Текст книги "Революция отвергает своих детей"

Автор книги: Вольфганг Леонгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Настроение у всех было различное. Немцы Поволжья, например, воспринимали случившееся с ними не особенно трагически: жили в колхозах и попали в колхоз. Что может еще случиться? Жили – маялись и дальше будем маяться.

Труднее было положение немецких эмигрантов и тех немцев–коммунистов, которые в свое время боролись в Испании, а также высококвалифицированных специалистов. Инженер по телевидению, несколько профессоров и эмигранты с большим унынием думали о своем будущем. Нас поочередно вызывали в дом. Мы получали ордер с фамилией крестьянина, к которому нужно было явиться.

Колхозники были обязаны принимать вновь прибывших. В случае каких‑либо недоразумений надо было немедленно ставить в известность начальника – коменданта поселка.

Но недоразумений не было. Колхозники покорно принимали нас к себе. Им было ясно, по какой причине все это происходит и кто проводит распределение немцев по жилищам.

Ожидая вызова, я крепко держал в руке мой непроштемпелеванный паспорт. Я знал, что вот в этом доме, у этого начальника решится моя судьба. Удастся вырваться отсюда или нет? Это был мой последний шанс.

Что, если этот начальник будет вести себя так же, как начальник эшелона?

Но я не терял еще надежды. Вполне понятно, что начальник эшелона был заинтересован в том, чтобы всех людей доставить по назначению. Но начальник поселка, по моему расчету, мог бы предпочесть, чтобы здесь хотя бы одним человеком стало меньше. После такого размышления мне становилось легче и положение уже не казалось столь безнадежным.

Наконец, вызвали и меня.

– Товарищ начальник! Я хотел бы сразу же обратить Ваше внимание на то, что я к этому транспорту не имею никакого отношения. Я поехал только лишь на основании предложения начальника московской милиции. Вот мой паспорт. Он выдан в Москве. Вы видите сами, что на нем нет штемпеля о высылке. Я хотел бы завтра, или самое позднее – послезавтра, ехать дальше в Алма–Ату, где находится мой институт и я просил бы вас поэтому не определять меня на жительство.

Он посмотрел на меня без особенного интереса.

– Ну, хорошо. Тогда мы вас можем вычеркнуть из списка. И без того здесь слишком много.

Даже в самых смелых мечтах я не мог представить себе, что мой вопрос решится так просто и быстро! Я вышел из приемной бесконечно обрадованный.

До сих пор мои мысли были направлены на то, чтобы не остаться в этом кулацком поселке. Только бы прочь отсюда. Теперь же, когда я имел эту возможность, я начал понимать всю сложность этого дела: я должен был сначала суметь отсюда выехать, потом ехать еще тысячи километров до Алма–Аты и всюду у меня будут требовать удостоверения и документы. Разумеется, у меня на паспорте нет штемпеля о высылке, но зато там черным по белому написано: «немец» И еще одно: мне явно не хватит денег. Когда я выезжал из Москвы у меня было несколько сот рублей. Для меня, студента, это были тогда большие деньги. В сущности же это была ничтожная сумма.

Но все это меня не обескураживало. Я твердо решил осуществить эту поездку. Мне было девятнадцать с половиной лет, я был здоров, бегло говорил по–русски и был полон почти легкомысленного оптимизма.

Я провел еще несколько дней в поселке №5. На ночлег устраивался то у одного, то у другого колхозника. Спал чердаке, завернувшись в пальто. К этому я уже привык во время нашей долгой поездки. Перед отъездом я отправился искать покупателя на мои носильные вещи. Единственное, что я мог предложить, было мое демисезонное пальто и брюки.

После долгой торговли с одной крестьянкой–татаркой мы сошлись в цене. Я получил не так много. Четверть этой выручки я должен был заплатить крестьянину, который повез меня на железнодорожную станцию Оссокаровка.

С бьющимся сердцем подошел я к окошку кассира, чтобы купить билет на Караганду. Железнодорожник мельком взглянул на мой паспорт и незамедлительно выдал мне билет. Четыре часа спустя я был уже в Караганде.

ПРИЕЗД В КАРАГАНДУ

Неужели это – Караганда, город, насчитывающий четверть миллиона жителей, новый промышленный центр первой пятилетки? Маленькое, грязное деревянное здание вокзала. Оно было немногим больше, чем маленькая станция Оссокаровки.

Выйдя из вокзала, я увидел грязные, плохо вымощенные, кривые улицы и маленькие, ветхие домишки. Все было покрыто темносерой угольной пылью. Дышать было трудно. Подавленный, я медленно шел вдоль улиц. Конечно, мне приходилось и в Москве видеть нищету, видел я, как нуждается население и в ряде промышленных городов. Но за время моего пребывания в Советском Союзе такой безотрадной картины я еще нигде не встречал. Я невольно вспомнил Джека Лондона – его описание импровизированных поселков золотоискателей во время «золотой лихорадки». Но и это сравнение, пожалуй, было недостаточным.

Через несколько минут после того, как я вышел из вокзала, я встретил на своем пути первые землянки, покрытые толстым картоном или досками, или же слоем земли, толщиной в полметра. Крыша землянок поддерживалась несколькими столбиками.

Это было гнетущее зрелище. Я успокаивал себя тем, что это временное явление, совершенно неизбежное при быстром возникновении промышленного города, и что без этого нельзя обойтись, особенно теперь, в военное время.

Еще мне бросилось в глаза, что на улицах было иного людей монгольского типа, но это безусловно не были казахи. Я начал подсчитывать и установил, что, приблизительно, каждый пятый имел такую наружность. Позже я узнал, что помимо казахов и русских, в Караганде живет большое число китайцев и корейцев. Все они были переселены в Караганду из дальневосточных пограничных областей в начале тридцатых годов.

Чем больше я присматривался к городу, тем меньше я видел шансов здесь устроиться. Никаких вузов, никаких техникумов – одни землянки, ветхие деревянные лачуги и только кое–где сравнительно приличные, многоэтажные здания правительственных учреждений, построенные из камня и побеленные. Никогда еще разница между жалкими лачугами жителей и великолепно выглядевшими в этом окружении зданиями не казалась мне столь резкой.

Вдруг я обнаружил новенький автобус, который среди этой нужды и бедности произвел на меня глубокое впечатление. Я поспешил к нему:

– Куда вы едете?

– В новый город! – И с этими словами был дан сигнал к отправке.

Мы давно уже миновали последние землянки и ветхие домишки, но нового города все еще не было видно. Я оглянулся на пассажиров автобуса. Эти люди были одеты много лучше, чем те, которых я до сих пор видел в Караганде.

Через полчаса езды я увидел на значительном еще расстоянии море света. Когда мы подъехали поближе, моему удивлению не было границ. Мы ехали по хорошо асфальтированным улицам, мимо прекрасного парка. Я увидел совсем новые четырех– и пятиэтажные дома, ярко освещенные… Я осторожно спросил у кондуктора:

– Извините, пожалуйста, – не смогли бы вы мне посоветовать, где бы я мог переночевать?

Он засмеялся:

– В гостинице, конечно!

– В гостинице?

Я посмотрел на него недоумевающе. После всего, что я пережил за эти последние недели, слово «гостиница» покаюсь мне сказочным.

– Конечно, здесь есть гостиница, и если вы имеете командировку, то вас сейчас же там примут …

Когда я вошел в гостиницу, я изумился еще больше. Она была обставлена с большим комфортом – ковры, цветы, кругом беззаботно прохаживались хорошо одетые люди. Робкими шагами подошел я к столику швейцара.

– У вас есть командировка?

– Да, пожалуйста, вот она.

Я был уже подготовлен к этому вопросу и показал мою бумажку от ЦК МОПР из Москвы. На ней было написано, что ЦК МОПР просит оказать содействие товарищу Леонгарду в его переселении в Алма–Ату. Это была не очень‑то хорошая командировка: МОПР не принадлежал к сильным организациям. Да и, кроме того, если точно разобраться, Караганда никак не находится на прямой дороге: Москва – Алма–Ата. Но всё же это была командировка …

– Хорошо. Вы можете получить постель.

Мне это казалось почти невероятным. После четырех мучительных недель получить возможность спать в настоящей постели в настоящей гостинице! Но чудеса на этом не окончились. Спустя несколько минут я узнал, что в ресторане гостиницы можно даже поужинать. Я использовал эту возможность и ознакомился с элегантно отделанным рестораном, с маленьким оркестром и обильным меню.

Все было так, как в мирное время.

Контраст между старой частью Караганды, глиняными хижинами ссыльных кулаков и тем, что я увидел здесь, был поразительным.

В ресторане сидели очень хорошо одетые люди, по–видимому, партийные руководители или крупные советские администраторы, прибывшие сюда в командировку. Почти все они были русские. Только за одним столиком сидели два казаха.

Гостиница и ресторан ничем не отличались от гостиниц и ресторанов для командированных в любом русском городе. Но когда подали чай, я заметил первую местную особенность. Чай был не в стаканах или чашках, а в мисках без ручек. Их называли здесь «пиалами». При чаепитии пиала поддерживается снизу четырьмя пальцами. Я быстро к этому приспособился и пил чай, как настоящий казах.

На следующее утро я совершил первую прогулку по «новому городу». Мое первое впечатление не изменилось. Весь город состоял из прекрасных, четырехэтажных домов с электрическим светом и водопроводом. Название «новый город» было, конечно, некоторым преувеличением. Это был еще не город, а скорее большой поселок, свидетельствующий, что здесь растет большой город. От одного конца до другого можно было пройти за пятнадцать минут.

В середине города находилась площадь, на которой был выстроен самый большой дом. Это был обком партии. Помимо здания обкома я обнаружил новое кино и здание НКВД. Областной и городской советы помещались в домах, значительно меньших по размеру. Остальные здания, видимо, были жилыми домами.

Внезапно я остановился перед длинным двухэтажным зданием, построенном в современном стиле. На вывеске при входе я прочел три слова: «Карагандинский учительский институт». Я радостно распахнул дверь. Быстро разыскав секретариат, я показал там свою московскую студенческую книжку.

– Если вы хотите, то можете завтра же приступить к занятиям. Занятия начинаются в 9 часов. Но вам предварительно нужно урегулировать один вопрос: получить разрешение на жительство в Караганде.

У меня вытянулось лицо. По части получения документов я имел довольно печальный опыт. Но меня тут же успокоили:

– Мы вам дадим справку, что вы приняты в институт и что вы можете жить в нашем студенческом общежитии, если вы получите разрешение. Это вообще совсем легкое дело.

По дороге в милицию я уговаривал себя быть мужественным и не терять уверенность в успехе. В отделении милиции толпились уже десятки казахов и эвакуированных, ожидавших разрешения, в котором нуждался и я: разрешение на жительство и бланк на прописку.

После нескольких часов ожидания я выслушал разъяснение:

– Сначала вы должны принести разрешение из райсовета «нового города». Пришлось идти назад в «новый город». В райсовете тоже была очень большая очередь. Наконец, дождался и я.

– Мы не можем, к сожалению, дать вам разрешение, так как для этого предварительно требуется согласие горсовета.

Значит теперь в горсовет. Здесь сотрудник тщательно рассматривал мои документы: паспорт, удостоверение ЦК МОПР, документы Московского института иностранных языков и справку учительского института в Караганде о зачислении меня в студенты.

– Да–а, но .., – медленно произнес он, – все же необ-)димо, чтобы мы получили положительное заключение от обкома партии.

Через несколько минут я был уже у здания обкома. От дежурного я узнал, что по моему вопросу я должен обратиться в отделение агитации и пропаганды, так как оно разрешает все дела, связанные с деятельностью МОПР и эмигрантов.

Дальнейшее разыгрывалось уже иначе, чем в этот злополучный день в милиции и в советах. Два партийца внимательно и сочувственно выслушали меня. Возможно у них было больше времени и уверенности, и меньше забот… Они задавали мне вопросы, пока не узнали от меня всего, – как я попал в Советский Союз, о годах в детдоме № 6, о моем вступлении в комсомол, моей учебе в Москве, об обстоятельствах моего переселения и о моем желании учиться в Караганде и что для этого – мне нужен бланк на прописку.

– Не беспокойтесь, мы это урегулируем.

– Значит я могу теперь получить от вас соответствующую бумагу?

– Справка вам не нужна. Вы можете спокойно уже сегодня переселяться в ваш учительский институт, а сюда зайдете еще раз в ближайшие дни.

После шестилетнего пребывания в Советском Союзе я на собственном опыте– впервые познакомился со взаимоотношениями партийного аппарата и государственных учреждений. Я понял, что иногда одна фраза, брошенная партийным руководителем, за которой следует телефонный звонок, значит больше, чем четыре официальных документа государственных учреждений.

Партийный руководитель оказался прав.

Когда я пришел в учительский институт, меня пригласили к директору.

– Все в порядке. Только что товарищ из обкома звонил …

В УЧИТЕЛЬСКОМ ИНСТИТУТЕ

Итак я получил новую студенческую книжку. Секретарша отвела меня в студенческое общежитие.

С первого взгляда мне стало ясно, что счастливые времена учебы в привилегированном Московском институте иностранных языков миновали окончательно. Там мы жили вдвоем–втроем в комнате, здесь же в одном зале размещалось почти двадцать студентов. Шкафов не было. Вещи нужно было хранить в чемодане или в пакете под кроватью.

Историю мы изучали по официальным учебникам, изданным для всех учительских институтов Советского Союза. Но в институтской библиотеке можно было, однако, достать так называемые «Лекции для слушателей Высшей партийной школы при ЦК КПСС». Они были по материалу много богаче, чем учебники вузов. Эти «Лекции» не поступали в продажу. На них стоял штемпель: «На правах рукописи». Их рассылали только по адресам отдельных институтов …

Студенты института были сыновья и дочери кулаков, сосланных в 1930–1931 годах в Карагандинскую область. Со времени начала коллективизации прошло двенадцать лет. И теперь, когда кулаков уже не было, когда главным врагом считались «троцкисты», дети раскулаченных получили право на образование. Большинство из студентов были еще маленькими детьми, когда вместе с сосланными родителями они попали в эти края. На их долю выпало тяжкое детство. Страшные вещи пришлось им пережить …

С первых же дней я подружился с несколькими студентами. Из разговоров я узнал, как они вместе с родителями были выброшены из собственных домов и дворов, как их высадили в пустынной местности и бросили на произвол судьбы. Они были беззащитны и обречены на гибель от холода и голода. Много времени прошло, прежде чем родители смогли соорудить из глины хижины для жилья. В дополнение ко всему этому, детям кулаков в первые годы ссылки приходилось испытывать еще и моральное угнетение. Это было начало тридцатых годов, когда в Советском Союзе не легко было расти детям раскулаченных крестьян. Как‑то, в минуту откровенности, один студент рассказал мне о жизни в первые годы ссылки:

– Когда еще поселки только строились, к нам часто приезжали верхом на лошадях партийные руководители. Если они рычали на нас или издевались и ругались – это еще было хорошо. Но иногда они являлись с нагайками, и каждый, кто стоял на их дороге, мог это почувствовать. Они били нагайками даже играющих детей. Мы стали осторожными. Если приезжал из города кто‑то чужой – мы прятались по домам.

Он рассказывал об этом без всякой горечи, будто речь шла о давно прошедшей грозе. Он пояснил мне:

– Ты должен понимать, что это были горячие дни раскулачивания и многие наши партийцы зарвались. Но эти перегибы были позже осуждены партией. При таком огромном социальном перевороте, как коллективизация, такие вещи, конечно, могли происходить.

Я с ним соглашался… Мне ни разу не пришла в голову мысль, как это поразительно, что молодой советский человек, которого сравнительно недавно били нагайкой по лицу, еще пытается оправдать своих мучителей. И прежде, и теперь я со многими говорил о коллективизации, но среди моих новых товарищей–студентов, переживших столько страданий, я не находил ни одного, который «принципиально» не стоял бы за коллективизацию.

Большинство моих коллег отправлялись в конце недели «домой», то есть в поселки, которые на дальнем и близком расстоянии были расположены вокруг Караганды.

Когда студенты возвращались обратно, они нередко поругивали своих родителей. Не раз приходилось мне слышать:

– До сих пор они этого не понимают! Я много раз пытался объяснить им, почему нужна была коллективизация, но старики никогда этого не поймут!

Сыновья и дочери кулаков, посланные сюда детьми, с течением времени превратились в сталинистов.

Конечно, вполне возможно, что тот или иной притворялся и лицемерил, высказывая свою приверженность и любовь к сталинскому режиму. Однако большинство моих здешних коллег–студентов думали так же, как я и как многие мои друзья юности в Москве, родители которых стали жертвой чисток 1936–1938 гг.: судьба отдельных семей трагична, и, конечно, несправедлива, но, принципиально, советскую власть нужно поддерживать и поэтому оправдывать все ее мероприятия.

В нашем институте учились не только студенты–казахи и дети раскулаченных, но также сыновья и дочери высокопоставленных лиц в партии или в государственном аппарате. Сын прокурора, например, и дочь секретаря партийной организации нашего института. Оба всем своим поведением ясно давали понять, что они прекрасно сознают положение, занимаемое их родителями. Особенно терпел от них один очень способный доцент, читавший курс по всеобщей истории. Я как‑то спросил одного студента:

– Почему, собственно, эти студенты так настроены против него?

– Наш доцент, ведь, тоже, вроде, как ссыльный, – прошептал он мне.

– Ссыльный?

– Не в полном смысле этого слова, – он финн. Во время советско–финской войны 1939–1940 гг. многие финские семьи из Ленинградской области были переселены сюда. Прибыл и он в Караганду и должен, конечно, быть теперь очень осторожным.

Спустя несколько дней я сам смог убедиться, что финскому доценту, действительно, приходится не легко. После каждой лекции доцент был обязан называть литературу, относящуюся к затронутым темам. При этом он очень четко должен был делить ее на две группы: классики марксизма–ленинизма, относящиеся к прорабатываемой теме, и, отдельно, – источники.

Однажды, когда доцент перечислял литературу, он, видимо, не совсем четко провел такое разделение. Он назвал какое‑то сочинение Плеханова.

Вдруг его прервал сын прокурора:

– Принадлежит ли этот труд Плеханова к числу классических произведений марксизма–ленинизма или он относится к источникам?

Казалось бы, обыкновенный вопрос, но и его содержание и тот резкий тон, каким он был задан, заставил всех нас съежиться и насторожиться. На мгновение у доцента кровь бросилась в голову, но он удивительно быстро овладел собой.

– Само собою разумеется, что этот труд Плеханова принадлежит к источникам. Я хотел бы, кстати, использовать этот удобный случай, чтобы со всей определенностью еще раз подчеркнуть, что в рубрику классиков марксизма–ленинизма входят только произведения Маркса, Энгельса, Ленина, но, прежде всего, в первую очередь, в нее входят произведения товарища Сталина. Выдержка из сочинения Плеханова указана к данной лекции потому, что ряд трудов Плеханова нам полезен и содержит правильные положения. Об этом отчетливо сказал товарищ Сталин в своей большой речи от 6 ноября 1941 года.

Мы все облегченно вздохнули. Наш доцент с поразительным искусством преодолел этот опасный риф. И даже чрезмерно ревностному прокурорскому сынку не оставалось ничего иного, как наклонением головы выразить свое согласие с доцентом, который так удачно закончил свой ответ ссылкой на речь Сталина.

Сколько таких рифов он уже обошел и сколько их предстоит ему еще миновать!

Без сомнения, не легко было ему работать, имея ярлык «ссыльного доцента».

Я ВСТРЕЧАЮ УЛЬБРИХТА В КАРАГАНДЕ

Не предчувствуя ничего дурного, я выходил однажды из лекционного зала, как вдруг ко мне подошла секретарша института. Она была очень взволнована.

– Только что звонили из милиции. Вы должны сейчас же туда явиться.

– В милицию?

Немного обеспокоенный, но не зная за собой никакой вины, пошел я в Михайловку, где находилось отделение милиции.

– Вы должны лично явиться к начальнику милиции!..

Начальник милиции, казах, смотрел на меня зло и угрожающе.

– Вы – этот самый немец Леонгард? – проворчал он, – я ставлю вас в известность, что вы должны покинуть Караганду в течение 24 часов.

Я был, как громом поражен. Разве мое пребывание здесь и прописка не были оформлены с согласия обкома партии? Разве постановление о выселении, изданное в сентябре 1941 года, относящееся лишь к Москве и другим большим городам в западной части Советского Союза, распространялось теперь на все города страны?

– Куда же я могу тогда поехать, если я должен оставить Караганду? Могу я получить разрешение ехать в Алма–Ату?

– Куда вы поедете – мне все равно. Все города для немцев закрыты. Вы можете и в Карагандинской области избрать любой пункт для местожительства, но за исключением самого города. Поезжайте лучше всего в один из поселков возле Оссокаровки, там, кстати, уже много немцев.

– Товарищ начальник! Я состою в комсомоле уже несколько лет. Я имею согласие на пребывание здесь со стороны товарищей из отделения агитации обкома. Они сами содействовали моей прописке и сообщили, что всё уже урегулировано.

Лицо начальника милиции стало еще озлобленней:

– Я это знаю. Но я вам уже сказал, что постановление о высылке распространяется на всех немцев. Если вы по истечении 24 часов еще останетесь в Караганде, то это будет означать противодействие власти и за это вы будете отвечать. Теперь вам понятно это?

Мне это было понятно.

Но я хотел сделать еще одну, последнюю попытку. Я направился в здание обкома партии и прошел в отделение агитации и пропаганды, к тем дружески настроенным ко мне партийцам, которые уже один раз помогли мне.

– Мне только что объявили в милиции, что я должен покинуть Караганду в течение 24 часов.

Лицо у говорящего со мной партийца было очень серьезно.

– Да, товарищ Леонгард, это общее положение. Мы здесь ничего, к сожалению, сделать не можем.

Он, казалось, сам не чувствовал себя так уверенно, как при первом моем посещении. Очевидно и обком партии не был всесилен.

– Не вешайте головы, товарищ Леонгард. Возможно, и весьма вероятно, что в ближайшее время будет решен вопрос о правовом положении немецких политэмигрантов. Может случиться, что для них будет сделано исключение. Как только вы выберете себе какое‑либо местожительство, сообщите нам ваш адрес. Мы вас с большой готовностью известим в случае, если для вас откроется какая‑либо возможность. Но пока мы ничего не можем сделать. Итак, положение было абсолютно безвыходным. В течение 24 часов, – а теперь оставалось только 23 часа – я должен был оставить Караганду, распрощаться с моим маленьким учительским институтом, моими новыми друзьями и товарищами по институту. Я твердо знал: если уже сам обком партии не мог ничего для меня сделать, то было совершенно бессмысленно обращаться еще к кому бы то ни было.

Автобус в старый город отправлялся только вечером. Запаковать мои вещи и поехать туда на вокзал не требовало много времени. В моем распоряжении был еще почти целый день.

Расстроенный и подавленный блуждал я по «новому городу». Без всякой определенной цели я забрел в универмаг, единственный крупный магазин. Перед прилавком стоял высокий мужчина в меховых сапогах выше колен, в меховой папке и в теплом, тоже на меху, пальто. Он выглядел почти как исследователь Арктики. Когда я услыхал его голос, мне показалось, что я его уже где‑то встречал. Подойдя поближе к нему, я услышал, как «полярник» говорит по–русски, но с немецким акцентом.

И в этот момент я узнал его.

Это был Ганс Мале, один крупный партиец, с которым я познакомился на курсах в Москве, в ноябре 1940 года. После начала войны он много раз выступал по московскому радио. Я бросился к нему:

– Ганс, это чудесно, что ты здесь! Как ты сюда попал? Он тоже обрадовался нашей встрече, но на мой вопрос ответил как‑то уклончиво:

– Я здесь проездом. Вместе с несколькими товарищами Мы намереваемся пробыть в этих районах несколько дней. Ну, рассказывай‑ка, что ты делаешь тут?

– Я выехал 28 сентября с эшелоном высланных. В середине октября прибыли мы на станцию Оссокаровка, в 120 км севернее Караганды. Мы были распределены по окрестным колхозам. Но так как я не имел на паспорте штемпеля о высылке, то я прибыл сюда. Теперь я учусь в учительское институте.

– Так что, хоть у тебя, по крайней мере, всё в порядке?

– К сожалению, нет, Ганс. Как раз сегодня стряслась со мной беда. Меня вызвали в милицию и там объявили, что я должен оставить Караганду в течение 24 часов. Я вообще не знаю теперь, что я должен делать.

– Ну, значит, мы прибыли во время. Самое лучшее – ты пойдешь со мной. Я тебя представлю товарищу Ульбрихту и другим товарищам.

Ульбрихт в Караганде? Что он делает здесь, в Караганде, в декабре 1941 года?

Разумеется, я не стал задавать вопросов; я жил достаточно долго в Советском Союзе, чтобы знать, что о партийных делах не полагается расспрашивать. Нужно ждать, пока тебе об этом не сообщат.

Через несколько минут мы уже подходили к гостинице, единственной в городе, в которой я провел первые дни в Караганде.

Перед зданием стояли 5–6 человек, одетых так же, как и Ганс Мале.

Лично я не знал никого из них. Мне было знакомо только лицо Ульбрихта. Я его знал с того времени, когда он читал нам на курсах в Москве лекции, которые я слушал: с осени 1940 года и по июнь 1941 года.

Ганс Мале подвел меня к Ульбрихту, который равнодушно протянул мне руку и что‑то пробормотал, что, вероятно, означало «добрый день». Всем своим видом он будто хотел показать, что встреча немецких эмигрантов в декабре месяце 1941 года в Караганде является самым обыкновенным делом.

Меня представили затем одной партийке, которая назвала себя Лотте Кюне. Я услыхал тогда это имя впервые. Только спустя четыре года я узнал, что она была женой Ульбрихта.

Мы продолжали стоять перед гостиницей. Тем временем подъехали два американских джипа. Видимо, эти партийцы собирались через несколько минут уехать. Они задали мне несколько вопросов о жизни эмигрантов, расселенных здесь. Я отвечал им коротко, в телеграфном стиле, о знакомых мне товарищах и об их тяжелой судьбе. Но они без особого интереса слушали мой рассказ и вопросов больше не задавали.

Судьба ссыльных немецких товарищей, казалось, нисколько не интересовала этих представителей руководства коммунистической партии Германии.

Отсюда я сделал вывод, что они прибыли сюда не ради эмигрантов.

– А ты в Караганде живешь?

– Да, до сегодняшнего дня… Я учусь здесь на историческом факультете учительского института. Но сегодня я получил категорическое требование оставить Караганду в учение 24 часов.

Ульбрихт только махнул рукой:

– Это будет устроено. Мы проведем в ближайшие дни совещание всех наших товарищей в обкоме и ты также будешь приглашен.

Партийцы уселись в американские джипы …

Днем я был вызван в обком. Товарищ из отделения агитации и пропаганды встретил меня с сияющим лицом.

– Всё в порядке. Вы можете спокойно оставаться в Караганде. В ближайшие дни здесь состоится совещание всех немецких эмигрантов, которые теперь находятся в Карагандинской области. Так как вы уже живете в городе и учитесь здесь, то вы можете здесь же и остаться. Все эти вопросы будут обсуждаться на совещании.

– Могу ли я узнать, когда состоится конференция?

– Предположительно, 22 декабря, как только товарищ Ульбрихт и другие товарищи вернутся из поездки в лагерь военнопленных…

Лагерь военнопленных? Я слышал об этом впервые. Итак, из‑за этого прибыли сюда Ульбрихт и другие товарищи. Я раньше понятия не имел, что где‑то здесь, поблизости от Караганды, имеется лагерь военнопленных. Но и в течение моего дальнейшего десятимесячного пребывания в Караганде я так и не смог узнать, где этот лагерь находится и сколько в нем живет пленных.

Этот случай не является чем‑то особенным. В Советском Союзе часто бывает, что люди, даже годами живущие в каком‑нибудь городе, ничего не знают о некоторых учреждениях, которые находятся в этом городе или в его окрестностях; а к таким учреждениям, о которых молчат, относятся, конечно, лагери для заключенных и лагери военнопленных.

КОНФЕРЕНЦИЯ ЭМИГРАНТОВ

Конференция немецких эмигрантов открылась 22 декабря 1941 года в Карагандинском обкоме партии. В тот день было немало радостных встреч со старыми знакомыми, друзьями. Я встретил здесь трех испанских борцов из нашего эшелона, мою подругу Ирмгард Зикерт, двух дочерей немецкого писателя Альберта Готоппа, арестованного сейчас же после войны, и других эмигрантов, с которыми я ехал в поезде. Все они теперь жили в районе Оссокаровки. Тут же я смог отпраздновать встречу с моими друзьями из детдома №6, которых я уже давно не встречал. Они жили здесь дольше, чем остальные, так как прибыли сюда из Москвы еще первым транспортом.

Понемногу в вестибюле обкома собралось около 50 эмигрантов. Нас пригласили в зал заседаний.

Это была своеобразная картина: в этом прекрасно отделанном зале до сих пор бывали только хорошо одетые русские и казахские партийцы; но на этот раз, впервые в истории Карагандинского обкома, зал был наполнен исключительно немцами. Было страшно смотреть, как сильно изменились немецкие эмигранты.

Несколько недель пребывания в Караганде уже наложили на них отпечаток страданий, нужды и забот. Нам, молодому поколению, было гораздо легче перенести принудительную эвакуацию, голод и ужасные условия жизни, чем старшим товарищам.

Неискушенный наблюдатель никогда не подумал бы, что здесь сидят немцы. В это время наступили сильные холода и термометр показывал 40° мороза. Немецких эмигрантов уже нельзя было отличить от русских ссыльных. Они натягивали самые невероятные одежды, одну на другую. Все, что они имели, было ими надето на себя. Но мы не знали, что через несколько недель станет еще холоднее …

В зал заседания вошли несколько руководителей отдела агитации и пропаганды обкома, а с ними и Вальтер Ульбрихт.

Конференция была открыта. Один из представителей обкома в начале конференции объявил по–русски, что обком партии созвал на это заседание всех «товарищей политэмигрантов», – как он сказал, – для того, чтобы обсудить некоторые политические, а также и иные вопросы. Он высказал радость что товарищ Ульбрихт присутствует на собрании и предоставил ему слово для доклада.