Текст книги "Революция отвергает своих детей"

Автор книги: Вольфганг Леонгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)

РЕВОЛЮЦИЯ ОТВЕРГАЕТ СВОИХ ДЕТЕЙ

ПРЕДИСЛОВИЕ

15 мая 1949 года я должен был читать лекцию в Высшей партийной школе СЕПГ. В большом лекционном заде сидели курсанты с блокнотами и ждали доцента. Они ждали напрасно.

– Где товарищ Леонгард?

Меня искали в моей квартире в Высшей партшколе. Меня там не было. Лекция была отменена. У некоторых уже возникло подозрение, которое передавалось шепотом: «Может быть Вольфганг скрылся?»

Секретарю школы было поручено осмотреть мою берлинскую квартиру. Это тоже ни к чему не привело. Вскоре не осталось сомнений: Вольфганг Леонгард бежал.

Известие о моем бегстве скоро стало предметом общего обсуждения. В школе царило большое возбуждение. В то время из советской зоны бежало еще мало крупных функционеров СЕПГ. Большей частью бежавшие принадлежали раньше к социал–демократам. Теперь же бежал ответственный работник СЕПГ, который принадлежал к германской коммунистической партии и – к тому же – прибыл из Москвы. К этому прибавилось еще нечто. До сих пор о каждом случае побега деятелей СЕПГ на Запад – западно–берлинская пресса давала обстоятельные сообщения. О моем бегстве подобного сообщения в западной прессе не появилось. В Западном Берлине обо мне знали столь же мало, как и в Восточном Берлине.

Куда же делся Леонгард?

Может быть он в Югославии? Это предположение высказывалось с очень большой осторожностью.

Неделя проходила за неделей. О доценте Леонгарде ничего не было слышно. Его исчезновение оставалось загадкой.

В эти дни всеобщего волнения я сидел в Белграде и писал объяснение для сообщения по радио, одновременно подготовляя брошюру о политических причинах моего бегства из советской зоны.

Я покинул Восточный Берлин 12 марта и прибыл в Белград 25 марта после трудного и напряженного пути.

Спустя четыре недели я прочел в белградской радиостудии мое заявление против резолюции Коминформа и в пользу югославских коммунистов, которые летом 1948 года отделились от Москвы, чтобы идти к социализму своим независимым путем.

После того, как я определил свои позиции, после того, как мое заявление передавалось 22 апреля Белградской радиостанцией на двенадцати языках, и было на следующий день опубликовано во всех югославских газетах, руководство СЕПГ не могло больше молчать.

Через четыре дня, 26 апреля 1949 года в центральном органе СЕПГ «Новая Германия» («Neues Deutschland») было сообщено о моем исключении из партии. Непосредственно вслед за этим в Высшей партийной школе развернулась лихорадочная деятельность. Одно собрание следовало за другим. Все курсанты были досконально проверены в индивидуальных беседах. Но и это нашли недостаточным. Спустя короткое время пришла директива: класс, который вел Леонгард ликвидируется и все курсанты распределяются по другим факультетам. Все предложения, которые я, как доцент, делал в отношении будущей деятельности курсантов, будут обращены в свою противоположность. Так, например, если я рекомендовал одному из курсантов после окончания школы работать в научно–исследовательском институте, то теперь он мог быть уверен, что будет послан на практическую партийную работу в провинцию.

Воспитанный в Советском Союзе доцент Ганс Абрагам, который сам себя называл «твердым большевиком», читал доклады об «уроках», которые должна почерпнуть Высшая партийная школа из «случая Леонгарда». То и дело созывались собрания, на которых те, кто имел со мной более близкие отношения, должны были выступить с самокритикой. При этом были вытащены на свет курьезные примеры такого рода: на одном товарищеском вечере я употребил слово «Коминформ», в то время, когда официально это должно было звучать как «Информационное бюро коммунистических и рабочих партий». Так вот, видите ли, обозначение «Коминформ», употребляют, мол, только поджигатели войны…

Подобные обвинения высказывались теперь в дискуссиях, длившихся часами, как доказательство моего враждебного отношения к партии. Каждый оратор до изнеможения подчеркивал, что только недостаточная бдительность помешала своевременно меня разоблачить.

Все это происходило потому, что я дал прочесть некоторым доцентам и курсантам партшколы материалы югославских коммунистов. Как должно было бояться руководство СЕПГ этих материалов, если оно было вынуждено прибегать к таким исключительным мерам …

Тревога в руководстве СЕПГ была понятной. Впервые бежал функционер, который провел десять лет в Советском Союзе, там вырос, был воспитан и политически обучен.

В этой книге описываются все мои впечатления и переживания за время десятилетнего пребывания в Советском Союзе (1935—1945) и за время моей четырехлетней деятельности в центральном аппарате руководства СЕПГ (1945—1949); в этой книге рассказывается о советских школах и университетах, о студентах и комсомольцах, о первых днях войны, заставшей меня в Москве, и о жизни в военное время в Караганде; об обучении членов иностранных компартий в школе Коминтерна и о Национальном комитете «Свободная Германия», а также о «группе Ульбрихта» в мае 1945 года; о первых шагах советской политики в послевоенной Германии, о построении советско–зональной государственной системы и о партии, которая сегодня как государственная партия определяет в советской зоне судьбу восемнадцати миллионов человек.

Эта книга родилась, однако, не только из стремления рассказать о некоторых мало известных сторонах сталинской системы и советской политики в Германии, а главным образом из желания показать людям несоветского мира, что думает и чувствует новое поколение обученных партийных деятелей восточного блока, к каким оно приходит решениям и в чем проявляется его критическое мышление. Я пытаюсь при этом, вполне сознательно, так описывать встречи и дискуссии, события и переживания, как они тогда воспринимались, оценивались и продумывались. Только таким образом, кажется мне, станет западному читателю понятно, что означает для человека разрыв со сталинизмом, если он вырос на теориях этого учения. Мое решение – результат многолетнего мучительного процесса сомнений и оправданий, угрызений совести и построения теорий для ее успокоения. Но когда решение принято – возврата больше нет. Тогда даже в состоянии тяжелого внутреннего конфликта, человек неудержимо движется к решающей грани, переход которой окончательно срывает пелену сталинизма с облика мира в его душе.

ГЛАВА I
В СОВЕТСКОЙ ШКОЛЕ

Наступил наш последний вечер в Швеции – 18 июня 1935 года. Мы прошли еще раз по улицам Стокгольма. Несколько друзей моей матери, немецкие эмигранты, как и мы, проводили нас до парохода, который должен был доставить нас в финскую гавань Турку.

«Счастливо добраться до Москвы», желали нам друзья на прощанье. О поездке через Финляндию я мало что помню. Я был настолько полон ожидаемого приезда в Советский Союз, что все остальные впечатления стерлись из моей памяти.

На следующий день мы с моей матерью сидели в постепенно пустеющем поезде, приближавшемся к советско–финской границе. В вагоне, кроме нас, никого не было. К нам подошел проводник.

– Через четверть часа мы на границе. – Он назвал трудно для меня выговариваемое название станции, в незнакомом слове было много у, u и i. Это была в то время финская пограничная станция. Сегодня, после территориальных потерь Финляндии, она, вероятно, имеет русское название.

ПУТЕШЕСТВИЕ В МОСКВУ

Мы стояли немного растерянные на пустом вокзале. Один железнодорожный служащий охотно дал нам справку.

– Между последней финской и первой русской станцией существует местное сообщение. Поезд придет, примерно, через полчаса. От советской пограничной станции – прямое сообщение до Ленинграда.

Для моей матери это не было первым путешествием в Москву. Она приезжала в Советский Союз в 1921 году. Во время Первой мировой войны она принадлежала к Союзу Спартака и в 1918 году вступила в коммунистическую партию. Некоторое время она работала как референт прессы в советском торговом представительстве в Германии. В 1925 году моя мать вышла из компартии Германии и принадлежала после этого к независимым левым. После прихода Гитлера к власти она работала нелегально до начала 1935 года в Берлине, а потом отправилась в Швецию.

А я? Я был тогда юношей тринадцати с половиной лет и радовался возможности попасть в Советский Союз. Я вырос в Берлине, посещал школу имени Карла Маркса, принадлежал с конца 1931 года к «Юным пионерам», детской организации германской коммунистической партии. Осенью 1933 года я был отослан моей матерью в Швецию. Там я попал в шведскую школу–интернат и скоро научился свободно говорить по–шведски.

С матерью я встретился снова в начале 1935 года. Надо было решать – куда нам отправиться.

Нелегальная группа в Берлине, к которой принадлежала моя мать, была разгромлена и ее члены арестованы. Гестапо искало мою мать. Было ясно, что она не может вернуться в Германию, но разрешение на пребывание в Швеции было ограничено. Я еще оставался в Вигбихольме, когда моя мать начала оживленную переписку, чтобы найти нам новое место жительства.

Однажды днем, когда мы гуляли в чудесных окрестностях Стокгольма, моя мать посвятила меня в свои планы.

– Ты теперь уже молодой человек, – начала она, – и я хотела бы с тобой поговорить о нашей дальнейшей жизни.

Я кивнул головой и сделал серьезное лицо, как все тринадцатилетние мальчишки, с которыми разговаривают, как со взрослыми.

– Я не хочу принимать какое бы то ни было решение без твоего согласия. Дело обстоит так, в Швеции мы не можем остаться, так как я не могу здесь получить никакой работы. Я отсюда писала друзьям и знакомым. У нас две возможности. Мы можем поехать в Англию. Там, в Манчестере, у меня есть хорошие друзья. Ты сможешь посещать английскую школу и до тех пор, пока в Германии нацисты остаются у власти, учиться и жить в Англии. Это – одна возможность.

– А другая? – спросил я.

Моя мать на минуту задумалась.

– Мы можем поехать в Советский Союз.

– Я за Советский Союз, – сказал я с уверенностью. Мой ли ответ повлиял или другие обстоятельства, я не знаю, но поездка в Советский Союз была решена.

В то время мы не знали, насколько роковым для нас оказался этот выбор. Разве могла моя мать предполагать, что примерно через полтора года она будет арестована НКВД, и исчезнет в советских концлагерях на двенадцать лет, откуда она сможет вернуться в Берлин только в 1948 году.

Я тоже не мог тогда знать, что проведу десять лет в Советском Союзе, что мне предстоит обучение в школе Коминтерна, воспитывающей иностранных партийных работников, и что однажды я порву с системой, в которую верил с детских лет.

Но всё это – в далеком будущем…

А пока… В солнечный июньский день 1935 года – мы ждали на финской пограничной станции поезда, который должен был нас доставить в Советский Союз.

Небольшой состав прибыл точно. На паровозе и на тендере я увидел серп и молот, наш знак, который я до этого видел только на знаменах во время демонстраций. Я был очень взволнован. Из будки машиниста выглянул кочегар, который нам дружески кивнул.

– Это ваш поезд, – сказал финский железнодорожник, – он доставит вас к советской пограничной станции Белоостров.

Мы ехали не быстрее, чем на лошади. Однако, уже через несколько минут мы были на границе. Из окна был виден большой гранитный блок.

С одной стороны стоял финский пограничник, с другой – красноармеец, первый красноармеец, которого я видел в жизни. На его шапке горела советская звезда с серпом и молотом, а в руке он держал тесно прижатую к себе винтовку со штыком.

Несколько человек в военной форме и в штатском подошли к нам. Это был советский пограничный контроль. В здании вокзала они открыли наши чемоданы и начали проверять. К одежде и продуктам они не проявляли никакого интереса. Но с особой тщательностью были проверены книги. Мы привезли с собой почти одну только коммунистическую литературу, но они брали каждую книгу в руки и некоторые даже перелистывали.

Наконец проверка закончилась. Как только мы сели в ленинградский поезд, раздался сигнал и мы тронулись в путь. Поезд был переполнен, но нам с готовностью помогли найти место.

Пассажиры с любопытством разглядывали нас. Можно было догадаться, что они говорят между собою о нас, но я не понял ни одного слова. С нами никто не разговаривал.

В Ленинграде у нас была продолжительная остановка. Здесь всё выглядело гораздо беднее, чем в Стокгольме. Дома были далеко не в таком хорошем состоянии как там, а люди – просто плохо одеты. Я видел много босых ребятишек. Такая картина была мне не знакома, она подействовала даже на меня угнетающе. Но скоро я все забыл, так как это совсем не походило на образ, созданный моею мечтой.

В Москву мы выехали ночным поездом. После волнующих впечатлений этих дней я крепко заснул. Когда я проснулся – мы были уже в Москве.

Москва… Город, где я должен был провести столько лет, ставший для меня впоследствии вторым родным городом.

МОСКОВСКАЯ ШКОЛА ИМ. КАРЛА ЛИБКНЕХТА

Мы приехали не по приглашению «Интуриста», не в составе делегации. Поэтому наш приезд не вызвал никаких торжеств или официальных приветствий, не было также приготовленных комнат в отеле. Но нас все же ждали несколько друзей, которые раньше знали мою мать.

С вокзала мы поехали через всю Москву на улицу Грановского 5, на частную квартиру одной знакомой. Квартира, – это слишком громко сказано, так как она состояла всего из одной комнаты. Здесь были обсуждены планы нашей жизни в Москве. Моя мать прежде всего думала обо мне.

– Мальчику нужна школа, но он не знает ни одного слова по–русски. – Нам ответили: – Это не обязательно. В Москве имеется две школы для иностранцев – английская и немецкая, кроме того, твоему сыну везет: немецкая школа как раз с 1 сентября получает очень хорошее помещение в доме №12 на ул. Кропоткина.

– Разве в Москве есть немцы? – спросил я изумленно. Моя новая знакомая рассмеялась. – Ну, конечно! В Москве живет несколько тысяч немецких и австрийских эмигрантов, в том числе много шуцбундовцев (Schutzbundler), участников восстания против Дольфуса в феврале 1934 года, которые после поражения бежали в Москву. Здесь имеется немецкий клуб, одна немецкая газета («Deutsche Zentral‑Zeitung») и «Издательство иностранных рабочих», которое издает много книг на немецком языке.

Так началась наша московская жизнь.

Найти квартиру оказалось очень трудным делом. Первое время мы скитались по знакомым, пока, наконец, не нашли меблированную комнату. Моя мать искала работу а у меня было много свободного времени, так как было время школьных летних каникул.

– Не хочешь ли посмотреть метро – спросили меня уже на второй день. Метро как раз за несколько недель до нашего приезда – 15 мая было сдано в эксплуатацию и все гордились этим достижением. Метро тогда настолько стояло в центре внимания, что меня почти повсюду спрашивали – ездил ли я уже в метро. Вскоре стали расспрашивать – как мне нравится метро и начинался обстоятельный разбор его достоинств. Только раз я встретил одного шутника, который сказал:

– Было бы хорошо, если надземная Москва хотя бы на одну десятую была так хороша, как подземная.

Замечание было вполне справедливым, так как несоответствие потрясало.

В то время ориентироваться в Москве было не легко. Никакого плана города не было. У моей матери сохранился еще план 1924 года, но он нам мало помогал. За истекшее время многие улицы были переименованы и, кроме того, общая картина города сильно изменилась – строились новые дома и сносились старые. Поэтому мы очень обрадовались, когда во всех книжных магазинах появились новые планы. Разочарование последовало незамедлительно: план города, который мы могли купить в июле 1935 года, был таким, каким он должен быть… в 1945 году. Мы даже не знали, как к этому отнестись. Моя мать удивленно спрашивала: – Зачем мне план города 1945 года, если я хочу пройтись по Москве 1935 года.

– Но совершенно ясно, зачем, – отвечали ей. – В начале июля опубликовали 10–летний план генерального строительства Москвы. Для того, чтобы сделать его популярным теперь выпустили планы на 1945 год. А как Москва выглядит сегодня, и так каждый знает.

Когда мы отправлялись гулять, то брали теперь с собой оба плана. Один показывал какой была Москва 10 лет тому назад, а другой – какой она должна быть еще через 10 лет.

Этот случай с планом города был типичным для того времени: 1935 год в Советском Союзе был переходным годом. Революция и гражданская война, даже план первой пятилетки отошли уже в прошлое; годы чисток и массовых арестов, пакт Сталин—Гитлер и война с Финляндией были еще в будущем.

К началу 1935 года были отменены последние продовольственные карточки и на седьмом съезде советов было объявлено о разработке более свободной и демократической конституции.

– Самое тяжелое теперь позади… Будет, несомненно всё лучше и лучше… Политическая система станет теперь более демократической, это видно уже по проекту новой конституции, – в таком тоне велись в основном разговоры в этом году.

Только немногие из наших знакомых не разделяли этого оптимизма.

Уже в первые недели после нашего приезда я все время слышал одно имя: Киров. За несколько месяцев до нашего переселения в СССР, 1 декабря 1934 года в Ленинграде был убит Сергей Киров, член Политбюро. За убийством Кирова последовала волна массовых арестов. В отличие от прошлых арестов, жертвами этой чистки были партийные большевистские работники, а не беспартийные специалисты и лица, принадлежавшие раньше к другим партиям.

Когда речь заходила о Кирове, в подтексте часто чувствовался страх.

– Что меня больше всего тревожит в деле Кирова, – говорил один наш знакомый, – это роспуск «Общества старых большевиков». Еще недавно слово «старый большевик» было для нас почетным, а принадлежность к этому обществу – наградой. А 26 мая Общество было распущено без всякого политического обоснования, а здание его конфисковано.

Об этом событии первое время много говорили. Был даже анекдот:

– Вы слышали? Последняя контрреволюционная организация распущена!

– Какая же?

– Общество старых большевиков.

Это была шутка, но горькая шутка.

Так приходилось мне, тринадцатилетнему, интересующемуся политикой юноше, слушать много разговоров, оптимистических и пессимистических высказываний, тогда, перед большой чисткой 1936–38 гг., когда еще можно было кое‑что говорить свободно.

1 сентября 1935 года я был принят в немецкую школу имени Карла Либкнехта в Москве. Хорошее современное четырехэтажное здание школы с солнечными классами, принадлежало к числу тех 72–х новых школ, которые были построены в Москве в 1935 году. Внешне оно выглядело как любое современное школьное здание в Западной Европе. Но когда я в него вошел, я с удивлением увидел в одном из углов большую статую Сталина. На цоколе можно было прочесть:

Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики! Сталин

У главного входа в школу висел другой лозунг. Белыми буквами на красном полотне красовались слова:

Учиться, учиться и еще раз учиться!

Ленин

Я явился к директору, товарищу Желаско, чтобы закончить формальности по вступлению в школу. Войти в курс школьных занятий было трудно, так как советская школьная система резко отличается от школьных систем других стран. Обязательное обучение в Советском Союзе начинается только с семилетнего возраста. Имеется единая школа, в которой первые семь классов обязательны для всех, в то время как 8–й, 9–й и 10–й классы посещаются только теми, кто готовится к поступлению в высшие учебные заведения (вузы).

– По советской школьной системе ты пойдешь в 6–ой класс, – сказал мне директор.

Немного с опаской, замедляя шаг, я поднялся по лестнице. Учитель представил меня как нового ученика. Ученики с любопытством разглядывали меня и шепотом обменивались мнениями между собой.

Все еще немного смущенный, я сел на свое новое место. Над моей партой висела стенная газета. Когда я осмотрелся, я заметил у всех школьников пионерские галстуки. Я еще раз посмотрел вокруг себя. Вправо, впереди меня сидела девочка, у которой не было галстука. Она была единственной без галстука.

Преподавание шло на немецком языке, но по советским учебникам. Учителя были главным образом немецкие эмигранты, которые подобно нам эмигрировали в Советский Союз через Швецию, Францию или Чехословакию.

Учебный план и содержание предметов полностью соответствовали русской школе. Все учебники, даже по математике и физике, были слово в слово переведены с русского. Если вначале я нашел большое внешнее сходство с моими предыдущими школами, то через несколько дней я уже заметил большую разницу. В этой школе от ученика требовалось много больше, чем в тех, в которых я раньше учился. Нам задавали много на дом и надо было напрягаться, чтобы выполнять задания. Мы почти ежедневно занимались русским языком. Вторым иностранным – был английский. Особое внимание обращалось на математические и естественные науки. Как раз в 6–ом классе проходили алгебру, геометрию, физику, а вместо рисования – черчение. По истории мы проходили античный мир, по географии – «Географию капиталистических стран» (подразумевались все страны, кроме СССР), при этом касались также хозяйственной структуры и политического состояния в отдельных странах. По литературе мы одновременно проходили русскую и немецкую литературу. Один раз в неделю у нас было «Обществоведение», предмет, в котором преимущественно рассматривалось политическое развитие и государственное устройство в Советском Союзе. Позже обществоведение было заменено изучением Конституции. Учет успеваемости был более строгим по сравнению с предыдущими школами, где я учился. Каждый ответ, каким бы незначительным он ни был, отмечался не только в классном журнале учителя, но и в так называемом дневнике, который оставался на руках ученика и каждую неделю родители должны были его подписывать. В конце каждой четверти бывало короткое повторение пройденного; своего рода промежуточные испытания. Учебный год заканчивался очень подробными экзаменами по всем предметам, письменно и устно.

Я СТАНОВЛЮСЬ СОВЕТСКИМ ПИОНЕРОМ

Нас все время подгоняли с учебой. Ученики, получившие плохую отметку или замечание – так назывался у нас выговор за недисциплинированное поведение – должен был давать объяснение перед классным собранием. После краткого вступительного слова учителя, провинившегося ученика староста класса или учитель спрашивал:

– Как это у тебя получилось, что ты схватил плохую отметку?

Если ученик пытался как‑то оправдаться, его сейчас же прерывали особо активные ученики.

– Получить замечание – это позор, но затем еще и оправдываться – это уже просто недостойно.

Это была низшая ступень столь распространенной в Советском Союзе критики и самокритики.

Нам постоянно напоминали о крайней необходимости поддерживать строгую дисциплину. Мы должны были быть не только сами дисциплинированными, но и бороться за улучшение дисциплины. Нам всегда говорили, что имеется два рода дисциплины. Одна – в капиталистических странах, основанная на страхе, подавлении и подчинении, другая – в СССР, – это добровольная, сознательная дисциплина во имя строительства социализма. Сознательный и добровольный характер советской дисциплины подчеркивался проведением соревнований: в школе, при котором побеждал тот класс у которого оказывалось меньше замечаний и плохих отметок. В соревновании и в борьбе за улучшение дисциплины решающую роль играла пионерская организация.

По истечении двух недель ко мне подошла одна ученица.

– Не хочешь ли ты стать пионером?

– Конечно, но это не нужно. Я уже был пионером в Берлине с 1932 года.

– Твое членство в Берлине здесь недействительно. Ты должен вступить заново.

– Хорошо. Где я могу записаться?

– Ты здесь не можешь просто записаться. Если ты готов вступить, я запишу твою фамилию в список и тогда ты будешь принят во время сбора отряда. Вожатый будет произносить слова торжественного обещания, которые ты должен повторять. После этого ты получишь галстук.

Некоторое время спустя эта церемония состоялась. Весь пионерский отряд был выстроен в школьном зале. Во главе отряда стоял знаменосец. Раздалась барабанная дробь. Пионервожатый начал произносить слова торжественного обещания:

«Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом моих товарищей торжественно обещаю…»

Мы повторяли вслед за вожатым,

«…верно и храбро служить делу рабочего класса, хранить священные заветы Ленина, быть всегда примером и исполнять все обычаи и обязательства юных пионеров».

После этого на нас торжественно надели галстуки и передали зажим для галстука с изображением пламени костра и словами: «Будь готов! – Всегда готов!» Это было русское пионерское приветствие – уже известное мне.

И пионерский галстук и зажим имели символическое значение. Три конца красного платка это – партия, комсомол, пионеры. На зажиме пять поленьев означали пять частей света, а три языка пламени – III Интернационал.

Последнее, правда, с некоторого времени в официальном объяснении символики не упоминалось.

Мы учили биографии Ленина и Сталина и историю советских пионеров. Мы узнали, что первые пионерские отряды возникли в 1922 году, а с 1926 года стала выходить «Пионерская правда» – газета юных пионеров.

Организация юных пионеров объединяет детей от 11 до 16 лет и насчитывала в 1935 году 10 миллионов членов. Задача пионеров, как нам говорилось, состоит в том, чтобы быть опорой школы, укреплять дисциплину, поддерживать учителей и воспитывать чувство ответственности по отношению к социалистической родине.

В прошлом у пионерской организации имелись опасные уклоны. Левый уклон выражался в стремлении передать руководство школой пионерской организации. Нам объяснили, что это было не только очень опасным, но и враждебным партии взглядом, так как совершенно недооценивалось значение школы. Имелся еще и правооппортунистический уклон. Он был не менее опасен, так как заключался в намерении влить пионерскую организацию в школьное управление, а это означало бы ее самоликвидацию. Эти опасные уклоны были, однако, пресечены постановлением в апреле 1932 года «Об осуждении правого и левого уклонов в пионерской организации».

Мы изучали явления и события, которые на первый взгляд казались одинаковыми, но воспринимались и оценивались совершенно различно – в зависимости от того происходили они в капиталистических странах или в СССР.

Уже через короткое время нам вошло в плоть и кровь, что повышение цен на продукты в капиталистических странах является «новым признаком усиления эксплуатации рабочих», а повышение цен на продукты в СССР, наоборот, является «важным вкладом народного хозяйства в дело строительства социализма». Ветхие дома на Западе были для нас доказательством «низкого уровня жизни трудящихся», а ветхие дома в Москве – «пережитками прошлого». Любые явления осуждались или приветствовались нами в зависимости от того, где они происходили.

Такой образ мышления был так глубоко впитан всеми нами, в том числе и мной, что я в течение многих лет не представлял себе возможности мыслить иначе.

ДЕТСКИЙ ДОМ № 6

Летом 1936 года произошло событие, которое изменило ход моей жизни. Я жил с матерью в меблированной комнате в доме №26 на улице Горького. Владелец комнаты находился в командировке на Игарке, в маленьком городке на севере Сибири. Строительство и развитие городка шло очень быстро. Инженер возвращался теперь домой и мы должны были освободить комнату.

В течение многих недель мать пыталась найти другую комнату, но ее поиски были напрасны. Некоторые ей отказывали, узнав что мы немцы, другие не хотели сдавать комнату женщине с четырнадцатилетним сыном. Поэтому мать прежде всего беспокоилась о моем устройстве. Однажды она пришла домой обрадованная.

– Я нашла для тебя что‑то очень хорошее. Тебя примут в детский дом № 6, в дом детей австрийских шуцбундовцев. Там тебе будет очень хорошо.

Мать не ошиблась.

Дом находился в Калашном переулке №12, в центре города, между Арбатской площадью и Никитскими воротами. Детдом помещался в большом, по московским условиям роскошном, немного мрачном доме, который принадлежал раньше одному богатому московскому купцу.

Детский дом № 6 предназначался для детей шуцбундовцев. После неудачи февральского восстания 1934 года в Австрии, в Советский Союз прибыли не только сотни борцов, но и много детей, родители которых погибли во время восстания.

8 августа 1934 года (этот день ежегодно торжественно отмечался в детском доме), специальный поезд с австрийскими детьми прибыл на советскую границу. Торжественные приемы следовали один за другим. Все советские газеты давали подробное сообщение по поводу прибытия австрийских детей. Пионерский лагерь Артек в Крыму, самый лучший в Советском Союзе, пригласил детей провести первое лето в Крыму.

Потом они отправились в Москву, где им было предоставлено в постоянное пользование просторное помещение в доме №12 в Калашном переулке. В доме жили не только дети австрийских социал–демократов и шуцбундовцев, но и дети некоторых немецких коммунистов.

Этот приют под простым названием «Детский дом №6», нельзя было, однако, сравнивать с обычными детскими домами в СССР. Питомцы этого дома находились почти в таком же привилегированном положении, как и делегации, которые на короткое время приезжали в СССР. Одежда для них изготовлялась в особых мастерских. Питание приготовляла австрийская кухарка. Дом имел собственный автобус, на котором воспитанники доставлялись в школу и обратно, им же пользовались для всякого рода поездок. Дом имел собственную амбулаторию, которой заведовала женщина–врач, немка. Она наблюдала за здоровьем детей. Каждое утро у детей проверялась температура.

Куда бы ни появлялись дети шуцбундовцев, они всюду встречали восторженный прием. На все премьеры в оперу, на оперетты и другие театральные представления давалось столько билетов, что порою их даже нельзя было полностью использовать.

Заведующим детдомом был немецкий коммунист Бейс. Учителями были немецкие и австрийские эмигранты и частично молодые русские, которые свободно говорили по–немецки. Они были тщательно отобраны Центральным Комитетом ВЛКСМ.

Уже два года существовал этот дом, когда я 26 сентября 1936 года переступил его порог. Времена многочисленных приемов были позади. Автобус был отобран и мы должны были ходить пешком. Ежедневная проверка температуры была прекращена. Обильная и разнообразная еда была понемногу упрощена – хотя она все еще оставалась гораздо лучшей, чем у русских детей. Приглашения еще поступали, но не так часто как в первый год. Заведующий немец был заменен русским – Семеновым.