Текст книги "Революция отвергает своих детей"

Автор книги: Вольфганг Леонгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

Поскольку мы преодолели первую опасность и были недалеко от цели – дома его друзей – мне тоже стало легче.

Через полтора часа мы увидели вдалеке маленькое, занесенное снегом, село. Было половина пятого утра.

– Надо поспешить добраться туда до пяти часов, чтобы нас никто не увидел.

Когда мы подошли поближе, то услышали лай собак. Проводник подал мне знак, но я уже бросился на землю.

– Это вон там, – прошептал он мне, показывая на маленький деревянный домик на краю села. Теперь мы пошли снова так же осторожно, как у чехословацкой границы.

– Никого не видно. Вперед!

Поспешно зашагал он к дому. Я следовал на некотором расстоянии за ним, услышал стук в дверь и с облегчением увидел, что она отворилась.

Итак, первая цель достигнута! Хозяйка дома и ее дочь по–дружески поздоровались с моим проводником на немецком языке. Наша мокрая одежда была развешена для просушки, а нам предложили горячего чая.

Мой проводник собирался уже через несколько часов возвращаться.

– А вы? – спросила меня хозяйка. Я молчал, но он ответил за меня:

– Его надо доставить в Подмокли. Там его ждет друг, который будет ему помогать дальше.

– Когда вам надо быть в Подмокли?

– Между двенадцатью и двумя часами дня.

– Это вряд ли возможно, так как на этих днях прервано автобусное сообщение с Подмокли.

Это было для меня тяжелым ударом. Все мои мысли были направлены только на то, чтобы благополучно добраться до Подмокли.

– Разве нет никакой другой возможности? Хозяйка задумалась.

– Тут один из местного комитета Народного фронта собирается ехать на санях в Теплице. Может быть, удастся устроить, чтобы он вас взял. Оттуда вы могли бы поездом доехать до Подмокли.

Перспектива была не из приятных, к тому же очень рискованная, но другого выбора не было. Вдруг в дверь постучали.

– Сюда, – прошептала она. Прежде, чем я понял, в чем дело, мы стояли в маленькой кладовой.

Посетитель вошел в комнату и стоял совсем близко от двери, за которой мы скрылись. Опять потянулись мучительные минуты. Наконец он ушел.

– Я должен попасть в Подмокли, – повторял я все время. Дочь хозяйки ушла, чтобы разузнать о возможностях поездки.

Наконец через час она вернулась.

– Человек из Народного фронта согласен подвезти до Теплиц мою мать и знакомого, который гостит у нас. Это вы, – обратилась она ко мне, улыбаясь.

Я думал о предстоящей поездке со смешанным чувством, тем более, что я ни слова не говорил по–чешски. Но хозяйка меня успокоила:

– Не бойтесь, это очень молчаливый человек, он ничего не будет спрашивать. Вы должны только с ним поздороваться, а потом попрощаться.

Следующий час я занимался тем, что учил наизусть двадцать важнейших чешских слов. Через час это мне, наконец, удалось.

– Это правильно, – «насхледаноу»?

– Прекрасно! Вы уже говорите, как настоящий чех.

Когда сани подъехали, я поздоровался с местным партийцем по–чешски. Это прошло удачно, он ничего не заподозрил.

Через час мы были в Теплице.

– Насхледаноу! – сказал я на прощанье так уверенно, как будто всю жизнь иначе не прощался.

Через несколько минут поезд уже шел на Подмокли. Счастье, казалось, улыбалось мне. Скоро я встречу знакомого: он должен ждать меня справа от выхода из вокзала. Тогда все пойдет легче.

На перроне было написано большими буквами: «Подмокли».

С хозяйкой, все еще меня сопровождавшей, я поспешно вышел из вокзала.

Моего знакомого не было!

Я посмотрел на часы. Половина шестого. Почти четыре часа прошло после условленного срока.

– Может быть он ушел на минуту и скоро вернется, – успокаивала меня моя спутница. Полтора часа мы ходили по городу, все время возвращаясь к вокзалу.

Моего знакомого не было. Что делать теперь?

– Я поеду назад, – сказала моя спутница. Она выполнила свое задание и привезла меня в Подмокли. Я не обижался на нее за то, что она меня покидала.

Я обменял у нее немного денег и теперь у меня было достаточное количество чешских крон, чтобы чувствовать себя до некоторой степени уверенно.

Полчаса ходил я еще перед вокзалом взад и вперед, раздумывая и не зная, что предпринять.

После этого я решил ехать в Прагу самостоятельно. Когда я стоял перед указателями на чешском языке и довольно беспомощно старался разобраться в них, ко мне подошел железнодорожник и заговорил по–чешски.

– Я не говорю по–чешски и хотел бы вас попросить помочь мне. Я хотел бы купить билет на Прагу, – сказал я бегло по–русски.

Железнодорожник вежливо поклонился, показал мне дорогу к кассе и заказал там для меня билет.

– Поезд отходит через три минуты.

Так же вежливо проводил он меня на перрон. Поезд почти сразу отошел. Через несколько минут я погрузился в глубокий сон, впервые за эти, богатые событиями, сутки.

– Прага, – толкнул меня один из пассажиров.

Я вышел вместе со всеми. Было половина одиннадцатого вечера.

Сейчас в моей голове было только одно: название улицы и номер дома. Это был пражский адрес на тот случай, если встреча в Подмокли не состоится. Я был немного знаком с городом по моей поездке в 1947 году. Найти улицу было не трудно.

Чем ближе я подходил к дому, тем больше росли мои надежды. Еще несколько минут и я свяжусь с друзьями, которые мне помогут добраться до Белграда.

Вот она! Спасительная квартира!

Я постучал. – Ответа нет.

Еще раз. – Никакого ответа.

Стучу снова и снова. Напрасно.

Теперь мое положение стало совсем серьезным. Я был Праге совсем один. Чешских денег у меня было сравнительно мало, у меня не было никого, к кому я мог обратиться и, самое главное, время близилось к полночи.

Что делать?

Идти в отель? Невозможно. Я не говорил по–чешски и у меня не было чешских документов. О внезапном появлении иностранца немедленно сообщили бы «куда следует».

Ходить целую ночь по городу? Очень опасно. Особенно после двенадцати часов ночи на меня могли легко обратить внимание и потребовать документы.

Поехать в пригород и там переночевать у крестьянина? Для этого было уже слишком поздно.

Я судорожно пытался вспомнить все инструкции, которые мы получали в школе Коминтерна, проходя предмет «Нелегальная работа». Но инструкции, что ты должен делать во время побега в одиннадцать часов ночи, без денег, без документов, в столице страны, языка которой ты не знаешь, – такой инструкции мы тогда не получали.

Через несколько минут я принял решение. Сначала надо было выйти из безлюдных кварталов, туда, где много людей. Там я должен найти, даже с риском, место для ночевки.

Лучше всего идти еще раз на вокзал. Когда я туда прибыл, то было уже без четверти двенадцать. Здесь я чувствовал себя уже увереннее. Я не был одинок.

Только что начала меня эта мысль успокаивать, как я, взглянув случайно в зал ожидания, увидел, что два чехословацких милиционера проверяют документы.

Мои нервы напряглись до предела. Спокойствие! Спокойствие, только не показывать, что волнуешься! Совсем медленно я направился в уборную и заперся там. Конечно, я знал, что и там я не в безопасности. Но я мог быстро просмотреть мои карманы и уничтожить все, что могло бы вызвать подозрение во время возможного контроля.

В дверь постучали. Голос что‑то крикнул по–чешски. Открыв, я увидел, что, к счастью, это был не милиционер, а железнодорожник. Я взялся за голову и инстинктивно заговорил по–русски:

– Извините, мне стало дурно. Наверно выпил лишнего. – Железнодорожник ухмыльнулся и проводил меня к выходу.

Я ушел от проверки. Но сколько их еще будет этой ночью?

На ступеньках, ведущих в здание вокзала, я закурил. Рядом со мной стоял человек средних лет. Я молча протянул ему сигарету. Он взял и что‑то сказал по–чешски.

– К сожалению, я не говорю по–чешски, а только по–русски и по–немецки, – произнес я на обоих языках.

Он предпочел немецкий язык.

– А вы откуда?

– Из Берлина.

Я был просто не в состоянии, после всего пережитого, выдумывать еще одну историю.

Может быть, он мог бы мне помочь устроиться на ночевку. Я начал осторожно.

– Собственно говоря, я должен был сегодня вечером ехать дальше, но ничего из этого не вышло. Теперь я могу ехать дальше только завтра, но не знаю, где мне сегодня ночевать.

– А вы куда едете?

Я решил поставить все на одну карту.

– В Белград.

– В Белград? – прошептал он и молниеносно оглянулся по сторонам.

– Пойдемте со мной. Я ждал кое–кого, но он сегодня все равно еще не приедет. Вы можете переночевать у меня.

Мы быстро отошли от вокзала. Я с трудом поспевал за ним. По дороге он не произнес ни слова и я уже начал сомневаться. Разве не было с моей стороны легкомыслием сказать совершенно чужому человеку, что я еду именно в Белград? Куда он меня поведет? Приведет ли он меня действительно к себе домой? Может быть мне надо бежать?

Но куда бежать?

Мы шли, приблизительно, четверть часа и были на безлюдной улице.

– Теперь недалеко, – прошептал он.

Наконец он остановился у подъезда, вынул из кармана ключ, а я быстро посмотрел, нет ли на стене какой‑либо доски с названием учреждения. Нет, это был жилой дом. Но разве это означало, что я в безопасности? Разве самыми опасными изо всех учреждении не являются именно такие, где нет дощечки с названием? Но почему‑то у меня было чувство, что идти за ним можно, не опасаясь.

На третьем этаже он остановился. Он открыл дверь. Когда мы вошли, я увидел, что это простая двухкомнатная квартира.

Вдруг из одной комнаты вышел мужчина. Я вздрогнул.

– Не бойтесь, это мой друг, – успокоил меня хозяин.

– Немец? – спросил тот.

– Да, он хочет в Югославию.

Я снова заметил удивленный, радостный взгляд.

– Мы надеемся, что счастливо доберетесь туда.

В течение дальнейшего разговора я заметил, что мои новые знакомые столь же мало верят в официальное обвинение против Югославии, как и я.

Мой знакомый с вокзала должен был утихомирить своего друга, который с места в карьер был готов вступить со мной в дискуссию.

– Да оставь ты его в покое, он уже многое пережил в пути. Пусть сначала выспится.

Они уложили меня спать и пожелали спокойной ночи.

С облегчением я улегся. Чего только со мною не произошло за истекшие двадцать четыре часа! Бегство из Высшей партийной школы, переход границы, поездка в Подмокли и в Прагу, ужасная ночь, которой я так боялся – все было позади. Я был так утомлен, что скоро уснул. О наступающем дне я почти не думал.

– Эй, путешественник в Югославию, вставайте, – разбудили меня рано утром. – Мы должны оба отправляться на работу.

Я быстро оделся.

– Удастся ли вам сегодня двинуться дальше?

– Да, я твердо уверен, что сегодня все будет в порядке. И большое, большое спасибо! Понятия не имею, где бы я ночевал, если бы не вы.

– Не стоит благодарности. В наше время надо всегда помогать тем, кто бежит, счастливого пути в Югославию! Если счастливо доберетесь, то скажите там, что есть еще чехи, которые сохранили дружеские чувства к Югославии.

Я обещал.

Медленно брёл я по городу. Теперь прогулка по Праге была уже не такой опасной. Улицы были полны людей и я никому не бросался в глаза. Отдохнувший, освежившийся я постучал в девять часов утра в ту самую дверь, перед которой я стоял вчера безрезультатно.

На этот раз дверь отворилась. Мой знакомый протянул мне руку с радостью и видимым облегчением.

– Вот прекрасно, что ты здесь! А я уже думал, что ничего не вышло.

Я рассказал ему о моих неудачах. Выяснилось, что он ждал меня в Подмокли до пяти часов вечера, затем вернулся на автомашине в Прагу, думая встретить меня там. Не найдя меня в Праге, он немедленно вернулся в Подмокли. Так мы разминулись.

– Самое важное, что ты здесь. Теперь мы не допустим ошибок и ты скоро будешь в Белграде.

Это было 14 марта. Я успокоился. У меня была теперь связь с партийцем из оппозиции, у которого в таких делах был большой опыт и который разделял мои взгляды.

Наступили дни, когда мои нервы напрягались до предела. Я никогда не знал, что принесет следующий час. Но постепенно я приближался к своей цели: к Белграду. Я никогда не забуду людей, помогавших мне во время бегства. Это были оппозиционно настроенные партийцы, которые помогали мне по внутреннему убеждению в правоте дела. Само собой разумеется, что я не назову ни имен, ни городов, в которых мне приходилось останавливаться.

25 марта 1949 года в шесть часов пополудни состоялось, наконец, мое прибытие в Белград. Я достиг своей цели. Мое бегство длилось тринадцать дней. Я словно ожил. Наконец‑то я в Югославии!

Я сразу позвонил моему хорошему знакомому, крупному работнику югославской компартии. Через полчаса он заехал за мной на автомашине и отвез в свою квартиру.

– Жить ты можешь у меня. Сначала отдохни, обо всем дальнейшем поговорим после.

Через два дня меня пригласили в Центральный комитет югославской коммунистической партии.

– Велько Влахович вас уже ждет, – сообщила мне одна из секретарш.

Я знал, что Велько Влахович был одним из ведущих членов ЦК и руководителем иностранного отдела при партийном руководстве.

– Я рад, товарищ Леонгард, что ты благополучно прибыл, – сказал он на чистом русском языке.

Я смотрел на него и мне казалось, что я его уже где‑то встречал, но не мог точно вспомнить, где. Но он помнил:

– Я знаком с тобой уже давно. Ведь ты был в 1942–1943 годах в школе Коминтерна в Кушнаренкове? Он смотрел на меня улыбаясь. – Не была ли у тебя в школе Коминтерна кличка «Линден»?

Я очень удивился. За семь прошедших лет, я никому не называл моей клички в школе Коминтерна.

– Итак, товарищ Леонгард, как ты себе представляешь свою деятельность здесь, в Югославии?

– Я хотел бы, прежде всего, составить для моих немецких оппозиционно настроенных товарищей, подробное разъяснение причин и развития конфликта между компартией Югославии и Коминформом. Материалы, вышедшие до сих пор, касаются некоторых проблем, с которыми наши товарищи мало знакомы. Поэтому для них иногда затруднительно составить себе общую картину.

– Хорошо, напиши. Мы напечатаем это по–немецки здесь, в Югославии.

Он повернулся к моему спутнику.

– Можно достать для него немецкую машинистку? Мой спутник кивнул. Вопрос был решен.

– Хорошо, это твоя работа на ближайшее время. Но как ты представлял себе свою постоянную работу в Югославии?

– Нельзя ли мне устроиться на работу в немецкой редакции Белградской радиостанции?

Он снял телефонную трубку и провел короткий разговор по–сербски.

– Ты можешь явиться через несколько дней к директору Белградской радиостанции, а как только окончишь брошюру, можешь там работать.

Разговор был окончен. Все было разрешено в несколько мгновений.

Меня никто не допрашивал. Меня только вежливо встретили, как иностранного партийного товарища, порвавшего, после долгой внутренней борьбы, со сталинизмом. Югославы были знакомы со мной давно и знали, как это происходит. Меня не волокли ни в какие комиссии, не задавали никаких наводящих вопросов, не помещали в «гостиницы», где надо было писать отчеты; мне не пришлось бороться за какое‑либо «признание».

Это было в конце марта 1949 года – почти через два года после моего первого посещения Югославии, через девять месяцев после резолюции Коминформа и разрыва с Москвой.

Последствия московской «анафемы» уже давали себя знать: из‑за блокады странами Коминформа наступил недостаток товаров. Здесь меня ожидали многочисленные трудности. Благоустроенную жизнь ответственного партработника с пайками, квартирой, автомашиной, жизнь, полную фальшивок и лжи я сменил на жизнь с материальными трудностями, на жизнь, – тогда еще нельзя было знать, что предстоит Югославии, – сопряженную с большими опасностями. Но я был преисполнен радости, что нашел, наконец, приют в стране, поставившей своей задачей создать социалистический общественный строй без господства иерархического аппарата, без бюрократически централизованного руководства экономикой, без типичных черт бесчеловечной системы, в стране, свободной от террора и сталинских «чисток», от партдиректив для художников и ученых, от культа вождя, догматизма и ложной веры в авторитет.

Еще не успевши полностью придти в себя, я вышел из здания белградского ЦК КПЮ, На стене противоположного дома я увидел портреты Маркса, Энгельса и Ленина. Портрет Сталина отсутствовал.

Моя жизнь под сталинизмом кончилась.

ПОСЛЕСЛОВИЕ
Вопросы через тридцать лет

Со времени выхода моей книги «Революция отвергает своих детей» осенью 1955 года прошло уже почти тридцать лет. В настоящем новом издании мне не понадобилось менять ни слова.

Тем не менее, я снова и снова возвращался к написанному, прежде всего потому, что ко мне приходили сотни писем от незнакомых людей, которые прочли мою книгу и задавали мне вопросы.

Особенно часто всплывали при этом три вопроса:

– Ваша книга кончается вашим бегством в марте 1949 года. Почему вы потом уехали также из Югославии?

– Начиная с 50–х годов вы живете на Западе в качестве эксперта по коммунизму и положению в странах социалистического лагеря. Как вы оцениваете ход развития в них? Надеетесь ли вы на реформы и демократизацию или боитесь, что попытки такого рода будут снова и снова ликвидироваться руководством в Москве?

И, наконец:

– Каковы после вашего опыта ваши взгляды сегодня? Как вы определяете вашу мировоззренческую и политическую позицию?

Мои читатели имеют право на – хотя бы и краткий – ответ.

Книга заканчивается моим полным опасностей бегством из Восточного Берлина в Югославию в марте 1949 года. Явившись туда, я уже через несколько дней начал работать в Белграде в качестве руководителя передач на немецком языке Белградского радио. Это было нелегкое время: Югославия бойкотировалась всеми восточноевропейскими державами, экономические договоры были расторгнуты, сказывались серьезные трудности в снабжении. А, кроме того, – непрекращающиеся нападки со стороны всего мирового коммунистического движения и концентрация восточноевропейских войск на границах. Пока я находился в Белграде, в Восточном Берлине, как в высшей партшколе, так и в руководящих органах СЕПГ, мое бегство вызвало немалый переполох. Нервозность нарастала еще и потому, что обо мне вообще ничего не было слышно, так как западная печать тоже еще не знала о моем «деле».

Между тем, я давно уже работал в Югославии. «Пусть они там, в Восточном Берлине еще немножко подумают и погадают», – подсказал мне один мой югославский приятель. И я согласился с ним. Вот почему только через четыре недели, 22 апреля 1949 года, я прочел в студии Белградского радио свое заявление, направленное против резолюции Коминформа в защиту югославских коммунистов. Пожелтевшая рукопись его сейчас передо мною. В этом заявлении я протестовал против «нелепой клеветы» на Югославию и называл антиюгославскую кампанию Москвы «одним из мрачнейших событий в международном рабочем движении». Осуждение клеветнической кампании против Югославии, – так заканчивалось мое заявление, – становится важнейшей и неотложнейшей задачей каждого, «для кого интернационализм и международная солидарность не пустые слова».

Мое заявление передавалось Белградским радио на двенадцати языках – по–немецки, по–английски и по–русски я прочел его сам, – а на другой день оно появилось во всех югославских газетах. Только тогда мой успешный побег стал известен общественности. Последовали первые отклики: в Западной Германии в журнале «Шпигель» (№ 6, 1949), в восточной – в виде заявления руководства СЕПГ.

По «Шпигелю» Политбюро СЕПГ «не успело еще уяснить себе, как должна высказаться восточногерманская печать, когда беглец уже вышел в эфир: «Говорит радио Белград. Мы передаем на немецком языке заявление эмигрировавшего в Югославию журналиста и доцента Вольфганга Леонгарда из Берлина». И молодой задира выставил закоснелым заклинателям из Клейн–Махнова свидетельство в тупости. «Не только через Москву ведет путь к подлинному коммунизму… Резолюция Бюро Коминформа о положении в компартии Югославии гнуснейшая клевета».

Иначе повело себя руководство СЕПГ в Восточном Берлине. 26 апреля Политбюро СЕПГ опубликовало заявление по поводу моего бегства – факт относительно редкий в истории этой партии.

В нем было сказано, что я занимался «антипартийной деятельностью» и «был агентом югославской военной миссии». На вопрос, почему я бежал из советской оккупационной зоны в Югославию Политбюро ответило крайне просто: «Со своим агентом, – то есть со мной, – расплачивались сигаретами и пищевыми продуктами».

Когда я читал в Белграде это заявление, напечатанное в центральном органе СЕПГ, газете «Нойес Дойтчланд», мне не было ни смешно, ни обидно. Это меня просто больше не касалось. Я был не только физически, но и духовно заодно с югославами.

В качестве первого беженца из лагеря социализма я часто встречался с югославскими ответработниками, характерные черты которых уже сами по себе производили на меня глубокое впечатление прежде всего своей общительностью, международным опытом, самостоятельностью и критическим мышлением. Они были совсем иными, непохожими на тех. партийцев, с которыми я был знаком в сталинском СССР и в ульбрихтовской зоне советской оккупации!

Это впечатление укреплялось вместе с начинающимися преобразованиями общественного строя. Именно под давлением внешних и внутренних трудностей югославский политический режим становился гибче и либеральней. Увеличившаяся независимость от Москвы сопровождалась широчайшим переосмыслением прежних и рождением новых понятий.

Место сталинского централизма в хозяйстве заняла децентрализация; вместо сталинского требования «социалистического реализма» в искусстве и литературе началась выработка разнообразнейших стилей, форм, тем и концепций. «Иной путь к социализму» стал уже не только теорией, но и практической реальностью. С каждым новым месяцем самостоятельного развития различия между Югославией и Советским Союзом выступали все ярче.

В начале мая 1950 года в одной из своих статей я подытожил эти различия в виде следующих констатации:

«В Советском Союзе после социалистической революции развитие пошло в направлении сверхцентрализации хозяйства, образования экономически и политически привилегированного слоя, далекоидущего ущемления самоуправления, ограничения участия рабочих в управлении производством, а крестьян в управлении колхозами, зажима прав национальных меньшинств, сужения возможностей научного и художественного творчества, что привело к образованию российского национализма и ко многим другим явлениям в хозяйственной, политической и культурной жизни, весьма далеким от целей, за которые проливали свою кровь борцы 1917 года.

В новой Югославии идет процесс децентрализации экономики, укрепления самоуправления, усиливающегося участия рабочих в управлении производством, а крестьян – их трудовыми содружествами, расширения прав национальностей и развития свободной научной и художественной деятельности» («Новая Югославия», Белград, № 16,10 мая 1950 г.).

Несколько дней спустя, – я к этому времени уже более года жил в Югославии, – Тито пригласил меня в Дединье. Был ясный летний день, и Тито предложил мне вести беседу в саду. Я начал было говорить с ним по–русски, но он с улыбкой остановил меня: «Говорите лучше по–немецки», – сказал он с легким австрийским акцентом. В ходе этой беседы Тито обратил мое внимание на то, что проведенные до того реформы были еще далеко не достаточны. Пора уже от государственного хозяйствования перейти к первоначальной марксовой концепции «ассоциации свободных: производителей». Хозяйство социалистической страны должно было бы, – как высказался Тито в нашей беседе в мае 1950 года, – направляться не сверху государственной плановой комиссией через директоров предприятий, а свободно избираемыми рабочими советами на фабриках, заводах, на всех предприятиях. «Мы готовим важные перемены в этом направлении», – добавил он. Когда же я стал спрашивать о некоторых теоретических деталях, он улыбаясь, ответил со скромностью, которая произвела на меня глубокое впечатление: «Об этом поговорите лучше как‑нибудь с товарищем Карделем, он особенно хорошо разбирается в этих вопросах».

Тито переменил тему и стал расспрашивать меня о впечатлениях от Югославии. Из моих ответов он заключил, что кроме Белграда, в котором я тогда жил, я познакомился лишь немного с Хорватией и Словенией. Он был удивлен, почти смущен: «Вы непременно должны познакомиться с югом нашей страны, с Черногорией н Македонией». С привычной мне тогда дисциплинированностью я отказался: «Увы, это невозможно, ведь я на постоянной работе в Белградском радио». Тито засмеялся: «Ну, может быть это все‑таки можно устроить», – сказал он мне на прощанье.

Вскоре после этого радио Белград дало мне отпуск, и я посетил Черногорию и Македонию. Там 26 июня 1950 года я узнал о введении рабочих советов в Югославии. На эту тему велись повсюду горячие споры, и уже несколько недель спустя я посетил организации и предприятия, в которых тайным голосованием были избраны рабочие советы. На отпечатанных для этого избирательных бюллетенях я увидел вдвое больше кандидатов, чем нужно было избрать. В первый раз в жизни я наблюдал выборы не по предписанному сверху единому списку.

В передачах Белградского радио на немецком языке я старался описать это развитие и получал иногда одобрительные письма от слушателей. В первую очередь заявили о себе разочарованные работники и члены западногерманской компартии, которые, подобно мне, отвергали линию покорности КПСС и видели в Югославии новую привлекательную модель социализма. Очень скоро к нам стал просачиваться слух, что кое‑кто из исключенных собирается создать собственную организацию, независимую марксистскую партию. Это было для меня знаком, что новые целепостановки вышли далеко за пределы Югославии.

Полтора года, которые я провел в Югославии, – с марта 1949 по ноябрь 1950, – произвели на меня глубокое положительное впечатление. Как и прежде я был убежден, что югославские коммунисты имеют исторические заслуги: они не только освободили свою страну сначала от фашистской оккупации, а затем – от господства Москвы, но пошли новыми путями и представили миру полновесную альтернативу к сталинскому коммунизму. Они дали таким образом толчок другим компартиям, которые, – каждая на свой лад, – последовали их примеру и положили основание движению, которое сегодня, через три десятка лет, получило название «еврокоммунизма».

Все это не значит, что я отношусь некритически к развитию Югославии, особенно в последнем десятилетии. Без сомнения в ходе этого развития – как и следовало ожидать – было совершено немало ошибок; больше того, случались и серьезные провалы, отчасти даже и возвраты к бюрократическим формам мышления и деятельности. В моих глазах, однако, это не уменьшает значения югославской самостоятельности и произведенных преобразований.

И чтобы ответить попутно на часто задаваемый мне вопрос, скажу, что когда в начале ноября 1950 года я перебрался из Югославии в ФРГ, то это был не «отход», но вывод из сложившегося у меня убеждения, что как немецкоязычному публицисту мне надо работать в немецкоязычной стране.

Моя жизнь в Западной Германии поначалу была нелегкой. Многое было и не могло не быть мне чрезвычайно чуждым, не только, как это часто описывают, громадный выбор товаров, но, прежде всего, совершенно иные представления и формы мышления и, что меня довольно сильно пугало, широко распространенное незнание и непонимание того, что творится в социалистическом мире. В качестве беженца и безродного левого интеллигента, при постоянных нападках с Востока и недоверчивой критичности с Запада, жить было не просто. Об одиночестве и изолированности беженцев из другой части Германии написано уже немало; в начале 50–х годов им было без сомнения еще труднее, чем сегодня.

В этом отношении мне, во всяком случае, повезло: я очень скоро смог присоединиться к людям, прошедшим аналогичный путь развития, издававшим в 1950—51 годах в Дюссельдорфе независимую социалистическую газету «Фрейе Трибюне» и готовившимся создать новую, совершенно независимую от Москвы левую партию. В пасхальные дни 1951 года на привлекшем тогда большое внимание учредительном съезде в Вормсе была основана «Независимая Рабочая Партия Германии». К съезду прибыли грузовики с ребятами из восточногерманского Союза Свободной Немецкой Молодежи с задачей штурмовать съезд и воспрепятствовать таким образом учреждению партии. С другой стороны, на съезде присутствовали видные журналисты, обеспечившие новорожденной партии во всем мире известность, далеко превосходящую наличное влияние тогдашней карликовой организации. Хоть Независимая Рабочая Партия оказалась лишь эпизодом в истории ФРГ, – только в Вормсе она была представлена одно время в городском совете, – она была, тем не менее, не совсем уж незначительным камешком на мозаичном пути отречения от сталинизма и поиска альтернативных решений, а, следовательно, и шагом в направлении того течения, которое получило теперь название «еврокоммунизма». Перечитывая сегодня заявления НРПГ 1951—1952 годов, удивляешься, находя в них мысли, которые для современного «еврокоммунизма» кажутся сами собой разумеющимися.

После того, как весной 1952 года НРПГ перестала существовать, – искусственно отстроить новую партию было бы не только невозможно, но принципиально неверно, – я вскоре пришел к заключению, что мне следует сосредоточиться на наблюдении процессов в коммунистическом мире.

Эта задача показалась мне тем более неотложной, что в начале 50–х годов осведомленность в этой области, прежде всего среди деятелей массовой информации была зачастую крайне односторонней и ограниченной. Я с жадностью читал тогда книги бывших коммунистических партработников, порвавших со сталинщиной. С огорчением мне пришлось убедиться, что многие из них после разрыва стали глашатаями радикального антикоммунизма, Односторонняя, полная ненависти полемика была и осталась мне, однако, чуждой. Я уже тогда стоял за объективное изучение коммунизма с цепью анализа реальных процессов в коммунистическом мире, одинаково далекого как от примитивного антикоммунизма и чувства ненависти (широко распространенного в 50–х годах), так и от прикрас и иллюзии (все больше распространявшихся в конце 60–х).

С этих принципиальных позиций написана в 1953—55 годах моя книга «Революция отвергает своих детей». Мне хотелось описать затруднения, противоречия и перемены в коммунистических государствах на примере одной человеческой судьбы, показав при этом мой собственный жизненный опыт, мои переживания, надежды и сомнения не с каких‑либо позднейших позиций, а такими какими они были в то время.

Вышедшая в сентябре 1955 года моя книга «Революция отвергает своих детей» открыла новый отрезок моего жизненного пути. Уже через несколько недель после ее опубликования в моей кельнской квартире появился гость, известный английский профессор, занимавшийся историей коммунизма в Оксфордском университете. В ходе нашей подробной беседы он спросил, между прочим, не захотел ли бы я приехать в Оксфорд, «если у меня нет какого‑либо лучшего занятия».