выражали те или иные наши желания, мы могли быть уверенными, что в пределах возможного они будут удовлетворены.

У нас был также свой Совет, который мы сами выбирали; он обладал правом совещательного голоса по всем вопросам. Нашей единственной постоянной связью с внешним миром была «Библиотека иностранной литературы» в Столешниковом переулке, в 15 минутах ходьбы от нашего дома. Она помещалась в маленькой церкви, которая была закрыта с первых лет революции. Здесь имелись немецкие, английские, французские, испанские и итальянские книги. Почти каждый день я ходил с моими друзьями на несколько часов в читальный зал. Наряду с классической немецкой литературой там было также много новых книг: Томаса Манна, Генриха Манна, Франца Верфеля, Макса Брода, Стефана Цвейга, Якова Вассермана, Арнольда Цвейга, Лиона Фейхтвангера, Эмиля Людвига и, конечно, всех авторов–эмигрантов, симпатизирующих Советскому Союзу, – Фридриха Вольфа, Анны Зегер, Иоганна Р. Бехера, Эриха Вейнерта, Бодо Узе, Фрица Эрпенбека, Вилли Бределя.

Эта читальня сперва казалась нам раем, но скоро я узнал и ее теневые стороны. Когда я получил в руки книгу Травена, я с глубоким изумлением увидел, что целые абзацы закрашены особой тушью. Все попытки прочесть затушеванные места, – например, держа страницы против света, – оказывались напрасными. Затушевка была технически превосходной. Эта своеобразная форма цензуры применялась не только по отношению к книгам, но также к газетам и журналам. Цензypa распространялась также на книги членов германской коммунистической партии и сочувствующих ей авторов. В читальном зале, кроме советских газет имелись также «Красное знамя» (,,Rate Fahme») из Чехословакии, «Парижский листок» («Pariser Tageblatt») или «Новая международная сцена» («Die neue WeLtbuhne»). Даже в этих чрезвычайно дружественных к СССР изданиях, некоторые абзацы нельзя было прочесть, так как в них сообщалось о событиях, которые не отмечались в советской прессе.

Мы, старшие, уже тогда интересовались не только литературой, но и политикой. Это совсем не удивительно. Ведь в Советском Союзе вся жизнь сильнее пропитана политикой, чем в любой другой стране. Почти нет вопросов, которые бы ни рассматривались с точки зрения политики. Кампании, собрания и демонстрации сменяли друг друга.

В большинстве западных трудов, посвященных Советскому Союзу высказывается сожаление о людях, которые принуждены жить и условиях подобной политизации. В отношении большинства населения это, вероятно, справедливо, но не в отношении всех, потому что как раз среди молодых людей очень многие живо интересуются политическими проблемами.

Большинство из нас «старших» в детском доме – следовательно, 14—17–летние юноши – совсем не хотели ждать, пока теми или иными политическими вопросами займутся в школе или в комсомоле; мы уже в наше свободное время, занимались вопросами марксизма–ленинизма. Когда заканчивались наши школьные работы, мы набрасывались на политическую литературу – сочинения Маркса–Энгельса–Ленина–Сталина. Никто нас к этому не принуждал, никто не призывал нас к политическому образованию. Это было наше собственное стремление, наша собственная заинтересованность. Скоро вошло в привычку, что мы, «старшие», дискутировали о прочитанном во время наших прогулок по Москве.

О том, какие в это время начинали разыгрываться события в СССР, мы в нашем доме в Калашном переулке не имели никакого представления. Но в СССР трудно жить беззаботно; нет такого уголка, где можно спрятаться от невзгод жизни. Это относилось и к нам.

АРЕСТ МОЕЙ МАТЕРИ

Когда меня поместили в детский дом №6, моя мать переселилась в маленькую каморку, ее нельзя было назвать комнатой. Она помещалась в одном старом доме вблизи Никитских ворот. Даже название «каморка» было слишком громким, так как в действительности это была часть прихожей, отделенная деревянной перегородкой. Но и за нее моей матери пришлось упорно бороться.

Один или два раза в неделю я встречался с матерью. Мы ходили с ней по Москве. Это было счастливое время. Хотя мне очень нравился мой детский дом, но я каждый раз радовался всем сердцем встрече с матерью, возможности беседовать с ней. В конце октября 1936 года, спустя несколько недель после моего переселения в детский дом, мы бродили в один из дождливых дней по улицам Москвы. Я грыз леденцы, купленные в моем любимом магазине «Восточные сладости» у Никитских ворот.

– У меня к тебе, мама, большая просьба, – сказал я.

– В чем дело, мой мальчик?

– Видишь ли, самое сложное для меня – черчение. Мы должны до послезавтра сделать особенно трудный чертеж, а у меня ничего не получается.

Мать обещала уже к следующему дню изготовить чертеж. После этого мы должны были быстро расстаться, чтобы я не опоздал в детдом. Я оглянулся. Мать все еще стояла, сумку и мой чертежный рулон держала под мышкой, ласково махала мне рукой. На следующий день я стоял в условленном месте наших встреч. Матери не было. Я ждал. Прошло десять минут, четверть часа, полчаса. Мать не приходила. Я решил пойти к ней домой, в ее маленькую каморку.

– Может быть она заболела, – подумал я.

Я был встревожен. На мой звонок один из жильцов открыл мне дверь, странно посмотрел на меня, но пропустил. Я побежал по коридору и удивленный остановился перед примитивным деревянным запором. Дверь была заперта, кроме того я заметил две печати: одну на двери, другую на перегородке. Я ничего не понимал. Тем временем открылась дверь соседней комнаты.

– Что ты хочешь? – спросили меня.

– Я хотел видеть мою мать, она ведь здесь живет.

– Твоей матери здесь больше нет.

– А где же она?

– Она уехала.

– Да как же так? Разве она ничего не оставила мне?

– Нет, она ничего не оставила. Она неожиданно должна была уехать. Может быть в командировку и скоро снова вернется. Иди спокойно домой.

Я пошел домой обеспокоенный, раздумывая по дороге. Я уже достаточно долго пробыл в России, чтобы не знать что такое командировка: неожиданное служебное задание, проведение определенной работы в другом месте. Но от кого могла получить моя мать командировку? Когда она вернется?

В детском доме мои беспокойные мысли понемногу рассеялись. Возможно, что ее послали куда‑нибудь преподавать иностранный язык… каким‑нибудь командирам армии. Тогда наверное она не может об этом писать, – успокаивал я себя и, наконец, засел за свой чертеж.

Проходили недели. Я еще несколько раз ходил на «квартиру» к матери, и каждый раз мой взгляд с грустью и тревогой останавливался на запечатанной двери. Жители соседних комнат сначала относились ко мне дружелюбно, потом косились.

– Зачем ты все время приходишь? – спросил строго, почти зло, один сосед. – Мы же сказали тебе, что твоя мать в командировке. Как только она вернется, она даст тебе о себе знать. Ты не должен постоянно сюда бегать.

С того раза я больше туда не ходил. Тем временем я повидался со знакомыми моей матери. Они тоже говорили мне, что мать в командировке, но никто не знает, – где она.

– Я слышал, что она в Тифлисе, – сказал один знакомый.

– Почему же тогда она мне не пишет?

– Бывают командировки, когда писать нельзя, – ответил он.

Я это понимал, так как уже давно об этом слышал, поэтому я больше не расспрашивал.

Скоро произошли новые события, которые вырвали меня из спокойной жизни детского дома.

В январе 1937 года начался процесс «троцкистского параллельного центра», якобы заговорщической организации, к которой принадлежали такие руководящие партийные деятели, как Пятаков, Радек, Сокольников и Серебряков.

До этого нам представляли их, как образцовых большевиков. «Немецкая центральная газета» («Deutsche Zentral‑zeitung»), писавшая так же, как и «Правда», почти исключительно об успехах социалистического строительства и помещавшая фотографии новых индустриальных объектов и передовых колхозов, теперь разразилась ругательствами и громила на своих страницах «троцкистских шпионов», «диверсантов», «предателей родины», «реставраторов капитализма».

Уроки по обществоведению были сейчас же приспособлены к новым требованиям и посвящались исключительно происходящему процессу. Мы узнали, что те, которых мы до сих пор считали образцовыми партийными руководителями, на самом деле были шпионами, агентами и диверсантами. Они вели переговоры с фашистской Германией и с Японией с целью передать Украину Германии, а Дальний Восток – Японии, и стремились к восстановлению капитализма в стране.

Обвиняемые, как говорили нам, – уже в течение ряда лет, даже десятков лет, были вредителями, врагами народа и агентами, но умело обманывали свое окружение. Изображая из себя образцовых руководителей партии, они в действительности саботировали планы производства, организовывали взрывы и пожары, выполняли диверсионные мероприятия, устраивали железнодорожные катастрофы, а тем, что они намеренно заражали продовольственные и санитарные пункты, они несли смерть рабочим и крестьянам. Одновременно они подготовляли террористические группы с целью убийства руководителей партии и советского правительства.

30 января 1937 года процесс закончился. Пятаков, Серебряков и другие обвиняемые были приговорены к смертной казни, а Сокольников и Радек – к десяти годам тюрьмы. В газетах печатались снимки собраний на предприятиях и в колхозах, на которых все присутствующие поднимали руки за смертный приговор обвиняемым. На больших демонстрациях несли плакаты с лозунгами: «Расстрелять бешеных фашистских собак», «Враги народа должны быть стерты с лица земли!»

Мы не могли тогда полностью охватить значение этих процессов. Мы продолжали жить, как на счастливом острове. О массовых арестах того времени мы не имели никакого представления. Мы по–прежнему ходили на занятия, читали книги и дискутировали. Единственное, что мы замечали, что на уроках обществоведения, на собраниях в школе и в самом детдоме очень много говорилось о бдительности, о «врагах народа», об «агентах» и об их вредительстве.

Большая волна арестов началась осенью 1936 года, но только поздней весной 1937 года, когда и от нас этого нельзя было больше скрыть, мы поняли, что происходит в стране.

Волна арестов не миновала и немецкой школы имени Карла Либкнехта. С марта 1937 года начались один за другим аресты учителей. Сначала исчез наш немецкий учитель Гершинский, коммунист, в юности посещавший школу им. Карла Маркса в Берлине (в Нойкельне) и приехавший в Советский Союз после 1933 года. За ним последовал наш учитель истории и географии Люшен, тоже воспитанник школы им. Карла Маркса. Наконец, был арестован и учитель по математике и химии Кауфман.

Так обстояло дело не только в нашем классе, но и во всей школе. Немногие учителя, которые остались, валились с ног от усталости, так как должны были распределять между собой все уроки арестованных преподавателей. Но они страдали не только от усталости, но и от страха. Каждый знал, что завтра может придти и его черед. Они потеряли внутреннюю уверенность, что ученики, конечно, заметили, и учителям с большим трудом удавалось доводить урок до конца. Иногда страх ставил их в глупое положение.

Однажды во время урока обществоведения наш учитель восторженно и горячо говорил о демократическом характере советской конституции и о морально–политическом единстве советского народа. Он решил увенчать все сказанное известной фразой Сталина:

«Тем, кто попытается напасть на нашу страну, будет дан уничтожающий отпор, чтобы у них пропала навсегда охота совать свое свиное рыло в наш советский огород!»

В конце этой фразы учитель обмолвился и громко воскликнул:

«… чтобы у них навсегда пропала охота совать свое советское рыло в наш свиной огород!»

Некоторые ученики прыснули, а другие, в том числе и я, сидели как парализованные. Что будет дальше? Что произойдет?

Через несколько секунд учитель заметил свою ошибку, побелел весь и затрясся. С большим трудом он закончил свой урок. Всем нам было его очень жалко. Мы знали, что это означает его конец, так как ясно было, что об этом случае он должен сам сообщить партийной организации. Несколько дней спустя он исчез. Мы его никогда больше не видели и ничего о нем не слышали. Даже на наши экзамены легла тень арестов. В одно июньское утро весь наш класс собрался на письменную работу по немецкому языку. Как всегда на экзаменах, мы были немного взволнованы при появлении учителя. Он сначала проверил по списку присутствующих, а затем объяснил нам нашу экзаменационную задачу.

– Я прочту вам сейчас отрывок из книги антифашистского писателя Георга Борна. Вы должны содержание отрывка переложить своими словами. Вам дается на это три часа и вы можете спокойно работать.

С этими словами он раскрыл свой портфель, чтобы достать оттуда книгу Борна. Неожиданно на нескольких скамьях раздался шепот.

– В чем дело? Один ученик встал.

– Товарищ учитель, мой отец мне говорил, что Георг Борн на этих днях арестован, как враг народа.

Лицо учителя посерело. Дрожащими руками он положил книгу обратно в портфель, начал рыться в нем, просмотрел ряд других книг и быстро совал их обратно. Наконец, он достал книгу Киша, который жил в то время в Мексике и потому можно было надеяться, что Киш не разоблачен как враг народа.

Учитель взял себя в руки и намного успокоился:

– Я хочу перед вами извиниться за серьезный недосмотр. Разумеется мы не будем опираться на книгу врага народа, которого ждет справедливое наказание. Вместо этого я вам прочту репортаж Эгона Эрвина Киша, а вы его затем расскажете своими словами.

Он прочел нам отрывок. Его голос все еще изредка немного дрожал. Он боялся больше, чем мы, сдававшие экзамены.

Как раз в дни экзаменов, в июне 1937 года, проходила самая сильная волна чисток.

В начале июня мы, а с нами все советское население, были поражены необычайным событием: профессор Плетнев, один из наиболее знаменитых людей в медицинском мире, был обвинен в изнасиловании советской гражданки Б. Это сообщение вызвало особое удивление, так как о сексуальных извращениях советская пресса обычно молчала, а на этот раз были описаны все обстоятельства изнасилования, даже до таких деталей, что профессор искусал ей грудь. «Правда» подчеркивала, что именно из‑за этих укусов гражданка Б. осталась инвалидом на всю жизнь.

Непосредственно за этим последовали обычные резолюции разных медицинских институтов против «насильника» и «садиста» Плетнева. Было объявлено о предстоящем открытом процессе. Его напряженно ждали. Однако, в течение целого года о Плетневе ничего не было слышно. Вместо этого в те же дни появился новый лозунг, который можно было прочесть ежедневно в газетах или услышать на собраниях:

«Советские органы госбезопасности становятся крепче и могущественней. Пусть дрожат шпионы, диверсанты и убийцы! Советские органы госбезопасности еще покажут на что они способны!»

Немногом позже, 11 июня 1937 года появилось сообщение о раскрытом заговоре, которым руководил Начальник Генерального штаба маршал Тухачевский и семь генералов Красной армии. Названные лица, занимавшие высокие командные посты в армии, старые большевики, партийные государственные деятели, обвинялись как шпионы иностранных держав, они вели в армии якобы подрывную работу с целью ослабить армию и даже желали поражения Красной армии, чтобы вернуть власть помещиков и капиталистов.

За последние месяцы мы привыкли уже ко многому, в том числе и к процессам, постоянным угрозам и ругательствам по адресу «смертельных врагов», «агентов», «врагов партии», «врагов народа», «шпионов», «двурушников», «предателей», «диверсантов», мы привыкли к постоянным призывам к бдительности. Но сообщение о раскрытии заговора Тухачевского превзошло все, что было до сих пор. Из шести страниц «Правды» от 12 июня 1937 года, пять были посвящены только этому событию. Единственный раз в истории советской прессы каждая страница газеты начиналась с призывов, напечатанных самым крупным шрифтом.

Шпионов, презренных наемников фашизма, предателей родины – к расстрелу!

Таков был заголовок первой страницы. На второй странице таким же шрифтом:

Шпионов, нарушителей военного долга, предателей родины и Красной Армии – к расстрелу!

Третья страница озаглавлена:

Шпионов, которые хотели расчленить нашу родину и восстановить в СССР власть помещиков и капиталистов – к расстрелу!

На четвертой странице:

Шпионов, осуществлявших акты саботажа, подрывая мощь Красной Армии – к расстрелу!

На пятой странице:

Шпионов, стремившихся к поражению Красной Армии – к расстрелу!

Передовица газеты была озаглавлена:

«Изменникам за шпионаж и измену родине – расстрел!»

Она кончалась словами, пестревшими теперь повсюду:

«Советские органы госбезопасности еще покажут на что они способны!»

Вся газета была заполнена резолюциями, в которых требовался немедленный расстрел и сыпались на головы обвиненных оскорбления и проклятия.

Но поток массовых «требований народа» опоздал. В маленьком примечании сообщалось, что Тухачевский и обвиненные вместе с ним командиры Красной армии расстреляны.

Хотя это событие не затронуло нас непосредственно, но отразилось и на нашем детском доме. В день, когда Тухачевский был приговорен к расстрелу, к нам пришел один воспитанник дома, который не принадлежал еще к группе «старших», так как ему шел только четырнадцатый год, он был бледен.

– Что мне теперь делать? Я совершил что‑то ужасное !

– Что же ты сделал?

– В экзаменационной работе нам была дана тема о Красной армии, и я в ней особенно отметил роль Тухачевского.

– В твоей работе?

– Да. Но еще хуже! – Я закончил работу словами: под руководством Сталина и Тухачевского Красная армия победила в гражданской войне и непобедима также сегодня! Что теперь из всего этого выйдет?

К счастью с ним ничего не случилось, но в эти дни, даже в детском доме, в особенности среди старших, у многих были озабоченные лица.

Однажды вечером нас собрали всех вместе и обрадовали сообщением:

– Этим летом мы едем на отдых в Крым, в Гурзуф.

Для нас это было спасением. В тот же вечер со мной произошел случай, который в то время остался для меня совершенно непонятным. Один педагог детдома подошел ко мне, серьезно на меня посмотрел и, не произнеся ни слова, дружески пожал мне руку. Я ничего не понял. Что он хотел? Вся неделя была полна приготовлениями к отъезду. Накануне отъезда ко мне снова подошел тот же учитель, но на этот раз он был более веселым.

– Теперь опять все в порядке, – сказал он и похлопал меня по плечу.

– А что такое? Было что‑нибудь?

Он ответил нерешительно.

– Было одно дело… но теперь все разъяснилось. Не вешай головы, укладывай свои вещи, мы едем в Крым.

В живописно расположенном курортном месте на Черном море, в Гурзуфе, в наше распоряжение предоставили прекрасное здание и для нас начались чудесные дни. Среди изумительного ландшафта Крыма, под пальмами и у прохладного моря, все события последнего месяца казались нам тяжелым сном. Мы верили, или надеялись, что все скоро войдет в свою колею и к нашему возвращению в Москву все будет опять хорошо, как это было несколько месяцев тому назад.

Прошло около трех недель отдыха в Крыму и я вдруг заболел. Я лежал в комнате для больных под наблюдением нашей докторши–немки, которая жертвенно о нас заботилась. Мне уже стало лучше, когда она однажды подошла к моей кровати:

– Вот, возьми. Тебе открытка пришла, – сказала она.

С волнением я стал читать почтовую открытку. Она была послана на адрес детского дома. Это была открытка от моей матери. Отправителем был: «Л. П. Шор, Чибью, Коми АССР». Была еще отметка, «К. Р.Т. Д. 5 лет».

Только теперь я понял, что случилось. Для меня это было ударом: моя мать арестована. Мне было известно, что ЛП обозначает «лагерный пункт», а КРТД – русское сокращение – «контр–революционная троцкистская деятельность».

Я понял теперь, почему комната матери была опечатана, а соседи отнеслись ко мне недоверчиво и рассказывали о «командировке». Они хотели меня успокоить.

Я вдруг осознал всю жестокость положения: в то время как моя мать была уже 10 месяцев под арестом и жила теперь в ужасных условиях за Полярным кругом, я находился в привилегированном детском доме Советского Союза и наслаждался отдыхом под пальмами в Крыму.

Нехотя, против воли принимал я теперь участие в выездах в Симферополь, Ливадию или Ялту, в посещении замков и дворцов или в прогулках в горы. Все время перед моими глазами вставал образ моей матери, и я с грустью думал все время о ней – что вот в эту минуту, сейчас, делает она там?

О получении открытки, об аресте и ссылке моей матери я никому не рассказывал, но я был убежден, что директор дома и педагоги узнали об этом.

Тогда я вспомнил о странном поведении учителя незадолго перед нашим отъездом. Может быть это имело какое‑то отношение к аресту матери? Я попытался еще раз поговорить с ним на эту тему, но он уклонился от разговора. Только годом позже я узнал причину его поведения. В то время была арестована не только моя мать, но и родители еще 8–10 воспитанников нашего дома. И от НКВД пришло распоряжение о том, чтобы все дети, у которых арестованы родители покинули наш дом и были помещены в один из детских домов НКВД. В тот день и подошел ко мне учитель, чтобы на прощание пожать мне руку; сказать об этом он не мог. Несколько дней спустя решение НКВД было отменено. Нам разрешили остаться в нашем доме и тогда обрадованный педагог вторично подошел ко мне и сказал, что все теперь в порядке.

Я еще и сегодня не знаю – кому мы обязаны нашим спасением. Может быть приказ был отменен из‑за вмешательства Коминтерна?

Во всяком случае мы были спасены. Нас миновала тяжелая участь попасть в один из детских лагерей НКВД, которые существовали тогда для детей арестованных. Мы на много лет были разлучены с нашими родителями, но от худшего судьба еще хранила нас. Единственное, что у нас теперь осталось: наш детский дом, который стал для нас родиной, семьей и защитой. Но что, если наш дом будет распущен?

РЕШЕНИЕ ПЕРЕЙТИ В РУССКУЮ ШКОЛУ

После шести недель отдыха в Крыму, во второй половине августа мы вернулись в Москву. На следующий же день директор пригласил нас, старших, в свой кабинет для особой беседы.

– Товарищи, вы все уже окончили седьмой класс и мы должны с вами серьезно поговорить о вашем будущем. Вы теперь уже все хорошо владеете русским языком и я прошу вас подумать – не лучше ли будет для вас, если вы уйдете из немецкой школы им. Карла Либкнехта и поступите в русскую школу. Разумеется, что никто принуждать вас не будет. Через несколько дней мы можем снова об этом побеседовать.

Некоторые из нас тотчас же решили поступить в русскую школу, другие, – в том числе и я, – колебались. Правда, я уже хорошо знал русский язык, но все же не так, как немецкий. Если бы дело было только в языке, то я предпочел бы остаться в немецкой школе. Но мне было ясно, что предложение Семенова, хотя он этого и не высказал, было сделано из политических соображений. Вероятно, остальные рассуждали точно так же, потому что, когда через два дня мы снова собрались в кабинете директора, все высказали желание учиться в русской школе.

С 1 сентября 1937 года 12 старших воспитанников пошли в русскую школу. Нас распределили по различным школам. Другие: «младшие» и «средние» временно остались в немецкой школе им. Карла Либкнехта.

Я попал в 93–ью московскую школу, которая находилась в маленьком переулке недалеко от Арбатской площади. Как многие московские школы, 93–ья была расположена в хорошем современном здании. Здесь тоже можно было восхищаться прекрасным оборудованием школы.

Учителя и ученики отнеслись к нам очень дружелюбно и по–товарищески. Они нам помогали, если каких‑то сложных вещей по–русски мы не могли сразу понять. Ни одного раза не проявили они к нам какой‑либо враждебности.

Несмотря на то, что мы уже хорошо понимали русский язык, вначале было не легко учиться. Последние три класса советской школы посещались, прежде всего, теми, кто хотел позже идти в высшую школу. Учебный материал в пределах 8—10 классов давался очень насыщенно, в последние три года требовали особенно много. Я и сегодня еще убежден, что в советских школах дается не меньше знаний, а возможно и больше, чем в большинстве школ Западной Европы и Америки, хотя, конечно, очень многое преподавалось односторонне. У нас не было ни латинского, ни греческого языка – преподавался только один иностранный язык, – но в других областях, и в особенности в области естественных наук, требования были очень высокие.

Хотя по количеству отраслей знания 8–й класс органически приключался к 7–му, по некоторым дисциплинам имелись все же изменения. Математика делилась только на три раздела: алгебра, геометрия и тригонометрия. Физика и неорганическая химия продолжались, а уроки по географии были большей частью посвящены экономической географии СССР. По биологии мы проходили анатомию и физиологию человека. На уроках по истории мы занимались историческим развитием народов СССР, которое начиналось не с событий русской истории, а с государства Урарту, с 9–6 века до Р. Х., которое существовало там, где сейчас находится Армения. В преподавании истории в 1937–38 гг. особое внимание уделялось эпохе Ивана Грозного, так как в оценке именно этого царя произошли большие изменения. Неожиданно для многих, он теперь прославлялся как прогрессивный правитель и объединитель России. Говорилось, что до этого времени он неправильно расценивался в реакционных исторических трудах и ему несправедливо дали имя Грозного. Особенно подчеркивались его прогрессивные стремления к созданию государственного единства и его борьба с изменниками России. Особое внимание уделялось и «Опричнине», которая носила эмблему: собачья голова и метла. Собачья голова – чтобы выслеживать изменников, а метла – чтобы очищать Россию от внутренних врагов.

В 8–м классе не было уроков ни по Конституции, ни по обществоведению, ни по другим политическим дисциплинам. Вместо этого два раза в неделю мы проходили «военное дело». При этом мы занимались военными упражнениями, вопросами гражданской воздушной обороны и защитными мероприятиями от воздушных атак. Черчение становилось с каждой неделей все сложнее и доставляло мне особенно много неприятностей. Между тем, значение этой дисциплины особенно подчеркивалось вероятно потому, что не без основания предполагалось, что ученики в дальнейшем попадут в высшие технические учебные заведения (втузы).

Тенденция готовить нас к высшей школе была несомненной и в этом отношении проводился целый ряд мероприятий. Так, начиная с 8 класса нас приглашали в так называемые «Дни открытых дверей» в различные высшие учебные заведения. В эти дни прерывалась обычная жизнь высшей школы: профессора, доценты, ассистенты и представители от студентов находились в нашем распоряжении, чтобы объяснять кончающим десятилетку школьникам, чем занимаются в данной высшей школе. Таким образом проводилась вербовка для того или иного института и одновременно это облегчало школьникам будущий выбор специальности,. Я тоже посещал в «Дни открытых дверей» вузы и уже выбрал себе тот вуз, в котором хотел учиться дальше.

Наш переход в русские школы привел скоро к тому, что некоторые из нас начали и между собой говорить по–русски. Это был первый шаг на пути к нашей советизации и руссификации, которые всё сильнее ощущались с 1937 года.

В начале 1938 года был сделан второй шаг: немецкая школа им. Карла Либкнехта была распущена. Ввиду ареста учителей, директора школы Желаско и его преемника Крамера, продолжать занятия в школе было дальше невозможно. Теперь и остальные австрийские и немецкие дети перешли в русские школы.

Наш дом стал все больше походить на русские детские дома. Правда, нас еще навещали представители австрийской и германской секций Коминтерна, мы слушали доклады об антифашистской борьбе в Германии и Австрии, или о событиях в Испании, но все чаще у нас стали появляться русские докладчики, которые должны были знакомить нас с политическими проблемами Советского Союза.

Мы учились рассматривать все вопросы с политической стороны или, как мы выражались, «с принципиальной точки зрения» и привыкали оправдывать все то, что делает Советский Союз, даже самое из ряда вон выходящее, даже то, что по существу противоречило идеям социализма.